Беглец

 
               
Пролог

По безлюдному пляжу  неторопливо шёл  мужчина. Задумчиво улыбался, подставлял лицо упругому вечернему бризу, глубоко и с наслаждением вдыхал влажный, насыщенный запахом рыбы и водорослей, лечебный воздух. Заодно выгуливал сына-дебила.
Под башмаками хрустели черепа высохших ракушек.
Багровое, чуть примятое сверху, щекастое солнце до ушей задрало блестящую юбку-море, собираясь обмыть тело и лечь спать.
- Гляди, сынок: чайки, рыбки плещутся. Красиво! Солнце в воду садится. Щекотно ему… Это море!
Мужчина остановился и жестом щедрого падишаха, награждающего преданного визиря обширными владениями, очертил рукой пространство перед собой.
- Море? – без ожидаемого восторга переспросил сын.
- Да, сынок, море… - со снисходительностью мудрого и сильного человека подтвердил отец.
У отца лирическое настроение. В затуманившихся глазах отблески счастливых мгновений, будораживших его душу и тело десятилетия назад. Много приятных воспоминаний связано с морем его молодости. Красивая любовь, например… И не одна!
- Где? – переспросил сын, не восприняв чаек, рыб и прочих достоинств моря.
- Ну, вот, смотри: чайки, волны, рыбки плещутся. Какое славное море!
Присев рядом с мальчиком, отец указал вдаль. Мечтательно посмотрел в небо, шумно и радостно всосал носом густо пахнущий йодом морской воздух, ещё раз улыбнулся воспоминаниям. Жаль, что уже осень. Летом на берегу столько красивых девушек!
- Море?
- Да, море.
- Где?
Отец удивлённо посмотрел на сына, на море. Где, где… В Караганде! Чёрт, как легко испоганить очарование приятного вечера… И так всегда!
- Ну, давай ближе подойдем, - снизошёл до скудоумия сына мужчина. - Смотри вниз: это вода. Ну куда ты лезешь?!  Ноги промочил… Смотри, чайки в небе… Успели тебя обгадить.
Отец стряхнул с плеча сына что-то белое. Заодно, стимулируя сообразительность, затрещиной «стряхнул» с затылка дебила бестолковость.
- А там рыбки плещутся. Танкер сольёт нефть в воду, и они сдохнут! Всё это море. Понял? Мо-ре!
- Море?
- Море, море… - испорченное настроение отца перерождалось в раздражительность. -  Чтоб тебя! И его тоже… Море!
- Где?
- О-о-о! – воздел руки к небу разозлившийся отец.
Он схватил сына за шиворот, повалил на колени и принялся тыкать головой в воду:
- Вот! Вот! Вот!
После шестого или седьмого тычка сын вырвался. Глаза квадратные, понять ничего не может.
- Папа, что случилось!? А?! Что случилось?! - заорал он голосом перепуганного насмерть бычка.
- Море! Море это случилось! Море! – разъярённо кричал отец.
- Море?! – тупо паниковал сын.
- Море! Мокрое море! Вода! Море! Ты понял? Мо-ре!!! – орал отец, потрясая кулаками и собираясь ударить сына.
Сын морщил лицо печёным яблоком, собираясь заплакать.
- Где-е? – умоляюще переспросил он.

***

Вечер. Душный, свинцово пасмурный. Без солнца – мрачный. Духоту и мрак усугубляют вонь и смрад отпылавшего пожара. Воняет сгоревшими перьями и волосами, коптящей резиной, шашлычно обгоревшей плотью и обуглившимися костями.
Впрочем, это не пожар. Это бомжи подожгли свалку. Никто не знает, зачем.
Больничные окна к ужину засветились жёлтым. За ними  привычный распорядок, спасительное «как всегда»: в пять тридцать мыть руки, в шесть – есть застывшую овсянку. Хоть и не вкусную, но всегда и всем. В семь – смотреть телевизор. До десяти. Тоже всем.
Еле живой ветер из порта к смраду горящей помойки добавил облака провонявшего ржавчиной пара: в портовой гавани на старом пароходе авария.
Над смердящей свалкой, пробуждая летучих мышей, оборотней и вампиров,  раздулась кровавая луна. С неё неторопливо спустился старый осел. Ступив на землю, истошно заорал.
Реальность пала… Короткого рёва хватило  ослу, чтобы обрушить реальность.
Психи внимательно прислушались к рёву и грохоту, понимающе закачали головами:
- Корабельный ревун… Старый пароход терпит крушение, просит о помощи… Значит, ужин скоро…
Над головами с лязгом и грохотом летали белые чайки, надсадно плакали голосами детей.
Глупые психи! Как можно жить в нереальном мире?!

Психушка стояла на берегу шуршащего моря.
Море шуршало  всегда, и психушка стояла всегда. Они родились вместе.
Психи занимались своими психованными делами в пустом больничном дворе,  иногда подходили к забору, чтобы издали полюбоваться морем. Прохожие останавливались с другой стороны, чтобы сквозь решётку-забор поглазеть на психов в огромном дворе-клетке, и почувствовать себя умными.
Подойдёт, бывает, умник к забору и спросит с хитрой улыбкой:
- Что за ш-ш-шизнерадостный народ здесь гуляет? Это у вас тут дурдом, что ли? Извините, конечно, если чем обидел…
И дёрнется, изображая идиота. Рожу перекосит, глаза закатит к небу и язык на сторону вывалит.
А Семён, он в психушке от хронического онанизма мозгов лечится, посмотрит на умника мудрым пронзительным взглядом, да огорошит ответом:
- Это у вас дурдом.
И покажет за ограду, где умник стоит. Умнику за спину и дальше, вплоть до моря. И подтвердит безапелляционно, чтобы зануда не возражал:
- Да. Это у вас дурдом. А у нас лечебное заведение.
- И что, вылечивают? – спросит с подковыркой слегка теряющий самоуверенность умник. И задёргается паралитиком, поддразнивая. И захрюкает от избытка ума и хорошего настроения.
- Разве твою и мою теперешнюю жизнь вылечишь? - то ли ответит, то ли вопрос задаст Семён.
И отойдёт умник в смущении, не зная, принять сказанное психом за ответ, или думать над заданным вопросом…
А, отойдя, пробормочет невпопад:
- Экий… задумчивый!
- Один задумчивый двух расторопных стоит, - тихо проговорит Семён, совершенно не заботясь, услышит его прохожий или нет. Потому что не для прохожих говорит и думает Семён.
Отойдёт прохожий и вдруг словно споткнётся. Остановится, повернётся вполоборота, и крикнет обиженно, с недоумением:
- А ты кто? Тебя за что в психушке держат?
- Я? – тихо удивится Семён и безразлично пожмёт плечами. – Я Семён. Меня никто не держит. Я сам. А безумцы меня Симеоном-мудрым кличут. Пусть их, не жалко…

***

Двор психушки жутко вонючий. На каждой прогулке психи соревнуются, кто незаметно от санитаров помочится среди двора.
 Помочиться в центре двора – высший шик в обществе уважаемых психов. На это способна только элита психушки – пароноидальные шизики  в стадии ремиссии. У кого квалификация послабей – заносчивые парафреники  или  молокососы-гебоиды  -  тем за счастье обмочить хотя бы железобетонный забор справа от лечебного корпуса. На забор мочились же и старики-аденомщики из синильников , дементов, кататоников  и псевдооргаников.  Прикинутся малохольные, что у них сердечный или какой приступ, привалятся со стоном к забору, торопливо вытащат крантик из специально расковырянной втихаря от сестры-хозяйки дырки сбоку штанов и сливают на железобетон.
Помочиться  на глазах бдительных санитаров в центре двора почти невозможно. Но для гениев-физиков на букву «ш» любая архисложная проблема разрешима. Главное, улучить момент и замереть неподвижно посреди двора на пятнадцать секунд – больше не надо! На первой секунде нога оттопыривается чуть в сторону, и штанина вдоль ноги образует свободное пространство – канал прохождения. На второй секунде просчитывается траектория струи. И уже на третьей секунде – отсчёт пошёл! - сверхмощным усилием воли и детрузора  струя при одетых штанах и невынутом  брандспойте мчит строго под пятку.  Секунда… Вторая… Третья…  Тринадцати секунд хватает, чтобы освободить мочевой пузырь и сделать воронку в песке больничного двора. Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать… Есть! Лёгкое движение пяткой – и песок засыпает заложенную мину! Победный взгляд на коллег, презрительный – на зазевавшегося охранника, и движение по кругу продолжается…
В этом состязании, кроме выдающихся математических способностей, необходимых для бескомпьютерного расчета баллистики струи, необходим такой немаловажный фактор, как отсутствие аденомы предстательной железы. Если наличествует аденома – дело швах… При аденоме  о производительной струе можно только грезить. Так, дробное капанье себе на ноги…
Уверен был Корней: случись ему участвовать в мировом чемпионате по точному попаданию струёй в цель при неснятой пижаме  - правая нога не подвела бы. А левой доверия нет. Положись он на нее, не долетит струя и до колена – растечётся горячим по бедру, расплывётся предательским пятном по штанине. И хихикнет подлый санитар, вынимая из-за пазухи запрещённую резиновую дубинку. Или того хуже – дефицитный электрошокер, в просторечье - демократизатор…
Вздыхал Корней при таких раздумьях и поглаживал обе свои ноги. Но правую все же - поласковее. Кроме силы и надежности, ценил он в ней еще одно качество. Вдоль правой у него свешивался его любимый орган, удостоверявший причастность Корнея к числу избранных мира сего…
Корней знал, что раньше в штанах у мужиков «ничего такого» не было. Знал наверняка, и всем говорил. А его ругали: «Что с него взять? Необразовщина!»
Необразовщина… Да если покопаться в архетипах рода человеческого!.. Нет, до Адама и Евы ещё! Ангелы – мальчики или девочки? А? То-то…
Так что, поначалу у мужиков точно ничего не было!
Ну, а когда «кое-что» завелось, тут уж деревенские бабы и девки побросали свои домашние дела и стали на это «кое-что» кидаться, как голодные куры на коровьи лепёшки с распаренным зерном! Они хватали мужиков за их «кое-что» и разводили по своим домам. Удобный инструмент для разведения, кстати…
Нужны, вдруг, стали женщинам мужики. Один еды принесёт, другой  в  хозяйстве поможет, третий ребенка ублажит. А ещё были мужики ни для чего. Ну, совсем бесполезные в хозяйстве, лентяи, можно сказать. Разве что, нужные для «этого дела». Таких, как ни странно, женщины больше всех ценили. Корней был не из таких. Корней любил просто смотреть на море.

***

Хороших лекарств, по причине недофинансирования, в больнице не было. А дешёвые лекарства доктора не назначали – толку от них… Лечили в основном содержанием в палатах и рекомендациями спать больше.
Во дворе психушки морем не пахло. Пахло мочой. Море только шумело. И толпы чаек стонали в разнобой, оплакивая души утонувших моряков. Стонали и плакали, мешая психам выполнять главное лечебное дело - спать.
У самого моря дел не было. Поэтому оно пахло мочой от нечего делать. За компанию, так сказать, с психами.
А если честно, не так, как в ТОМ мире, то за забором психушки никакого моря не было. Психбольница стояла на краю города, и степной ветер круглый год дул в её широкую трёхэтажную спину. Зимой – морозно. Летом – жарко. Осенью – сыро. Весной – возбуждающе.
Весной через  дырки забора за сараями можно увидеть, как в кустах на «свободной территории» молодёжь занимается любовью. Пыхтят, стонут, охают… Даже кричат.
Иногда на той стороне замечали, что за ними подглядывают.
- Эй, псих! Хочешь? – ухмылялся парень, свалившись с девицы, которая даже коленей не сдвигала, зная, что на неё смотрит посторонний. Чего стесняться, псих же! – Гля, какие дойки!
Парень сжимал грудь партнёрши, выдавливая сосок кверху.
Утерпеть было невозможно, а забор так высок!
Парень ржал, слыша за бетонным забором стоны психа.

Даун Глобус попал в психушку весной. Мать у Глобуса была дауном, и отец был дауном. Правда, отец и мать страдали лёгкой степенью олигофрении, которая всего лишь не позволила им осилить таблицы умножения. А сын уродился капитальным дебилом. Рос жизнерадостным и улыбчивым ребёнком, всяческие заботы не нарушали его аппетита. К четырнадцати годам Глобус весил больше любого сверстника раза в два. За что и получил соответственную кликуху.
При виде девчонок, поголовно и соблазнительно открывших весной ноги до самых мест произрастания, половой вопрос у Глобуса вскакивал постоянно. Глобус стал агрессивным, приставал к девчонкам в подъездах, жестоко тискал их, плотоядно урча и гогоча, за что соответствующий врач по настойчивой просьбе участкового, которому надоели жалобами жильцы, выписал Глобусу путёвку на отдых  в «жёлтый дом».
Глобус любил гулять за сараями психушки. Во-первых, можно смотреть через дырки, как на той стороне пыхтят и стонут молодые. А во-вторых, когда они переставали пыхтеть, можно попросить у них шарики. Глобус любил надувать эти белые шарики. Вначале они становились похожи на большую колбасу с потешной пипочкой на конце. Потом, если дуть долго, толстели, толстели, раздувались больше, чем сам Глобус… И лопались! Глобус стирал с лица пахучий крем, который вылетал из белых шариков, и ревел от восторга с буйством молодого быка, выпущенного по весне в стадо ждущих его коров.

***

В углу больничного двора медленно вращалась большая железная бочка. Насыпанный в неё песок громко царапал по железу и создавал «звуковой эффект прибоя». В успокаивающих терапевтических целях.
Бочку вращал Самат. У него дефект с монотонной гиперактивностью. Молчаливо и безостановочно, как машина, много месяцев подряд Самат вращал шуршащую прибоем бочку. Вращал с утра и до вечера, с коротким перерывом на обед. Словно из бездонного колодца поднимал ведро воды. Самат ревниво относился к своим обязанностям и никому их не передоверял.  Врачи ставили его в пример больным.
Жизнь прекрасна, если получаешь нужные антидепрессанты.

А чайки стонали и плакали. Над городской свалкой. И летали над психушкой, забыв о бескрайних просторах, забыв о свежем солёном ветре, забыв, что есть море.
Свихнувшиеся чайки кормились на городской свалке. Сытно кормились!
Отец с сыном гуляли вдоль дороги. Отец указывал сыну на ковыльную степь:
- Вот море, сын!
А сын-дебил не мог понять:
- Где?

               
Глава первая. Достали

                =1=

Моя жена,  Варлова Марья Алексеевна, сначала  работала кладовщицей в Нефтегазгеологии. Старшей.
Начальствовал над ней Семён Хамурович Кустанович, снабженец. Животастенький, лысый и кривоногий – как папа казах. Важный, носатый  и хитрый, как мама-директор. Он и ножку своего кресла вывинчивал вверх до отказа, чтоб казаться выше. Взглянет на тебя снизу вверх, и ты, на ковре стоящий, оседаешь  на две головы ниже его, в кресле сидящего. А скажет «до свидания», в тот же миг чувствуешь с удивлением –  нет тебя перед ним!
К начальнику подчинённые как ходят? Сначала кланяются секретарше, о её драгоценном здоровье заботливо интересуются, сочувствуют тяготам и лишениям секретутской службы. Коль соблаговолит допустить к телу – в заветную дверь скребутся.
Моя жена к Кустановичу молча шла, ногой дверь открывала. Нужный специалист! Я-то знаю! Я у него шофёром работал. А куда деваться? Кустанович без моей жены, как без рук!
Нет, ну, намёки разные были, конечно… В гараже, от шоферов. В глаза  ничего не говорили, но чувствовал – осуждали. Что ты, мол, за мужик, если жене позволяешь вести себя так! Подъялдыкивали всё…
Жена-то у меня по молодости ягодка была!
Но я держал себя, провокации игнорировал. Знал, что жена не любительница этого дела. По себе знал…
Вышел как-то на середину гаража и, чтобы разом прекратить глупые разговоры, произнёс речь:
- Дорогие соотечественники, - говорю. И руку вперёд и кверху, как Ленин с броневика, чтобы поняли важность момента. А другую, соответственно, за отворот спецовки, как Сталин. – Моя жена – руководитель государственных масштабов, всю себя отдаёт работе. И ваши гнусные намёки на щекотливые обстоятельства я не принимаю, как  не соответствующие истинному положению дел. Вы отлично знаете, что я сам не против общения с альтернативным полом, не прочь покататься на чужой лошадке… Но моя жена в подобных скачках давно не участвует. Даже со мной. Так что кончайте.
Они угорают, глупые.
- Во, рубанул Борька речь! Как Троцкий в ООН про  угнетённых женщин Востока!
- Всю себя отдаёт – это точно! – ржут.
- В скачках не участвует… С тобой – точно. А вот на чужом ипподроме… Да она и после твоей смерти все призы возьмёт!
- Кончим, - давятся от смеха, - когда лошадку взнуздаем, Кустановичем объезженную!
Хамьё невежественное, что с них взять!
- Ты, - говорят, - Борис, жить не умеешь. Ни жену приструнить, ни из гаража чего вынести у тебя талантов нет…
И чувствую – все такие многозначительные стали после этого разговора… Переглядываются, перемигиваются в мою сторону, усмехаются за спиной. Но если посмотрю на кого, рожи кирпичами сразу - не знаем, мол, ничего.
Вижу, следят за мной, ждут, когда сорвусь, ищут повода выжить из гаража. А потом и вообще провоцировать стали – то подтолкнут, когда отвернёшься, то подадут что-нибудь так, что взять не успеешь и уронишь… Я же у них как кость в горле: жена – начальница, сам – образованный, не чета им…
Я поначалу себя крепко держал, выучка старая помогала. Не в таких игрушках, в серьёзных «играх» участвовал! Но, чувствую, ни сосредоточиться, ни расслабиться по-старому не могу, нервишки ослабли. Здоровье не то, внёс уже, как говорится, посильный вклад в мировой реестр болезней. Не зря же там, где я служил, досрочно на пенсию отправляют!
Я-то шоферить начал, когда в сорок пять лет на пенсию вышел. А так, образование у меня… Образований моих на весь гараж хватит. И политическое, и экономическое, и военное… Не считая специального… В котором шоферская наука – самое незначительное, чем мне пришлось овладеть.

                =2=

С женой своей я познакомился, когда ей восемнадцать едва стукнуло. Выше крыши в комплексах и в непрерывном самоутверждении девчонка была. Из под игрушечной брони самоуверенности лысым ёжиком на всех  щетинилась. Любого, мол, заколю до смерти! Между небом и землёй болталась, верх с низом путала.   Объелась халвы рекламных обещаний и разочаровалась, что  «крутая жизнь» к себе в белых одеждах не пускает, а в качестве предоплаты на входе «Давай!» требует. Причём, без гарантий. И на гордое молодое «Нет!» табличку «Пошла вон!» лениво показывает. 
Мне тогда уж за тридцать перевалило. Умный мужик, при серьёзном деле, тылы – железобетонные. В голове палитра ассоциаций за  стеной понятий под бронёй убеждений. У неё - агрессия поступков, основанных на мусоре сомнений, и скопище ошибок. В итоге между нами постоянные турниры диалогов. Но я на её ершистость – открытым сердцем.
Моё – всё твоё, говорю, бери. Без ограничений пользуйся. Поддержу, научу, помогу!
Не жалко было – один жил.
Она понять не может. Как это – даёт всё, и ничего не требует!
Просто любил я её. Хрупкую, большеглазую, отвергнутую растленным миром.
- Луну, - усмехается, - если достанешь с неба… Чтобы вот так я её держала… Тогда…
И сложила ладошки лодочкой.
Помню, на  берегу мы в ту ночь сидели. Ночное светило над нами беснуется,  отражение в воде колышется. Там и здесь два круга, как роскошные груди пышнотелой женщины-ночи чувственно томятся, от желаний вздрагивают… Тишина смиренно наблюдает за колдовским бесчинством страстей…
Принёс я в горстях воды, и ей в ладошки перелил.
- Любуйся, - говорю, - своей индивидуальной луной. Хочешь – домой неси, хочешь – в кусты выплесни!
Посмотрела на отражение, засмеялась радостно…
И у неё груди – третьего размера. Тяжёлые - неправдоподобно! Как торпеды – вперёд! Невозможно, таким тяжёлым и – вперёд! Такие должны вниз клониться… А у неё – вперёд!
Поженились когда, раздену, бывало, и пью, как хмельное вино…  Медленными глотками… Кожа  как у ребёнка… Запах чистый… Бёдра, талия, грудь – обводы, будто мастер по лекалам вырезал! Жену ласкаю - и с ума схожу…
А она: «Да ладно, телячьи нежности!»
Как холодной водой…
Что ж ты, думаю, чувства мои топчешь! Они же не трава, – вновь не прорастут!
Чуть что – дикой кошкой кидалась.
- Да успокойся ты, - говорю, - я ж тебе не враг! Все проблемы тихонько обсудим и добром решим! Мы ведь две половинки одного целого! Я же - чтобы тебе хорошо. А когда тебе хорошо, я вдвойне счастлив - за себя и за тебя!
Она понять не может, как это – быть счастливым счастьем другого.
Да-а… Полюбил хрустальный человек стальную женщину, привёл в стеклянный дом… И грустно история кончилась, скажу я вам!
Учиться помог ей, воспитал. Можно сказать, на ноги поставил.
Время прошло, у неё ко мне вроде как нежность стала просыпаться. Какая-то… проверочная-пристрелочная, что-ли. Вроде как изобразит ласковость – и наблюдает, как я на это реагирую. Хм… Как можно на такую «проверочную» ласковость реагировать? Да никак.  А искренней привязанности от неё так и не почувствовал.
Сначала не понимала, что люблю. Потом не верила, что бескорыстно забочусь. Потом стало казаться ей, что мало для семьи делаю.
И ревность у неё постоянная, что, мол, она добилась в жизни положения, а я  не ценю…
Ну, прямо терзало её, что я не ценю её достижений!
Ценил, почему же… Ценил ещё и потому, что моими руками они сделаны.
Только человека в ней всё меньше оставалось.
Перехватила как-то мой взгляд пристальный:
- Чего смотришь? – спросила жёстко, как командир.
- Глаза у тебя… красивые, - говорю.
Усмехнулась презрительно:
- С каких это пор…
С другими мужиками меня всё сравнивала, с начальниками, с которыми по работе встречалась… С которыми выпивала. Я-то раньше почти совсем не пил!
И терзала её мысль, что не пробился я в жизни.
А я не пробивался! Ей помог место в жизни занять,  научил держать себя так, чтобы люди ценили…
Ничего сам не добился по службе? Ну… Как раз перестройка началась эта долбанная… Скольким хорошим людям судьбы сгубил Меченый! Зато мусор разный, да дерьмо, как в половодье, со дна наверх всплыли…
Я сделал своё дело, и отошёл в сторону… Зубами ляжки рвать коллегам-соперникам, добычу по-волчьи делить, не захотел.
Если тому, кто больше трудится, достается меньше благ, нет смысла напрягаться.
Нет, я не бездельничал! Шофёром работал…
Семён Хамурович потом мою жену заведующей над всеми складами поставил. И офицером по охране. Там военизированная охрана, вот жена и командовала всеми. Не хуже фельдфебеля скрутила в бараний рог стрелков-охранников! Да и внешне стала какая-то… служивая.
Рассказала мне жена как-то байку:
- Добрый мальчик поймал ящерицу и оторвал ей хвост. Он думал, что хвост мешает ящерице бегать и решил ей помочь… И он оказался прав! Без хвоста ящерица побежала намного быстрее!
А я в ответ ей такую:
- Однажды утром совесть сказала мне: «Зачем я тебе? Я уйду. Нам будет лучше друг без друга». И ушла. И мне стало легче жить без неё… Но, Господи, какая это была тошная жизнь!
- Совесть, - жена говорит, - явление нематериальное. Её руками не потрогаешь, на зуб не попробуешь. Так что, пришла-ушла – никто не заметил. А нынешнее время показывает – совестливые живут в нищете, а те, которым она по боку – жизнью правят. Выдумки всё это, нет её, твоей совести!
- Раз она болит, значит есть, - говорю.
- У меня не болит, - усмехается.
- Ушла потому что…
Это потом уже, когда они с Кустановичем АО «Аккун» учредили и кучу магазинов пооткрывали для реализации товаров. У них же товары на государственных складах, всё равно, что свои. Со склада списывают по два рубля, а в магазине продают по двадцать два. Навар в карман.
А в гараже у меня с мужиками до смешного доходило. Окликнет кто-нибудь сзади, назовёт обидно, оглянусь – нет никого. Спрятался! Детство у них в одном месте играет, видите ли…
Прихожу как-то на работу, а там пацан, недавно к нам устроился. Переоделся в какую-то хламиду, лицо маслом испачкал, чтоб в темноте незаметнее быть, и за мной подсматривает. Господи! Это он за мной-то решил следить?! Да я по выявлению наружки в своё время спец был!
Подхожу к нему, и напрямую:
- Ты, парень, сам за мной приглядывать дурью взыграл, или кто послал тебя?
Перепугался он… Неопытный!
- Ты чего, дядь Борь…
- Зачем, - говорю, - лицо закамуфлировал?
- Это я, - говорит, - масло сливал, в яме стоял под машиной, вот меня и забрызгало…
Масло его забрызгало…
Потом принесли кошку дохлую и спрятали где-то. Вонища в гараже  – не продохнёшь! Весь гараж обыскал – не найду никак! Хорошо спрятали, гады… Домой приду, от меня  и дома воняет – хоть три раза подряд мойся. Я говорю им: «Мужики, чего вы ерундой занимаетесь! Неужели самим приятно вонью дышать?»  А они делают вид, что не понимают: «Ты о чём, Борис? Сам, небось, гороху объелся!»
В общем, уволился я.
Рассыльным «по особо важным делам» стал работать. Меня жена на своей машине то в Бузулук, то в Бугуруслан посылала с какими-то бумагами. Они с Кустановичем и там  бизнес открыли.
Забурела моя жена! Через край  забурела! Непризнанная царица!
Но магазины у них с Хамурычем – это мелочь. Прикрытие, так сказать. Я то знаю! Они больше по людям работали. Квартиры отжимали, например, у алкоголиков.  Одиноких стариков в психушку отправляли, а на себя опекунство оформляли. Много ещё чего творили, но я об этом пока не буду говорить.
Когда жена власть и силу почувствовала, меня и всех вокруг запрезирала:
- Я, - говорит, - этот городишко на колени поставлю!
- Не получится, - говорю. - Людей, может, и поставишь, а город – нет. Фундаменты придётся копать, а у тебя землеройной техники маловато. Бога ты, - говорю, - не боишься! Чужой жаждой напиваешься, чужим голодом наедаешься… Что со стариками, с алкоголиками делаешь? Они ж люди слабые, разумом обиженные! Одно слово – божьи люди! А ты жилья их лишаешь, в приютах да психушках, а то и на улице  помирать обрекаешь.
- Ага, - говорит, - слабые… Как ты у меня, дармоед. Тоже любитель за воротник заложить не на свои. И разумом, как ты, обиженные – это точно!
Нет, теперь я, конечно, выпить люблю. А кто нынче не любит? Было один раз приключение ума - параллепипед в голове образовался, не отрицаю. Перепил в тот раз сильно.
Сначала пили водку. Пили за всё хорошее - за всё выпить, конечно, не хватило… Перешли на медвежью кровь… Ильдар принёс, откуда  – не знаю. У нас и медведей-то не водится!
Литр, помню, крови поверх водки приняли. И тут как полезли на меня пауки, тараканы, черви разные! Откуда взялись! И не всё выпили, ребята потом сказали. Главное, твари эти в карманы лезут, за пазуху набиваются, не выгребешь! Ящерица в штанах бегает. Щекотно! А за пазухой  змея ворочается. Холодная! Дело  зимой было…
Я в ванну – не дурак, хоть и пьяный - и кипятком их, кипятком! В больнице потом лежал с ожогами. 
Но до белых чёртиков не пью, нет! И под заборами не валяюсь – норму знаю!
Одна ящерица таки залезла в желудок, когда спал. Теперь всё время царапается там, пьет из меня кровь. И мелкие червячки  под кожей в пахах остались. Вреда от них большого нет, но потенция, конечно, упала.

                =3=

- Я тебя, - жене говорю, - если не одумаешься, если людей не прекратишь обманывать да губить, силой заставлю! Я всё про тебя знаю! Доложу куда надо!
Она, конечно, от дел меня сразу отстранила. Прессинг устроила по всем фронтам. Наезд, одним словом, сделала капитальный.
Как говорил один мужик с базара, чтобы быть счастливым, нужно иметь бесчувственное сердце, хороший желудок и  не иметь совести . А моя жена всю жизнь к счастью стремилась.
Первым делом велела машину у меня угнать. Чтоб средств движения лишить.
Приехали как-то домой, вылез я из машины, а дочь младшая: «Дай, пап, - говорит, - ключи, я в машине посижу». Завела машину и уехала.
Милиционер, у которого я три года назад купил машину  по генеральной, технику с учёта снял. Продали они с женой машину. Деньги, сами понимаете…
Милиционер для прикрытия всегда нужен, когда тёмными делами занимаешься.
В общем, жена отлучила меня от всего. А плевать! Я грязной работы не чураюсь! Взял, и устроился в городской трест очистки рабочим мусоропогрузчика. Как ты на это, думаю, посмотришь? Сама – царица, а муж мусорщиком работает!
Работа физически не тяжёлая, а к вони я в гараже привык, когда дружбаны мне кошку дохлую подкладывали. Несколько недель проработал нормально, а потом вдруг появились у меня жутко неприятные ощущения.
Началось с тянущих болей в области полового члена и мошонки. Потом это дело неопределенно как-то поползло вширь, стало жечь, переливаться, то стягивать, то распирать…  Через живот и грудь к голове поднялось – будто пузырьки в мозгах булькают и лопаются. Нет, оно, всё это  не больно, даже щекотно, я бы сказал. Особо не беспокоит, но мешает сосредоточиться. В общем, как с крупного бодуна, только без тошноты и головной боли. В ушах шумит, и мысли из-за бульканья пугаются, а то параллельно идут…
Так же и с ума сойти недолго! Опять же вопрос – отчего всё это?
Стал я просвечивать половые органы настольной лампой. Нашел деформации и разрывы сосудов.
И тут мне как голос чужой подсказал: это же я заразился венерической болезнью из-за контакта с мусором!
А как лечить? Ну, я-то не дурак, литературу научную читаю! Знаю, что вся зараза от ультрафиолета гибнет. Тем более, что сейчас, в связи с повреждением озонового слоя и появлением дыр в атмосфере, ультрафиолет вообще бешеной силы! 
Стал я  на крыше дома загорать. Но весь не раздевался, чтоб  про меня не сказали, что я голый хожу по крыше. Только приспускал штаны и поднимал рубашку. Но всё равно кто-то заложил.  Менты повязали, в психодиспансер на экспертизу отвезли.
- Ты, - говорят, - хулиганствуешь  и эксгибиционизмом занимаешься.
- Вы что, - говорю,-  мужики? На пляжах западных, вообще, мужики с бабами голые загорают…
- Они по закону загорают, на пляжах для нудистов, - отвечают менты. - И никто не хулиганствует.
- Импотенты они, потому что. Модным названием прикрыли свою неспособность, чтобы не стыдно было за неработающие аппараты. У них, небось, стрелки всегда на полшестого к гирькам приклеены, поэтому и не хулиганствуют. А я не хулиганствую по причине хорошего воспитания и занимаюсь ультрафиолетовым лечением. А потом, это раньше у нас всё было нельзя, а теперь всё можно – гомосексуализм, эксгибиционизм, онанизм… В школе, вон, стали детишек учить: «Чтобы эмоционально не перенапрягаться, вы, - говорят, - самоудовлетворением сексуальное напряжение снимайте». А в телевизоре? Что ни кино – эксгибиционизм, что ни реклама – онанизм, что ни концерт - гомосексуализм… А политика – вообще, групповое изнасилование народа! И всё равно, я не понимаю, почему на американских пляжах мужикам и бабам голышом можно загорать, а мне – одному и на собственной крыше – нельзя! Почему раньше за гомосексуализм статью шили, а сейчас – хоть партию гомосеков учреждай и в депутаты от них выдвигайся…
- На пляжах нудисты в отведённых местах загорают. И табличка: «Нудисты». А у тебя на крыше табличек нет. Гомосексуализмом, - менты говорят, - по закону заниматься можно, а эксгибиционизмом  нельзя!
- Так чем же эксби хуже, чем горби? То есть, гомо?
- А это, - жмут плечами, - ты у закона спрашивай!
В общем, поговорили со мной в психодиспансере. Увидели, что загар по форме трусов, а не по всему телу. Видят, человек нормальный, голышом по крыше не ходит, фототерапией занимается, отпустили. Посмеялись только, что я не так лечил вензаболевание.
- Про этот метод я в газете прочитал, в «Здоровом образе жизни». А как же мне лечить моё заболевание? - спрашиваю. – Посоветуйте.
- А мы, - говорят, - не по тому профилю. – Мы по духовному. А с половым вопросом ты лучше в вендиспансер обратись…

Жена потом натравила на меня детей. Побили они меня сильно. Выпимши я был, конечно. Я то понял, что она на меня наезд хочет сделать. Дети  меня били, а жена потом хотела заявление в милицию написать, что я дома дебоширил. Но я её опередил. Пошёл в травмпункт, снял побои, чтоб защититься. Свидетель был, муж старшей сестры, мы с ним тогда как раз на кухне выпивали.
После этого они мне, конечно, не дети стали. Так, посторонние люди. Мельтешат перед лицом… Все чувства мои к себе отшибли. Кто они теперь для меня? Никто. Прохожие. Я и звать-то их как, стал забывать.

Жена втихаря сделала документы о разводе, я про то не знал даже.  Но из квартиры уходить не собиралась. Мы до этого уже лет пять  не жили семейно. Хоть и в одной квартире, но в разных комнатах.
Зарплату и пенсию я ей всегда до последнего отдавал. Однажды у неё в комнате полез зачем-то под матрас и наткнулся на бумажки и пачку денег. Девятьсот пятьдесят тысяч рублей! Это ещё перед деноминацией было.  Она, оказывается, на мои деньги квартиру кооперативную строила. Увидела, что я тайник нашёл, аж подпрыгнула.
- Чего, - говорит, - где не велено шаришь?
И так это сквозь зубы, с присвистом змеиным, с шипением… И губы у неё перетянутой  ниточкой дрожат, того гляди лопнут от злости…
Пожал я плечами… Мне те деньги не нужны были. Ел я мало, хлеб да колбасу. А на выпивку  левачил.
- Какая ж ты злая стала! – говорю. – До чего власть и деньги людей доводят!  Заткни за ухо чесночную дольку, нечистую силу спугнуть - она у тебя на плечах сидит, за шею обнимает и в щёчку целует…
Я к тому времени на базаре работал. Торговал. Жена попросила уйти от Кустановича.
- Ты, - говорит, - дискредитируешь меня в глазах подчинённых!

                =4=
               
У меня сестра умерла при странных обстоятельствах. Слухи были, что  зять подсыпает порошки ей. Это же дешёвый трюк - сначала распускают слухи, а потом человек умирает. Это называется подготовка общественного мнения.
А слухи шли от моей бывшей жены. Поэтому я понял, чьих рук это дело.
У сестры была грыжа скользящая. Но это же не страшно для здоровья!
Жена осенью приезжала к  сестре трижды. Просила сестру написать заявление, чтобы меня отправили на принудительное лечение от алкоголизма в ЛТП. Жена не могла написать, мы в разводе были. Официально – чужие! А чтобы меня в ЛТП забрали, надо заявление от родственников.
К тому времени жена от меня ушла в кооперативную квартиру, а я сошёлся с Юсуповой Татьяной Романовной, осетинкой из-под Краснодара. В общежитии, где она жила, случилась разборка, что ли, какая… Всё в крови… С пятого этажа женщину выкинули, насмерть. А Юсупова в соседней комнате была. Она как раз с ними выпивала. Муж из квартиры погибшей вынес шапку и телевизор, а подозрение на неё.
Участковый Аман Бисынбаев, старлей, заходил ко мне. Гони её, говорит, она в розыске. Она уже работала с ними, торговала водкой. Зам начальника районного УВД на неё наезд сделал, ей пришлось согласиться. Знали, что в розыске, а не брали, потому что на них работала, открывашкой. Ну, открывашка, это кто… Женщина лёгкого поведения знакомится с мужиками, сожительствует, а потом открывает ночью двери, впускает ребят из милиции…
Лечить жена меня надумала… Разве ж нашу жизнь теперешнюю вылечишь!
Они тогда привозили девушку, Любу, Авдееву Любовь Ивановну, из больницы. Она сначала  работала на милицию. В милицейском кафе работала, подставухой.
А узнал я про это так. Приехал младший брат ко мне. Захотел девушку. Он у меня «палковводец» ещё тот!
- Элементарно, - говорю, - Ватсон!
В тот день праздник какой-то был. Помню, лампы везде ярко горели, витрины как-то необычно светились. Люди празднично одеты, с цветами, улыбаются, шутят, для нас праздничные сцены  устраивают. Я, конечно, тоже не промах, им подыгрываю, да так, что все восхищаются мной, как главным артистом. Настроение, конечно, приподнятое, экстазное. На улицах все знакомые, но делают вид, что не знают нас. Театр же!
Я уже тогда стал замечать, что плакаты какие-то странные развешаны… «Да здравствует НАШЕ светлое будущее!». «МЫ – ваш рулевой!»…
Заходим в кафе. За стойкой барменша  сидит, скучает, востоком отвращается. Лицо красивое, томное, как мёда напилась. Глазища голубые, грустные. Без мелкоскопа видать – одинокая. Волосы светлые, в проборе модно чёрным прокрашены, чучмеки от таких волос тащатся. Подбородок на руку уложила – царевна Несмеяна в мечтах о любовнике, хоть сейчас на неё кокошник одевай.
 Увидела нас, такой безумной надеждой глаза засветились - словно волны Балтийского моря с Каспийским слились, смыли восток проклятый, и Аврора взошла, вот-вот стрелять начнет!
Подалась барменша вся вперед, арбузы свои сахарноспелые на прилавок выкатила, заулыбалась ожидательно, и голосом таким обалденным, спрашивает:
- Что будете пить, мальчики?
 Показываю я барменше двадцать пять рублей – тогда это большие деньги были.
- У тебя, - брата спрашиваю, - есть помельче?
- Нет, - говорит, - у меня только сотенные.
Нарисовались, в общем,  как богатые северяне. Заказываем коктейль…
Откуда ни возьмись, подскакивает Люба, запыханная вся из себя, и к нам. Это её уже барменша по телефону вызвала из милицейской общаги. Они в общаге дежурят, клиентов богатых ждут. А потом снимают, ведут на хату, а там уж дело техники. Если клиент не хочет идти, провоцируют на скандал, ребята подскакивают, забирают… Поэтому их подставухами называют.
Закатывает Люба такую чушь…
- Я, - говорит, -  прибежала за хлебом и так далее, можно я с вами посижу, подружку подожду. Закажите мне коктейль.
Я говорю:
- Лучше коньяк, шоколадку…
- И пойдём ко мне, - перебивает она шустро так.
- Нехорошо как-то, нас, мужиков двое, а ты одна.
- А у меня подружка живёт!
Ну всё у неё на мази!
Выбрали в магазине коньяк, шоколад ей.
- Ну что, - говорю, - берём  такси?
- Да тут рядом, - говорит, - дойдём пешком.
И показывает на милицейскую общагу. Нет, официально она так не называется. Там просто квартира типа блатхаты, куда милиция кого надо приводит…
А мы такси хватаем, подругу туда – и за город. Вылезли, подруга наша и утухла.
- Ребята, - говорит, - кольца только не снимайте.
Называлась, кстати, полячкой.

                =5=

В девяносто седьмом году, числа семнадцатого-восемнадцатого ноября погода стояла отвратительная. Осень кончилась, зима не наступила. Земля подмёрзла, в кочках острых, где асфальта нет. И по асфальту ноги сломаешь – водой поливают, сволочи, чтобы народ падал, чтобы руки-ноги ломали все. У них же в травмпункты план сверху спускают, чтобы в день принимали не меньше нужного числа поломанных… Больница, скажем, на тысячу мест, и все места в больнице должны быть заняты согласно плану.
Ветер холодный, сырой, до костей продувает…
Смотрю в окно, скорая приехала. Выскочили из машины. А Вадим Вахитов, бывший муж моей дочери старшей, предупредил, что меня на той квартире вычислили, хотят забрать. Фамилия Солдатов у того была, а кличка Ротный. Выскочил он с чемоданом, с красным крестом, и ко мне. А сам на санитара похож, как я на муллу.
Жена Ротного, Тамара, по соседству от меня жила.
-  Боря, не выходи, они за тобой, - говорит.
Ротный поднимался наверх, якобы к жене ходил. Через неё хотел прозондировать почву. Но с Тамарой у меня отношения хорошие, когда муж на дежурствах пропадал, поэтому она меня не сдала.
Долго стояли во дворе, ждали, пока я выйду. Брать силой не хотели. Я бы им такой дебош устроил! Санитарка с ними из психбольницы… И что самое странное, на машине старый номер, как до перестройки у частников…

Поначалу я, конечно, растерялся. День и ночь тревожно на душе и тоскливо. Дело круто, думаю, завернулось, коли меня забирать приезжали.
Раньше на работе вроде как отвлекаешься, после работы дома выпьешь грамм двести – и на душе легче. А теперь мысли какие-то чужие в голове над тобой издеваются: «Ты никому не нужен, нет тебе места в этой жизни». И не убедишь их ничем! Водки примешь, а толку ноль! Сумрак только вокруг клубами дымными сгущается… То ли водку палёную стали в магазинах продавать, то ли организм не воспринимает уже…
Мир после распада Союза выродился, стал чужой, непонятный. Затаился, как чудище, и ждёт тебя, готовый кинуться и сожрать без остатков. А ты один, маленький и беззащитный перед неисповедимой силой. И леденящий ужас приближается…
 Ничего понять не могу! Вроде – есть законы, а не выполняются. Вроде, наверху  воруют миллионы – их не наказывают. Жена с Кустановичем склады вчистую «прихватизировали» – им хоть бы хны! А Васька-слесарь из ихнего гаража унёс обрезок трубы на дачу… Ему три года припаяли!
До того стала жизнь страшной! Забоялся я, что разума лишусь от всего этого.  А тут ещё чувствую какое-то повышенное внимание к себе посторонних людей. Следят за мной постоянно! Знаю – каждый финку в кармане ласкает, момента ждёт, меня подрезать. Но я в тёмных коридорах и в переулках не стал ходить… А они на меня  психологически каким-то образом воздействуют! Мысли считывают, и управлять мной пытаются. Из телевизора приказывают: «Покупай лекарства такие-то!» - это, чтобы меня на ихние таблетки посадить. «Покупай штаны такие-то!» - это чтобы их финансово поддерживать.
Чувствую, тело бесчувственное, чужое, неловкое какое-то, и внутренний дискомфорт…
Но меня голыми руками не возьмёшь! Я аутотренингом в совершенстве владею! Ночью, правда, от перенапряжения спать перестал. Глаз, бывает, не сомкнёшь за ночь, а они говорят – дрых, как пожарник! Насмехаются, дурака из меня делают. Стыдят всячески, унижают. Родственников подговорили, те чужими притворяются. Гримироваться стали, чтобы я их не узнал. Жена то парик оденет странный, то шубу чужую - думает, не узнаю! Кустанович нарядится бомжем – и будто в мусорке копается. А сам следит за мной целый день, глазом хитрым из-под рваной шляпы косит…
Плохо дело, думаю… Додавит меня жена с Кустановичем! Они же в ИХ партии состоят! Если не поддамся ИМ, пытать начнут. Обрекут на жизнь в вечных страданиях по приказу ИХ масонского общемирового правительства…
Но мне плевать.  Моя  задача – противостоять ИХ разрушительной деятельности!
И тут мне вдруг как озарение сошло - мир открылся внутренним многообразием устройства и расцвёл множеством красок всей палитры... Нет, думаю, не возьмёте!
Придумал я слова новые, чтобы те, которые следят за мной, при разговоре меня не поняли. С собой разговаривать стал на особом языке…

                =6=

В общем, понял я, что стал  ненужным свидетелем для мафии, которой руководили ОНИ.
Была даже попытка убийства меня! Открывашка Татьяна открыла дверь в четыре утра и сдала меня мусорам, сказав, будто я заявил себя тайным борцом с местной мафией. Мы с ней тогда сожительствовали уже год и девять  месяцев…
 Она не поняла меня, глупая баба! Я не заявлял себя тайным борцом и не считал себя им. Я уже был тем борцом, хотя это совершенно не важно.
Я ей пытался помочь, она  отказалась. Чего ты говорю, боишься? Боишься, милиция наедет? Да у меня есть знакомые по старой службе, конкретные ребята, скажу, помогу. Они сами, на кого хочешь, наедут!
Пришли мы в тот день с базара, взяли бутылку. А она мне  подсыпала снотворного. Выключился сразу,  будто кирпичом по голове схлопотал. Ночью просыпаюсь – ключи на столе лежат, двери нараспашку…
Наверху, прямо надо мной,  в двадцать второй квартире милицейская блатхата. Там Самат живёт. Он работал прапорщиком, ну и до сих пор дружит с милицией. Сколько раз видел, как они к нему ворованные вещи затаскивают и от него утаскивают. А что, бизнес хороший! Заметут кого, вещи отбирают, и к нему. А он продаст, наваром делится!
Слышу, они с  Татьяной наверху разговаривают. Ха-ха, шум, веселье! Через отдушину на кухне, как через трубу слышно всё! Тоже, видать, на кухне пьют.
У меня двери мощные, железные. Я их захлопываю – гуляй, думаю. Утром просыпаюсь, Татьяна ушла. Три дня не было. Искал её, конечно, беспокоился потому что. Спрашивал у всех, никто  не видел.
В ту квартиру ходили малолетки, лет по шестнадцать,  желающие потрахаться. Плати стольник – и всегда пожалуйста! А у меня через отдушину, через вентиляцию голоса слышно хорошо!
- Давай, - кричат, - следующих! 
И по лестнице потопали.
А тут слышу, Татьяну мою буцкать начали. Она кричит! Ну, думаю, так тебе и надо! Не будешь мотаться!
Слышу, поволокли в зал. Ага, порезали. Она кричит! Потом обмыли,  приволокли к моим дверям. У нас же с ней конфликт был - так они, чтоб на меня свалить, приволокли её к моим дверям и бросили. А дверь-то я запер!
Нет, думаю, это  у вас не выгорит! Вы меня под мокрое дело не подставите!
Дело было в четыре утра. Начал стучать в стены соседям, разбудил всех. Вышли в коридор, а Татьяну уже уволокли.
Но менты всё же блокировали меня. Оборвали телефонные провода, чтоб я не звонил куда надо, электричество отключили, газ – чтоб квартиру не взорвал.
Журавлёв, сержант, из ночного патруля ППС, трое суток меня караулил. Деваться тебе, типа, некуда.
Пробовали открыть дверь, ломали. А дверь у меня железная, укреплённая! Можно, конечно, выбить, но только вместе со стенкой.
Нет, думаю, ребята, вы меня так просто не возьмёте. Приготовился защищаться. На полу в прихожке разложил сетку наподобие рабицы, подключил проводом к одной фазе электросети. На пол по сетке воды налил для лучшего контакта. Другую сетку подвесил к потолку, подсоединил её к другой фазе. 
Что в этом случае происходит? Вламываются в дверь боевики, я дёргаю за верёвку – сетка с потолка падает на них. Естественная реакция человека, на которого что-то падает – поднять руку вверх и защититься! Вот они и попадают между двумя электродами в двести двадцать вольт!
Подготовил пиропатроны. Делаются очень просто. Пенициллиновый пузырёк, порох, кусок нихрома, электроды. Смешная защита, конечно, но шумовой эффект мощный.
Откуда я всё это знаю? Я срочную службу проходил в Польше. Там меня приглашали в контрразведке работать, но я не согласился. Я работал водителем, продавал бензин полякам, кое-что знал, конечно. А так, за контакт с поляками выселяли из Польши. Три оклада получал: один в Союзе и двойной в инвалюте. Да ещё бензином приторговывал. Вот в Польше и научили меня кое-чему.
Начали спецназовцы ковыряться в двери, я взорвал. Они утихли. А чёрт меня знает, что я тут взрываю!
Параллельно позвонили в милицию, приехала другая группа в бронежилетах.
Следователь ко мне знакомый пришёл, посредником на переговоры. Я его откуда знаю… У нас тут подростка удушили, этот следователь приходил меня опрашивать. Роман, тот подросток, несколько дней жил у меня. Шапка у меня после него пропала, видак, кассеты. Да бог с ними, мне не жалко! Я вещи никогда не жалел.
Следователь попросился, а вошла группа, человек десять. Шмон устроили, забрали документы. Заявления забрали, где участвовала моя Татьяна, какие квартиры открывала… Папка с заявлениями толстая  была у меня подготовлена.
Татьяна мне перед этим начала рассказывать, что где творила. Знаешь, говорю, рассказывать ты будешь долго, вот тебе бумага, пиши: «Признание. Я, такая-то, такого-то числа делала то-то…» Она написала. Через какое-то время я ей опять: «А помнишь, ты мне рассказывала, как деньги выбивала… Напиши-ка!».
Забрали у меня заявления, деньги, всё ценное… Человек десять их было. Пока они шмон делали, соседи из квартиры тащили всё. Дверь открыта, видно, кто что тащит.  У меня же хороших вещей много было.
Но в квартиру не все вошли. Сколько-то человек  сидели переодетые в гражданское у соседа в двадцать второй квартире. Морозов там был, участковый наш. Он дружился с моей дочерью, со старшей.  Она сейчас вышла за Осказа Жекибаева.
- Папа, - дочь говорит, - посоветуй, жить мне с ним или нет.
Ну, я прикинул астрологический прогноз:
- Вы с Жекибаевым друг другу подходите. Ты – огонь, он – вода. И Венера с Нептуном здесь… У тебя больше плохого, чем у него. Так что слушайся и уважай мужа. И всё у вас будет хорошо.
Я же в больнице астрологией увлёкся. Мне медсёстры журналы приносили, книги по этому делу. А я им обувь ремонтировал.
Старшая часто ходила ко мне.
А потом Аликбек… или Алибеков, руку в карман куртки сунул, которая на двери висела, и говорит:
- А это что? Гашиш, ноль-два грамма. Мы у тебя в кармане наркотики нашли. Распишись!
Расписался.
Приехала машина, отвезли меня в дежурную часть, в клетку.

                =7=

Следователь хороший попался, который вёл моё дело.
- Как к тебе наркотик попал? – спрашивает. - Могла Кучугова подложить?
Да все могли! Куртка на дверях висела. Человек десять заходили. Сосед заходил. Милиция по квартире шмоняет, а сосед мои вещи к себе носит.
Я, конечно, выпиваю, но наркотики не употребляю. Пришёл с работы, выпил для расслабухи, лёг спать. Сейчас у народа это первый вопрос, как похмелиться.
Вопрос-ответ, следователь начинает потихоньку раскручивать. А они почувствовали, что слишком правильно раскручивает – убрали его. За пиропатрон другой следователь начал трясти. Пиропатрон - хлопушка, без вреда. В детстве все такие делали. Дело закрывается, не за что меня вязать. Отпускают за подписку о невыезде.
Прихожу домой, а этот следак вечером является ко мне вмазанный. Садится, ногу на ногу закинул - я царь и бог. Хочу, сгною, хочу в землю зарою. Ты вообще не понял, говорит, с кем связался. МЫ тебя, говорит, разберём на запчасти!
МЫ!
Ну, раз такое дело, я  Кучугову, сожительницу заставил написать повторно заявления.  Пойдём, говорю, в КНБ, в комитет народной безопасности. Она – не пойду. Я её за руку… Дошли до КНБ, она убежала. Попросил дежурного, вышел капитан, представился. Казах. Все там казахи.
- Зайдём сначала в комнату, - приглашает, - поговорим. У нас, - говорит, - строгая отчетность, раскрываемость должна быть полная. Какое дело безнадёжное, то не берём.
Рассказал я ему всё о моём задержании.
- Без санкции прокурора, - говорю, - бомбят помещение, с применением оружия даже.
Всё конкретно расписал, что, куда, кто может подтвердить.
- Ты, - говорят, - заявление брось в почтовый ящик,  мы потом разберёмся.
- А зачем, - говорю, - в ящик? Давай я на стенку кнопками наколю, через пять минут ни бумажки не будет, ни свидетеля.
Ушёл. Денег нет, работы нет, средств к существованию нет…
Кучугова мне о работе с милицией рассказала много. Намекнёт только, а я уже всё понял. Я ведь с ребятами из органов работал, с двух слов всё понимаю.
Структуру и технологию ИХ мафии узнал полностью. Оставалось раскрыть исполнителей. Надо, думаю, сделать запас продовольствия. Дело серьёзно поворачивается…
Пошли на базар. А Татьяна затаскивает меня в милицейское кафе, по Театральной улице. Это мы его так называем, милицейское кафе. Потому что оно около базара и в нём милиция рыбачит. Заходишь, четыре-пять столиков. Биндежка есть, подсобка. Сотрудники в ней постоянно дежурят.
- Давай, - Татьяна говорит, - возьмём чего-нибудь.
А на столе уже бутылка стоит.
Выпил пива – и ничего не помню. Очнулся – Татьяны нет. Карманы проверил – денег тоже нет. Всё до мелочи выгребли!
Вышел.
На улице сумрачно, промозгло. Фонари вполнакала коптят – электричество, сволочи, экономят. Перед вечером  дело было.
Я тогда ещё ихний плакат вспомнил: «Ваша экономика должна быть для НАС экономной!».
Люди какие-то перепуганные, сутулые, по краешкам тротуаров жмутся, лица в воротники прячут. К кому шаг сделаешь – шарахаются, как воры.
И уши будто заложило, шаги только слышишь, как железными башмаками по жести. Да легковушки пожарными сиренами людей пугают.
В кафе, думаю, не пойду. Почему с пива отрубился и где деньги, разбираться без толку. Повяжут или порежут.
Мимо проскользнул, Татьяны нет.
Рядом типа казармы. Зашёл.
Лестницы замусоренные, окурки в углах. Стены ободранные, гвоздями изрисованные. Коридоры длинные, сумрачные, как пещеры. Свет звездой в дальнем окне. Вода где-то порывом журчит. То ли щами прокислыми в коридоре воняет, то ли маслом перегорелым… Одним словом, как на второй день после крупной пьянки – наблевали, а убрать некому.
Комната, простые кровати металлические, как в общаге. Подставушница там жила. Ни столов, ни стульев. Тумбочки, как в армии. Парень сидит. Пружинами кроватными скрепит. Делает вид, что ему до фени.
Ушёл молча.
На улице толпа. Женщины, мужчины незнакомые. Рты у всех закрыты. Смотрят выжидательно. Женщины с любопытством, у мужиков кулаки в карманах. Понятно, что держат. Морды нахальные, самоуверенные.
Я мимо.
 Думали, скандал подниму. А я домой.
Встретил хорошего друга, Щедрова Михаила. Майором в шестнадцатой  зоне работал.
- Миш, в чём дело? - спрашиваю.
- Вчера пересидели… - жалуется. - Больной сильно.
- О чём разговор, - говорю. – Вылечим! Возьмем выпить, пожрать… 
Спирта взяли. А Миша с другом пришёл. Ну, посидели…
Подруга заявляется с сотрудником милиции. Кокарда у милиционера должна быть зелёного цвета, защитного. А у этого – золотая, как фотоэлемент.  Провёл фонарем, как огонь загорается. Они, когда на задание ходят, кокарду золотую одевают. Если светится, значит свой, стрелять нельзя…
Стучит.
Открываю - Татьяна.
Я злой на неё. А из темноты кокарда светит. Я толкнул: с ментами нельзя. И дверь захлопнул.
Ушла.
Пришла ещё раз.
- Я, - говорит, - без ментов.
- Заходи. Одна?
- Одна.
- Смотри!
Миша спрашивает:
- Кто такая?
 Коротко доложил обстановку.
- О, а я из КНБ.
Пошла за бутылкой. И деньги у нас упёрла! Но вернулась с бутылкой.
- Где деньги?
- Не брала.
- Рассказывай! – я, Татьяне.
Начала крутить.
Ну, я её так поучил, чуть не до смерти. Это уже, когда гости ушли. Прибежали сверху. Я придавил соседа трубой.
- Пискнешь, - говорю, - надавлю, и хрящики твои дыхательные потрескаются. Ты сдала меня ментам, - говорю Татьяне.
Слышу в соседней квартире «Ы-ы-ы!» закричали. Поняли, что я всё знаю, от злости кричали.
На следующий день набрали водки, сели за стол.
- А пить я, - говорю, - не буду. Вот тебе мелочь на автобус, - Татьяне говорю, - иди в кафе, забирай деньги.
А она у ментов заявление на меня написала. Пришла вечером, сказала. Думала – испугаюсь. А я обозлился, руку ей чуть не сломал. Конкретно наехал на Татьяну:
- Куда деньги забрала? Короче, делаем так…
 Беру топор. Аккуратно тряпочкой вытираю, кладу перед ней.
- Бери, - говорю, - топор, защищайся.
- Нет.
- Тогда садись, пиши конкретно, что произошло в  кафе, кто крутит…
 Дважды пыталась вешаться.
- У тебя, - говорю, - безвыходное положение. Если ты  пишешь – приговор себе от милиции подписываешь. Убьют  они тебя. Если не пишешь, я убью. Но, если пишешь, я попробую тебя вытащить. Пиши всё: как в психушку попадают, как суды творят, кто в квартире был, когда вы шли меня убивать.

                =8=

Меня уже пасли. Журавель, Бохтияр, один молодой, Самат, Люба Авдеева – все меня караулили, сам видел. Семилетняя дочь Самата вертелась. Она уже обучена, в органы готовится. Так может трахаться, любая женщина позавидует. Воровать учится.
Стоят за дверью, разговаривают. Надо, думаю, вас проверить. Поднимаю трубку:
- Ага, - говорю, - здравствуй! Да, всё нормально… Да, приходи!
На понт беру, короче. А девчонка:
- Тёть Таня, он по телефону разговаривает! Надо провод оторвать!
 Представляешь? Семилетняя девчонка – провод оторвать! А телефон уже не работал, так, шипел. Потом слышу – шик, замолчал. Обрезали.
Татьяна с трубами пришла. Бум, роняет трубы. Слышу, за дверью, как кошка: «Мя!» Слышу: «М-м-м!» Мычит. Татьяну хватают и наверх. Слышу: Ды-дын! А-а! Ды-дын! А-а! Короче, вломили ей, что не справилась…

Татьяна информацию дала, я записал всё на магнитофон. Чаще всего, говорит, денежных с базара вяжут. На базаре девчонка примечает клиента, снимает его, заводит в кафе. Если водки не хочет, заказывает пиво. Пиво ведь все пьют. Ну а если уж и пиво не пьёт, девчонка поднимает скандал. Подставушники тут же сидят, наготове. Ввязываются в скандал, подключается милиция, забирает «клиента», а там уж дело техники.
Или азалаптин, таблетки, в психушке которые применяют. Таблетку в пиво – через пятнадцать минут уплыл.
 Расписала конкретно. Я все их фамилии на бумагу и запаял в трубку. Из систем больничных фильтр пластиковый, в него запаял, не сгниёт.
Из квартиры я уже не выходил. Ждал, что на меня наезд будет.
У меня же через отдушину всё слышно, что в двадцать второй квартире, в милицейской блатхате делается!
Слышу, притащили двух девчонок. Русских. Я по голосам понял. Как милиционер сказал, притащили делать последний минет. Вдруг слышу, закричала:
- Ой, не надо!
 А-ап! Умолкла. Потом вторая. Слышу, уволокли в ванну. Кокнули, значит. Молотком, наверное. Потому что звук такой был, глухой, как молотком по жёсткому стукнули.
Нет, думаю, ребята, меня вы так просто не возьмёте! Положу, думаю, всех конкретно.
Начал готовиться к блокированию. Если не расстреляют на месте, думаю, ухожу в психиатрическую больницу. Мания преследования, мол, у меня.
Заблокировался пятнадцатого  ноября. С дочкой разговаривал через дверь. Она продукты принесла… Уговаривала.
Закрылся с Татьяной, она добровольно. В дверь стучат:
- Пусти, - говорит, - мы должны посмотреть, жива ли она.
Иди на балкон, да смотри. Она то и дело выходит на балкон курить. Пойдёшь, спрашиваю её, на улицу? Нет, говорит, не пойду. Они меня убьют. 
Посредник вошёл, посмотрел. Рогозин Анатолий посредником был. Но его не привезли, он слишком справедливый. Другой пришёл.
На улицу сделал трансляцию. Магнитофон, приёмник подключил, поставил на балкон: «Прошу население не беспокоиться, прошу оказать мне помощь, вызвать областного прокурора, начальника  милиции, начальника областного КНБ. У меня есть документы, свидетель. Если полезут, буду защищаться. До самоуничтожения».
С чиновниками ниже рангом разговаривать без толку – сразу всё похерят.  Если вы боитесь официально вызвать начальство, закройте платочком микрофон или нос пережмите, голос будет деформирован, тебя уже не идентифицируют! Но я и без вас добьюсь, чтобы ко мне пришли. Самоуничтожение буду делать – не каждый день такое бывает. Газом взорвусь! Отключили? Да нужен мне ваш газ, у меня свой газ в баллоне! Если спецназ будет прыгать, так в квартире рванёт, что его ноги на кишках, как на подтяжках, здесь повиснут, а голова с дыхательной трубой на заводе очутится. Прежде чем прыгнуть ко мне, подумай о своих детях! Что сделаете вы – я знаю. А что сделаю я – вы не знаете.
Сейчас, думаю, я вас немножко подтолкну к решительным действиям в мою пользу! Подключаю к магнитофону динамик и кручу на улицу, как Кучугова делает признание, что в семнадцатой квартире совершали убийство. А квартира рядом! Эх, как менты запрыгали! «Выключи! Сейчас же выключи!»
Часов в десять посредник застучал в дверь:
- Боря, открывай, без дураков!
Начальник милиции вошёл, прокурор. Человек десять вошли. Я дверь закрыл  – хватит, говорю. Сидим, разговариваем. Ночь, а у меня свет горит. Они мне отрубили, а у меня свет горит. Начальник  смотрит:
- У тебя свет горит?
- Да. Ваши спят, а я пошёл и подключился. Они ж всё это время в соседней квартире гуляли. Музыка у них, шум – гуляют! Они мне свет через щиток отключили. А я включил. Что, не знаю, что ли, какой тумблер щёлкнуть?
Который отвечает за блокирование, голову опустил, стыдно мужику за своих служивых. 
- А тут говорили, что пьянки, дебош. Ну, поехали ко мне, - говорит начальник милиции.
- Дверь, - говорю,- опечатайте!
- Да ты вернёшься.
- Нет,- говорю, - такие не возвращаются.
Так и не опечатали! Всё в квартире растащили!

                =9=

Сквозь треснутые стены подъездов из темноты воняло помойкой.
Фальшивое селеновое серебро капало с притихших деревьев, струилось по замёрзшим стенам, расплёскивалось по изуродованному асфальту.
На улице мафиози при поддержке милиции нудно убивали себе подобных: кто-то убегал в темноту, кого-то давили, высвечивая фарами.
Солдаты маленькими лопатками выкапывали себе неглубокие могилы, залазили в них и тихо ждали смерти. 
Безбашенный мусор, помощник моей жены, сорвался с болтов и вышвыривал из квартир одиноких стариков и беззащитных алкоголиков…
Стоял неровный месяц грудень .
Изгоняемые из жизни понуро брели по исковерканному пути, по вспузырившемуся от мороза асфальту, живописно спотыкались драными ботинками о застывшие волны, и сверкающая электросваркой мигалка на крыше «автобобика» цветов украинского флага указывала им путь в никуда. Их пребывание в жизни явно затянулось. Молодёжь и старики брели, побуждаемые не столько любопытством, сколько чувством тупой обреченности и необходимостью доказать окружающим наличие себя в этом мире. И не важно им, куда они идут. Куда-нибудь придут. Все знают: если долго идти, обязательно попадёшь в другое место. Впрочем, они уже дошли. Они дошли до края, а на самом краю ничего не страшно.
Житель средней полосы России, именующий себя «Орландо Эстонский»,  перемахнул через открытый канализационный люк. Пьяно кособочась, с развевающимися патлами на голове и безумным блеском в глазах, он вышел вперёд.
Разумно поотстав, я плелся следом, неловко пряча за пазухой холодный  красный топор. Я видел! На ближайших выборах он метил в лидеры. Я всё видел!
Нельзя нам такого лидера! Я должен ему помешать… Но олбанцы жрали мой мозг…


Глава вторая. В психушке

 =1=

Милиционер, в пахнущую немытым телом спину которого Борис почти уткнулся носом, едва заметно улыбаясь чему-то своему, - так снисходительные любовники вспоминают приятных женщин, - настырно давил кнопку звонка приёмного покоя. Второй блюститель лелеял милицейскую значимость позади Бориса - заложив руки за спину, молодецки растопырив плечи и выпятив живот, перекатывался с пятки на носок.
Трезвонило за дверью сильнее, чем на железнодорожном переезде в ожидании скорого поезда. И по времени так же долго. Наконец, где-то родилось и стало приближаться шарканье неторопливых ног.
- Да иду, иду… - несердито ворчала из глубин неизвестности старуха низким голосом. А может старик - высоким. – Чего трезвонят?..
И правда - кому приспичило звонить в дверь психиатрической больницы на ночь глядя? Все желающие засветло определились!
- Открывай, старая! Свои! – весело «обозначился» звонивший милиционер и довольно, как в предчувствии хорошего анекдота, покрутил головой.
- Знаю, что свои, - флегматично отозвалась «старая», громыхая засовами. – Чужие к нам через главное крыльцо и по пропуску… Заходите, сынки. Вы сегодня тихие или как?
- Тихие, бабуль, тихие.
Мимо спокойной-преспокойной старушки в санитарски помятом, когда-то белом, четыре года ношеном врачами, а теперь заштопанном и отданном на донашивание «младшему персоналу» халате с оттопыренными какими-то тряпками и хозяйственными резиновыми перчатками карманами, милиционеры провели Бориса в помещение приёмного покоя. Бывалыми хозяевами развалились в жёстких дерматиновых креслицах, вытянули ноги поперёк комнаты. Бориса забыли у входа, как бы и ненужного.
Пахло чем-то больно-незнакомым, медицинским. Вроде как йодно-морским.
Голодно раззявившаяся дверь напротив выхода затаилась, ожидая, когда жертва ступит в неё. И, судорожно сглотнув, погонит она живое пока мясо по глотке-коридору дальше, в глубину больницы. И переварит больница попавшего в неё человека до известного состояния…
Из слюнявой от голода двери выпучивалась гулким пузырём большеобьёмная, и оттого страшно-непонятная тишина.
- Садись, сынок, в ногах правды нет, - указала на кушетку подошедшая санитарка. – Ты как… Нормально? – неназойливо скользнула по лицу Бориса оценивающим взглядом.
Борис присел на краешек распластавшейся над полом кушетки. Укрытая белой попонкой, кушетка замерла необъезженной лошадью, готовая брыкнуть чужака.
Нет, стерпела.
Сидя гулкой тишины было меньше, чем стоя.
Вверху тишина пугающе шуршала и потрескивала, намереваясь взорваться. А здесь терпеливо молчала, чуть позванивая каплями, будто в отсеках утонувшего корабля. Да и милиционеры, хоть и не замечали Бориса, а всё ж знакомые люди, внизу рядом сидели, как бы вместе с Борисом…
Везде раздражающе белый цвет. Стены облицованы белым кафелем понизу и белёные сверху. Похожие на простыни белые занавески на окнах, белая простыня же на столе, белый потолок с белым плафоном, дохлыми мухами, мусором и тусклой лампочкой в нём. На шестьдесят ватт лампочка, а тут надо ватт на сто пятьдесят минимум. А лучше пару лампочек.
Борис усмехнулся больничной жадности, качнул головой.
Старушка села рядом.
- Ничего, сынок, ничего. Что ж теперь… Отдохнёшь у нас от того бешеного мира, - вздохнула она, похлопав Бориса по коленке. Прикосновение ладони старушки к ноге не показалось Борису неприятным. Старушка была своя. - Плохо там нынче! У нас микстурки дадут… Я сама попиваю! Кватера  люблю микстурку. Перед дежурством приму мензурочку – и хорошо на душе, спокойно. А там, - старушка махнула рукой в сторону зарешеченного, слезящегося каплями начинающегося дождя окна, в которое квадратиками лезла темнота, - хлопотно… Ну, посиди, сынок. Парень ты, вроде, хороший… Схожу, узнаю у доктора, куда тебя определить.
Милиционеры, приоткрыв рты, наблюдали за разговором санитарки с пациентом, довольно улыбались.
Старушка неторопливо пошаркала к двери, ведущей в стационар. На полдороги остановилась, опять повернулась к Борису:
- Я иной раз по двое суток домой не хожу. У нас покойно!
Один из милиционеров крутанул головой, довольно хрюкнул: вот умора!
Старушка словно не замечала милиционеров, обращалась только к Борису. Милиционеры здесь народ случайный, посторонний. Борис – свой.
- Врачи, правда, ругаются, домой гонят… А что мне дом? Лишняя я там, мешаюсь… – пожаловалась старушка. – А тут я при деле…
Она вяло отмахнулась где-то внизу, пониже пояса и зашаркала в стационар.
Милиционеры переглянулись весёлыми заговорщиками: кино!
Время не успело сжаться в тугую пружинку, а санитарка уже вернулась.
- В отделение велели отвесть. Доктор про тебя знает, звонили ему. В отделении он тебя посмотрит. Ты как, сам пойдёшь? – испытывающе глянула санитарка на Бориса.
- Придётся самому, - вздохнул Борис и пожалел старушку: – Ты ж меня не донесёшь.
Старушка улыбнулась, удовлетворённо кивнула.
- Ну, раз шутишь, значит в порядке с тобой всё!
Довольные милиционеры перемигнулись.
- Ага, в порядке. Чердак только слегка протекает. Любим мы к вам ходить! – встал один. – К вам приехать, что в цирке побывать!
Он вытащил из внутреннего кармана бумажку, разложил на столе.
- Ну, бабуля, коли ты сегодня за главную врачиху-сторожиху, распишись в квитке. Чтоб всё чин-чинарём: сдал, принял, боя-порчи товара не обнаружено…
- Сам ты товар давно не битый… - посердилась для важности старушка. - Распишусь, не жалко…
Старушка крупно и медленно расписалась.
- Пойдёмте, служивые, я вас выпущу, чтоб не ждали… А то понравится у нас…
- Нет уж, нет уж, - картинно подняв руки, осклабился на всё сытое лицо и возразил один из милиционеров. – Мы лучше по пивку. А с Квакером ты сама любись!
Дежурно проводив милиционеров, старушка позвала Бориса.
- Идём, сынок, отведу до места… У нас тут хорошо… Спокойно…
- Староват я тебе для сынка-то, - возразил от нечего делать Борис.
- Какая разница… Староват, не староват… Коль я за тобой приглядываю, коль ты у меня на попечении – значит сынок…
Долго шли по сумрачным, безлюдно молчащим, гулко эхающим, как во сне, коридорам. Борису казалось, что они идут по бесконечным подземельям. Ключом, наподобие того, каким проводницы открывают вагоны, санитарка отпирала и запирала тюремно громыхающие сухим железом двери-решётки. Борис стал опасаться, что из-за очередной решётки выступит стражник в доспехах, замахнётся на него ржавым мечом… А у него ни меча, ни щита, ни доспехов – голый!
Старуха шаркала тапками, как доски строгала: «Ш-ш-шик! Ш-ш-шик! Ш-ш-шик!» Борис топал ботинками: «Топ… топ… топ…» Эхо от шагов убегало вдаль по коридору. Тишина огромными волнующимися шарами медленно, как вода в невесомости космоса, ударялась о стены, с утробными звуками, с каким-то приглушённым кваканьем деформировалась, обволакивала Бориса, затекала в уши, и Борис переставал слышать. Старушка что-то командовала, но, увидев, что подопечный не понимает её, аккуратно брала под руку, поворачивала куда надо.
Всю ночь шли. Сжав кулаки, Борис пытался удержать время, высыпанное ему в ладони из песочных часов, но песок был настолько мелок, что минуты свободно текли сквозь пальцы. Случись Борису одному вернуться назад, он бы заблудился, потому что просыпавшийся песок не оставлял следов - как и положено времени, моментально просачивался сквозь бетон пола.
Поднялись на второй этаж. Здесь слышалось чуть лучше. Старушка посадила Бориса у сестринского стола в середине коридора, велела ждать.
- Ну, оставайся… Сестра придёт, оформит тебя, определит в палату, о порядке скажет. Микстурки нальёт.
Старушка одобряюще тронула Бориса за плечо.
- У нас тихо… Отдохнёшь от той канители…
Ушла добрая старушка.
Борис изможденно откинулся на спинку стула, но расслабиться не смог. Напряжение росло, медленно сжимало пустую душу в сопротивляющийся комок. В чёрные квадраты оконной темноты с той стороны заглядывала постыло хлопотная, осточертевшая, но привычная жизнь. Здесь было тихо и чуждо. Что делать? Сидеть или стоять? Идти куда или ждать? Кого ждать? Сколько ждать?

Тяжёлыми волнами накатывала холодно-мокрая, по крысиному шуршащая, противная тоска. Борис в сотый раз посмотрела в окно. Там, за решётками, нудно лил слёзы дождь. Тупо бился, временами даже царапал и хлестал стекло, намереваясь прорваться в помещение и накинуть на тёплого пока Бориса мертвенно холодную простыню. Стучался и шуршал, шуршал, шуршал! От этого шуршания зубной болью ломило барабанные перепонки, и арбузом об асфальт раскалывалась голова.
- Телевизор опять сломался – сколько уже ремонтировали! – тоскливо забубнил присевший рядом с Борисом тощий, неопрятно пахнущий мужичок.
Борис недовольно отстранился.
- В компе вирус завёлся, антивирусной утилиты нет – надо виндовс переставлять… Я с каждым годом ОРЗ всё тяжелее переношу – значит и во мне вирус, значит и я сломался… Рука болит, скоро отломится… Раскололся мир на множество осколков… Не собирайте осколки – тщетны потуги ваши! Бессмысленно склеивать разбитое зеркало – не отразит реально мира, а в отдельном осколке целым не увидишь даже себя… - гундел под нос, не обращая внимания, слушает ли его Борис, небритый «умник».
В подводно-сумеречном коридоре сквозь густую желатину запаха щедро разлитого хлорамина даже при горящих лампах дневного света воняло ночной застоялостью массы людей и неубранным общественным туалетом.
Из десятка спаренных ламп, развешенных по стенам коридора, всего штук пять утомительно гудели моторами дальних бомбардировщиков. Сквозь муть грязных плафонов сполохами молний в ночных облаках уходящей грозы еле пробивался их «дневной» свет.
Время от времени на фоне голоса «ду-ду-ду» пристроившегося к Борису говоруна по пустому коридору негромким эхом разносился кашель. И, похоже, люди кашляли не от чахотки, бронхита или другой лёгочной болезни, а как бы по стариковской привычке, как бы оттого, что ничем другим проявить своё присутствие в занимаемом пространстве больше не могли. Один больной несмело кашлянул-позвал из третьей палаты, другой больной приветливо откашлялся в ответ из седьмой, ещё один, протяжно кгыкнув, поддержал кашель-разговор из первой.
«Вот навязался, придурок! Нужен мне твой разбитый мир! У меня свой мир по швам трещит. Привезли, посадили, обещали оформить. Медсестры нет, документы не оформляют, ты ещё, со своими осколками…»
От неопределённости положения Борис затосковал ещё сильнее.
- Земляк, шёл бы ты, а? – будто устав от страданий, негромко попросил о сочувствии Борис, надеясь, что придурок услышит. – Без тебя тошно!
Придурок услышал. Воспалёнными глазами уставился в глубину мозгов Бориса. Не переставая извинительно улыбаться, немного обиделся:
- Пожалуйста, не мешайте правильному течению моих мыслей! Это в ваши головы мысли приходят умирать, в моей же голове мысли размножаются.
И залопотал ещё торопливее, ещё озабоченней, опасаясь, что не успеет высказать наболевшее. А болело, видать, непереставаемо:
- Ты сюда попал? Значит и ты сломался. Сюда целых не привозят!.. Америка самая разбитая из стран, вся состоит из осколков: телеканалов пятьсот, каждый человек свободен от всего. Но множественность порождает грех, ибо человек замыкается на себе, преднамеренно сопротивляясь воле Божией. И единое царство праведников, совместно исполняющих волю Божию, в Америке распадается на самоизолирующиеся индивидуумы, умышленно противопоставляющие себя Богу. Разрастается хаос…
Мимо тенью двигался ещё один сутулый больной. Небритое худосочное лицо опечалено, взгляд внутрь себя, как у человека, глубоко задумавшегося о порушенной жизни.
«Не кормят их здесь, что ли?» – удивился Борис, рассматривая второго тощего.
- Эй, ты не знаешь, куда ушла медсестра? – спросил он задумчивого.
Прохожий словно испугался вопроса, шальными глазами уставился на Бориса.
«Придурок», - подумал Борис не утруждая себя пояснением, почему этот больной придурок.
- Медсестра не знаешь где? – повторил он вопрос, не ожидая ответа. Повторил, чтобы хоть что-то сделать: паника росла, как волна цунами.
«Посадили одного среди психов… Нормальных нет ни человека… Чёрт их знает, ненормальных, что у них в… поломанных головах! Вытащит такой из кармана что-нибудь длинное и… прощай, белый свет!» – жалили шарахающиеся мысли самую середину мозгов Бориса.
Больной стоял молча. Отвечать, похоже, не собирался. И не уходил. Не хочешь говорить, чего стал?
- Ты что - тормоз?! – разозлился Борис.
- Н-не зн-наю, - врастяжку, наконец, ответил больной.
- Во, дожил… Не знает он… Сестра где, тоже не знаешь, чудик?
- Я не тормоз, - запоздало ответил больной на вопрос, о котором Борис уже забыл.
- Проблема индивидуальности - главная психологическая проблема двадцатого века, - торопливо задундел тот, что сидел рядом с Борисом. Он, похоже, забеспокоился, что слушатель уйдёт, и ему не удастся досказать сверхценные идеи, терзавшие его мозг.
- Где сестра н-не зна-аю… - перебил его тормознутый.
- Человеческое «Я» – это нечто неделимое, - ещё больше заторопился сосед Бориса. - Стоит разделить «Я» хотя бы на две составные части и можно говорить о расщеплении личности, о болезни, о шизофрении. Разрушить границы «Я», свести индивидуальность к нулю, дабы подчинить личность человека своему влиянию – вот проблема, над которой бьются психологи, стоящие на службе у властителей мира… Вожди человечества подчиняют своей воле индивидуальность посредством вгоняющих человека в транс сборищ-мистерий. Сталин зомбировал народ, создавая атмосферу ужаса в обществе, когда судьба человека принадлежала партии и родине, а не отдельному человеку…
Умник пришёл в ужас от того, что творил Сталин и другие вожди человечества. Глаза его испуганно расширились, он прикрыл рот трясущейся ладошкой. Потом и вовсе, ссутулившись, натянул воротник больничной куртяжки на голову.
Тормознутый расстроено шевельнул руками, сочувствуя переживаниям умника, и пошёл дальше по коридору.
- Без разрушения границ «Я», без попрания чувства отдельности личности, на котором базируется осознание собственной ценности и достоинства, невозможно тотальное внушение и подчинение человека чуждой воле, - полушёпотом поделился умник своим секретом с Борисом, выглядывая из нахлобученной куртки, как из тёмной конуры. - Чтобы осуществить перепрограммирование, нужно сначала стереть в сознании человека ощущение его индивидуальности. После этого политики смогут внушить электорату свою программу поведения! Именно этим сегодня и занимаются ОНИ! Но тех, кто понял ИХ деятельность, ОНИ сажают в психушки!
«Во шпарит! – удивился Борис. – Как по писаному! Умный, видать! А насчёт ИХ деятельности я и без тебя знаю… Да, в том, что нас, которые видят ИХ деятельность, ОНИ сажают в психушку, ты прав».
Посидел немного, подумал, и решил: когда лишку мозгов - тоже здесь держат. И неизвестно ещё, что для здоровья хуже – когда мозгов сильно не хватает, или когда много лишнего!
- Белая палата, белые шторы, «госмебель» как в казармах и общежитиях– всё обезличивает человека, попавшего сюда. Человек становится частью, похожей на всех, частью общего, подвластного ИМ общества. ОНИ назначают охранительный режим, лечебное питание, лекарство в таблетках или уколах… Обезличенной частью большого подвластного организма легче управлять, чем маленьким, но непокорным организмом.
«Где же медсестра! – всё больше тосковал Борис. - Слава Богу, вон, вроде, нормальный мужик по коридору идёт, аккуратно одетый. Уверенно идёт».
- Слушай, чего этот говорун привязался?
- Это наш Оракул, он безобидный. У него окрошка в голове. Никогда не знаешь, что скажет. Мы по нему гадаем. Подходишь, и говоришь: «Оракул, выдай!»…
Оракул вынырнул из куртки, обеспокоено глянул на мужика, и заговорил ещё горячечней, торопясь поделиться сокровенным с новым слушателем:
- Наш ядерный щит треснул по швам. Нищие, спивающиеся лейтенантики за бутылку проведут в бункер, а за стакан покажут, как красную кнопку нажимать. Россия на краю. Система дошла до упора и саморазрушается. Все империи мира погибают - абсолютно все! Таков Закон Природы.
- Да надоел уже… - едва сдержал себя, чтобы не ударить соседа, Борис.
- Через неделю все надоедут… Надоедят.
- А ты кто? – спросил Борис у опрятно одетого.
- Санитар.
- Нет, земляк, ты не санитар, - засомневался Борис. - Санитары по двенадцать часов дежурят, а ты сутки. К санитарам ты не вяжешься, а с правоохранительными органами – точно.
- Чего-о? – не поняв, откуда вдруг новичок взял, что он дежурит, а тем более, по суткам, «санитар» подозрительно приглядывался к Борису.
- Чего, чего… Фискал ты!
Ох, как психанул!
Непонятно куда привели, неизвестно, кто вокруг ходит, сестра должна оформить – её нету, всё чужое вокруг, непривычное, он один, и никому не нужен!
- Не перегружайте Душу, иначе она заболеет, - предупредил Бориса Оракул. И сам же возразил: - Разве Душа может болеть? Душа — идеальное понятие. Разум и сознание – объективная реальность. Душа — это наша Глубина, наша неколебимая суть.
- Отстань, земляк, - попросил Борис надоевшего Оракула.
Оракул испуганно покосился на Бориса и растерянно продолжил:
- Но если Душа существует отдельно от тела, то почему говорят «душевнобольной»? Болезням подвержена ведь только телесная часть человека, а Душа - бессмертна и нетленна! Значит, душевная болезнь - всего лишь медицинский термин, и к Душе не имеет никакого отношения.
- О, гос-споди! Дай мне терпения… - не выдержал Борис и вознёс руки кверху. - Отстань, говорю! – рассердился он на Оракула. – Иди кому-нибудь другому расскажи про душу без тела. Мне это ни к чему. Без тебя тошно. Привели вот, и не знаю…
- Твои страдания от незнания Истины, - обрадовался Оракул. - Ты очистишься, если познаешь Истину.
- Отстань, говорю! Добром прошу… - со слезой в голосе взмолился Борис. В общем-то, он был добродушным мужиком.
- Но от познания истины претерпевают изменения разум и сознание, а не душа! – испуганно и торопливо лопотал Оракул, чуть отодвинувшись от Бориса. Тут же придвинулся и, доверчиво вцепившись детскими лапками в рукав Бориса, поделился своими сомнениями: - Значит, ОНИ требуют от нас очистить не душу – сознание! Да и невозможно познать истину. Истина непознаваема!
- Последний раз говорю, отстань, урод! – вдруг разъярился и прошипел сквозь зубы Борис, оглядываясь в обе стороны коридора. Может, сестра, наконец, придёт, или врач какой? Как на грех, никого!
Говорун задавил Бориса умными словами, Борис запсиховал. Странно, раньше вывести Бориса из себя было очень сложно. Он не любил конфликтовать и уступал по любому поводу.
Борис почувствовал, что не может ответить умнику, а ударить может, может своей силой поставить его на место. Правда, решимости не хватало. Да и, честно говоря, Борису жалко его бить. Умник, вообще, полный слабак. Таких не бьют.
- Не есть ли душевная болезнь, исходя из этого, типичный случай разлада Души с разумом?! – псих радостно ткнул кулаком в бок своему недовольному соседу.
Нет, такой фамильярности Борис не мог стерпеть!
- Как ты мне надоел! То у тебя мир треснул, то душа с разумом разошлись… М-м-м… - словно от зубной боли застонал и закачался Борис и, всё-таки, скорее громко попросил, чем потребовал. - Пошёл вон! Совесть у тебя есть?
Оракул испуганно вцепился в руку Бориса и зашептал, как горячечный:
- Совесть существует хотя бы потому, что она болит! Но, говорят, что у неё нет материальной основы! И сознание не является материей! А если в мире, с точки зрения материалиста, не существует ничего, кроме элементов материи, а мое сознание, не имеет материальной природы - следовательно, никакого «Я» не существует! Получается, что меня нет?! Но почему же тогда болит совесть у человека, которого нет… Болит то, что нематериально! Болит то, чего нет!
- Я тебя сейчас по стенке размажу, и станешь ты таким нематериальным, что даже болеть нечему будет! – взбесился Борис, вскочил, схватил Оракула за грудки и швырнул далеко по коридору…

В процедурку завели. У сестры шприц наготове. Ого-го какой! Шприц-самец! В стопарике через край будет, если лекарство из него выдоить.
- Давайте, - сестра говорит, - укол сделаем, врач назначил. А то беспокойство у вас какое-то, раздражительность…
- Мне не надо уколов! – возмутился Борис. - Меня на обследование привезли! Да и никакой врач меня не смотрел! Я лучше микстуру выпью… Квакера!
Какое там!
Навалились гурьбой… Сотрудник в гражданском помог. Бросили на кушетку, немощного и жалкого. Оголили постыдную часть…
Борис лежал, заворотив голову назад. Косил пугливым глазом, как конь, обречённый стать мерином. Идиотски улыбался медсестре, взглядом умолял не протыкать его тело железом.
Медсестра, лишённая сердца злой акушеркой ещё тридцать два года тому назад, беспощадно вонзила ядовитое жало в трепещущую от страха перед болью живую плоть…

 =2=

Голоса в черепе Бориса, рассказывают, перебивают друг друга:
- У нас тут два сотрудника переодетых постоянно живут. Один на вахте, другой в нулевой палате, на самом деле в седьмой. Который в седьмой говорит всем, что практикант, и ест отдельно. Я сразу понял, что он сотрудник. К нему приходил заместитель начальника внутренних дел Уральской области подполковник Колесников. Представительный такой, под два метра. Не забудешь, если увидишь…
Да, полковник и к Борису приходил в квартиру, когда Борис заблокировался. Мне, говорит, полгода до пенсии осталось, а ты мне показатели портишь. Сдавайся, говорит, и пошли на запасной аэродром кингстоны продувать! И по голове постучал. Себе.
- И вот – жизнь в пике, как подбитый самолёт. А сам – на дно, как подводная лодка.
- А что самолёту мешает стать подводной лодкой?
- Крылья!
А этот голос, не поймёт Борис, то ли у него в голове бормочет, то ли он сквозь сон чей-то бред слышит…
- Резина улыбок на пластмассовых лицах… Время, которое тянут из вчерашнего вечера, прицепив моими жилами к сегодняшнему утру, не моё время.
А вот новый голос. Чёрт те что буровит:
- Завтра у детей трудный день. Мне дали мясорубку и велели накормить их котлетами.
Нет ножа и нет мяса. В кафельной палате без дверей и окон толпятся знакомые. Разделочный стол посередине. Мясорубка в моих руках…
Дети, что вы думаете насчёт фарша из пальцев? Что? У кого, кроме мясорубки, есть право выбора? Сначала выучите, что есть право, а потом говорите о выборах…
Ещё голос. Будто лекцию читает:
- Зелёное – биология. Воняет – химия. Не работает – физика. А если зелёное воняет и не шевелится? Значит, оправился больной дизентерией. А если над этим витает туман многословия? Значит, вскрыли расфасованные в яркие пакетики обещания большого политика. Такими нас потчуют каждый день. ОНИ потчуют.
Самое грязное и отвратительное в жизни – политика. Точнее – ИХ политика. Что есть политика? Точнее, ИХ политика? Это клон Сатаны женского рода. Все знают, что плохое, оплодотворив женское, порождает ужасающе отвратительное.
ИХ политика – клон Сатаны женского рода. ИХ политика заворачивает дерьмо в красивые бумажки и пиарит им наших детей вместо конфет. ИХ политика разрешает затоптать соперника ради достижения цели, велит уморить ближнего ради выгоды, и позволяет станцевать на гробах родственников для рекламы. А крестами с могил устилает лужи, чтобы не запачкать модных ботинок, выйдя из иномарки после достижения успеха по принципам Сатаны-отца и сына его, изменившего пол, мутанта с вонючим духом. То есть, дочери, опрастывающейся ИХ политикой.
Вы думаете, что живёте? Нет, вы питаете политику. Точнее – ИХ политику. Вы растите мутанта Сатаны женского рода. А плохое, воплощённое в женском образе – ужасно. Вы думаете, что вечером занимаетесь любовью? Чушь! Вы лоббируете свои интересы во фракции «Женщины». И через представителя этой фракции в тиши спальни прокачиваете свой вопрос.
- А мы – вне политики. Мы чувствуем себя умиротворённо. Мы светло и радостно улыбаемся - как дети Дауна. Мы не маемся животом, головой и душой - от гепатита нам сделали вакцинацию, от коллективизации - приватизацию, потом инъекциями демократизации излечили от светлого будущего коммунизма, ампутировали патриотизм и прочие ненужные атавизмы, а в конце, погрузив в глубокий PR, провели операцию лоботомии.
- Это у вас, батенька, мутация жизни.
- Бе-е-е…
- Зачем вы блеете?
- Согласно закону бараньего стада, все должны блеять. Бе-е-е…

 =3=
 
Борис почувствовал пристальный взгляд и открыл глаза.
Окутанному ватно мягкими остатками сна и пропитанному расслабляющим покоем, просыпаться Борису не хотелось. Но взгляд раздражал.
На табурете рядом с кроватью сидел мужчина лет пятидесяти. Казах. Поджарый, крепкий. Чисто выбритый. А чего не быть выбритым, если казахи бреются раз в неделю тупой стороной ножа – так мало на них волос.
Сложив руки на коленях и чуть сгорбившись, казах вглядывался в лицо Бориса.
Странные глаза. Как у человека, глядящего на огонь костра.
- Чего тебе, - медленно, но недружелюбно спросил Борис.
- Ничего, - ответил мужчина, словно удивившись, что может что-то получить от Бориса.
- А чего сидишь?
Болезненная слабость не позволяла Борису даже рассердиться как следует. Чуть отпустивший сон грозил вновь накрыть сознание. И всё же ненужный сиделец действовал Борису на нервы. Любой нормальный давно бы ушёл, подумал он.
- Сижу, - пожал плечами «сиделец».
- Ты чего, дурак? – заставил себя рассердиться Борис.
Любопытствующее выражение лица «сидельца» сменилось на внимательное.
- Был бы дураком – не дожил бы до сегодня.
Собеседник старательно, по-детски, ковырял указательным пальцем одной руки в ладони другой руки.
- Бесплатный совет тебе, как соседу по койке… Не употребляй в нашем учреждении это слово опрометчиво. Некоторые обижаются. Многие члены нашего маленького общества отлично понимают, что лишены ответственности за свои поступки. Случись что, никто в твоей внезапной смерти или тяжёлом увечье не будет виновен. Странно, но связь между обидным словом и неудачным падением здесь иногда прослеживается.
Борис долго соображал, что имел в виду странный сосед, выговорив такую замысловатую тираду. В конце-концов решил, что слово «дурак» в местном коллективе относится к обидным.
- Ты кто? – спросил он спокойнее, не желая конфликтовать ни с этим, ни с другими людьми «маленького закрытого общества».
Сосед едва заметно усмехнулся глубиной раскосых глаз и посмотрел на Бориса с любопытством. Наблюдатель, ч-чёрт возьми!
- Людоед.
«Что – людоед? – удивился Борис. И вспомнил: - Ах да! Он же только что спросил, кто он?»
Борис скользнул пренебрежительным взглядом по «сидельцу», тяжело вздохнул. Он же в психушке! Здесь один - Наполеон, другой… людоед. А я кто? Господь бог? Вроде, нет ещё…
Борис напрягся, приподнял тело с кровати и опустил ноги на пол, едва не задев голову «сидельца». Почувствовав головокружение, сунул подушку за спину, откинулся к стене, огляделся. То ли он в этой палате уже был, то ли все больничные палаты одинаковы… На кровати у окна сидел тот, который доставал его в коридоре разбитым миром, когда он поступал в больницу. Древнегреческое название какое-то. Оракул, кажется. Коротышку напротив Борис видел первый раз. Оба сидели, задумавшись, не обращая на соседей внимания.
- Людоед… - Борис скептически оглядел собеседника и спросил опрометчиво: - Псих, что ли?
- Здесь все психи, - ничуть не обиделся собеседник. – С виду - нормальные люди… Но одного в деятельности родной мэрии, всего государства и в жизни мира в целом пугают явные только ему и неочевидные для других вещи – заговор жидомасонов, наступающий первого мая этого года конец света… И он начинает перестраивать деятельность мэрии, учить работать правительство страны и подсказывать пути спасения мира руководителю ООН… Другой нормальный вдруг решает, что жить незачем – точит нож, мылит верёвку или тихо становится на козырёк крыши… Да, я согласен, жизнь – поганая штука… Но не до такой же степени, чтобы вешаться, если жена спит с другим, чтобы травиться, если начальник не даёт ходу, чтобы прыгать с крыши, если твоя рукопись не признана шедевром! Не лучше ли повесить жену изменщицу или её хахаля… Или выгнать её! Мало на свете баб, что-ли? Не лучше ли довести до бешенства сволочного начальника? Или поджечь квартиру того, кто не признал шедевром твой опус? Жизнь коротка – не стоит укорачивать её вручную. Лучше дышать, есть, пить… И коли жизнь тебе дана кем-то просто так, забесплатно, надо этим даром пользоваться на всю катушку! А неприятности обходить стороной или отодвигать в сторону недругов.
Такой «оригинальный» взгляд на жизнь поразил Бориса. Он молча, с удивлением слушал собеседника.
- Да, здесь все психи, - повторил сосед. - Одни больше, другие меньше. Ты меньше, раз тебя «уколами равнодушия» в безмозглом состоянии столько держали. Те больше, коли на «спокойном режиме» и «лечебном сне»… - кивнул в сторону окна. - Но воняет от тебя хуже, чем от трёх психов, - сделал неожиданное заключение казах, помахал рукой перед носом и отстранился от Бориса.
Борис обратил внимание на себя. Чёрт! Он судорожно сжал свалявшуюся чужую бороду, выросшую вдруг на его лице. Откуда такая огромная борода?! Как у басмача! А пижама-то грязнущая! И воняет, на самом деле…
- Интересно, да? Ничего не помнишь, да? – усмехался казах. – Три с половиной месяца тебя лечили, да. Один укол, два, шесть уколов в день. Делают укол, ты отрубаешься. Типа аминазина, и снотворное вдобавок. С кровати практически не вставал. Фу, как воняешь! Потом таблетки. Азалоптин по единице два раза, отрубает на полсуток. Теперь доктора решили, что острый период закончился, ты пошёл на поправку, драться не будешь. Отменили лекарства. Сестра попросила приглядеть за тобой, когда очухаешься.
- Я дрался? – ошарашено спросил Борис.
- Ещё как! Еле повязали тебя! Оракула, вон, чуть не угробил. Оракул! – повернулся казах к окну. – Мы с Борисом письмо твоей жене пишем. Написали, что всё у тебя хорошо, правда, сердце немного побаливает, печёнка сдаёт и анализы плохие… Кстати, не знаешь, как пишется правильно: «готовь деньги на похороны» или «готовь деньги к похоронам»?
Оракул внимательно выслушал фразу, обращённую к нему, подумал некоторое время и тихонько заплакал.
- Чего ты его обижаешь? – спросил Борис.
- Да так… Он безобидный. Чтоб уважал. А то привяжется…
Борис жалел всех, кто плакал тихо, для себя.
- Три месяца, три года – это мелочь! – беспечно продолжил сосед. - Я в общей сложности двенадцать лет по спецбольницам! Если следить за собой – жить можно. Я следил за собой, прикидывался больным, поэтому я здоровый. Меня скоро выпустят на свободу, уйду в горы, на природу. А есть дураки, которые настаивают, что они умные и здоровые. Тем трудно приходится.
- А ты кто? – опять спросил Борис, забыв, что уже задавал такой вопрос. Ситуация, в которую он попал, казалась дичайшей.
- Я? Сказал же, людоед. И признан невменяемым.
Наверное, лицо Бориса от удивления изменилось очень сильно, потому что сосед довольно засмеялся неприятным, шипящим и почти беззвучным смехом.
- Да ладно! – недоверчиво протянул Борис.
- Освидетельствован в институте судебной психиатрии имени Сербского, в Москве, - похвастал людоед. – Второй раз меня там уже как своего принимали. Одна докторица всё заглядывала в глаза и спрашивала: «А меня ты бы съел?» Раньше в этом институте самых-самых преступников со всего Союза освидетельствовали!
- Правда, что ли… - Борис не договорил вопроса насчёт людоедства, но собеседник его понял.
- Я Алексей Джумагалиев , слышал, наверное, обо мне?
Джумагалиев насмешливо и в то же время победно смотрел на Бориса.
Борис безразлично пожал плечами:
- Нет, не слышал.
Теперь уже выражение лица Джумагалиева комично перетекло из насмешливо-победоносного в удивлённо-разочарованное.
- Газет не читаешь. Обо мне много писали… - обиделся на Бориса Джумагалиев.
- Ну, расскажи, что они интересного писали, - Борис тоже обиделся на Джумагалиева. Но признался себе, что газет за последние несколько лет он прочёл совсем мало. Разве что листки, из которых бабки кулёк сворачивали, когда он семечки покупал. Или если мужики особо яркий заголовками листок стелили, когда выпить-закусить на базаре садились. Но читал Борис только яркие заголовки, с уважением удивлялся: «Вот оно как!» – а дальше заголовков дело не шло.
- Расскажу, - согласился Джумагалиев. – Я люблю про себя рассказывать. Но сначала тебя помыть надо, воняешь сильно.
Он встал и быстро зашаркал из палаты.
Впрочем, шаркали только его шлёпанцы. По-боксёрски сутулое тело держалось пружинисто и двигалось с удовольствием.
- Люба, дай ключ от душа, я овоща помыть свожу! – громко попросил Джумагалиев в коридоре. – Больно уж он воняет.
- Очухался? А ты им в душе не попользуешься? – игриво спросил молодой женский голос.
- Ну что ты, Любаша! – серьёзно возразил Джумагалиев. - Я кушаю только симпатичных молодых женщин лёгкого поведения. Жаль, что ты у нас строгих правил… Выглядишь так аппетитно! Во всех снах я только и мечтаю о золотистой хрустящей корочке на твоей нежной и сочной ножке! С чесночком и перчиком! И голодные слюни текут по моей людоедской душе… Клянусь, не хочу я быть людоедом после лечения, успешно проведённого нашими досточтимыми докторами – ниспошли им Аллах здоровья и щедрот больше, чем мне! – но взгляну на тебя, и начинают меня грызть маленькие острые зубки из глубины тщедушного старого тела… Нет, Любаша, я девушек кушаю… Кушал, пока меня наши мудрые доктора не вылечили. А мужики – они жёсткие и вонючие.
- Тьфу на тебя, Джумагалиев! – весело возмутилась невидимая Люба. – Я не про то, что ты его съешь. Склонишь к сексуальным отношениям, не дай бог – мужчинка ты крепкий, зря прибедняешься! Будешь потом отдельную палату требовать, как семейной паре. А у нас в отделении с местами напряжёнка!
- Люба, ты же знаешь, что я не гомосек. Я мужчина нормальных сексуальных наклонностей. Тебя бы я наклонил… Не хочешь наклониться?
- Отстань, Джумагалиев. Маньяк, ты и есть маньяк, не отвяжешься от тебя… Возьми ключ от душа, и отваливай.
- Люба, людоедский анекдот на прощание…
- Новый?
- Не знаю… В общем, людоедская свадьба в разгаре. Тесть - жениху:
«Как тёща? Хорошая женщина?» – «Классная!» - «Ну, иди на кухню, я тебе там ногу оставил!»
- Джумагалиев! Ты неизлечим! Иди, купай своего овоща! Да гляди, не заигрывай с ним в душе!
- Ну что ты, Любочка! Если приспичит – я только к тебе!
- Иди, иди, людоед противный!
Похоже, Люба не особо боялась людоеда, питавшегося симпатичными женщинами.
- Ну, идём, помою тебя, - вернулся Джумагалиев к Борису. – А то выглядишь… как заплесневелая сосиска. И пахнешь соответствующе.
- Чего это ты меня овощем называл? - обиделся в очередной раз на Джумагалиева Борис.
- Это термин внутреннего пользования, - Джумагалиев помог Борису встать. Голова закружилась и Борис чуть не упал. – Подожди, дай голове привыкнуть. Три месяца лежал – отвык. Овощ – это когда больной лежит, сам не ест, под себя ходит.
Джумагалиев показательно сморщил нос и помахал перед собой ладонью.
- Постричься бы, - Борис потеребил свалявшуюся бороду.
- Это к Любе, когда помоешься. Мне ножницы и прочие колюще-режущие предметы не дают. Ты про меня слушать будешь?
Джумагалиеву, похоже, не терпелось рассказать о себе.

 =4=

Борис отрегулировал воду, стал под душ отмокать. Сначала обмыл хлещущими струйками лицо. Постепенно прибавлял горячей воды, и когда лицо не смогло терпеть, повернулся под струи спиной. Спину обожгло, закололо до истомы, до зуда, похожего то ли на боль, то ли на оргазм. Не сдержавшись, Борис застонал от блаженства. Поднял какую-то размокшую палку, принялся жадно скоблить между лопаток.
Джумагалиев сел на табурете неподалёку.
- Мне уже сорок восемь. Возраст зрелости. В мои годы жизненный опыт начинает превращаться в мудрость, - накатанными фразами заговорил он. За двенадцать лет «лечения» в разных психушках Джумагалиев часто рассказывал историю своей жизни докторам, студентам, следователям и журналистам. Некоторые красивые фразы придумал сам, часть взял из умных замечаний и комментариев слушателей. Кое-что заучил наизусть из статей о себе, любимом.
- Родился я в поселке Узун-Апач Джамбульского района Алма-Атинской области. Отец - казах, мать – русская. Кроме меня в семье было еще четыре дочери. Одна из сестер не так давно пропала при невыясненных обстоятельствах. Всё равно ничего путного из неё не вышло бы… Намекали, конечно, на меня. А что намекать, если кроме домыслов – ничего?
Джумагалиев усмехнулся и задумчиво помолчал.
- После школы учился в дорожном техникуме, затем два года служил в армии. Демобилизовался, поступал в институт на геологоразведочный факультет. Недобрал полбалла. Отправился на Север зарабатывать деньги. Работал в Мурманске, Салехарде и на Алдане бульдозеристом, электриком на Печорской ГРЭС, побывал в Якутии и Коми, участвовал в экспедициях на Чукотке и Магадане. Плавал матросом в Атлантике. Нигде долго не задерживался. Максимум два-три месяца - и новый поиск.
Джумагалиев безнадёжно махнул рукой.
- Платят копейки, а труд тяжелый!
Покачал головой утвердительно. Качнул, словно отказываясь от чего-то или удивляясь сказанному. Вздохнул.
- В семьдесят восьмом году вернулся домой, в Алма-Атинскую область. Устроился в пожарную часть.
Пренебрежительно изогнул губы дугой.
- Женщин я презирал. Насмотрелся в скитаниях по Северу. Все они там гулящие, спят с кем попало. Женщин на Севере мало, спрос на них постоянный и неутолимый. На любую найдутся желающие. Как шутили приисковые мужики, нет страшных женщин - бывает мало водки. Правда, случается, водки много, но, чтобы полюбить иную «красавицу», столько не выпьешь. А бабы говорили: нет некрасивых женщин – есть пугливые мужики.
Джумагалиев усмехнулся и качнул головой.
- При таком спросе женщины ведут себя высокомерно, издеваются над мужиками. Не-ет, женщины на Севере живут не так, как велит ислам!
 Джумагалиев запрокинул голову, уставился невидящим взглядом в потолок, изъеденный сырыми разводами, и словно погрузился в какие-то видения.
Душ шумел осенним дождём. Борис постанывал, будто не купался, а занимался чем более приятным.
Джумагалиев вспомнил пёстро раскрашенных, немытых потаскушек, источающих зловонный дух презрения к жаждущим их тел мужчинам. Презирая, за деньги женщины тупо отдавались презренным. А мужчины утоляли голод соития купленными телами подобно бездомным псам, утоляющим голодную алчность найденным на помойке подтухшим куском мяса.
Джумагалиев снисходительно улыбался прокуренным, пропитым, грубо матерящимся продажным женщинам. А женщины презирали Джумагалиева сильнее тех мужиков, которые платили дань за пользование их телами. Презирали, потому что Джумагалиев не жаждал их. Мужик, не цепляющийся за каждую юбку, в понимании тех женщин не мужик – и таких они презирали многократно.
Борис с удивлением наблюдал, как стремительно менялось лицо Джумагалиева: глаза остекленели, взгляд стал отсутствующим, да и вся верхняя часть лица как бы окаменела, разгладилась от морщин и складок, потеряла способность выражать какие-либо эмоции. Губы же, наоборот, то презрительно кривились, то жестоко сжимались, то сентиментально мягчились. Джумагалиев был явно не в себе. «Попадись такому, когда его накроет, - подумал Борис, - и неизвестно, что он с тобой сотворит!»
Джумагалиев же продолжал свою полубредовую песню:
- Жить в мире и не отвечать за него – вот правило, по которому живут продажные женщины… Они презирают меня, и не знают, что пытаются презирать того, кто уничтожит их презренные тела вместе с их пустым презрением…

Вечерами Джумагалиев смотрел на багровый закат, заливающий густой кровью траурные тучи скорби о грешном мире. Люди думают, что красные тучи вечером предвещают ветреное утро. Нет! Багровая краска в полнеба знаменует ночь очищения от падших женщин! И это очищение будет делом его рук.
Никто, кроме Джумагалиева, не знает, как мучительно болезнен кровавый закат… Но эта мучительная боль – высшее наслаждение предстоящего жертвоприношения!
Убивать боятся. Да. Слабые убивать боятся. Убить может только сильный!
Убийц презирают? Нет! Это слабые делают вид, что презирают, согласно глупым, написанным порочными людьми законам. На самом деле убийцам тайно завидуют! Дать жизнь может только бог, забрать жизнь кроме него могут избранные, назначенные на это богоподобное действо.
Ниспослать миру благодать может только бог. Заполнить мир грязью и пороком позволяет только бог.
И лишь смерть может снизойти до грязи и очистить мир от порока.
Очищать мир от порока – это миссия. Повелевать смертью – миссия Джумагалиева в этом мире.
Оделяя смертью презренных, он отделял себя от грязной массы, становился совершеннее и поднимался над презренными. Один – над грязью! Очищая мир смертью, он приближал себя к Создателю. Ибо, творить совершенное и уничтожать несовершенное – как лицо и изнанка Создателя. Создавать и уничтожать – равноценные миссии для Вселенной.
Джумагалиев сидел на табурете с гордо повёрнутой вполоборота головой, глядел чуть вверх. Он был готов к тому, чтобы с него ваяли героя.
Почувствовать себя достойным совершить очищение оказалось нелегко.
Незнакомое – это потерянное. Он настойчиво изучал жертву и только через два года морально подготовился к жертвоприношению. Ему стали грезиться руки, ноги, части женских тел, парящие в воздухе…
Он выбрал самую распущенную женщину в округе. Он знал - существование её бессмысленно.
Он знал, что достаточно убить её пошлый костюм. Тело же, спрятанное внутри, в глубине, в сердцевине развратного костюма, уже мертво. И с каждой развратной встречей оно умирало всё больше. С каждым пьяным мужчиной к ней приходила новая смерть... Сколько раз она умерла? Двадцать? Пятьдесят? Каждая смерть оплачена деньгами. Каждая смерть умащена водкой. Смерть для неё – лишь очередной акт совокупления. С тех пор, как она потеряла девственность, сотни смертей входили в неё… Он подарит ей последнее жертвенное совокупление и даст последний жертвенный оргазм!
Она наслаждается ароматом Смерти, она танцует в объятиях Смерти. И чем сильнее она прижимается к последнему любовнику, тем глубже проникнет в её душу жертвенный нож… Так орган мужчины входит в тело женщины.
Нож – орган экстаза!
Быть убитыми для таких распущенных - наслаждение!
С этого жертвоприношения началось его восхождение, подобно тому, как утро начинается с пугливого блика солнца на верхушке бутона высокого чёрного тюльпана...

Он долго ждал в черноте улицы. За десять минут до встречи завыли собаки - услышали шаги смерти.
Идёт.
Он пошёл следом. Он догнал её. В руке - нож.
Она обернулась.
Он ударил в сердце.
Ахнув, она грациозно отпрянула. Красота движения заворожила его. Её лицо изменилось так, будто она устыдилась за себя и за всех порочных женщин. Ей стало стыдно за всех развратниц мира… Нет на свете обрамления для стыда красивее, чем смерть! Она обрадовалась, что её убивают – восхитительное спокойствие появилось в глазах.
Он чувствовал, что кончиком ножа удерживает её душу, пытающуюся покинуть опозоренное вместилище. Держать на кончике ножа трепещущую и вырывающуюся из тела душу – это блаженство!
Жизнь уходила из падшей женщины, очищая её тело. Щёки в волнении зарделись, губы же побледнели и вздрагивали, словно лепестки свежераспустившейся розы на утреннем ветерке. Яркая кровь родником выбивала из-под ножа и живительной влагой пропитывала ткань одежды, укрывающей обмякшее тело.
Он испытал духовное наслаждение. Он долго шёл к цели и достиг её...
Эта женщина, мгновение назад презиравшая его как человека и как мужчину, теперь отдавалась ему. Но он опередил и успел взять её без разрешения – вот высшее наслаждение.
Судьба определила место их встречи. Судьба вложила в его руку жертвенный нож и повелела очистить мир. Судьба повелела ему очистить мир смертью.
Желание дать смерть грязным – стремление к чистоте. Жажды смерти не хватает нашему времени.
Сильное - это хорошее. Сильное всегда правильно. Сильные могут ронять – они поднимут. Быстро поднятое не считается упавшим!
Слабых терять заставляют. Слабые не в силах поднять. Слабые не могут вернуться. Мир слабых – обречённый мир.
 Ты слышал историю о кормилице, которую прогнали от любимой принцессы? Кормилица притворилась безумной и бродила вокруг дворца, продавая цветы. Однажды принцесса вышла из дворца, чтобы купить букетик…
Давай притворимся безумными!

 Он перенёс священную жертву от суетной дороги в тихий мрак кустов. Белое, будто фарфоровое лицо – маска призрака ночи… Смерть изящна!
Неожиданный шум разрушил торжественность жертвоприношения.
Лег с ней, прикрыл, как любовник. Появилось желание.
Нет, не время!
Блики утреннего солнца тронули корявый ствол пирамидального тополя.
Кто там идёт? Ушли…
 Пора исцеления от порочных обещаний и нерождённых глупостей…
Нет, он дарил смерть не для того, чтобы мерзкий порок приобрёл форму смрадно разлагающегося трупа!
Оттащил дальше, расчленил жертву.
Части тела унес домой и засолил. Месяц делал пельмени, манты, жарил, варил. Потому что поедание распущенной женщины – уничтожение её грехов его организмом.

- Ты знаешь, когда убьешь человека, всегда испытываешь боль и угрызения совести. У меня так часто бывало…
Джумагалиев грустно помолчал.
- Жить дома я не смог, уехал в Татарию.

 =5=

Прекрасное весеннее утро. Пушистое облако в бездне ультрамарина.
Весенний ветер приветливо машет ветками с белой и розовой пеной цветов. Беззаботная пташка, опьянев от густых свежих запахов, захлёбывается восторгами, и движение облака становится чуть беспокойнее, чем всегда....
Душа поёт.
Знакомые радостно приветствуют справа и слева. Его ответы спокойны и исполнены достоинства.
Весенний лес шумит вдали, как сама человеческая жизнь.
Приятные мысли едва заметно нарушают чинность его походки. Они подобны согревшейся в живительных лучах солнца бабочке, неторопливо порхающей над мокрой от утренней росы травой. Сад, лес, солнце, бабочки… Для кого они? Для тех ли, кто грязен и грешен?
 Их жизнь – его боль. Но есть ли в них, ощутивших дыхание смерти, хоть капля раскаяния?
Чувство, что заполняет их в тот миг, когда бесполезная жизнь покидает опозоренные тела - не раскаяние. Может, нож его не всемогущ? Убив позорное тело – убивает ли он порок?
Лишь убив много тел, он увидит, меньше ли стало в мире порока.

Эти ребра, похожие на пальцы смерти, вцепившиеся в трепещущее от испуга сердце.
Этот мозг, дрожащий от страха, что его съедят. Его съедят, и тогда исчезнет с жирным холодцом хлам глупых мыслей, заботливо собранный за годы никчёмной жизни.
Эти уродливые ушные раковины, словно поражённые вирусом свекольные листья… Они ловили бесполезные звуки для тающего на солнце, подтекающего жиром мозга…
Дешёвый суповой набор!
Жизнь – вода на песке. Излитая бурным потоком - чуть дольше уходит в землю, чуть дольше высыхает. Стекающая на песок незаметно, незаметно же и превращается в ничто.

Алексей в сердцах стукнул вилкой по столу.
 - Жесткая! Пищу готовить совсем не умеешь, женщина! – облил презрением сожительницу.
Насупившись, Алексей жевал так энергично, что шевелились уши с торчащими из них пучками волос, и кончики пушистых усов прыгали по широким скулам.
- Та моложе была, - шустрая сотрапезница блеснула темными глазками над тарелкой, махнула рукой с хлебом себе за плечо и, отправив в пухленький ротик очередную порцию мяса, заискивающе проворковала: - Я тебе говорила, что мясо не протушилось как следует. А тебе всё быстрее надо… И с ягодички надо было отрезать, она помягче, чем бедро, и быстрее варится...
Ещё раз коротко глянув на недовольно чавкающего друга, Шакирова примирительно добавила:
- Ты кусочки мельчи, как я. И водочкой запивай.
Толк в человеческом мясе и способах его приготовления Алексей Джумагалиев  и Мадина знали прекрасно. Как-никак вместе убили, разделали и сожрали пять женщин и двух девочек. Причем самец-людоед перед свежеванием использовал жертв и в плане сексуальном.
Алексей, сторож садоводческого товарищества «Каенлык» из пригорода Казани, действовал на многих женщин гипнотически, особенно на тех, которые желали хмельных застолий. К каждой жертве имел особый подход. Одних разбитной сторож улещал обильной выпивкой, других, явно тосковавших без мужской ласки, «прижимал к бедру» и намекал на горячий характер и неутомимость в постели. Но все попадали на «мясозаготовки». Некоторые прощались с жизнью, едва переступив порог сторожки - и Алексею нередко помогала практичная подруга. Других, как в случае с одиннадцатилетней девочкой, каннибалы сначала откармливали, а уж потом... Всё зависело от настроения, степени заполненности холодильника и от аппетита.
Дачники знали, что у сторожа можно в любое время недорого купить прекрасную парную вырезку для приготовления шашлыка, котлет или наваристой шурпы. И охотники до шашлыков на свежем воздухе часто захаживали к радушному сторожу - отказа никому не было. Все желающие отоваривались качественным мясом, причем почти за бесценок.
- А это что? – спросила дотошная покупательница однажды, привередливо тыча пальцем в синий рисунок на лоскуте кожи.
Алексей зверски глянул на Мадину. Ленивая баба! Свежатину не могла толком разделать! По недосмотру оставила на мясе клочок кожи с татуировкой.
- Молодой поросёнок… А это ветеринарный штамп, чернильный, - улыбнулся он покупательнице, быстро отсёк ножом подозрительный лоскут и бросил ждавшей подачки собаке.
То ли от скуки, то ли из-за денег Мадина стала заманивать в дом таксистов и затаскивать их в постель. Алексей не возражал. Но перед самым ответственным для любовника моментом «из-за кулис» вдруг вылезал сверкающий глазами и ножом «муж»… Иногда с ним на пару спектакль ревности разыгрывал собутыльник и сотрапезник Волков… Гневные мужики требовали у любовника отступного. Выручка была не ахти какой, но удовольствия от потехи хватало надолго.
Очередной водитель, которому дали срок до завтра собрать требуемую сумму, заявил на вымогателей в милицию. Алексея задержали, а при обыске в домике-сторожке нашли паспорт одной из убитых женщин.
Во время раскопок в яблоневом садочке сторожки милиционеры набрали четыре мешка человеческих костей. Вокруг бегала собака, которую людоед подкармливал неликвидными остатками, обнюхивала находки и жалобно скулила...
В институте Сербского в Москве врачи пришли к выводу: Джумагалиев невменяем.
Год «лечился» в спецучреждении Казани. Когда его перевозили в психбольницу общего типа по месту жительства в Казахстане, Джумагалиев усыпил бдительность сопровождающих врачей, бежал из аэропорта и скрылся в горах.
Убил ещё несколько женщин.
- Я встал на сторону животных, а с людьми делал только то, что они делают с животными, - рассказывал он потом.
На поиски людоеда бросили все имевшиеся силы. Солдаты воинских частей прочесывали местность, милиция устраивала засады на горных перевалах, самолёты и вертолёты облетали территорию, вызванные из Москвы дельтапланеристы барражировали над горами, пытаясь отыскать следы беглеца.
Джумагалиев был осторожен. Днём передвигался с оглядкой, скрывался под деревьями или под кустами, постоянно всматривался в небо.
Больше всего ему досаждали дельтапланеристы. Но беглец придумал, как направить поиски по ложному следу. Он написал письмо и попросил знакомого чабана, ехавшего в Россию, отправить его из Москвы другу в Казахстан: пусть думают, что Джумагалиев живет в столице. Как он и рассчитывал, послание перехватили, появились слухи, публикации в прессе о том, что людоед перебрался в центр России. Цель была достигнута - дельтапланеристы ушли из гор, поиски прекратились.
В полной изоляции от цивилизованного мира Джумагалиев чувствовал себя вполне комфортно. Жил в шалаше или в пещере, обходился подножным кормом, ловил рыбу, мелкого зверя: «Мне коробок спичек - больше ничего не надо. Я здоровье поправил на природе: там боярышник, шиповник, яблоки, травы разные. Звери меня не трогали, а птицы даже об опасности предупреждали. Думал, меня инопланетяне заберут...».
Инопланетяне Джумагалиева не забрали, и он неожиданно появился в районе правительственных дач, вызвав там невероятный переполох. Местные газеты запестрели сенсационными заголовками: «Людоед гуляет на свободе», «Каннибал Джумагалиев вернулся к людям», «Кто приютил людоеда?».
Его задержали, поместили в приёмник-распределитель, охотно демонстрировали журналистам: не волнуйтесь, мол, он совсем не опасный, ручной.
- Глупые! Смотрят – тихий, улыбается, не воюет, в камере прибирает… Сбежал я от них.
 Жил то у одного знакомого, то у другого. И продолжал очищать женщин от скверны.
Позже ему вменили ещё семь убийств, три из которых «отягощены элементами каннибализма». Одну из женщин он разрезал на куски и засолил в бочке. С другой вступил в половой контакт, и поначалу убивать не хотел: «Был пьян, лег рядом и уснул». Но, проснувшись ночью, опомнился: «Что это я неверных жалею?» В книге Джумагалиев прочёл, что если человеку горло перерезать и пристально смотреть, то можно увидеть, как душа покидает человека. Смотрел, смотрел, но душу так и не заметил.
У двух жертв Джумагалиев выпил кровь, разрубил головы, съел мозг. У одной из них, прежде чем убить, сделал ножом отверстие в нижней части живота и через него совершил половой акт.

Задержали Николая Джумагалиева с куском человеческого мяса в руке. В тот день он выпивал с приятелями и «распущенными женщинами». С одной из них зашёл в соседнюю комнату.
- Совершил с ней половой акт, она уснула. А я решил сделать эксперимент: ещё раз посмотреть - вылетает душа или нет. Ударил спящую. Душу опять не увидел. В книге прочел: если крови выпьешь, то будет пророчество. Тазик был для стока крови. Выпил немного крови. Раньше я пил баранью кровь – человечья по вкусу такая же. Пророчество не пришло. Потом начал разделывать женщину: отрезал голову, руки, дальше не успел. Вошли друзья. Я был голый. Все оцепенели, потом дико закричали, бросились по домам. Наверное, вызвали милицию.
Его снова отправили в Москву на экспертизу. Сидел в Бутырке, в институт Сербского возили только раз и ненадолго.
Потом опять больница, потом освобождение, уход в горы, снова убийства и задержание, спецприёмник, больница...
Двенадцать лет провёл в стационарах для душевнобольных!

 =6=

Борис от лекарств ещё не отошёл, расслабленно удивлялся рассказам Джумагалиева, но эмоции через край от откровений людоеда у него не плескали.
Люба принесла смену белья, ножницы, как могла, подстригла Бориса.
Вернулись в палату.
Борис с помощью Джумагалиева перевернул матрац «чистой» стороной кверху, перестелил бельё. С удовольствием сел на свежую постель, огляделся.
Палата на четыре человека. Это хорошо, сказал Джумагалиев. В других палатах по шесть-восемь человек. Кроме Джумагалиева и Оракула в палате «жил» судья Гридницкий и Корней. Корней хроник. У него проблемы с самоидентификацией.
Первый урок еврейской самоидентификации в младенческой памяти Корнея не сохранился. Ему о нем поведала его нерусская мать. А у Корнея ума не хватало на то, чтобы понять: даже имея усечённое свидетельство принадлежности к избранному народу, важно не то, что оно усечёно, и даже не то, на каком уровне, - важно, каким образом усечение приключилось. И поэтому Корней смело, громко и уж, конечно, не раз воспроизводил данное ему всевышним, как он думал, право называть себя словом, хоть и с неясной для него этимологией, но, как считали в их дворе, причисляющее к избранным мира сего: «Еврей! Еврей! Я еврей!»
У начала этой перспективной и выгодной во всех отношениях истории совершенно банкротский конец. Корней был пойман матерью, кстати, мордовкой по национальности, зажат между колен и принужден длительно и на весь двор орать: «Я не еврей, я мордвин!». Мать Корнея, несмотря на лёгкую склонность к алкоголизму, не была лишена чувства национального самосознания.
В перерывах между внушением ремнём, оставленным Корнею в наследство неизвестным кандидатом в отцы неизвестной же национальности, мать пояснила, что растущее достоинство чада не было усечено многоуважаемым раввином, или кем там оно усекается. Достоинство было отшиблено упавшим с табуретки утюгом, который ударил между ног сидевшего на полу трёхлетнего Корнея. Лучше бы утюг упал ему на голову, между прочим добавила мать, имея в виду, что иногда, после значительного воздействия на мозги извне, у особо бестолковых детей они начинают работать эффективнее. И рассказала про ужасно злопамятного мальчика, который когда-то, во времена её детства жил в их дворе. Как-то раз этого мальчика за его злопамятность другие мальчики сильно ударили палкой по голове. И после этого он стал помнить только добро. Правда, в очень малом количестве.
А евреев среди возможных отцов Корнея, насколько мать помнила по носам и другим важным для идентификации национальной принадлежности и установления отцовства выступающим частям мужских тел, в её богатой встречами жизни не случалось. Росчерк муллы, конечно, в темноте да на ощупь можно спутать с клинописью раввина. Но, будучи начинающей алкоголичкой, свои встречи женщина предваряла питиём водки на кухне… А спутать плосконосую физиономию правоверного с горбоносой физиономией потомка Моисея, разливая зелье по стаканам, могла лишь запредельно страждущая алкоголя или уже залившая глаза женщина…
 Внушения матери не пошли Корнею впрок. И в будущем исследование симптома принадлежности к избранному народу не только всё более увлекало Корнея, но и плавно переросло в страсть.

Лежал как-то у Корнея в палате Ахняф по кличке Габдельбарыч. Надо сказать, Ахняфа Габдельбарыча психи называли между собой «Няф-Няф Гав-гав-гавыч».
Уважаемый сопалатниками пятидесятипятилетний Няф-Няф был не еврей, это точно, а правоверный мусульманин - тоже совсем неплохо! Кличка эта была записана у него в паспорте – до чего обнаглели паспортистки! Кликухи в паспорта записывают! Что вы хотите – живём в воровском государстве, живём не по закону, а по понятиям! Все знают – Президент говорит! – что олигархами миллиарды нажиты нечестно, и никто воров не трогает! Говорят, старик Рокфеллер, когда помирал, был в десять раз беднее нашего Абрамовича. Ихнему Рокфеллеру миллиарды поколения предков наживали, а наш Абрамович за пятнадцать лет сколотил на десять Рокфеллеров… А жена мэра столицы? За пять лет миллиард с чистого месте соскребла!
На самом деле Ахняф был парафреником и сыном хана Мамая. Или Батыя. Он сам толком не знал. Понятное дело, папинька давно преставился… И этот Няф-Няф Габдельбарыч Мамаев нет-нет да и называл Корнея тем приятным словом со всё ещё неясной для него этимологией.
- Ну не люблю я ваш народ, - задумчиво, как присуще народам востока, ковырял Ахняф, сын Мамая, указательным пальцем в носу, нащупывая в недрах головы умные мысли. Вытащив палец из носа, потомок Мамая разглядывал его кончик.
Красивый и совершенный, этот тонкий и длинный восточный палец с розовым ногтем-медальончиком на конце, возбуждал Корнея. Кончик пальца был вымазан клейким, и от него шёл тот дразнящий запах, который Корней ни с чем бы ни спутал...
Корнея удивляло, что Няф-Няф не любит его народ. Он сравнивал работу муллы с работой раввина – ниже пояса отличий никаких! И если бы не слишком уж разные физиономии…
- Не говори так о моём народе! – Корней нервно сжимал кулаки.
- И почему вы не любите критику своего народа? – рассуждал Ахняф. – Взять, к примеру, русских. Вы говорите о них, что они алкоголики, лентяи, тупые… Вон, по радио передали, что в Израиле раввины устроили забастовку по случаю задержки зарплаты! Можешь ты представить, что наш мулла забастовал? Или поп у русских отказался отпевать умершего – бастует, мол, он? Я не могу. Потому что мулла и поп – представители наших богов на земле, они выше денег! А вы хитрые, кого хочешь, за деньги продадите! Почему вы считаете, что вы избранные, а остальные народы для вас, что свиньи для правоверного мусульманина? Один чувак из отделения буйных сказал мне, что вы своим умершим под бок кладёте булыжник, чтобы он на том свете кинул его в Иис…
- Не говори так о моём народе! – повышал голос Корней.
Ахняф, сын Мамая, косился на поднявшегося Корнея, на его нервные, весьма объёмистые, как два старых чайника, кулаки. Это были убедительные аргументы в пользу не любимого потомком Мамая народа.
- Нет, народ в целом мне до фени. Про камень мне чувак из буйного отделения сказал. Если он соврал, значит и я соврал, - жал плечами Мамаев сын, с присущей азиатам хитростью шёл на попятную, и коварно отворачивался к стене. – Но почему бы не задуматься, что дым, много столетий клубящийся вокруг немногочисленного, но осточертевшего всему миру народа, должен происходить от какого-то огня! – продолжал он бурчать как бы для себя, словно забыв о присутствующем здесь Корнее.
- Корней, за что он мордву не любит? – спрашивала санитарка, протиравшая между кроватями пол.
Корней недовольно косился на санитарку. Глупая женщина!
Нестарая ещё санитарка смотрела на Корнея с вызовом, ласково пропуская черенок швабры сквозь кулак в сантехнической перчатке. Как сексуально скользил в её руке черенок! У Корнея затяжелело дыхание.
- Слушай, вот у меня он обрезанный, как и положено, - без помощи рук хозяина признак избранности выскользнул из прорехи-убежища, предусмотрительно лишённой хозяином пуговиц, и указал на санитарку. Зачем он указал на санитарку, и что хотелось спросить, Корней уже забыл.
Санитарка дёрнулась, пошатнулась, судорожно ухватила черенок швабры двумя руками и с завистью уставилась на обрезанный признак.
- Да уж… Если обрезанный – такой… Какой он у тебя был бы не обрезанный?
Черенок явно проигрывал Корнееву признаку.
Но женщины, Корней это знал, созданы Богом для работы. И россказни мужиков, что женщин можно использовать для удовольствия, считал пустым трёпом.
«Сволочь!» – злобно подумала о Корнее санитарка.

А с Гридницким такая история вышла. Деятельность судьи для общества очень важна, и на почве осознания важности и незаменимости себя для общества у Гридницкого за спиной выросли крылья. Большие, пушистые и тёплые. Одним словом, ангельские. Судья подолгу простаивал у зеркала, разглядывал развесистые крылья то с одного бока, то с другого, а с помощью второго зеркала - и сзади. Примерял на громоздившийся за спиной ангельский признак разные пиджаки и плащи, которых у него было немало – работа судьёй позволяла жить безбедно. В суде Гридницкий норовил сесть так, чтобы сотрудники и прочий сброд в зале заседаний видели, кто здесь богоизбранный. Относиться стал ко всем соответствующе. Коллеги и осуждённые недовольно косились, завидуя судье. А после того, как Гридницкий при оглашении приговора изрёк: «… а посему данной мне Богом властью повелеваю!», завистливые адвокатишки из желания погубить принципиального судью вызвали «Скорую помощь».
 Судью поместили на шахматную доску с прозрачными стенами. Доска была неправильная: вместо шестидесяти четырёх клеток судья насчитал десять тысяч восемьсот шестьдесят восемь и сбился. Прозрачные стены подпирали дырявый потолок. Из дыр высовывались чужие пальцы, похожие на пальцы молоденькой секретарши Владимира Петровича. Пальцы эротично щекотали судью. Это при его важной должности?! Судья жеманно, как домоправительница из детского мультфильма, говорил: «Ну не надо…», стыдливо уворачивался от сексуально озабоченных пальцев, и в конце концов разражался несерьёзным детским хохотом, похожим на стон в мгновения оргазма.
Тусклая лампочка сорта «осенний Бергамот» болталась высоко под потолком. Она давно созрела, на вид казалась нежно сладкой и должна была осыпаться со дня на день. Судья пытался стряхнуть её, раскачивал стены, но стены были столетние, и перезревшая лампочка не падала. Лишь роняла на судью капли сладкого, похожего на маленькие солнышки, сока.
Судье выдали тапочки, лист бумаги, карандаш и велели нарисовать подзорную трубу без увеличительных стекол. Как пояснили санитары - для более глубоких взглядов на события, происходящие в жизни. А без увеличительных стёкол – чтобы мелочи жизни через трубу не казались слишком важными частностями. Но судья и без подзорной трубы давно разложил свою жизнь по пунктам и подпунктам уголовного и прочих кодексов, поэтому подзорной трубой не пользовался. А тапочки оказались ему впору.
Одиночество мешало судье. В замкнутом пространстве он терял не только чувство времени, но и квалификацию. Он просил санитаров принести ему молоток, которым судьи забивают в стол вынесенные приговоры. Но санитары лишь подло ухмылялись. А рука судьи теряла навыки стучания молотком!
Судья невзлюбил санитаров, а санитары - судью. Как ни странно, врачи приняли сторону санитаров и отключили ход времени сквозь пространство, в котором находился судья.
А то время которое было на шахматной доске, прорастало в стены и застывало там. Иногда мгновения проступали из стен черными квадратами и медленно стекали вниз. Медленнее, чем росли ногти на пальцах в дырявом потолке. Пальцы уже не щекотали судью, а за слишком мягко вынесенные санитарам приговоры царапали ему макушку. От этого макушка катастрофически лысела. Да и пальцы были уже не от эротичной секретуточки, а от сердитого Владимира Петровича. Судья поминутно проверял, как лысеет макушка. Волосы из макушки лезли, как из больной кошки. Стоило дёрнуть посильнее и в руке оставался пучок. Глупые санитары одели судью в смирительную рубашку, обвинив его, что он рвёт у себя на голове волосы. Но он же не дурак, у себя на голове рвать волосы! Он только проверял! А между нами говоря, у кого же рвать волосы, если на шахматной доске кроме Гридницкого никого нет!
Без помощи рук судья не мог встать с кровати и лежал неподвижно. От неподвижности время остановилось окончательно. А по периметру шахматной доски, там, где должны быть цифры и буквы, обозначающие адреса клеток, мучнистыми кучками оседала тоска. Стоило чихнуть посильнее, как тоска табачной пылью поднималась в воздух и обволакивала судью. От этого чихалось ещё сильнее, и тоски поднималось в воздух ещё больше.
Чтобы не забыть пункты и подпункты законов уголовного и прочих кодексов, судья начал писать статьи законов языком на стене. Но проклятые санитары вымазали стены серной кислотой, и язык судьи страшно воспалился.
Больные из других шахматных досок в знак солидарности с судьёй организовали акцию протеста с демонстративным сожжением белых халатов, сделанных из бумаги. За что коллективно лишились компота в ужин – ведь психам не положено разводить огонь и даже пользоваться спичками… Но в одной палате две постели всё же сгорели.

Тяжесть в голове.
Отдельные куски предметов, все без граней, незаметно переходят один в другой. Всё не ярко, звуки еле слышны.
Чувство тошноты.
Нет желаний, нет эмоций. Вот уже шесть лет!
Голос. Он спорит с ним. Оскорбляет. Приказывает.
Санитары назвали его шизиком. Не страшно – кругом свои…
Комната-параллелепипед сжимает мозги скользкими стенами. Мысли предшественника, который жил здесь до него, противной слизью ползут со стен на пол…
На стеклянные квадраты окон глупые санитары неровными полосками налепили прямоугольники красного кирпича. О, если бы кто подсказал, как их разбить!.. Так хочется ещё раз увидеть солнце!
Раздавленной куклой из заброшенного детства он лежит на бетонном полу, упрямо дырявит стену треснутым зрачком выцветшего глаза. Безвкусное липкое время стекает по лицу. Тянется, как выплюнутая жвачка между чистой подошвой и горячим асфальтом в полдень знойного лета.
Ни звука не слышно в геометрическом пространстве. Сволочные доктора уничтожили воздух в помещении, и кислородные молекулы, пронзая грудную клетку, рванули из лёгких прочь. Преодолев звуковой барьер, они потеряли возможность переносить звук и от бессилья взорвались. Прощальный взрыв лишил его слуха.
Тихо. Тишина превращается в навязчивую идею, в паранойю ртути, заполнившей пространство. Тишина утопила тело, заткнула уши, заполнила глаза, рот и нос, пропитала волосы и одежду.
Одежду… Разве можно смирительный балахон, опутавший его до пят, назвать одеждой? Говорят, смирительные рубашки здесь выдают соответственно размеру мании величия…
Бессилен. Связанными руками не удаётся погладить вспотевшие от испуга холодные стены, успокоить их. Линии, разделяющие кирпичные параллели, расходятся вдали. Кое-где они пересекаются, нарушая геометрические аксиомы. Голос разума подсказывает, что параллели нарушают законы, но голос разума здесь чужой. К тому же в жизни всё иначе…
Он закрывает глаза, и веками ощущает тишину. Тяжёлыми волнами тишина заполняет пространство… Волны вздымаются медленно, как сердце умирающего человека. И нет спасения – он тонет в тишине внутри себя.
Вдруг шёпот в правом углу потолка! Звук пауком на стальной паутинке спускается вниз, наполняет комнату, материализуется в лезвие бритвы, кромсает его уши. Звук-убийца, он убил тишину!..


 =7=


В больнице ужас что творится! Еды на раздаче в столовой не докладывают.
Один раз смотрю – гарнир мне положили, а мяса нет.
- Мне мясо, - говорю, - положено!
- Положено - ешь! – отвечает с ухмылочкой.
- Так ведь не положено! – возмущаюсь.
- Не положено - не ешь! – ещё больше ухмыляется.
Психанул, швырнул тарелку в наглую морду… Повязали, в изолятор заперли, две недели сонные уколы делали.
Больных выпускают за едой - смотришь, сколько их. Бывает лишних на пять, на шесть человек. Кто лишние? Или жертва, или блатной. Оформляется, как больной, а работает санитаром. Кладёт всех старшая сестра, она главный заправила в больнице. Если поступает спокойный больной, бойскауты провоцируют его на скандал. Сунет руку в тарелку - любой возмутится. А возмутился – вяжут, начинают колоть.
Кто такие бойскауты? Ну, блатные. Медперсоналу прислуживают. Провоцируют всячески, подставляют ребят под уколы.
Заявления, которые я передавал в милицию, все очутились в истории болезни! Ни одному заявлению не дали ход! А как же иначе? Они же защищают друг друга, у них бизнес общий! Милиция, если кто сильно против, в психушку волочёт. Как меня, например. На улице не понравишься, скрутят, увезут. Калечат с целью. Чем больше больных, тем больше лекарств. Успокаивающие там разные, парацетамол. Галоперидол, скручивает на нет больного. Циклодол размягчает. Сёстры всем гонят галоперидол, который наркоши не любят, а циклодол продают. А больные без циклодола мучаются. Однажды видел такую картину. Больной умоляет сестру:
- Ну, дай циклодола, меня ломает всего, терпения нет!
А сестра ухмыляется:
- А циклодола нету-нету! Что будешь делать?
В наглую издевается!
Бойскаутов для чего, спрашивается, держат? Они на больного каждые пять минут делают наезд. Как эти, мессеры фашистские, делают налёт: один одно, другой другое, постоянно беспокоят, дёргают, доводят человека до срыва.
Медсёстры в туалет не пускают, он обгадится, в палате на него тоже давят, ругаются, заставляют есть дерьмо своё, потому что их заставляют стирать. Всей палатой начинают на него гадить… Человек доходит до того, что муха пролетает - боится. Да сам же и виноват, растрезвонил всем, что он – ночной горшок!
А на днях Касьянов избил Владимира Владимировича… Бил долго, жестоко, с садистским наслаждением…
Что значит, что я имею в виду? Что имею, то и введу! Что? Нет. К премьеру и президенту они отношения не имеют. Нет, мой Вэвэ – не ваш. И вообще, Владимиров и Владимировичей у нас много! Нет, это вам должно быть стыдно, что вы не про того подумали!
И что Касьянов - это Касьянов, даже козе понятно! А куда денешься от фамилии, которую тебе в историю болезни вписали! Меняют фамилии? Ну-у… Раньше «ненашенские» меняли фамилии на наши, а сегодня меняют наоборот… Все меняют, чтобы уехать, а Березовский поменял непонятно как.
Фамилии менять – дело щекотливое! Можно и пролететь с разменом… А кто умней – время покажет. Нет, Касьянов паспорта мне не показывал. Не носит он его с собой. А зачем? Везде ж официально прописано: Касьянов! Вон, у двери бумага висит, на ней под вторым номером чёрным по белому: «Кась-я-нов…». А первым номером – Вэвэ.
А то, что Касьянов избил… э-э… Владимира Владимировича… Нет, не того, про которого вы нехорошо подумали… Да, это факт. Зафиксированный в официальных бумагах.
Ну, как дело было… Дело было после обеда. У охраны после халявной жрачки на государственной кухне в брюхах теплота и уют. Разморило их, болезных, на дрёму потянуло. В гулких коридорах ни души – упокой, тихий час, души болезных… Охрана и придавила клопа по-тихому. По двести минут на каждый глаз.
А мёртвая тишина, она – ох, обманчивая! Про то все фронтовики знают! Да только наши охранники – не фронтовики…
Касьянов улучил момент, и кинулся на Владимира Владимировича. Заклеил рот пластырем… Где взял? У медсестры украл, гад! Связал руки полотенцем… Давно замышлял акцию!
Не нравилось ему, что Владимир Владимирович командует лишнего. «Я не позволю, - возмущался, - чтобы этот, с рачьими глазами, мной помыкал!»
Смелый на государственные перевороты, когда Владимир Владимирович спит.
А сам и в бреду видел себя главной фигурой в нашем бедламе.
Бетлехеме…
В нашем Вифлеемском приюте …
А началось всё, смешно вспомнить, с чего!
Владимир Владимирович обозвал Касьянова дураком, когда Касьянов поставил на его конец пустую кастрюлю. Поставил умышленно, явно нарываясь на политическое противостояние.
И это откровенное хамство Владимир Владимирович стерпел. Он же государственного масштаба руководитель!..
Но, увидев, что кастрюля грязная, попросил вымыть её. И я уверен, что за данное справедливое замечание никто из партийных и беспартийных соратников не осудил бы Владимира Владимировича. Кому охота из грязной кастрюли есть? Любой скажет, что Касьянов известный лентяй, и посуду моет отвратительно. Да и повара заругались бы!
А Касьянов кинулся в драку.
Санитары, естественно, прибежали в посудомоечную, руки Касьянову, нарушителю порядка заломили – ложка теперь месяц тяжёлой будет казаться.
От обиды Владимир Владимирович искусал себе локти, спину, лицо и даже затылок. Он так сильно вышел из себя, что его с трудом загнали на место. И то, после двойной дозы аминазина, которую сестра влупила в тщательно оберегаемое Владимиром Владимировичем от посягательств соседей интимное место…
Но окончательно восстановить способность к общению с коллегами Владимир Владимирович смог лишь через день, укусив себя в биологически активную точку на лбу, которая ответствовала за просветление повреждённого врагами сознания.
На следующее утро в палату к Владимиру Владимировичу пришёл какой-то извращенец. Представился врачом, естественно… Странно было бы, если он представился Александром Другим! С видимым удовольствием – с наслаждением! - трогал Владимира Владимировича за ушибленные места, похотливо улыбался, советовал массировать с мазью… Бесстыдно обещал прийти ещё, намекал на возможность тесных отношений.
- Вы страдаете, - спрашивает, - извращениями?
- Что вы! – отвечает Владимир Владимирович. – Я ими наслаждаюсь!
Расспрашивал Владимира Владимировича о семье, о его планах на будущее, о том, как обустроить страну…
Я сидел в палате и наблюдал за комедией.
Владимир Владимирович считал себя президентом страны, пришелец считал себя хирургом, и оба были убеждены, что его собеседник – ненормальный…

 =8=

- Земляк, давай я тебе стих прочитаю! – предложил Борису Поэт из шестой палаты.
- Читай, всё равно делать нечего… - согласился Борис.
- Это я сочинил, - гордый своим творением, указал в потолок Поэт. - Слушай:

«Из царства мертвых утром вырвался, гремя крылами, суховей.
К полудню воздух засмердел.
А трупный ветер к западу погнал плод неба засыхающего - Солнце.
 
Под вечер небосклон
вдруг кровью взорвался, поранившись о твердь земли
в том месте, где светило
чело намеревалось преклонить и сном укрыться.

Сияние порока возбуждает нас,
мерцая сквозь призывность женских форм
в горячий полдень.
Горячий полдень… копия холодной ночи.

В горячий полдень
от сияния порока
солнце меркнет».

- Складно. Только мрачно и не всё понятно, - вздохнул Борис.
- Мрачно ему, - рассердился Поэт, на то, что слушатель не стал восторгаться талантливым, а может даже и гениальным произведением. - У нас всё мрачно! Жизнь у нас… мрачная. Со склонностью к шизофрении. Идём ко мне в палату, поговорим спокойно. А то медсестра вон, приглядывается уже, шприц наглаживает, иглу др-р… точит.
Поэт ухватил Бориса под руку и потащил в шестую палату.
- Заходи, у нас мужики спокойные… Поговорим…
- Чего это он под кровать сиганул? – удивился Борис, увидев скользнувшего под кровать больного.
- А… Это Слесарь.
- Автослесарь я! – поправил Поэта недовольный голос из-под кровати.
- Автослесарь он. Надоели ему все, вот и прикидывается автослесарем. Ничего, если ты к нему приставать не будешь, вылезет. А когда доктор придёт на обход, он надолго скрывается. И не трожь его. То он масло моторное у кровати проверяет, то шаровые в ножках меняет. У нас нынче кто как от сходящего с ума мира спасается… Я вот в творчество ударился… Счастливому нормальному человеку, понятно, творчество не нужно. Творчество - это лекарство для больной души. Иначе - ночные кошмары так прижмут, что сам пойдёшь матушке-психиатрии сдаваться.
- Какое к чёрту творчество при нашей жизни! – возразил Борис.
- Ну, не скажи! Для человека искусства сейчас раздолье. Переломный момент в истории. Вокруг происходит масса событий, от которых вселенная так дрожит, что небосклон роняет звёзды. А искусство всегда отображает перелом истории.
- Отобразило – и что? Ты сочинил стих, мне прочитал, на этом всё закончилось. Чтобы книжку издать, надо мешок денег!
- Книжку не издам. Но, когда выпишусь, опубликую стихи в Интернете. Благодаря Интернету культурные ценности стали предельно доступны.
- Прозу я тоже пишу, - похвастал Поэт. – Вот про него написал миниатюру.
Поэт указал на рыжего с бегающими глазками и ярко-красным слюнявым ртом.
- Это кто?
- Это пан Спортсмен. Чемпион по армреслингу.
- Что-то тощий он слишком для армреслинга.
- Ну уж какой есть. Слушай сочинение: «Она вошла, когда заканчивалась шестнадцатая серия. За сегодняшний день. «Ах-х!..» - жалобно сказал он, завершающе шевельнул рукой, и открыл глаза.
Она смотрела на его влажно блестевшую руку, на розовый и почти такой же нежный, как у неё, бутон в кулаке...
- Как ты неслышно вошла, - удивлённо проговорил он, и нерешительно улыбнулся. - А я сегодня шестнадцатую серию закончил… Думаю, смогу побить собственный рекорд, осилю и семнадцатую…
Она смотрела на курчавые, такие знакомые, жёсткие на ощупь, ярко-рыжие волосы под его кулаком, и ничего не могла сказать...
Доктор Ниманд всегда говорил, что страшнее рыжих нет больных...
Заметив её жадный взгляд, он с трудом разжал натруженный кулак, сел. Запахнул заскорузнувшую прореху с оторванными для быстроты доставания пуговицами. Она, уже с трудом сдерживаясь, опустилась на пол и погладила его мосластые, в давно не стираных штанах, коленки.
- Ну, не надо, не надо! - невнятно проговорил он, разжимая погорячевшие бёдра…
Её живот вздрагивал, а голос был прерывист... Он ерошил короткие, свившиеся колечками волосы, ощущал медленно раскрывающееся тепло, и ждал, что вот ещё одну секунду, вот ещё одну...
Он мечтал об этих узких, прохладных ладонях, мечтал, как, почувствовав свежие прикосновения, он произнесёт, наконец, своё умопомрачительное: «Ах-х!..». От одной этой мысли его прорвало, на несколько секунд он словно потерял сознание, а когда вернулся из забытья, увидел то же, что и всегда: доктор Ниманд осторожно уводил её вдаль по сумрачному коридору. По ясным, синим глазам доктора он понял: рекорд, как всегда, откладывается... И так шесть лет! Есть от чего сойти с ума…».
Ну как?
- Непонятно что-то…


 =9=

Двадцать четвёртого февраля конференция врачей была.
- Считаете себя больным? – спросили меня.
- Нет, не считаю.
Это я - не считаю. А у них, если думаешь не как все – ты больной. По мнению докторов, если тебе не повезло, и ты родился Петром великим – будь добр, руби окна! А если попал в психушку, веди себя, как подобает нормальным психам!
- Правды ищешь? – главврач говорит. - Ну, мы поможем тебе найти правду!
Глянул я на рассерженную физиономию главврача, и понял, что его натренированное око наверняка заметило симптомы моего самопроизвольного выздоровления. А значит, моему балансированию между условной нормой и безусловным психическим расстройством скоро придет конец. Главврач укажет пресечь развитие процесса, не соответствующего графику, меня втиснут в принятые здесь таблицы и схемы, и толкнут в сторону безусловного сумасшествия, которое так любил старик Фрейд.

Практически ни одного рядового врача я там не встретил. Одни начальники. К кому ни обратись – или главврач, или заведующий отделением, или главная сестра, или старшая сестра…
Сколько кабинетов прошёл, ремонт делал, все говорят: не наше дело, нас не касается…
Здравоохранение - это скопище заведующих, старших и главных, которым до больных нет дела!..

 =10=

Оракул страдальчески скомкал на груди рубашку, взглядом, полным мировой скорби, упёрся в лицо Бориса, и выдал очередной перл своих горячечных сожалений:
- У меня больше нет прошлого. Путём длительных умозаключений я пришёл к выводу, что лучше жить без прошлого - и уничтожил его. Если у вас нет прошлого, то не надо объяснять, почему вы стали таким плохим, и каковы причины ваших теперешних отвратительных поступков - вы просто есть, без объяснений. И поступки ваши ничем прошлым не обусловлены – они сиюминутны. И никто не пришпилит вас своими упрёками, потому что не к чему пришпиливать – нет исторической основы, к которой можно припереть вас спиной.
Самая надёжная защита от забот настоящих - стереть своё прошлое, потому что это делает нас свободными от обременительных мыслей из прошлого. От мёртвого, которое дышит нам в затылок. Потому что каждая мысль, едва зародившись, тут же становится прошлым. Значит, каждая мысль умирает, едва родившись. Значит, воспоминания – всего лишь дыхание мёртвого прошлого.
Я уничтожил своё прошлое!
Шаг за шагом я создал туман вокруг себя и своей жизни. Любой, шагнувший в моё прошлое, заблудится в тумане! И сейчас никто не знает наверняка, кто я и что я делаю. Никто, даже я сам. Как я могу знать, кто я, если раньше сегодняшнего дня меня не было? Сегодня утром меня ещё не было! Минуту назад меня уже не было! Я разрушил мой мир. Я уничтожил своё прошлое. Я убил прожитое время и сложил его на развалины мира.
- Я тоже уничтожил своё прошлое, - задумчиво проговорил Борис. – Но мне в этом грязном деле помогло государство…
- Правда?! – обрадовался Оракул. – Без прошлого жить вам будет гораздо легче! Но с другой стороны, для общества настоящее без прошлого – умирающий ребёнок без души. Прошлое нашего общества мертво – его убили политики. Его убили ОНИ! Что выродит мёртвый родитель? Клона? Мутанта? Монстра? Своё прошлое убить можно – будет легче жить. Но нельзя убивать прошлое общества!
 - Не знаю, как обществу, но мне без прошлого хреново живётся, - пожаловался Борис.
- Изучайте грязь, мусор и отбросы своих мыслей, у других они абсолютно такие же! – искренне посоветовал Оракул.
- Оракул, ты у нас истории разные любишь, - подсел к Оракулу Джумагалиев и по-приятельски обнял его за плечи. Оракул насторожённо отстранился, локтем убрал обнимающую руку. Он не доверял Джумагалиеву.
- Хочешь я расскажу тебе историю, - предложил Джумагалиев.
- Расскажи, - печально согласился Оракул.
- Родился мальчик, и был он от рождения слепой, - негромким голосом доброго рассказчика начал Джумагалиев. – Когда он подрос, то узнал от других мальчиков и девочек, что солнце не только греет, но и светит, что мир полон не только интересных звуков и разных на ощупь предметов, но ярок и красочен… Мальчик было уже совсем смирился с тем, что никогда не увидит солнечного света… Но однажды, тогда ему было уже семь лет, он проснулся и нащупал на глазах толстую повязку.
 - Что это? - спросил он у мамы.
 - Пока ты спал, - рассказала добрым голосом мама, - приходил волшебник дядя доктор и сделал тебе очень сложную операцию. И теперь ты сможешь видеть и солнце в небе, и цветы на лугу, и других мальчиков и девочек, одетых в красивые одежды…
Мальчик обрадовался. Какое это счастье – видеть солнце, цветы, друзей в красивых одеждах!
 - Мама, а можно я сниму повязку прямо сейчас? – попросил счастливый мальчик.
 - Ну, конечно, можно, сынок! – разрешила добрая мама. – Доктор именно сейчас велел снять тебе повязку!
 - И я увижу солнечный свет? – восхищённо прошептал счастливый мальчик.
 - Конечно, увидишь! – сказала добрая мама.
 Мальчик снял повязку… и ничего не увидел.
 - Почему? – полным боли голосом спросил он у мамы. От разочарования он не мог даже плакать.
 - С первым апреля тебя, сынок! – громко ответила мама и весело рассмеялась.
Джумагалиев замолчал и испытывающе уставился на Оракула. Борису было так тошно, что он не мог придумать, как бы выразить своё презрение людоеду.
- Злой ты, Джумагалиев, - тихо сказал Оракул.
- Злой? – вдруг задумался Джумагалиев. – Может и злой. А откуда доброте взяться - полтора десятка лет в толпе живу! Высунешь свою доброту – а тебе на неё наступят или плюнут ей в спину. Доброта – дело интимное… Ладно, Оракул, не буду я тебе больше рассказывать страшных историй. Слушай, - Джумагалиев посерьёзнел. – Ты у нас всё знаешь… Наверное, мне никто, кроме тебя, на этот вопрос не ответит… Как ты думаешь, что легче грузить – кирпичи или мёртвых детей?
Оракул шарахнулся от Джумагалиева.
- Мёртвых детей! – радостно сообщил Джумагалиев. – Их на вилы легче накалывать! Га-га-га-га!
Оракул закрыл лицо локтем и заплакал.

 =11=

Медперсонал с больными особо не разговаривает. Посетителей в отделение не пускают. Не положено!
Если ты в состоянии работать, выполняешь санитарские работы, медсестринские. Медсестра сидит на посту, один подставушник ей ноги растирает, другие докладывают, что где. Звонит телефон, она командует:
- Телефон!
Он подскакивает к комнате, где у нас телефон заперт, открывает…
Подставушников никто не трогает, поэтому творят они, что хотят. Но если ты вздумаешь его остановить, на тебя сразу организуют наезд. У больного что-то отбирает бугай, ты его останавливаешь, что, мол, делаешь, земляк? Медперсонал сразу: «Не скандаль! Марш в палату!» И на тебя тут же наезд. Не на того, кто делает, не на бугая, а на тебя. Тот опять долбит больного. Передачку отобрал:
- Так, девчатам конфеты…
Пошла делёжка. Если тапочки попали больному хорошие, за тапочки покалечить могут. Если кроссовки понравились сестре, за них тебя задолбят до смерти, пока сам не отдашь. Я тоже перетерпел такой наезд. Мне дочка подарила туфли, но я-то не психический больной, я эту систему изучил от и до. Мне давали азалоптин, а потом прекратили давать. Видят, ни то меня не берёт, ни это. Зря только лекарства переводят. Правда, печень я посадил напрочь. Тогда я как раз начальнику кабинет клеил. За работу мне, конечно, не платили. Мне во время ремонта и лекарства не давали. С таблеток ведь тормозуха идёт. А закончишь, сразу во вторую палату запирают. Вторая палата – штрафная. Но сидеть лучше в изоляторе. Изолятор – такая же палата, только там стоят стол, стулья, кровати, умывальник, а во второй палате ничего нет, решётка на двери, не выпускают даже в туалет. Ведро, вонизм жуткий. Меня держали четыре месяца в той палате. Я вышел когда, дочка от меня шарахнулась. За четыре месяца, пропитан был конкретно. Это, по-ихнему, я проходил обследование. Мне начали от одного укола и делали до шести уколов в день. Кололи, не знаю что. Какое лекарство, диагноз – никто ничего не говорит, ничего, конкретно…

 =12=

Пока парень из соседней палаты ходил на свиданку, я вытащил у него из-под матраца тетрадку его какую-то тайную.
Доктора, вообще-то, поощряют, если больные пишут дневники. Говорят, по дневниковым записям легче разобраться с окрошкой в голове больного.
Некоторые больные с радостью выворачиваются наизнанку и размазываются по бумаге. А потом, излучая скромное обаяние вялотекущей шизофрении, подкладывают себя в дневниках под докторов. Только не я. Нет, господа хорошие! Коли вы меня повязали, разрешаю любоваться моими гениальными извилинами. Но – со стороны. Внутрь не лезьте, холодными и душистыми от цветочного мыла пальцами ничего в мозгах не трогайте, датчиков контроля над мыслями не втыкайте.
Просмотрел записи бегло – похоже, это дневник времён, когда пациент готовился к походу в больницу! У дневника даже название есть. «Герой либерального времени»! Так то! Автор сразу даёт понять, что он – не всякий-який графоман, у него общая линия, так сказать, от кутюр Лермонтова, и он из незаслуженно непризнанных!
Ну что ж, полюбопытствуем насчёт либерального героя…
Эпиграф: « Счастливо жить не получается, придется жить талантливо». О как!

13 января. 13.00.
Четвертые сутки нет вдохновения писать... Надо бросать пить, а то приспичило давеча, а сил для свершения физиологического акта никаких…
Поначалу нормально шло: кухня – туалет, кухня – туалет. А потом заколодило, и насчёт писать – окончательный абзац. Проклятый детрузор, «мышца-напрягатель мочевого пузыря», как говорят в морге… Вконец отказался изгонять растворы мочевины и прочих отходов ослабленного алкоголем организма…

13 января. 14.00.
Нет ни сил, ни желания выйти из дому, или хотя бы открыть окно и напрячь детрузор на шумящую злую улицу... А может, у меня аденома завелась? Доброкачественная гиперплазия простаты… По телеку говорят, у сорока процентов мужиков к сорока годам она вырастает… Опять же, реклама не даст соврать – где аденома, там импотенция, жизнь без удовольствия… Жалко - забыл, как чудесное лекарство называется, которое избавляет сорок мужиков от сорока процентов…

13 января. 16.00.
 Мучаюсь без курева. Надо бы встать и сходить на кухню за сигаретами. А как дойдёшь, ежели раздувшийся пузырь на ослабевшем детрузоре болтается, как мошна у быка-производителя… А может это грыжа? Пахово-мошоночная, скользящая, склонная к ущемлению… Вот ежели бы она, дымящаяся, сама прилетела, да прямо в рот! Я про сигарету… А затягиваться можно лежа, как и глотать водку из горла. Да, перешёл на водку. Пиво кончилось. Опять же, водка детрузор меньше напрягает… Но и организм расслабляет, сволочь! А с другой стороны... Как говорит мой друг Рабинович: не суетись, и цель потихоньку двинется тебе навстречу!

16 января. 22.00.
Около двадцати часов назад уронил открытую бутылку на себя. Ушиб детрузор. С перепугу немощный орган сократился и произвёл малую часть своей работы. Запах чудесный.

16 января. 24.00.
Перестал и курю лежа – нашёл за обоями чинарик. Перестал, потому что боюсь утонуть заживо. А то бы продолжал и продолжал – это же нескончаемый оргазм!
И мёртвым стать боюсь. Нехорошо, когда мёртвый – и в луже. Завещаю не кремировать... А то сунут в печку – а я не кремлюсь… Мокрый же! Конфуз.
Где-то читал, что умершие в молодости остаются вечно молодыми… По-моему, это изрядная чушь. Мёртвые – они мёртвые. Со всеми органолептическими от них запахами и гнилостными в них процессами.

29 января. 7.00.
Тренирую мышцы. Бицепс, трицепс и детрузор. Бицепсом поднимаю бутылку, трицепсом роняю бутылку на детрузор - воспитываю в проклятом желания. Но мне лень, а ему - тем более… Или больнее… Какая раз-нис-с-с…
А ведь была мысль, что в полную чашу вина не доливают!

30 января.
 Милая Анхен, бедная Анхен… Мне приснилось, что ты погладила своей нежной ладошкой мой детрузор и он напрягся… Обманчивые сны! LSD brothers! От твоей ладошки и ниже детрузора уже ничего не напрягается…
Пролила ли ты слезы по этому поводу? Стальная девочка расплавилась, как воск… Или твоя ладошка нашла, что напрягать, в другом месте?
 Милая девочка! Ты - самое прекрасное и бесполезное для меня этим летом…
Нет, Анхен, я не оправдываюсь. В этом смысле я абсолютно ненадежный. А ведь, наверняка, ты рассчитывала на меня...

25 февраля, утром.
Лизхен нет дома. Зачем я ее обнадёжил? Повесилась, наверное. А всего-то, пообещал-обнадёжил… Думаю, мстительные женщины приговорят меня к высшей мере за умышленное убийство в извращённой форме.
 Я думаю, она не плакала. Страдала? Кто ж знал, что проклятый детрузор подведёт… Сработал в самый ненужный момент… Мне-то кайф, а ей?! Она думала, что я шучу…
Вряд ли страдала... Скорее, искренне расстраивалась... Не утонула же!
Извини, Лизхен, я тебя любил, но виноват проклятый детрузор... Да и эта твоя фишка, что любовь - эстетезированная форма сексуального влечения… Лизхен, это твоё самое глубокое заблуждение. Любовь должна быть большой и чистой! А секс – это побочное явление прогресса. Или наоборот - генетический атавизм…

30 февраля.
Мой друг Рабинович в дверях столкнулся с Гретхен. Долго смотрел ей вслед, потом задумчиво изрёк:
- Насколько я разбираюсь в зоологии, твоя подружка беременна…
И спел пошлую песню на блатной мотив:

 Он кормил её с рук валидолом,
 В инвалидной коляске катал…

Придурок, хоть и друг. Обидел сразу двоих. Меня – потому что я к этому зоологизму не причастен. И её, потому что КОНФИГУРАЦИЯ ТАЛИИ У НЕЁ ТАКАЯ!!!

21 февраля, семнадцать лет спустя.
Да, уже семнадцать лет она машет ручкой. Семнадцать лет бесполезного труда… Экая настойчивая – не в пример другим! Мне ее безумно жалко, она мне нравится как никогда.
Совсем не стыдно за неуклюжесть моего детрузора – семнадцать лет она пыталась напрячь его так элегантно и профессионально… Помогаю, сочувствую, ловлю благодарность. Она не замечает моей помощи! Впервые за семнадцать лет коснулся ее руки. Ничего особенного. От такой руки не то, что детрузор… Вот в чём причина! Причина в её руке, а не во мне!
Нереальный мир. Пью ещё. Может с перепою и переливу что-нибудь напряжётся?!
Как-то пожаловался другу Рабиновичу, что чувствую творческий вакуум… Он долго думал, искренне желая мне помочь… Потом сказал:
- Если ты чувствуешь вакуум, попробуй залить его пивом, вполне вероятно, что вакуум находится в твоём желудке…
- Придурок! – сказал я Рабиновичу. – У меня творческий вакуум!
И постучал кулаком по голове.
Рабинович прислушался к звуку, рождённому кулаком, знающе осмотрел и ощупал природные шишки на моей голове, затем прислушался к пьяному бормотанию сквозняка в пыльных бутылках на кухне, и сделал неутешительный вывод:
- Здесь нужна водка. Но чтобы заполнить это вместилище пустот, нужно слишком много водки.
Я на друга Рабиновича не в обиде. Люди внемлющие обычно понимают проблему иначе, чем люди, эту проблему излагающие...

31 марта. Ночью.
Снятся сны. Детрузор напрягся, но ничего не поднялось. Даже по ночам, даже от заводных снов. Бедная Юльхен! Я решил больше не спать. Вообще. Никогда. А зачем спать, если и так можно придумать какую-нибудь фантазию, которая могла бы присниться?!
Долго размышлял над теорией моего друга Рабиновича о том, что никогда не надо делать ничего правильно с первого раза, иначе никто потом не оценит, как это было сложно. По-моему, в любви эта теория, если ей следовать излишне долго, может завести в тупик…
Напрягать нет сил, а общаться мануально  практически не с кем. Так, чуть-чуть с собой если...

31 марта. Раздумья семнадцать мгновений спустя.
Моя флейта совсем расстроилась. Зинхен тоже понимает, что в её хозяине умер великий музыкант, и никто на ней уже не сыграет. Зинхен никогда не любила музыку, хотя пальчики у неё были прыткие. Когда-нибудь я убью себя из тоски по её пальчикам... Себя – из тоски, и Зинхен - кирпичом по пальчикам… Ах, как они бегали по моей флейточке! И как её губки обнимали му… муд… мундштук…
 Самая загадочная вещь - женское желание. Когда женщина хочет, она – как сто лет не жравший вампир, а когда не хочет – как столетний айсберг…

 1 апреля. Утро.
На работе не пью. Не стесняюсь, просто туалет у нас далеко. А вот дома напился... Детрузор распоясался некстати…
Соседи снизу вызвали слесаря. У кого-то над ними трубу прорвало…

34 марта.
Захотелось попробовать джина с тоником, который продаётся в пластиковой бутылке. Сходил в магазин.
Горлышко оказалось слишком узким. Горлышко порвал, но джина не достал. Успел, подлец, улететь.
 Взял ещё. Продавщица наблюдает с интересом. Тоже какой-то тоник. Но уже без джина. Зачем взял?

35 марта.
С утра звоню Рабиновичу.
 - Ну и как себя чувствуешь? – он, с надеждой.
 - Ходил только что... – я, с грустью.
 - Хоть с пользой?! – он, сердито.
 - В смысле? А… Нет. Думаю, так долго не вытерплю.
 - Терпи. Со временем оно само к горлу подойдёт…
 - А я, дурак в другую сторону гоню. Ладно, буду ждать у горла, - успокоил я друга и повесил трубку.
 Весь день напрягался в другую сторону. Идет кровь из носа. Странно, должна идти с другой стороны, судя по застарелому геморрою… Проверял в ванной. Геморрой на месте, но кровь всё равно из носа.
Вспомнил, что когда не опохмелюсь, всегда идет кровь из носа…

1941 часов. 22 года июня.
Открываю глаза. Нет, кажется, мне их кто-то разлепляет. Разноцветные круги, световые пятна… Зрение восстанавливается не сразу...
Ничто так не потрясает, как вид красивой женщины, которая внезапно пришла...
Молчит.
Не перебивайте женщину, когда она молчит!
Молча же помогла встать.
Зинхен? Анхен? Гретхен? Не пойму…
Слышу ужасный грохот, комната накренилась. Землятресение? Нет, это кто-то упал. Кажется, я...
 Какие-то громкие трубные звуки. О-о-о! Как полегчало! Почему у всех происходит, а со мной обязательно случается... Ы-ы-ы… Банзай! Всё у нас было, да время не подошло!
Наконец-то…
Нет, зряшные потуги…
Ничего, чугунные не ржавеют!

46 марта апреля. 10.00 миллениума.
Очнулся в ванной. Ее нежные руки мылили меня. Я почувствовал возбуждение.
Вымыв, она напялила на меня серый костюм. В кармане я обнаружил развернутый, но неиспользованный презерватив.
Если развернули, но не использовали, значит, хотели, но не смогли.
Сочувствую. Ей. Зря обнадёживал, гад…
Проносимый мимо зеркала, я оглядел себя. Из одежды – только пиджак. Знакомый, кстати, пиджак… А может, это мой пиджак, и я положил? Значит, у него причина уважительная, что не использовал! Например, муж из командировки вернулся! Незапланированный.

50 марта апреля. 10.05.
 Перед спальней из кармана выпал неиспользованный презерватив. Увидев его, она повисла на мне и забилась в истерике. Я отнес ее на кровать. Но презерватив пришлось закатывать в прежний рулончик. Не выбрасывать же добро! Дело привычное…
Я убеждал ее, что это ерунда. Его таким образом раз десять можно сворачивать-разворачивать, а он всё как новый. Резина хорошая. А ежели растительным маслом смазать – так и пятьдесят…
Она все время плакала, и я гладил её по голове.
Еще через тридцать минут мы лежали голые на кровати, обнимались и плакали вместе. Но презерватив опять закатали в прежнее колечко.

50 марта апреля. 11.00 очередного тысячелетия.
Я почувствовал острую боль сразу в нескольких местах: на лопатке, на бедре, на голове, ещё где-то.
Всё-таки обиделась.
Я понимаю. Если шестнадцать раз скатывать-раскатывать, никакие гарантийные сроки не выдержат. И вулканизация не поможет…
В следующий раз утюг уберу в холодильник – она наверняка поленится бежать на кухню…
 Я потерял сознание. Ненадолго. Потому что била редко – утюгом часто не намашешь. Подумалось: «Сейчас бы водки! Много…».
Когда пришел в себя, четко ощутил, как одна за другой исчезли мои болезни: астма, язва, геморрой, абстиненция, импотенция... Появилось ощущение возвышенной приподнятости.
 Я впервые за десять лет почувствовал себя мужчиной.
 Все было просто и очень-очень хорошо – семь ударов утюгом по спине и один, решающий, по голове…
На несколько секунд мне показалось, что я лечу. Сверши-и-и-лось!
Оказывается, проблема была в запоре недельной давности на фоне застарелого геморроя! А лучшее средство от тяжёлого запора – вот уж чего не подозревал! – утюгом по голове!

МОЯ РЕЦЕНЗИЯ НА МОЁ ТАЛАНТЛИВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ
«И как ты собираешься писать на это произведение развернутую рецензию?» - вопрошал я себя. И вправда - трудно. Текст образно-эмоционален и воспринимается удивительно целостно. Но сюжетные линии выделяются с некоторым трудом. Это плюс.
 Скромно говоря, вполне грамотное такое произведение. С сумасшедшей аурой. В общем, читать прошу не как дневниковые записи серого обывателя, а как произведение именитого писателя - с необузданным восхищением и благоговением.
Сам герой произведения великолепен: одинокий, уставший от своих собственных мыслей, отягощённый памятью о прошлом... многодневной задержкой по причине аденомы и слабости детрузора… Хроническим запором… астмой… язвой… геморроем… абстиненцией… Геморрой на фоне запора – это ж атомный взрыв после химической атаки! Но автор – великолепнее!
Абсурдизм происходящего замечательно подчеркивает неадекватное состояние персонажа и привычку пребывать в подобном состоянии годами...
 Конечно, выловить во всем этом «главную идею», «центральную мысль» или что-то в этом роде довольно трудно… К примеру, терзающая главного героя мысль: «Как бы выпить, если нечего?» Типично для русского характера, не так ли? Откуда я знаю типично русский характер? Ну, как откуда… Я откуда? А какая разница, откуда! А при чём здесь историческая?!
 Я тут подумал, что в выходные насрочу ещё одну часть. На Госпремию. Насрочил же вот нечто гениальное мимо премии!

 =13=

Джумагалиев с Борисом сидели в палате. Джумагалиев спорил, что Оракул может выдать «лекцию» по любому произнесённому слову. Борис сомневался в такой «одарённости» коллеги по несчастью. Оракул куда-то вышел и Джумагалиев разговаривал без стеснения. Впрочем, и в присутствии человека Джумагалиев мог сказать о нём любую гадость. Другое дело - Борис не поддержал бы разговор. Тем более, что Оракул, заслышав свою кличку, продолжал говорить на тему того слова, которое было выделено окликнувшим. А если его окликали часто, мог «зависнуть», как компьютер, которому дали слишком сложное задание.
- А вообще-то, я знаю, по какому слову он не даст нам «научной справки», - усмехнулся Джумагалиев, увидев входящего в палату Оракула. – Оракул, шизофрения! – воскликнул он и с любопытством уставился на Оракула.
Оракул остановился в проходе между кроватями, скрестил руки на груди, задумался. Так он не стоял никогда. Да и не задумывался, обычно реагировал на «задание» мгновенно. Другое дело – часто невпопад.
Джумагалиев кивнул в его сторону и выпятил нижнюю губу, мол: я говорил, тормознётся!
Оракул шевельнул губами и качнул головой, сомневаясь в мыслях. Выпростал одну руку из-под мышки и сделал жест, какой делают, размышляя о чём-то неоднозначном.
- Шизофрения – болезнь или особое состояние психики? – спросил он себя и пожал плечами. - Например, холодный и совершенно равнодушный по отношению к членам семьи и родственникам человек – психиатры называют это «скорбным бесчувствием» - ведёт себя удивительно нежно со своими любимыми кактусами. Он может часами за ними наблюдать и совершенно искренне плакать, когда одно из растений погибнет. Потому что знает - все люди лживы, никому нельзя доверять, никто из них не способен его понять. Знает, что он намного умнее окружающих его людей, он чувствует и видит то, что не видят другие. Так зачем же тратить время и силы на бессмысленное, примитивное общение с людьми, когда есть такое чудо природы, как кактусы. Они ведь волшебные, у них внутри есть что-то такое!.. Растения общаются с ним телепатически!..
Оракул замолчал, постоял некоторое время, глядя туманными глазами внутрь себя. Немного очнулся, прошёл к своей кровати. Сел, облокотился на колени, сжал голову руками, задумался.
Джумагалиев с любопытством базарного зеваки наблюдал за Оракулом.
- Да, шизофрения болезнь, если приносит людям страдания, - подтвердил свои мысли Оракул. - Другие называют шизофрению безумием. У меня шизофрения. Но я не страдаю от безумия, я наслаждаюсь им! – сделал он вдруг неожиданное заявление.
Оракул рассеянно посмотрел на смятые от постоянного сидения и лежания серые, застиранные простыни, на тумбочки с остатками несъеденной пищи, на стены в растрескавшейся и вспучившейся краске, на потолок с облупившейся побелкой и улыбнулся. Здесь ему было хорошо.
- Я давно стал задумываться над поведением людей. Я смотрел на друзей и знакомых, и их поведение становилось для меня всё более непонятным. Я много времени проводил в уединении, размышлял. И однажды увидел, что знакомые, друзья, их мысли и слова, всё это ненастоящее, вымышленное, не соответствует действительности. Окружающие постоянно обманывали меня, нагло пользовались моей доверчивостью. А я, по наивности своей, всем верил. Давал в долг, когда просили, уступал вакансию, когда говорили, что очень нуждаются. Я забывал о долгах, когда мне объясняли невозможность их возвращения. Да, я понял - меня использовали для достижения своих целей, самоутверждались за мой счёт, а после смеялись над моей глупостью, забывая, что я же и помог им.
- Какая же это шизофрения, - недовольно буркнул себе под нос Джумагалиев. – Это сволочной мир и сволочные люди в нём. А ты дурак, коли людям верил!
Оракул закрыл глаза. В тумане его памяти всплыл чей-то незавершенный жест упрёка, в воздухе застыло кем-то выплюнутое с ненавистью слово… Из газет на подоконнике чёрными смрадными струйками взмывали вверх и парили под потолком бесполезные указы, лживые законы, кровожадные новости… Пластмассовый бездушный калькулятор, спрятавшись в ящик тумбочки, как обезумевший алхимик, бесконечно высчитывал курс доллара и шёлковыми шнурками привязывал к нему наши жизни, наши поступки, наши желания… И безвольные люди послушно давились на этих шёлковых шнурках, как давились в стародавние времена обречённые на смерть посланными шнурками неугодные прислужники ханов. На одном шнурке вышито слово «зарплата», на другом – «квартплата», на третьем – «жилищно-коммунальная реформа», на четвёртом – «бесплатное здравоохранение»… И душат эти шнурки людей, душат не поодиночке – душат, свиваясь в толстую верёвку… А хан, посылающий народу шнурки, дёргается, как древний шаман-эпилептик, таинственно размахивает руками, и с пеной у рта творит заклинания: «Рыночная экономика! Цивилизованное общество! Либеральные ценности!» И бессильно опадает после оргазма, принеся в жертву свиному рылу запечатанные в железные коробки подводных лодок, самолётов, вертолётов, кораблей, поездов, многоэтажных домов тысячи безвинных жизней… И снова взметается в экстазе, увидев, как из тельца новорождённого вылетела в небо жившая всего несколько минут душа – она бы обосновалась в том тельце лет на восемьдесят или больше, да отключённое за долги больницы электричество не согрело кювез для новорождённых, не позволило работать аппаратам искусственного дыхания и кровообращения…
Сытно хрюкает свиное рыло…
Политика сплелась с бизнесом, психиатрия с эзотерией, психология с «бесконтактным массажём». В незавершёнке завязли неотложные дела, остались непрочитанными многотомья умных книг, выскоблены в абортариях миллионы нужных стране детей… Новые судьи кинули нас в пустой кисель из непринадлежащих нам дней, не приносящих облегчения ночей, украли у нас семьдесят лет жизни, обвинив за неправильно прожитый век. За шоковые годы перестройки, либерализации и обретения свободы обществом мы потеряли всё, потеряли даже своё начало, не найдя смысла в завершении ничему. Даже жизни.
Наша жизнь – шахматная игра. И мы в ней, к сожалению, непроходные пешки. И гроссмейстеры после миттельшпиля в этой игре выбрали слишком нервное для нас окончание…
 Звезду Героя среди писателей дали написателю юморесок и анекдотов, показав тем самым, в каком виде они видят нашу литературу. Потом звезду Героя дали читателю юморесок со сцены, опять же показав всё возрастающее значение юмора в изображении нашей жизни в смешном виде…
Это говорил Оракул или эти мысли в голове Бориса рождались сами по себе?
- Я уединился в своих раздумьях... Но продолжал верить, что люди состоят не только из крыс и предателей. Я ошибался. Даже мои самые близкие друзья и родственники использовали меня, расплачиваясь обещаниями вечной дружбы и любви до гроба… Я перестал с ними общаться и помогать им. Меня возненавидели. Меня упрекали, что я ненормальный, а на самом деле злились, что потеряли «халяву». И поскольку с меня нечего стало брать, от меня отвернулись. И теперь я не хочу их видеть…никого… Мне не по себе, когда я их вижу… Они злые… Мне приходится включать свою защитную оболочку. Если я иду к ним, я настраиваюсь на то, что меня обидят. Без оболочки никак…Понимаешь?!
Оракул неожиданно заглянул глубоко в глаза Бориса.
 - Да… - неуверенно ответил Борис, и испугался, что Оракул увидит его неискренность.
- Но я улыбаюсь…я всегда улыбаюсь… И они наверное считают, что у меня нет оболочки… Что я самый открытый и счастливый человек в мире... Глупые! Я улыбаюсь им ртом, а сердцем - нет, как бы глупо это ни звучало…
- А ты… попробуй улыбнуться сердцем, - неожиданно для себя предложил Борис.
- Сердцем? – задумчиво переспросил Оракул. – Ты когда-нибудь пробовал весело и широко улыбаться разбитым ртом?
Борис вспомнил, как однажды в юности его сильно избили. Избили из-за девушки, из-за чего ещё в юности могут сильно избить? Он хорошо помнил, как после этого целую неделю ел манную кашу и сметану чайной ложечкой – раскрыть изуродованный рот, стянутый засохшими струпами, чтобы вложить в него столовую ложку было невозможно. Улыбаться таким ртом? Борис представил, как лопаются корки на губах, как бежит из разрывов плоти кровь, как боль бритвой режет живые губы, не сдержался и передёрнул плечами.
- Я очень переживал, потеряв всех, с кем мог общаться. Я искал способ поделиться с кем-то мыслями и эмоциями... И нашёл. Интернет! Вот где можно встретить людей, непохожих на других, вот где можно общаться, не боясь быть обманутым, потому что выгоду от общения в Интернете получить невозможно. Я стал жить интересной виртуальной жизнью... В Интернете масса информации, узнать можно всё, что угодно! И я жадно узнавал. Я наткнулся на «Медицинский справочник по психическим заболеваниям» и совершенно отчётливо понял, что у меня шизофрения. Но я не испугался! Я понял, что шизофрения не болезнь, а дар! Счастье быть непохожим на других! Именно счастье! Мне никто не запрещает думать, как я хочу, никто не указывает, как и что я должен делать. Я индивидуален и не бегу за толпой, как все остальные. Мне не нужен курс доллара, и мне наплевать на либеральные ценности. У меня свой курс и мне дороги только мои ценности. Совершая поступок, я не думаю, что скажут о нём другие... Что может быть лучше, чем быть себе хозяином, не зависеть от чужых мыслей, партий и сложившихся стереотипов? Ну а то, что мне говорят, будто я больной, меня ничуть не расстраивает. Совершенно здоровых и полноценных людей в природе не существует. У каждого свои недостатки… Загляни в телевизор – разве там здоровые люди?


 =14=

Бодров Александр, всегда поступал в отделение мимо приёмника. Запои снимать. Его жена, Наташа, работает главной сестрой-хозяйкой больницы. Смена была Ларисы Ивановны Тужилкиной. Бодров скончался под капельницей. Утром проснулись – нету его. А сделали так, будто скончался дома. Документов на него ведь никаких не оформляли в отделении! А лекарства ему кололи. Значит, на кого-то списывали! А как же!
Тужилкина скончалась тоже. Странно получилось… Утром у нас пропали два ключа – от ванной и ординаторской. А Лариса Ивановна эти ключи всегда носила в кармане халата. Значит, она ключи с собой унесла? Нет! Её здесь убили, а потом домой увезли. Дома умерла, от давлении, сказали. Я, предупреждал её: «Ты повязана, тебя кончат! Живой не уйдёшь!».
У неё в своё время пропал муж. Володя, сожитель. С мужем она разошлась, там у них получился делёж квартиры… Она писала заявления насчёт пропажи, но без толку. В начале августа на неё наезжали, выбили двери, сломали замок… Не знает она, кто наезжал. На работе давили, придирки постоянные. За полгода я её предупреждал, что могут убить…
Октябрьская Алла, сотрудница. Под Саратовом они купили дом, их тоже достанут. Они тоже повязаны на этом бизнесе. Абулхаирова Шулпан Гаруловна – потому что выставляла первичный диагноз. Если не подтвердится какой диагноз, её уберут. Потому что она может сказать, что её заставили такой диагноз поставить. Наезд на неё сделали врачи.
Курмашева Галина Зулкарнаевна, старшая сестра, всем заруливает. Весь медперсонал подчиняется только ей. График дежурств составляет на месяц, а потом десять раз переставляет. Приходит работник на дежурство, а вместо него уже другой. Иди домой! Чтобы, если искать, кто дежурил в тот день, никого не смогли найти. Посмотрят в график, а там другой.
 
Врачи сказали, что Джумагалиев выздоровел. Вчера за ним приехали родственники и забрали домой. В справке написали - под амбулаторное наблюдение по месту жительства.
Однажды, рассказывая о поселке, где он совершил семь убийств, Джумагалиев говорил:
- Там очень много распущенных женщин. Это место мне часто грезится…
- Джумагалиев, тебя на самом деле вылечили, что-ли? – спросил я его.
Джумагалиев посмотрел на меня удивлённо.
- Меня? Вылечили? Ты считаешь меня больным?
- Нет… Ну-у… Ты же женщин… Тебя же лечили! В Москву даже возили… Ты же сам рассказывал!
Удивлённое выражение на лице Джумагалиева сменилось задумчивым, потом из глубины его глаз высветились лазерные лучи интереса.
- Меня, Борис, лечить толку нет. Потому что я не больной. Потому что я для них безвреден. А вот ты – больной. Потому что мешаешь ИМ. И вряд ли тебя отсюда выпустят. Тебя всю жизнь будут лечить. 

Я уж теперь и сам не знаю, больной я или не больной.
Кажгаев Тельман у нас в отделении был. Точно, психически не больной! Вёл себя спокойно, любил покушать вкусно, выполнял любые указания, часами сидел в коридоре.
Да он подставушник стопроцентный! Когда никто не видел, он снимал картины со стен, ломал их. А начальство дежурную смену ругало, требовало возмещения деньгами. А смена с нас деньги собирала, чтобы новую картину купить. Ни разу не покупали!
Я сразу увидел, что этот Кажгаев из милиции. У него профессиональная залысина на затылке от фуражки, поперёк головы. Он один раз Любовь Ивановне Авдеевой демонстрировал – с места прыжок с разворотом на триста шестьдесят градусов, без падения. А возраст у него за шестьдесят. Значит, не кололи – вестибулярный аппарат отличный. Даже спортсмены не делают такое. Я из окошка видел. В пальто – прыгнул, и улыбается. Лежал сначала в пятой палате, сплетничал, что я террорист, что опасен, что меня боится. А потом перешёл ко мне, на место Джумагалиева, спал рядом. В курсе всех больничных дел был.
 
 =15=
 
- Здравствуй, Сашка.
- Здравствуй, Борис.
Сашке лет двадцать пять. Он новичок. Недели три, как поступил в соседнюю палату. Лицо странное. Не сказать что неприятное, но симпатий не вызывает. Прямые редкие волосы свисают на маленький лоб сальной чёлкой. Маленькие виноватые глазки постоянно убегают от собеседника в сторону и вниз. Широкий рот с узкими губами над маленьким девчоночьим подбородком. Несоразмерно длинный нос произрастает чуть ли не из середины лба и длинным болгарским перцем свисает на верхнюю губу. И голос чуть гундосый. Сашка суицидальник. Хотел повеситься после смерти матери. Не смог. Надел на шею верёвку и сидел так сутки или двое, пока соседка не вошла и не сняла верёвку. А обессилевшего без воды и еды Сашку отправила на скорой в больницу.
- Опять тоскуешь? – Борис подсел к Сашке на кровать. - Не тоскуй. Всё в жизни проходит. Даже самое плохое. Жизнь – и та проходит. Расскажи мне, отчего тоскуешь. Я послушаю и погорюю вместе с тобой. А тебе легче станет. Волю, наверное, вспомнил?
- Маму вспомнил.
- Маму… Мама – святое…
- Моя мама очень сильно пила.
Сашка низко наклонил голову, чтобы скрыть от Бориса выступившие слёзы.
- Из-за её попоек мы всё время скандалили. Пьяная она невыносима. Выглядела ужасно: косматая, отёчное лицо с мешками под бессмысленно злыми глазами, красные пятна на щеках и на лбу, старый изжёванный халат с дыркой под мышкой. «А мне плева-ать!» – кричала она сама себе, размахивая рукой так, что её заносило в сторону. Выходила на лестничную площадку, оставив распахнутой дверь квартиры, не слушала моих уговоров, «митинговала» и приставала к соседям. А когда я пытался утащить её домой, пронзительно визжала и вопила противным хриплым голосом: «Спасите! Убивают!»
Сашка говорил монотонно, сжавшись и потирая плечи, будто замёрз.
- Я постоянно нервничал, но прекратить её пьянок не мог. Иногда и сам будто сходил с ума. Не сдержавшись, бил её. Некоторое время после избиения она вела себя сказочно тихо и послушно, а мне становилось ещё хуже от стыда перед самим собой. А потом снова начинались запои. Я терпел какое-то время, а когда терпение кончалось, опять бил, и опять мне было стыдно. Я ощущал себя в яме, из которой невозможно выбраться.
Сашка встал, сделал два шага к окну, развёл руками, словно недоумевая, бессильно уронил их.
- Она все время говорила, что хочет умереть.
Сашка вернулся на кровать, сел, уперев локти в колени, обхватил голову ладонями.
- Она врала. Ради того, чтобы пить, она выжила бы из чумы, восстала бы из проказы. Я пытался говорить с ней, как-то изменить нашу жизнь в лучшую сторону, но совершенно безрезультатно. Бросить её и уйти куда-нибудь я не сумел. Я ведь был единственным сыном матери-одиночки. Маменькин сынок, как дразнили меня в детстве.
Сашка схватился за воротник, словно собираясь рвануть его от нехватки воздуха, но не решился на откровенный поступок. Задрал голову вверх, глубоко вздохнул, безвольно расслабился.
- Так и сходил с ума. Жил без друзей, без подруги. Я стыдился, что кто-нибудь узнает о матери алкоголичке.
Сжал себя за щёки и закачался из стороны в сторону, как от зубной боли.
- Такие, как я, в наше время не нужны. Ни денег, ни ума… А силы жить и чего-то добиваться в жизни отнимает нервотрепка.
Замер, тоскливо глядя сквозь стену впереди себя.
- Хотелось лечь спать и никогда не просыпаться.
Обмяк, ссутулился, повесив голову чуть ли не до колен. Заговорил ещё тише и безэмоциональней.
- Спал, когда только была возможность. А когда не спал, на занятиях, например, ходил, как сонный. Приходил домой, расслабляющий покой сна кончался, и начиналась безжалостная, дёргающая за нервы реальность. Невыносимая тяжесть от давящего предчувствия, что всё кончится очень плохо... Вряд ли я смогу рассказать о том, что со мною творилось. Ни на что не было сил. Пустота. Чувство краха. Во всем мире нет человека, которому я хоть зачем-то нужен. Жить невмоготу… Всё чаще хотелось покончить со злой судьбой разом, окончательно и навсегда… Но что-то останавливало меня.
Сашка надолго умолк. Борис чувствовал, что надо что-то сказать в поддержку, как-то ободрить парня... Но сказать невпопад дежурное и ложное не мог. Сашка сразу почувствует ложь и замкнётся.
- Наконец, пришла расплата. Расплата за терпение, за бездеятельность и пустые надежды, что всё поправится само собой.
Сашка резко встал. И тут же сел, будто лишился остатка сил.
Борис коротко, успокаивающе сжал его локоть. И тут же убрал руку, почувствовав, что прикосновение неприятно Сашке.
- В тот день мама с самого утра напилась. Как всегда говорила, что ей не хочется жить, громко и театрально вопила. Я просил замолчать и проспаться, но она не умолкала. То громко орала, то лежала на кровати и ворчала что-то маловразумительное. Потом встала, торжественно объявила, что идёт в туалет, открыла дверцу шифоньера и оправилась в нём. Я пытался пристыдить её, но она ругалась, что такой сын ей не нужен. Распахнула настежь входную дверь и в непотребном виде стала кричать, что выгоняет меня из квартиры, со своей жилплощади…
Сашка глубоко вздохнул, словно вынырнул из воды, словно задыхался без воздуха.
- Жилплощадь… Конура в двенадцать квадратных метров, где и тараканам вдоволь не набегаться…
Вздохнул ещё раз, тяжело.
- Это было жуткое зрелище. Седая и растрёпанная, как ведьма, опухшее лицо в глубоких морщинах и с мешками под глазами… Распахнутый халат, спущенное до колен бельё… Хорошо, что соседи не видели. Иначе решили бы, что она сошла с ума.
Сашка впился руками себе в волосы, скомкал их, начал растирать, словно у него болела или замёрзла голова. Замер.
- Я ударил ее. Она упала и вроде бы успокоилась. Через некоторое время поднялась, попыталась пройти на кухню. Хваталась руками за стены, за двери, всё время падала. Что выпила на кухне, я не знаю…
Сашка в ужасе вцепился пальцами в свои щёки. Его глаза страшно выпучились.
- Я довел её до кровати, уложил, накрыл сверху одеялом. Она уснула...
Снова потянул за воротник, задыхаясь. Замер, выпрямив спину, и как бы приподнявшись над кроватью.
- Ещё раньше она говорила мне: «Ты бьешь меня по лицу, я вся в синяках. Если я умру, тебя посадят за убийство».
Размяк, кособоко и безвольно скрючившись. Одна рука закрыла лицо, вторая упала между ног почти до пола.
- Я долго сидел на кухне. Курил. Часа в четыре потрогал маму, какая-то она была холодная…
Сашка судорожно вздохнул. Или всхлипнул. Чуть выпрямился.
- Верить в то, что произошло, не хочется до сих пор... Она, я так понял, умерла в бессознательном состоянии, как и хотела. Она всегда говорила, что хочет умереть разом, чтобы не лежать в доме парализованной, как бывает с другими алкоголиками.
Сашка ещё раз взъерошил волосы. С жестом, будто взывая о помощи, обратился к стене напротив, но безнадёжно махнул рукой.
- Выхода у меня, кроме как уйти вслед за мамой, нет. Я урод, и судьба мне досталась злая… Но садиться в тюрьму я не хочу. Пусть меня судит Бог...
Сашкино лицо передёрнула судорога, он, подобно эпилептику, прогнул шею, задрал голову вверх, умоляющим – или ненавидящим – взглядом упёрся в потолок, конвульсивно сжал кулаки и воздел их кверху. Затем обмяк, сполз на пол, и, стоя на коленях, уткнулся лицом в колени Бориса. Борис осторожно накрыл ладонью всклокоченную, немытую голову Сашки.
- День проходит за днём, и каждый из них кажется таким огромным и таким долгим, что к вечеру даже восход солнца прошедшего дня стирается из моей памяти. Происходящие события вышелушиваются из сознания и рассыпаются в прах.
Боясь спугнуть Сашку, Борис ободряюще едва заметно шевельнул ладонью на его голове.
- Меня привезли в больницу, как самоубийцу. А я не хотел умирать. Но не видел выхода из невыносимой ситуации. Да, я хотел покончить с собой, но не для того, чтобы сдохнуть, а чтобы встретить Бога и чтобы он избавил меня от ледяного ужаса безумия.
Сашка больно вцепился в тело Бориса, умоляюще заглянул ему в лицо, будто встретился с тем, кто мог избавить его от страданий.
- Жизнь снаружи - это действие. Жизнь внутри - это ощущения, эмоции от этих действий. Смысл жизни - как можно больше всего перечувствовать, переделать, сотворить за свою жизнь. Мне не хочется действовать, мне не хочется чувствовать. Я потерял смысл жизни. Мне хочется взять бритву - опасную, раскладную, и выйти на балкон ночью. Встать у края, открыть бритву. Перехватить бритву поудобнее, понадёжнее. Мне хочется провести бритвой по шее. Бритва такая острая, что достаточно коснуться тончайшим лезвием шеи – и сонная артерия мощной струёй зальёт весь мир. В этот миг я бы закричал во весь голос, чтобы мир проснулся и увидел, как он тонет, как он захлёбывается в моей крови. А потом я сделаю шаг с балкона, и полечу вверх!
Борис переложил ладонь с головы на спину Сашки и осторожно похлопал его. Сашка сел у ног Бориса удобнее, опёрся спиной о ребро кровати.
- Я не хочу, чтобы вы думали, что моя мама была плохая. Она была самым лучшим человеком на этой земле, просто водка отняла у нее сначала разум, а потом и жизнь.
- Тебе ведь сейчас немного лучше?
- Да, лучше… Лучше… Потому что я принял решение. Я хочу жить… Но мне нет места в этой жизни…

 =16=

Жилдус Тасбулатович Ермагомбетов составлял на меня документы, как руководитель, а подписывать всё давал заведующему отделением Типухину Анатолию Николаевичу. Он же и лечащим врачом у меня был в одном лице. Это, чтобы если что раскрутили, то не к Ермагомбетову были притензии, а к Типухину, к русскому. Они бы его и сдали. Типухин нам нравился. Потому что он на нас походил.
При мне, когда я клеил ему кабинет, он диктовал решение суда. Напечатала секретарша решение суда и двадцать восьмого июля дала на подпись, что я признан недееспособным. Но обжаловать можно всего в течение десяти суток! А прошёл уже месяц.
Гречанинов, Ермагомедов и ещё один – присуждают инвалидность, назначают опекуна. Назначили опекуна - я теряю все права. Даже штаны должен мне расстёгивать опекун. Опекунами назначают медперсонал, они за нас и деньги получают. На самом деле больные по полгода не получают деньги, по четыре года. Потом передают ему пакет апельсинов:
- Распишись за передачку!
А расписывается за пенсию. Я знаю, у меня даже аудиозапись есть, беседа с больным.
Или старшая сестра-хозяйка подписывает, что купила ему то, это, вещи разные. И передаёт список на оплату. А ей за это деньги. Деньги ручьём бегут!
За полгода я лечврача видел всего три раза…
Пильман, главврач Уральской области, несколько раз со мной беседовал, убеждал, что у меня на почве ревности крыша едет. Какая ревность, если пять лет не жили, два года разведены… Может, говорит, вы трусики нюхали?
- Вы знаете, - говорю, - у кого что болит, тот о том и говорит.
Он аж подпрыгнул. Побелел и обиделся.
Дали мне вторую группу инвалидности, назначали опекуна.
- Признаёшь, - спрашивают, - своих детей?
- А как же. Они мои дети. По паспорту. Правда, совершеннолетние. Так что, скорее они обо мне должны заботиться, а не я о них…
Но младшую дочь я выгнал из дома, потому что она угнала машину, помогала матери против меня. Разве настоящие дочери так поступают? Да, я сорвался до проклятий родительских. Плохо ей теперь будет. Потому что по астрологии от проклятий родительских детям всегда только горе – я всё это изучил. Медики приносили мне литературу. Потому что относились ко мне хорошо, я им обувь ремонтировал. А вообще, там все медички ненавидят мужчин, особенно алкоголиков. Привозят больного, если скажут, что алкоголик – съедят!
Больных не пересчитывают, не следят, на месте они или нет. Проверяющие только со слов персонала контролируют. А им могут сказать что угодно. Скажут, что больной возбуждённый – а он сидит, книжку читает. Подставушник тут же затевает скандал, провоцируют его, он возмущается, тут же подбегают сёстры, колют – вот тебе и возбуждение!
 
Психиатры и милиция вместе бизнесом занимаются. Каким? У них несколько видов бизнеса. Я все изучил. Основной бизнес – заказные убийства. Это делается просто. Ты занимаешься бизнесом, ремонтом и продажей, например. Подходишь ко мне, говоришь адрес одинокого. Скорая помощь приезжает, забирает в больницу. Есть у нас такая палата, которая называется бокс. Про него никто ничего не знает. Он отдельное здание, от всего на краю, отдельный заезд. В этот бокс можно затаскивать любого, как у террористов в подвал. Ты туда не попадёшь. Привезут в бокс жертву, и делают с ней, что хотят. Внизу слесарный подвал. Конкретно. Тебя могут там так уделать, кричи – не кричи, никто не услышит.
Это организовали вышестоящие сотрудники милиции. Они крышуют этот бокс. Первая фамилия Рогачёв, вторая – не помню как. Заходил к нам в двенадцать часов ночи раздетый один раз - в гражданке, в смысле. Медсестра его продала.
- А этот что у нас делает? – спрашиваю её.
А она:
- Сотрудник милиции…
Занесли телевизор, выгнали из палаты больного… А представился родственником. У него же милицейская привычка – идёт якобы в гости, а берёт сухпаёк: кусок колбасы и хлеб. Все ж что несут? Конфеты, мандарины с апельсинами, а этот сухпаёк. А мандарины с апельсинами он почему не берёт… Шизы, всем известно, очень любят апельсины. Шиза хлебом не корми, принеси ему в больницу авоську апельсинов. Но он же не шиз! Он же сотрудник милиции! Однажды сидел дома, смотрел телевизор и ел апельсины. Счистит с апельсина кожуру ножом, как с картошки, и в рот его, целиком. Почему ножом чистил? Ну, апельсины импортные, марокканские, большие, с кулак величиной, кожура толстая, жёсткая - ногтями чистить неудобно, обломаешь… Заглотит, как удав, такую чищеную картошку, уркнет, и сидит довольный, переваривает. Отрыгнёт, и новый чистит.
Очистил он, значит, очередной апельсин ножиком… Удачно очистил – кожура сплошной ленточкой до самого пола протянулась. Жалко, что он апельсины так чистил. Вот если бы яблоки... За чищеную яблочную кожуру в одной телепередаче призы давали – он бы точно выиграл! Почистил он апельсин, и только в рот чищеную картошку надумал кинуть… А из телевизора - волосатая лапа! Хвать! Утащила апельсин!
Нет, ну он же не шиз! Померещилось, думает. Да и не жалко, ещё есть. И спокойно, не дёргаясь, второй апельсин чистит. Только почистил, а из телевизора - волосатая лапа! Нет, ну он же не шиз!!! Третий апельсин стал чистить... И опять не себе! Плюнул он на это дело и с тех пор дома апельсины не ест.
А уж если приспичит апельсинов поесть досыта, берёт телевизор, и в психушку… Почему с телевизором в психушку? А там волосатую лапу в телевизоре умеют отключать.
У нас, когда лечить некого, санитары из отделения подсадных берут, одевают в белые халаты, как медперсонал, сажают в скорую - и поехали на охоту. Кто обратит внимание на скорую? Едет, как душегубка. Постучали в любую дверь - к соседу, мол, приехали. Открываешь, тебя электрошокером трахнут, в машину - и в психушку. Там кольнули - умер. На мусорку выбросили.
На улице хватают кого угодно, колют один укол наркотика и объявляют ему алкогольний психоз. Всё! Тот лежит, мычит в белой горячке.
Если больной выписался, ему паспорт не отдают! Тут же на улице встретили, по голове дали, и на помойку. А паспорт переделывают криминальным. А потом говорят: мы с криминалом не можем справиться! Да как же они справятся, если поймали, а у него паспорт поддельный из милиции. Если начнут раскручивать, он что скажет? Вы же мне, скажет, паспорт сами сделали! Вот и повязаны все.
Сестра хорошая у нас была, я с ней там познакомился. Но я ей сразу сказал, она будет покойница. У неё убрали мужа, и сама пошла под пресс. Потому что им нужна её квартира. Сын у неё при странных обстоятельствах погиб. Допустим, он утонул в речке, но в одном ботинке. Второй оказался в квартире. Мы, говорят, с перепугу принесли домой, помыли, и поставили. Но в лёгких у него воды не нашли! Значит, убрали как свидетеля.
Муж у неё через некоторое время повесился ни с того, ни с сего. Алкоголик. Никто не знает, отчего и почему. Третьего сына сажают сразу в зону. Подставушку какую-то сделали ему.
Потом Курмашева, главная сестра, пригласила её на работу. Сестрой хозяйкой. Спасает якобы. Ты, говорит, бездомная... На самом деле она её замучит. Та будет преданной собачкой у Курмашевой, и помрёт. А квартиру отожмут.
Убирал я в шкафу в кладовке у Курмашевой, нашёл там пакет, на двадцать пять кило. Длина семьдесят, ширина пятьдесят сантиметров. Я измерил. Полпакета паспортов, штук двести пятьдесят или триста. Есть и советские паспорта, сталинские ещё, есть новые, есть военные билеты, есть трудовые книжки. Женские кошельки! А у нас отделение не женское! Курмашева раньше работала в женском отделении. Там могут любую девчонку с улицы забрать, привезти, что хочешь с ней делать, а потом в кафе отвезти и сделать из нее котлету. Да-да, на мясо разделать, в прямом смысле! Тело-то молодое!
Понимаешь, паспорта не должны лежать в кладовке. Есть сейф. В приёмном отделении отбирают, оформляют, потом в сейф. Я взял несколько паспортов. Я всех в больнице знаю – три года ведь провёл там! Но никого из владельцев паспортов не видел.
 
=17=
 
- Оракул, чего свои вещи в палате разбросал! Иди, убери!
- Вещи? От признания любого человека вещью, то есть объектом, подлежащим манипулированию, и до признания такой же вещью себя самого - один шаг. Человек-вещь нуждается в том, чтобы кто-то или что-то помогал ему выбрать нужную форму поведения. Человек-вещь хочет, чтобы кто-то принял за него то или иное решение. Ему хочется, чтобы его поведением управляла «партия» или начальство… ОНИ пользуются этим, превращают людей в вещи.
- Тьфу!
- Управлять можно лишь вещами. Помогать можно только людям. Врач призван помогать душе человека, а вовсе не управлять ею. Чтобы помогать, нужно ощущение сопричастности к судьбе человека…
- Да заткнись ты!
Оракул сидит за развесистым кустом комнатной «розы», что-то лопочет, едва видимый в сумеречном углу:
- Предложите человеку в химической лаборатории выпить чистого монооксида диводорода - и человек шарахнется от вас. А ведь вы предложили ему выпить всего лишь воды, формула которой аш-два-о. Так и иной человек: внешне – монооксид диводорода, а внутри – чистая вода.
Оракул хватается за голову руками, мучительно задумывается:
- Как сделать жизнь счастливой? Можно попробовать жить счастливо, руководствуясь концепцией выпячивания. Наша жизнь проходит полосами. Белая полоса, чёрная полоса, белая, чёрная… Если приближается чёрная полоса, надо пригнуться и тогда неудача пройдёт над вами. Если приближается белая полоса – надо выпятиться, и тогда удача накроет вас с головой. Но как узнать, белая полоса приближается, или чёрная? Я не знаю… В мою голову мысли приходят умирать…

 =18=

Из палаты не выпускают, на ведро, говорят, садись. Вонь!
Три категории больных у нас в отделении: больные, жертвы и охранники. Но больных быстро доводят до стадии жертв. Так что, остаются жертвы и охранники.
Всё работает на бизнес. Во-первых, бизнес лекарств. Во-вторых, наркобизнес. Потом пенсионный бизнес. Там же элементарно могут не дать лекарства, потом по сменам расписывают - и ушли лекарства боком. Парацетамол там, другие лекарства, какие получше, а остаются обычные, остаётся галоперидол. Его навалом. Больным дают не те лекарства. Если у тебя больная печень, то вместо азалоптина могут давать циклодол. Начнёшь возмущаться, а тебе скажут – врач назначил. На мне эксперимент делали, по две таблетки давали. Напрочь посадили печень, до сих пор болит, два года уже. Говорю врачу, а он смеётся – ничего не знаю. Вызови, говорю, терапевта, пусть осмотрит меня. А он – нет терапевта, в отпуске. Что ж, на весь город один терапевт, что ли? Сестры и то удивлялись:
- Как ты выжил?
С таблетками вообще мрак! Забегает один раз санитар и начинает орать на медсестёр:
- Вы… вы, твари, за больными следите! Чтобы больные таблетки, которые вы им даёте, глотали! Выплёвывают на пол, выметают на улицу - у нас все собаки подохли!
Это элементарно! Положил в рот, ближе к корню, она к языку прилипает, присыхает. Сестре язык покажешь с закрытыми зубами, а она сзади зубов. А потом раззявишь рот, обратную сторону языка показываешь. Она уйдёт, а ты выплёвываешь. Больные сметают, выбрасывают в мусор. А собаки по помойкам шастают, одна таблетка попала, и наглухо. Одна таблетка стоит двадцать пять тенге. Булка хлеба столько стоит. Больные продают. А наркоманы для того и ложатся, чтобы задарма таблетки лопать. Я одному так и сказал:
- Хочешь узнать, зачем ты здесь лежишь? Ты наркоман, колёса катаешь. На улице такая таблетка стоит двадцать пять тенге. А здесь - бесплатно. Лопаешь, жрёшь, пьёшь, да больным, с которыми лежишь, пакости делаешь.
Эти наркоши по приказу сестры могут любого больного повязать, побить, чтобы подчинялся. Мы таких блатных бойскаутами называли.

 =19=

...Мальчик поет протяжно, рассеянно. Репетирует песню для своей панихиды. Бредёт через двор и поет, погруженный в себя. И непонятно, что будет: долбанёт его по башке санитар вытащенной из-за пазухи секретной дубинкой в усугубление прочих черепно-мозговых повреждений и в подкрепление посттравматического делирия , для лечения которого мальчик прибыл сюда, или ласковым пинком повернёт в обратную сторону, если пацан начнёт проситься на улицу. Или дойдёт малец до ворот, сам остановится и мирно распоётся уже во всю глотку.
Жаль, у пацана музыкального инструмента нет. Такой бы заставил звуки плясать под свою дудку.
Остальные санитары, чтобы не спугнуть пацана, прячут алчное ожидание на дне порочных глаз, тайно друг от друга и от присутствующих прокручивают в воображении предположительные сюжеты с вариантами прикольных действий.
Поломанную руку пацана голодной пастью заглотил гипсовый удав. Выше локтя уже заглотил – скоро до плеча доберётся. Грязный бинт петлёй виселицы перекинут через шею.
Тоскливая песнь прилипла к губам мальчишки. Да и поёт ли он? Может оплакивает свою потерпевшую крушение жизнь? Или – неудачный поворот судьбы…
Судьба – нечто предопределённое, высокопарное и приподнятое над собой и окружающими. Судьба – ход жизни, от тебя не зависящий… Попытка оправдания собственных неудач…
Нет, всё-таки – крушение жизни. Жизнь – поезд. Сходит с рельсов – крушение. Самому не встать, если специализированная бригада не позаботится. О чём позаботится? Поднять и поставить на рельсы, или разрезать на металлолом?
Да, крушение жизни. И как не вовремя! В самом начале…
Все крушения случаются не вовремя…
Не дошёл до ворот пацан. Свернул.
Санитары недовольно кривят лица. У наших санитаров самая непристойная часть тела - их лица. Странно, почему санитары не прячут свою непристойность в штаны?
 
 =20=

В психбольнице я находился с восемнадцатого февраля двухтысячного года из-за конфликта с властью правового характера. Пробыл в ней тридцать три месяца. За это время стал свидетелем многих убийств. Заказных убийств.
К побегу я готовился тщательно и долго. Без денег и документов бежать смысла нет. Даже если бы добрался до России, назвал себя и сказал, откуда прибыл, меня бы отправили назад ровно через два часа. А потом назвали другой фамилией и снова упекли в психушку.
Первый раз я ушёл из больницы двадцать третьего ноября двухтысячного года. Хотел поднять газеты. Пришёл в корпункт «Недели».
- Документы есть?
- Нет. Какие могут быть документы? Меня в психушку упрятали! Сфотографируйте меня, спросите в больнице! Дело не во мне, дело в том, что в нашей милиции с помощью медиков творятся преступления!
Не стали они этим делом заниматься. Наверное, милиции испугались.
Лежали в это время два товарища в больнице. Неважно, какие у них фамилии. Привезли их в бессознательном состоянии, как социально опасных, на носилках. С признаками дистрофии. Не говорят, не слышат, даже моча не идёт у них. Будто с алкогольным синдромом. Невменяемые. Положили в отдельную палату, привязали к койкам по рукам и ногам. Как у нас говорят, хорошо зафиксированный больной в сиделке не нуждается.
Вызвали дежурного врача. Врач поставил катетер, назначил лекарства, колоть начали. Лежат, из психоза выходят. Приставили к ним помощников из числа больных. Чтобы судна подставляли, пищу носили, кормили. А они действительно больные, с садистской наклонностью, в еде меры не знают. Жрут всё подряд, и всё им мало.
«Отнеси ему, - сёстры велят, - поесть». А он сам съест и говорит, что больной ему отдал. Больной лежит, к кровати за руки-ноги привязанный, в движении ограничен. Эти его отвязывают, как собаку пинками в туалет гонят. Опростался, не опростался, для них неважно – пинками назад.
Поначалу те вели себя беспокойно, как привезли их. Потом успокоились. Отвязали их, а они лежат, как брёвна, только глазами ворочают. Накололи так!
Оба умерли от истощения.
А по бумагам их выписали, как выздоровевших!

 =21=

- Сашка, чего ты грустный опять?
- А чего веселиться… На воле, может и повеселился бы…
- Да-а… На воле весело. Ох и прикалывались мы на воле! Помню, идём осенью как-то ночью по улице. Дождь моросит противненький третьи сутки, настроение ипохондрическое создаёт. Луны, естественно, нету по причине соответствующей погоды. Фонари на улице все до единого перегоревшие со времён перестройки. Мы меж фонарей весёлые из стороны в сторону мотаемся, как моряки в шторм на палубе, песни гнусавые орем... Слегка небритые по случаю недельного запоя. А навстречу из-за угла бабки старорежимные вываливают. Чистенькие такие божьи одуванчики. Как увидели нас - до смерти перепугались. Где стояли - там на обочине и легли. Мордами в грязь попадали. Лежат в грязи тихо, мёртвыми прикинулись, уважают... А мы, культурно так, остановились: «Извиняйте, говорим, коли что…» Бабки невоспитанные молчат. Ну, мы не в обиде! На них побрызгали неторопливо и дальше пошли. А чего с них возьмешь, с идиоток?
Ну, ты не грусти, Сашок. А то не выпишут. Меня вот завтра выписывают…

 =22=

Я же не психический больной был. Поэтому на пятый месяц уже делал ремонт кабинетов. Но за то, что знал лишнего, в субботу меня попробовали увезти на убой. Да, на физическое уничтожение. Как? Очень просто. Курмашева велела Берику, сыну, забрать меня из отделения. Надо, говорит, квартиру побелить в городе.
Привезли в офис. В том здании, где суд, радиотакси, Азиатский университет, высшая политическая школа.
ИХ школа.
Там только казахи учатся. В этом здании я должен был, якобы, ремонтировать комнату. Табличек не было на двери, куда меня привели и приказали ждать. Я вижу – помещение пустое, инструментов нет. Значит, убивать привезли. Ну, я ж не псих, смерти, как баран, ждать. Уследил, что в коридоре запустело, и вниз по чёрной лестнице. А они на скорой там ждут, чтобы труп мой в морг увезти. А я своими ногами – здравствуй, праздник Новый год! Они, конечно, вида не подали. Что, говорят, так быстро? Материалов, говорю, для ремонта нет. Пришлось им назад в больницу меня везти.
Тогда они решили меня прямо в отделении «успокоить». Зоя Ивановна Фролова сделала мне укол наподобие горячего. Сделала – и такое ощущение через двадцать минут, как на углях сидишь. И правое лёгкое печёт, как жар внутри. Думаю, живую вакцину туберкулёза мне сделали, чтобы я помер. За полмесяца до этого слухи пошли о распространении туберкулёза в отделении: с тем не ходи, с тем не говори, он кашляет… Им, чем больше заражается народу, тем веселее. Лекарств левых больше уйдёт!
 А система такая. ОНИ сначала подготавливают общественное мнение, а потом приводят в исполнение. Потом руками разводят: «Мы же говорили! Мы же предупреждали!»
Но я всё понял сразу. Гимнастикой стал заниматься по специальной системе – я же литературу читал в больнице, готовился. Травы пил лекарственные.
Видят – я живой… Решили дебош устроить в отделении и под шумок меня прибить.
Курмашев-подставушник, Акмурзин Балугжан, с ними Ротных Николай, который любил над больными поиздеваться, алкоголик, готовили заваруху на межнациональной почве ко дню независимости. В коридоре у нас кушетка стояла, у неё основание из железной арматуры. Так они кушетку раскрутили на части безо всяких ключей! Руками! Как они болты развинчивали – не знаю. Сидели на этой арматуре, шестнадцатого декабря, дня независимости Казахстана ждали.
Акмурзин всё подзуживал своих:
- Казахов били русские, помните, в Алма-Ате сапёрными лопатками?
Но вот почему Ротных Николай с ними? Он ложился в отделение как больной, по полгода у нас лечился якобы. Ел, пил, числился санитаром, а сам из убойного отдела.

Ценой собственной жизни я решил остановить этот бизнес на человеческих жизнях и человеческом горе. Действовать решил по алогичной системе. Она приносит стократные превышения жертв, но и результат стопроцентный. Суть в том, что я даю огромную информацию. Говорю, убили этого, того, сделано так. Откуда ты знаешь, ты не видел? Рассказывали!
Вот, например, лежал один бомж, Гриша, алкоголик, Бермагомбетов. Был убит в ночь с седьмого на восьмое марта. Двоих убили, я должен быть третьим. Они угостили меня чаем, из блатной палаты, которые. Через подружку, Октябрьскую Аллу, в хороших со мной отношениях она была. На, говорит, принесла тебе чай, ребята передали. А Фролова Зоя Ивановна контролировала, чтобы я ни с кем не делился. Заварка запрещена в отделении, но есть у многих.
У нас старик лежал, я дал ему одну десятую часть той заварки, которую мне передали. Прямо в стакане ему заварил. Выпил старик из стакана и упал. Сердечная недостаточность, неделю под системой лежал. Если бы больше выпил, умер.
Конфету давали, пахнет лекарством, отравлена наверняка.
Ещё один товарищ у нас был. Этот сказал на Зою Ивановну одно нехорошее слово, и умер как тот старик. Задохнулся. Убита заведующая швейной мастерской. Она приходила с Любовь Ивановной, когда я блокировался, они поднимались в двадцать вторую квартиру. Она пасла меня, чтобы уколоть.
Ошибку я сделал, что подружился с Любовь Ивановной. Потому, что её приставили ко мне для наблюдения.
Дочь ко мне один раз пришла. Любовь Ивановна чаю нам принесла. Что, говорю, за чай ядовитый вы мне принесли? Она переполошилась.
Принесли вторично чай, когда я ей вернул бумажку, говорю – выброси. Она через день принесла в той же бумажке. Заваривай, говорит, прямо в процедурной, куда больным заходить нельзя. Я выскочил, быстро высыпал, насыпал другой, заварил, пошёл в палату, она проконтролировала, пока я не выпью. Выпил, говорю, в животе заурчало, может тебе заварить? Она как шарахнется он меня!
Попробовал через прессу придавить их. Пошёл в «Уральскую неделю». Милиция в нетрезвом виде, говорю, устроила обыск у меня на квартире, с малолетками разврат делают на блатхатах. Если я отдам заявление в суд на разборки, начальник понесёт наказание.
Вижу, глаза у них паутиной затянуло…

 =23=

В кабинет заведующего отделением вошёл парень в модной куртке с множеством карманов на молниях и с объёмистой сумкой на ремне через плечо.
- Здравствуйте. Я из Актюбинского корпункта «Недели». Староверов Сергей, журналист. Я… - хотел разъяснить цель визита парень, но Анатолий Иванович прервал его.
- Заходи, садись. Мне звонили, я в курсе.
Заведующий вздохнул и отвернулся к окну, не скрывая недовольства. «Журналист»… Журналистом тебе ещё стать надо! Газетчик ты! Газетчики в психиатрии – это вообще сплошная «желтуха»: «Ах, сумасшедшие! Ах, умалишённые-помрачённые!» К тому же – молодой, о медицине знает только из рекламных роликов про тампаксы, вздутие живота и туалетную бумагу. А о психиатрии вообще никакого понятия… И такой приехал разбираться по жалобе пациента, которого здоровым даже при большом желании не назовёшь…
- Можно я разденусь? – не смутившись неласковости заведующего, спросил Сергей и зажужжал молниями куртки. – Пока меня водили по коридорам, взопрел немного.
Не поворачиваясь к корреспонденту, Анатолий Иванович кивнул головой. Делай, мол, что хочешь.
Сергей снял куртку, вытащил из сумки диктофон, блокнот, подсел к столу.
- Анатолий Иванович, - попросил он, - не воспринимайте меня, пожалуйста, как газетчика, который ставит перед собой цель написать что-то жареное о психиатрической больнице. Ни я, ни читатели моей газеты о вашем и других подобных учреждениях толком ничего не знаем… Поэтому я попрошу вас обрисовать общую картину для того, чтобы подобные учреждения воспринимались… адекватно. Ну и проблемы, на которых вы захотите остановиться. А потом вы прочтёте письмо вашего пациента в газету и прокомментируете, что сочтёте нужным. Кстати, сколько времени я могу у вас отнять?
- Комментировать его мне по любому придётся, - немного смягчился Анатолий Иванович. Уверения корреспондента, что он приехал не за жареной информацией, заведующему понравились. – Ну, а если вы приехали не «злоупотребления вскрывать», а узнать, что есть «психушка», которой так боится народ, можно побеседовать… - проговорил он задумчиво.
Анатолий Иванович подошёл к окну, глянул на бродивших по больничному двору пациентов. Доктор представил, как это гуляние воспримет несведущий в психиатрии корреспондент, усмехнулся.
- Люди с ума сходят… - непонятно заговорил Анатолий Иванович после некоторого молчания. Вероятно, он продолжил мысль, которая вертелась у него в голове. – Ницше в своё время сказал: «Если безумие отдельного человека - исключение, то безумие партий, классов и целых наций - закономерность». Не кажется ли вам, что мы сейчас наблюдаем безумие партий и наций? Возьмём телевидение, литературу, эстраду… Они должны быть носителями духовности, культуры. Но вместо истинной культуры «в массы» насаждается доступное поп-искусство и дешёвая эрзац-культура. А «пипл» и рад, что мозги не надо напрягать, хавает, что дают. Классическую литературу опустили до уровня комиксов! Такая упрощённость дробит мир в сознании человека на огромное количество несвязанных картинок, каждую из которых пытается отразить «новое, независимое направление» в «свободном» искусстве. Пример тому – неимоверное количество телевизионных каналов в Соединенных Штатах, самом фрагментированном обществе нашего мира.
- Разве плохо, когда много телеканалов?
- Что облегчён доступ к информации, само по себе не плохо. Но, разлагая мир на чисто новостные каналы, на каналы любителей дикой природы, каналы любителей домашних цветов и на сотни других ограниченных узкой тематикой каналов, телевидение фрагментирует мир, нарушает целостное восприятие действительности человеком.
Человек, живущий в таком обществе фрагментарно воспринимает окружающий мир и сбивчиво мыслит… А чем более фрагментировано общество, тем более оно шизофренично. Фрагментация – та же энтропия, распад! Негативное физическое явление!
- По-моему, ведущим, авторам и исполнителям с того же телевидения наплевать на всю эту фрагментацию, шизофренацию… Был бы спрос, шли бы деньги… Будет популярность – всё будет!
- Популярность придёт к авторам, которые затронут самые болезненные чувства зрителей и читателей. Сегодняшний автор становится, с одной стороны, продавцом чувства сопричастности, а с другой, уподобляется лекарю, который больного раком успокаивает транквилизаторами. Но больному обществу нужен врач, который назначит не приятные на вкус успокаивающие лекарства, а горькие, но эффективные - против рака!
- Был бы талант – издадут, исполнят и прочитают.
- Как сказать… Если автор талантлив и его писательство не ремесло, но дар, и он творит по наитию, а не по заказу - такой автор, скорее всего, окажется в числе неудачников. Потому что он звонит в колокол, но его не услышат – издательства не возьмут его талантливые, но «не раскрученные» произведения. Да и обыватель горьким произведениям-лекарствам предпочтёт приятное душе снотворное о счастливой любви. А вот если автор «усечёт», какой заказ ждёт от него общество, он займёт доходную нишу в литературе, в музыке и в жизни общества, станет популярным и богатым.
- Да уж… Раньше нам государство подкладывало в книжные магазины, что читать, и навязывало по телевизору, что смотреть. Сейчас – свободный рынок, ставят, показывают и печатают, что пользуется спросом потребителя.
- Раньше искусство существовало во благо общества, отражало глубинную суть жизни общества. Сейчас человек искусства всего лишь вычленяет и описывает картинки из мелькающей перед ним мозаики жизни. Наше целостное видение мира отступает перед массовым шизофреническим искусством Запада. Шизофрения, расширяющаяся фрагментарность в человеке и обществе душит истинную культуру. Уже не важно, насколько качественно вы пишете, поёте или снимаете. Долго помычали на иностранном языке – получили фору в эстрадном конкурсе. Промяукали не как все – ещё пару баллов за оригинальность. Наше телевидение заполнили «певицы», у которых главное в их певческом таланте – длинные ноги и силиконовый бюст! Литераторы работают не на искусство, а на определенную категорию психов: для уголовных бизнесменов пишут «Приключения Меченого», для их «спиногрызов» – сказку «Как бобёр зайца от тюрьмы отмазал». Книжку с подобным названием я сам видел, честное слово! Для либеральных политиков, отсидевших сроки в тюрьмах, сочиняют шахматные многоходовки о выборах. Для дам постбальзамированного возраста творят мыльные оперы о том, как плачут богатые, теряя свои состояния, или о том, как бедные девушки находят своё счастье, опять же, в объятиях богатых женихов. Для подростков-гебоидов выдумывают новых непобедимых Джеймсов, совершающих невероятные сексуальные приключения, а между половыми актами спасающих мир.
На чём основана популярность Джеймса Бонда? Любой психолог скажет, что Джеймс Бонд – образ не мужчины, а подростка. Он гоняет на машинах с превышением скорости, не создает семью и беспрестанно меняет женщин, можно сказать – не упускает ни одной клёвой юбки! Джеймс Бонд любит риск и любое его рискованное предприятие кончается на удивление удачно. И главное, чего бы Джеймс Бонд не натворил, что бы ни взорвал, сколько бы людей ни убил – он никогда ни за что не отвечает! Это настоящий гомо американус. Нам, русским, для которых Путь может быть даже и важнее, чем Цель, любопытно смотреть на таких героев… Но наши герои другие.
Анатолий Иванович замолчал.
Сергей не говорил ни за, ни против – в искусстве он не был докой. Он развёл руками, чтобы хоть как-то прореагировать на сказанное.
Анатолий Иванович тяжело вздохнул и продолжил:
 - Современная поэзия и музыка – это же производные от биологических способов привлечения самок, человеческие аналоги лягушачьих концертов и воплей мартовских котов! Именно поэтому в богемных кругах вращаются выставляющиеся напоказ полусумасшедшие - голубые и розовые, зоофилы, педофилы и прочие «филы» и любители «нетрадиционного секса». А глупые девчушки, которых бьют по «шарам» гормоны, ловятся на это лягушачье кваканье и кошачьи вопли «модных» музыкантов и певцов. Глупые сексуальноозабоченные девчушки не знают, что их кумиры, как правило, дефективны именно в сексуальном плане! Сексуально ущербные кумиры-недомужчины вынуждены реветь и квакать, чтобы привлечь самок… А толку-то! Почитайте скандальную хронику – и вы поймёте, что представляют из себя все эти рэп-поп-шлёп-звёзды! Случается, конечно, что и в наше время сходить на концерт бывает полезнее, чем забежать в пивбар... Увы, редко. Всё чаще нас пытаются накормить третьесортной культурой в яркой упаковке, но с изрядным душком хамства.
- Это точно, - согласился Сергей.
Телевизор он смотрел постоянно, всякой «культуры» насмотрелся! И гомиков, и кошачьего пения… Как с ума все посходили! А в прошлом году шеф всучил Сергею билет на концерт какого-то залётного поп-идола. Идолища! Летов какой-то. И группа у него называлась «16 тонн». Или концерт так назывался – Сергей не понял. Да и не важно это. Сергей не пошёл бы на эту шестнадцатитонную музыку, но редактор дал задание написать статью о концерте.
Сергей вспомнил, как в начале «концерта» распухший от непрерывного пьянства бомжеватый телепузик-покемон с отключённым вестибулярным аппаратом выволок на сцену потёртую «командировочную» гитару. Он был такой ужратый, что не мог внятно выговаривать слова, не то, что петь. На автопилоте умудрился довольно точно «пристулиться» у микрофона и не упасть. Невпопад дергал струны, неловко царапал когтями тело гитары, громко всасывал текущие изо рта слюни и шмурыгал простуженным носом. Вымучив три безнадежно перепутанные строчки песни, обессилел, откинулся на спинку стула, осоловело уставился поверх толпы вслед убегавшим в бесконечность им же рождённым уродливым звукам. Отдохнув, пессимистично шевельнул руками и гнусаво занудел в микрофон начало очередной «хитовой песни», пытаясь создать хоть какую-то иллюзию мало-мальской адекватности.
Непонимающе щурил свиные глазки, сопел, мычал, хрюкал и тыкался носом в микрофон. Щёлкал пальцем по микрофону, а когда промахивался, требовал у звукорежиссёра: «Я з-звука не слышу, д-дайте звук, паж-жалста…». Тёр щеки и выражал удивление по поводу их бесчувственности странными междометиями: «Уо-о-о! Ы-ы…» Пытался что-то рассказать о своём «творчестве», мял и путал слова. Надолго замолкал в неподвижности, внезапно оживал и, забыв о том, что только что говорил, всхлипывал: «Г-гыспада, а хотите, бы-ыля… это самое… значит… я вам лучше о своём ты-ыворчстве… бы-ыля… рас-скажу?»
И этими онанистическими попытками он занимался минут сорок.
Восторженная тинейнджерская толпа ничуть не расстроилась, что их кумир не в состоянии не то, что петь, а и соображать. Девчонки визжали от счастья, что лицезрели живого поп-идола. Пацаны ухмылялись, хохотали, гоготали, тыкали пальцами в сторону идола, фотографировали его пьяные выходки, что-то издевательски выкрикивали, одним словом, всячески глумились над кумиром.
- Сегодня, если сильно задуматься, можно испугать себя мыслью, что нас втягивают во всемирный заговор шизофреников и их психотерапевтов, - словно понял мысли Сергея Анатолий Иванович. - Что миром правят сумасшедшие - придумывают какую-то игру для своих, и втягивают в эту игру здоровых… И все заигрываются так, что нормальная жизнь кажется недостаточно праздничной, недостаточно бурной, недостаточно чёрт знает какой, но - недостаточной.
Абстракционизм – типичное творчество шизофреников. Если долго смотреть на абстрактные картины и рисунки, почувствуешь себя не в своей тарелке, начнёшь воспринимать мир по-другому. И это – показатель таланта автора. Между прочим, многие исследователи не видят принципиальной разницы между творчеством душевнобольных и современным модернистским искусством!
- По-моему, все великие – сумасшедшие.
- Да, все великие немножко сумасшедшие. Их поведение не укладывается в рамки поведения обывателей, их гениальная необычность непостижима обывателям, поэтому гениев считают чокнутыми. Но ведь, чтобы подняться над обыденностью и поразить мир, нужно уметь летать и быть не от мира сего!
Вдохновение гения часто напоминает приступ безумия. Музыкальные идеи и художественные сюжеты приходят к гениям подобно сновидениям, галлюцинациям, в форме «подсказок со стороны».
- И чем же, по-вашему, отличается творчество здорового талантливого человека от творчества гениального шизофреника?
- У здорового человека любая мысль подвергается внутренней цензуре. Мы тормозим всё, что переходит общепринятые нормы. У психически больного же творческие озарения и особое видение мира реализуются в чистом виде, прорываются наружу открыто и ярко, без всяких сомнений. Поэтому раскованная фантазия шизофреника чаще способна порождать талантливые произведения.
Говорят, талантливый художник может нарисовать всё возможное. Зато шизофреник – всё невозможное. Можно ли нарисовать слепого старика? Можно. Любой нормальный изобразит человека в тёмных очках и с палочкой, например. А глухую старуху? Тупик. Как изобразить глухоту? Один шизофреник нарисовал старуху с деревянной пробкой в ухе. А?!
- Взгляд больного человека на больной мир…
- Я бы сказал, что в произведениях душевнобольных отражается не их видение мира, а их болезненные переживания при восприятии этого мира. И типитчное отражение этих переживаний помогает врачам разобраться в болезнях их пациентов. Шизофреники, например, повторяют одну и ту же тему с бесчисленным множеством мелких деталей, хаотично заполняющих всю поверхность бумаги. Эпилептики педантично детализируют фрагменты и сосредоточиваются на мелочах. Так же они ведут себя в жизни. Достоевский, например, всегда требовал, чтобы всё лежало где положено. И устраивал скандал, когда не находил ручку или карандаш на привычном месте.
Помните советские мультфильмы, когда в кадре изображались два героя и три дерева для фона? А теперешние мультфильмы с множеством прорисованных мелких деталей, загромождающих весь экран? Советские мультфильмы отражали душевное спокойствие, теперешние полны беспокойной шизофреничности.
- Общество надо лечить?
- Конечно и без сомнения. Надо лечить общество в целом – развивать истинную культуру, а не её уродливые заменители. Надо лечить членов общества, людей. И для выздоровления людям необходимо нечто большее, чем каждый день спасаться в компании братков из «Бригады». Для выздоровления людям необходимо нечто большее, чем грезить в заумном постмодернизме и абстракционизме. Для спасения общества необходима идея, которая подчинит себе все грани бытия, которая заставит искусство служить ей, как это было в тридцатые годы в Германии и России. Нужна идея, которая вцепится людям в глотку и не отпустит, пока каждый член общества не ощутит себя частью той идеи.
Анатолий Иванович замолчал и долго разглядывал своих пациентов во дворе.
- Идите, полюбопытствуйте, - пригласил он корреспондента.
Сергей подошёл к окну, с интересом посмотрел наружу. Окно второго этажа было удобным местом для наблюдения. И весь двор видно, и близко всё. Даже реплики больных слышны, нечётко, правда.
Анатолий Иванович указал на больного, который, спрятавшись за кустом, мочился на каменную изгородь. Затем указал на дальний конец двора, где виднелся туалет.
- Построили для удобства, чтобы больным в отделение не бегать, если на прогулке приспичит, но… Да что удивляться! В городе то же самое творится. Стоит туалет, а гадят рядом.
Анатолий Иванович развёл руками.
- Это, - он сделал круговое движение рукой в сторону гуляющих, - маленькое отражение нашего большого общества. Общество спокойное – и они спокойнее. В обществе началась перестройка с шоковыми терапиями, и у нас пациентов прибавилось.
Некоторое время доктор и корреспондент наблюдали за двором молча. Несколько пациентов, как арестанты, гуськом прогуливались по периметру двора, заложив руки за спину и наклонив головы. Два пациента ссорились, по-детски толкая друг друга.
- Один парафреник у нас Чубайсом назвался.
Анатолий Иванович усмехнулся.
- Пытался ваучеры распределять на обеды и ужины. Тяжко ему потом пришлось. Задолбали!
- Чубайс же в России! – удивился Сергей.
- Он из России к родственникам переехал жить… Да мы Россию всё ещё как часть Советского Союза воспринимаем. Телевидение российское смотрим. Газеты российские… «Неделя», вот…
- Вон те двое, что они ссорятся? – указал Сергей на забияк.
- До драки не дойдёт, не бойся. Они ж как дети. Слово кто скажет не так – оскорбляются до смерти на целых полчаса. Эти окурок не поделили. У многих психически больных очень легко формируется синдром зависимости от никотина. Вначале они курят, как заядлые курильщики. Но влечение быстро становится навязчивым, сопровождается тревогой и двигательным беспокойством, трансформируется в кататоноподобные стереотипии в виде судорожных затягиваний сигаретами и их назойливое попрошайничество. Больные собирают окурки, ссорятся из-за них. Вид у таких очень неприглядный: зубы прокуренные, пальцы и губы обожжённые. Особенно неприятны женщины.
- Тощие какие… Питание плохое?
- Питание не сказать, что вкусное, но калорийное, в достаточном количестве. Родственники, опять же, продуктами помогают. Но злоупотребление никотином, постоянное применение пероральных медикаментов, неполноценное в плане витаминов, несбалансированное по фруктам-овощам и белкам питание приводят к гастритам и язвенной болезни. Медикаментозная терапия без гепатопротекторов вызывает токсические гепатиты.
- Кстати, тот пациент в письме жалуется, что ему печень «посадили».
- Я же говорю, психотропные лекарства довольно токсичны, а печень от них «прикрыть» нечем, гепатопротекторов нет. Вот и развиваются токсические гепатиты. Опять же, не буду скрывать, неопрятность больных, - Анатолий Иванович кивнул на помочившегося за кустиком больного, который с довольным видом удачно нашкодившего ребёнка оглядывался и застёгивал штаны, - скученность и издержки санэпидрежима чреваты вспышками инфекционных заболеваний. Некоторые больные отказываются от пищи в силу апато-абулических расстройств.
Анатолий Иванович не стал комментировать, что такое апато-абулические расстройства – для него этот термин был так же привычен, как «полоса» или «подвал» для газетчика.
- Причем, если полный отказ от приема пищи заставляет прибегать к зондовому и парентеральному искусственному кормлению, то не менее опасные случаи периодических отказов от еды или избирательного отношения к ней, обычно остаются без должного внимания. Частичное голодание персонал просто не замечает! Больной в силу своих каких-то болезненных убеждённостей постоянно отдаёт, например, своё второе соседу и возвращает персоналу пустую тарелку. Невозможно же проследить, все едят или нет! Процесс принятия пищи длительный, а у нас в отделении персонала вдвое меньше, чем положено по штатному расписанию.
Анатолий Иванович вернулся в кресло, Сергей тоже сел к столу.
- Вообще, в народе принято думать, что в психушке лежат дураки и те, у кого крыша съехала до бредового состояния.
Сергей чуть кивнул головой в знак согласия.
- Таких у нас мало. В основном ненадолго поступают с «белочкой» – алкоголики с белой горячкой…
- Шизофреники есть? – спросил Сергей, демонстрируя познания в психиатрии.
- Шизофреники? Шизофреники… - переспросил и тут же повторил словно бы для себя вопрос Анатолий Иванович. – Как вы думаете, что может привести к шизофрении?
- Ну-у… - протянул Сергей и больше сказать по поводу причин шизофрении ему было нечего. – Врождённая… бывает… шизофрения…
- Врождённой шизофрении не бывает. Бывает наследственная предрасположенность. Но и она должна проявить себя в результате чего-то. Как вы думаете, может ли, скажем, мобильник Ericsson T10 привести к маниакальной депрессии?
Сергей удивился. Что, от мобильников теперь и шизуха может развиться?
- Может, если в нём нет голосового набора, который имеется в мобильнике у соседа, - усмехнулся Анатолий Иванович. - А знание того, что в некоторых мобильниках заложены дополнительные функции, может перерасти в навязчивую идею во что бы то ни стало найти доступ к этим функциям, что может, в свою очередь, привести к стойкой паранойе.
Сергей перевёл дыхание. Ах вот оно что! Это когда тупоумные «братки» зацикливаются на чужих супераппаратах! А он чуть было не испугался – ему приходилось много разговаривать по мобильнику.
- А лечение при шизофрении эффективно? – полюбопытствовал Сергей. – Сейчас же много новых и сильных препаратов… наверное?
- Лечение больных-психотиков главным образом нейролептиками делает их слабоумными, а преимущественная терапия транквилизаторами превращает пациентов-невротиков в психических инвалидов и медикаментозно зависимых токсикоманов. Поэтому, мы стараемся максимально избавить больных от лекарственного лечения и полнее использовать трудотерапию и охранительный – в медицинском смысле, в смысле защиты психики – режим. Если учесть, что денег на эффективные нейролептики у нас нет, то наше лечение сегодня полушутя-полусерьезно можно назвать самым «экономичным» и «эффективным» лечением.
- А вот… шизофреники… Вообще… Что они за люди?
- Шизофреники – народ своеобразный, - согласно качнул головой Анатолий Иванович. - Когда параноидальный бред – тут всё понятно, тут человеку помогать надо. А так… Мне сложно вам, человеку не сведущему в медицине, в двух словах пояснить… - Анатолий Иванович с трудом подбирал слова, напряжённо глядя в стол и неопределённо жестикулируя над собой. - Они живут не в том мире, в каком живём мы. У них иные взгляды на вещи… Ну, например, расскажу вам такой анекдот. Анекдот – не случай из жизни! Идет мужик по полю, вдруг видит - подкова. Дай, думает, возьму на счастье. Поднимает, переворачивает, а там... КОНЬ!
Анатолий Иванович испытывающее глядел на Сергея, ждал его реакции. Сергей из вежливости улыбнулся, но комментировать анекдот не стал.
- Или такой анекдот-диалог: «Дайте мне газировки!» «Вам с сиропом или без?» «Без». «А вам без какого - без апельсинового или без клубничного?»
Анатолий Иванович весело глянул на Сергея, но ждать его реакции не стал.
- Странноватый юмор, правда? А шизофреники воспринимают его на все сто!
Анатолий Иванович задумался и посерьёзнел.
- Вот вы сейчас спокойны, вам интересно, настроение хорошее… Шизофреники в моменты обострения болезни полностью лишены спокойствия. Любое слово, любой жест они воспринимают, как действие по отношению к себе, причём, агрессивное действие. Понимаете?
- Как можно любое слово воспринимать агрессивно по отношению к себе?
Анатолий Иванович молча пожестикулировал, словно рассуждая о чём-то про себя. Сергей с интересом наблюдал за доктором. Его предупреждали, что психиатры, долго проработавшие с шизофрениками, становятся похожи на своих подопечных.
- Рассказать о болезни можно многое. Но, чтобы понять, надо прочувствовать. А теория – это нечто отвлечённое, бесчувственное… Давайте я над вашими чувствами проведу крохотный опыт. Извините, если он будет несколько жесток. С женщиной я бы этого себе не позволил. Вы женаты?
- Да… - удивлённо ответил Сергей.
- Дети есть?
- Есть… А что?
- Нет, ничего. Просто я проверяю, адекватно ли вы среагируете на мой опыт. В общем, ещё один анекдот. Прибегает девочка из школы, радостная такая, запыхавшаяся. И восторженно кричит с порога: «Мама! Мама! Я сегодня две пятёрки получила!» «Ну и что, - безразлично отвечает мать. - Всё равно у тебя рак».
Сергей удивлённо посмотрел на доктора и поморщился. Ему стало тошно от «анекдота». Он так ярко представил себе восторженную дочку, которая, правда, ещё не ходила в школу, но так же радостно делилась с ним детсадовскими успехами, что «Всё равно у тебя рак» прозвучало шокирующе.
- Извините, если причинил вам боль. Этот анекдот из разряда садистских и, будь он рассказан в пьяной компании, над ним даже посмеялись бы. Но мы с вами трезвы, и я предварительно «нажал на клавишу» ваших чувств к вашей семье. И вы анекдот восприняли адекватно, применительно к себе. Вот так воспринимают мир шизофреники – всё болезненно и применительно к себе.
Анатолий Иванович помолчал.
- Кстати, - поднял он палец вверх. – Это хорошая иллюстрация, насколько сильна власть слова над нашими чувствами. Вам, как журналисту, об этом забывать нельзя. Потому что вы манипулируете словами и можете травмировать людей.
- А можно… - начал Сергей и умолк. Ему захотелось пообщаться с одним из пациентов больницы, но он не знал, этично ли просить о встрече.
- Можно, почему нельзя, - вздохнул Анатолий Иванович. – Вы хотите поговорить с одним из больных?
- Да. А как вы догадались?
- Я же психиатр, - усмехнулся Анатолий Иванович. – И предположить ваше желание в этой ситуации несложно.
Анатолий Иванович едва заметным движением нажал кнопку под крышкой стола, тут же в кабинет заглянула медсестра.
- Что-то нужно, Анатолий Иванович?
- Да, Любовь Ивановна. Пригласите, пожалуйста, Оракула.
- Хорошо.
Медсестра закрыла дверь.
- Оракул – это кличка, что ли?
- Наверное, уже второе его имя. На паспортные имя и фамилию он не отзывается. Сложный больной… Все они сложные! Да нет, просто не такие, как мы. Как-то Лена, медсестра, попросила больного на посту у телефона посидеть. Надо было ей отлучиться куда-то, может за лекарствами, а ей должны были позвонить. Позвонили. Такой разговор телефонный получился:
- Алло! Лену позовите.
- Не туда попали.
- А какой у вас телефон?
- У меня вообще нет телефона.
Сергей рассмеялся.
Анатолий Иванович тоже улыбнулся.
- Анекдоты рассказывал – не смешно было, рассказал случай из жизни – рассмеялся. А больной не соврал – нет у него телефона. И Лена для него – медсестра. Но мир они воспринимают не с той стороны, с которой воспринимаем его мы. Когда я учился в институте, профессор рассказывал нам случай из своей практики. Работал он с пациентом, который был уверен, что он уже мертв. И так и эдак пытался разубедить пациента в его смерти, но всё без толку. Наконец, спрашивает пациента:
- Скажите, кровь в трупах течет?
- Конечно, нет!
 Будущий профессор хватает иглу, колет пациента и выдавливает из его пальца каплю крови.
- Ну, что вы теперь скажете? – спрашивает победно, демонстрируя пациенту его кровь.
- Да, я ошибался, - смиренно отвечает пациент. - В трупах течет кровь.
Сергей громко рассмеялся.
В дверь постучали. Анатолий Иванович сделал знак Сергею, чтобы тот прекратил смеяться.
Вошёл Оракул, остановился в нерешительности, насторожённо разглядывая незнакомого человека.
- Проходи, дорогой, садись, - Анатолий Иванович указал Оракулу на свободное кресло. – Это мой коллега, только он без халата, - успокоил доктор больного.
Оракул сел в кресло, долго и с удовольствием искал для тела удобное положение.
Сергей с любопытством наблюдал за больным. Вроде, человек, как человек, но что-то неуловимое отличало его от прочих людей.
- Роман Александрович Куликов – шизофреник с девятнадцати лет, - представил больного Анатолий Иванович. - Сейчас ему сорок три. Полгода он проводит в психиатрической больнице, а когда становится легче, возвращается домой, в двухкомнатную квартиру, где живёт с сестрой и её мужем.
«Нелегко родственникам жить в двухкомнатной квартире с шизофреником, - подумал Сергей. - Особенно мужу сестры… Медаль ему за терпение…»
- Роман Александрович прекрасно знает высшую математику, которую изучал в институте, и великолепно играет в шашки. За время лечения он поставил соперникам больше двух тысяч «сортиров».
Сергей непроизвольно двинул губами: ну и что, мол.
- Чтобы адекватно оценить квалификацию Романа Александровича, надо знать, что в «сортиры» он загоняет только дамки противника. Почему Роман Александрович не участвует в официальных шашечных турнирах? Ему не интересно. Там не разрешают ставить «сортиры».
Сергей заинтересованно взглянул на Оракула. Тот сидел, смущённо потупившись.
- Роман Александрович ведёт себя тихо, старается жить незаметно, никому не мешая. Но мир представляется ему в виде нескончаемых и необъятных численных систем, божественное предназначение которых знает только он и… другой он, точнее, некая сущность, которая живёт где-то там, и неразрывно связана с ним, Оракулом. Один «Он» – это понятно, он сам. А другой «Он» – это некий симбиоз «Оракул плюс другой он».
Каждое действие в этом мире для него существует в символах. Одно действие вытекает из другого, всё бытие трансформируется в огромную систему чисел, и Оракул должен неукоснительно следовать этой численной системе - так требует Он, его незримый наставник, который полностью контролирует Оракула.
Роман Александрович часто разговаривает со своим хозяином, то есть с самим собой. Хозяин требует от Оракула каких-то действий и поступков, и не всегда Оракул может поступить так, как хотел бы сам. Иногда хозяин приказывает, и Оракул вынужден подчиняться приказам. Оракул пытался прогнать хозяина, но хозяин сильнее. Иногда хозяин уходит на время. Оракул теряет способность считать, и существование становится бессмысленным. Жизнь рассыпается на несвязанные события. Так рушится здание по кирпичикам, превращаясь в гору мусора, которую сгребает бульдозер ясного сознания.
В конце концов, Оракул прекратил сопротивляться, уступил хозяину. Цифры стали для Оракула некоей религией, частью его мировоззрения.
- Я очень люблю слушать, как ты рассказываешь о своей жизни, - уважительно обратился доктор к Оракулу. – Будь добр, расскажи нам о себе ещё раз, нам будет очень интересно.
Что-то гордое мелькнуло в глазах Оракула, и он начал говорить без подготовки:
- В течение десяти лет я пытаюсь собрать осколки себя в единое целое, но безуспешно. Я мозаика, из которой выпало одно звено - как не переставляй остальные частички, картина все равно не вырисовывается до конца. Я осознаю, насколько безумно это звучит, но… Даже врачи не знают, что я такое, и не могут облегчить мои страдания.
Оракул сник и замолчал.
- Я стараюсь помочь тебе, Оракул, - успокоил больного Анатолий Иванович и пояснил Сергею: - Сознание Романа Александровича фантастически сложно. Можно было бы гордиться таким сознанием, если бы не… - Анатолий Иванович покрутил рукой чуть в стороне от своей головы. - В Романе Александровиче живёт несколько личностей. Одну личность можно назвать «Счетоводом», другую – «Энциклопедией», третью – «Разбитым зеркалом». И снова обратился к Оракулу: - В последнее время тебе стало гораздо легче в этом мире. Часть себя ты уже нашёл. Ты согласен со мной?
- Да, - коротко и грустно ответил Оракул.
- Расскажи, пожалуйста, о двух измерениях, в которых ты живёшь.
Оракул оживился и заговорил с жаром:
- В нашей жизни важно не столько положение, в котором мы находимся, сколько направление, в котором движемся. Проблема в двойственном дискретном восприятии пространства, связанном с его ориентацией. Это восприятие может быть в двух состояниях, и я со стопроцентной уверенностью могу сказать, в каком состоянии восприятия пространства я пребываю в данный момент. Объяснить различие между этими состояниями непосвящённому сложно. Бросается в глаза относительная вытянутость одного и соответствующая приплюснутость другого пространства. Одно из состояний нравится мне больше, оно будто бы уютнее. Поэтому я стремлюсь находиться именно в нём. Переход из одного состояния в другое происходит, во-первых, в полудрёме, во-вторых, при движении по искривленным улочкам. Вторым способом я пользуюсь, когда во сне перешёл в непредпочтительное состояние и хочу сознательно возвратиться в первоначальное.
- Сложно ли попасть в параллельное измерение?
- Да нет, не сложно… Любой сможет. Я разработал концепцию параллельных измерений… Главное – оттопыриться и тогда одно из пространств, пересекающих наше пространство, отслоит тебя от твоего измерения и примет в себя. Конечно, если они пересекутся под достаточно острым углом. Это моя концепция оттопыривания.

- Все мы в этом мире не совсем здоровы психически, - подвёл черту под разговором доктор, когда Оракул ушёл из кабинета. – Но психиатрам сложнее жить, чем вам, - сделал он внезапное заключение. - Мы смотрим вокруг и видим: у того друга шизофренические наклонности, этот приятель явный истерик, его чадо – явный гебоид, по которому психушка плачет, вот этот начальник – откровенный парафреник, которого лечить надо… А разве скажешь другу или начальнику: «Приходи в психушку, подлечим…»?
- По поводу жалобы скажите пару слов?
- По поводу жалобы… Это Борис написал. Нормальный больной… В смысле, управляемый. Хроник, мания преследования у него. Но совершенно безобидный. Помогает нам – ремонтом в отделении занимается, обувь реставрирует.
- Скажите… У вас недавно лечился больной… Или пациент, не знаю, как правильно сказать… - Сергей задумался на мгновение. И, словно подводя черту мыслям, твёрдо произнёс: – Людоед. Я говорю это так уверенно, потому что о нём писали не раз мои коллеги. Я созванивался с ними. Да, людоед и убийца. Его выписали. А этого пациента, как вы сказали, безобидного и трудолюбивого, вы не выписываете. Почему? Тот не опасен для общества, а этот опасен? Но тот не раз бывал уже и в заключении, и в психушках… Он ведь неизлечим! Пройдёт время – и снова в газетах будут писать, что Джумагалиев убил и съел кого-то…
Доктор вздохнул, поджав губы, молча покивал головой, как бы соглашаясь с утверждениями Сергея.
- Понимаете, - тоном, каким руководитель убеждает подчинённого в том, что тот не прав, глядя в стол, заговорил доктор, - наша задача – реабилитировать наших пациентов. То есть, если у них неправильное восприятие реальности - вернуть им нормальное восприятие. Если они возбуждены и ведут себя неадекватно – успокоить их и адаптировать к нормальной жизни в обществе. Борис Варлов… Он упорно настаивает на том, что не болел, что здоров… В то же время объективные данные показывают наличие в его сознании отклонений, требующих серьёзной коррекции. А Джумагалиев прошёл длительный курс лечения и последующей реабилитации. Он осознал ненормальность той жизни, которой жил раньше. Множественные тесты показывают, что теперешнее его состояние – это состояние здорового человека, не опасного для окружающих. У нас нет повода держать его в больнице. А за пределами больницы за ним пусть следит милиция! Да и, задержи я его в больнице дольше, уполномоченные по правам человека такой вой поднимут!
Доктор искренними глазами посмотрел на Сергея и с улыбкой развёл руками. Такая вот азбука, мол!

 =24=

С седьмого на восьмое меня вызывают. Ермагомбетов Жулдус Хасбулатович не смог выжить нашего заведующего и перешёл в девятое отделение… У него из отделения ребята в окна выпадали. Он связан с милицией, хладнокровный, глазом не моргнёт - замочит. Интересный мужик, вообще… Мы, психиатры, говорит, несчастные люди. Поначалу мы прилагаем все силы, чтобы спасти шизофреников от них же самих. Намаявшись и убедившись в бессмысленности своей деятельности, мы начинаем спасаться от них сами.
Пришла Марфуга, казашка, мы её Машей звали. Наркоманка она. Я видел, как сестра колет ей в вену, а она потом ходит по коридору, не соображает ничего. Замок, говорит, надо в девятом отделении, в женском, сделать.
- Нет инструментов, - говорю.
- Там всё есть.
Пришли ещё две санитарки за мной.
- Лариса Ивановна, - говорю, - прощай.
- Почему? – смотрит на меня удивлённо.
- Если приду, значит, здравствуй, скажу.
 Пошутил.
В обход вахты, по тёмным закоулкам повели меня. Что-то здесь не так, думаю. Пришли, а замок уже сами как будто сделали.
Пока женщины там зевали и болтали, я быстренько вернулся в отделение по чёрному ходу. Ускользнул! А они и не ожидали от меня такой прыти. Думали, я резину тянуть буду…
Утром узнаю, что нашли убитую заведующую швейным отделением. А были свидетели, которые видели, что она ушла из отделения.
Курмашев Берик и другие из убойного отдела весь день во дворе вертелись пьяные. Приходил дворник, тоже пьяный. Потом все разошлись, суббота, короткий день. Мурашкинцева Света дежурила, выбегала во двор, спрашивала спички, видела, что алкаш пьяный ходит по двору.
А этот алкаш в больнице кочегаром работал. Наши говорили, он с милицией сотрудничал. Трупы в кочегарке жёг. Но, видать, лишнего сболтнул, убили его.
Заведующую швейным отделением нашли во дворе. В тот день они были пьяные, кокнули, да выкинули к забору. Хотели меня под это дело подставить. А я как почуял, вовремя ушёл.
Больные поднялись, защитили меня. Они видели, как меня, сопротивлявшегося, уводили. Меня в отделении уважали за справедливость, за правду.
В конце августа я прошёл жёсткий курс принудлечения с двадцать второго февраля. На меня поступил диагноз «возбуждение». Возможно, меня выписывали, потом снова положили, не помню.
Так вот, в том августе меня привозили в кафе, где людей разделывают на мясо. Берик Курмашев приехал за мной в больницу на машине. Поехали, говорит, в кафе работа есть. Приехали в кафе. Берик завёл меня в подсобку. Сиди, говорит, клоун, жди здесь. Придёт человек, скажет, что делать. И ушёл. Сам ты, думаю, клоун. Сижу – никто не идёт. Чувствую, что-то здесь не так. Пора, думаю, осмотреться. Выглянул в коридор – никого. Понятно, думаю, затаились. Открыл дверь в соседнее помещение, а там зал, подготовленный для разделывания людей. Стены белым кафелем выложены до потолка, в центре алюминиевый стол разделочный, длиной точно в рост человека, я измерил. На другом столе мясорубка огромная, человека туда целиком можно засунуть… Я то знаю, они с милицией связаны. Милиция хватает девушек на улицах, используют их всячески, а после того, как ненужные станут, привозят суда и на котлеты их.
Ну, я ж не дурак, ждать, когда из меня фарш постный сделают! По коридору, и на выход. А там, у двери два мордоворота стоят. Один другому говорит:
- Пообедать хочу в кафе.
А другой ему:
- Не советую. Тут…
И вполголоса ему что-то.
Я-то знаю, что он ему сказал. Сказал, что здесь человечиной кормят.
Ну, я ждать не стал, когда из кафе за мной кинутся. Сначала мимо этих спокойно, будто я не отсюда, за угол, потом бегом в больницу.

Вижу, обложили меня со всех сторон, всё равно кончат. Думаю, бежать надо из Казахстана, здесь меня везде достанут. Официально уехать невозможно. Потому что система такая. Выдают справку, что гражданин выезжает в Россию. Но в справке делают небольшую ошибку. В России он обращается в органы, там говорят, надо исправить ошибку. Едет назад, здесь его отлавливают… Из Казахстана он выехал, из России тоже выехал… Пропал человек без следа!
В общем, начал я готовиться к побегу, собирать деньги.
Дочка приносила мне дорогие продукты. А зачем? Ты мне, говорю, лучше деньги давай, я сам буду покупать. Магазинчик у нас рядом с больницей, на улицу меня ненадолго выпускали. Дочь оставляла мне по пятьсот, семьсот тенге. Как-то делали дверь в одном месте, я отпросился. Мне как будто кто свыше приказал: иди! Пойду, говорю, посмотрю на базар. Выхожу, на базаре покупаю российские деньги. И так несколько раз. Деньги заворачивал в целлофан и закапывал на свалке за больницей. При себе держать нельзя. Или медперсонал отберёт, скажут, что на хранение. Или подставушники-бойскауты. Я накопил тысячу рублей и тысячу тенге. За тысячу тенге я мог выехать на авто за Казахстан. Но деньги такое дело… Расходиться стали. Конфеты покупал себе, чай. Осталось шестьсот тенге. Но я снова накопил.
Вынес из больницы одеяло, покрывало, которые мне приносила дочь, одежду. Надеваю трое-четверо брюк, потом снимаю в городе, прячу, а в больницу возвращаюсь в одних. Надеваю сапоги, куртку, сую за пояс тапки, сапоги прячу в городе, а в больницу возвращаюсь в тапочках. Заметили, что я ушёл в сапогах, а вернулся в тапочках, ругаться стали. А мне что – я психический больной!
Пока готовился к осени, началась зима.
Подозреваю, что в больнице я не числился. Мне дочь паспорт мой показывала, я в нём выписан, как умерший!
Любовь Ивановне говорю, я на шаг вперёд вас иду. Не успеете вы меня отравить.
Она соблазняла, чтобы я пошёл к ней. Я всё отнекивался. Потому что знаю, там бы я и сгинул.
 Свой паспорт я к тому времени уже вынес. Когда делал картины в кладовке, хотел вынести все паспорта, которые там хранились, но за мной постоянно подсматривали, поэтому схватил из пачки несколько штук, сунул за пояс. Вынес, сколько мог.
Продукты запасал. Закупал дешевые рыбные консервы, калорийные. Жареный карась в перловке – калорийно. Пятнадцать пакетов «Роллтон». Шью обувь когда персоналу, мне дают чай за работу, я продаю своим, покупаю продукты. Я же в то время всему отделению обувь ремонтировал, у меня и набор инструментов был – шила вот такие огромные, отвёртки, иглы… Ими человека насквозь можно проколоть! Разве психическому больному такие инструменты дадут?
Когда я попал в психушку, паспорт у меня изъяли, передали дочери для оформления пенсии. А дочка до декабря тянула. Я разругался с ней. Не хотите, говорю, паспорт сделать!
Дочь психанула, кинула мне, иди, говорит, сам переоформляй, мне не дают. Она же не знала, что мне паспорт нельзя давать! Разговаривали в комнате посетителей.
Паспорт я спрятал в отделении. Мне тогда помогла сверхъестественная сила. Куда, думаю, спрятать? В палате перероют. Иду мимо поста – гаснет свет. В декабре это было, в шестом часу. Персонал заметался, свечки, вахтёр… Я подскакиваю, под линолеум у поста сунул паспорт. Самое хорошее место для схорона там, где его видно! Лежал мой паспорт под охраной поста до последнего.
На следующий день прибегает Люба. Где паспорт? Отдал ребятам. Каким? Не знаю, какие-то в масках, с прорезями! А что с меня взять? Я же психически больной!
Перерыли полбольницы, даже капремонт потом делать пришлось. Отдирали побелку, где можно что отдирать… Не нашли…
Два года пролежал он под линолеумом.
Однажды дежурили девчата хорошие. Побудь, говорят, на посту. А сами куда-то ушли по делам. Я тогда в авторитете уже был, серьёзный. Даже больные слушались. Вот я и вытащил паспорт. Потом на мусорке в целлофановом пакете закопал. Пересыпал табаком, чтобы мыши не съели.

 =25=

Двадцать третьего октября поступил в отделение Колосовский Илья. И, вроде бы, как заболел у нас какой-то заразной болезнью. Его, естественно, сразу положили в бокс. Всё там отдельно, выход отдельно - вот там и идет грубая расправа. Там и подвал у них, как в гестапо. А я до этого с Колосовским общался, разговаривал. Меня, как контактного, тоже должны были уложить. Но мне туда нельзя – там меня сразу бы и убрали! Четыре раза меня пытались убить, потом пятая была попытка. А старшая сестра, всегда улыбается, когда делает гадость. Зашла и улыбается. Как здоровье? День думал, чего же она улыбается? Это в субботу было, думаю, значит завтра и меня заберут как контактного. Думаю, надо бежать срочно.
Двадцать третьего октября, помню, субботний день был… Чувствую, обстановка накаляется до предела. Я предупредил всех, что будут четыре трупа, Шулпан Аруловна, Лариса Ивановна… Нет, её уже убрали. Надежда Ивановна ещё… Но, может, что Ларису Ивановну убрали – слухи. Я ведь трупа не видел! Такое бывает, скажут, померла, а потом приходит: «Здравствуй, праздник Новый год! Кто тебе сказал, что я умерла?»
Я тогда был уже снят с учёта, как умерший. Умер от почечно-печёночной недостаточности, связанной с алкоголем.
Подошёл к Типухину Анатолию Ивановичу, заведующему. Он не убойный отдел, он занимается отлыниванием от армии и тому подобным мелким бизнесом. Убойный отдел – мусульмане. Он мне разрешал выходить на территорию больницы. Меня не пускали, конечно. Он подходил к ним: «Как это, распоряжение завотделением не указ?» Это его, конечно, задевало.
Приготовился к зимнему уходу. Но мне не хватало керосина. Керосиновая лампа нужна очень. Сами понимаете, без огня зимой бесполезно. День в субботу удачный, пасмурный получился, к дождю. Не задумываясь, решил бежать. Сказал сестре, что на улицу пойду, веники надо дорезать. А потом, мол, съезжу к Любовь Ивановне.
- Она тебя приглашала?
- Конкретно сегодня – нет. Но раньше всегда говорила, чтобы я приходил.
В двенадцать часов дня предупредил старшую, что задержусь, шум не поднимай. Вышел, сходил в магазин, купил хлеба, в мусорке выкопал свои припасы. Мыши поперепортили много, но и мне хватило. Купил керосиновую лампу, керосин. Инструмент сапожный взял, шила, крючки, пятнадцать сантиметров – проколоть человека насквозь труда не составит. Переоделся, упаковал что мог в два мешка, связал их, как таджики делают. В куртку осеннюю вделал поддёвку. Карту подарили в охотничьем магазине, и компас. Много вещей осталось, всё с собой взять не смог. Не жалко! Пока вещи собирал, потерял около двух часов. Времени у меня было до пересменки. Потом персонал шум поднимет, искать начнут. И на остановку подался.



               
Глава третья. Побег

                =1=

Сел в автобус. Народ  косится на меня. Одет я был, прямо скажем, не очень. Да и сумки самодельные через плечо.  Сторонились, поглядывали недовольно, но никто не вышел, не побежал доносить.
Пока в автобусе ехал, видел, как нас машина милицейская обогнала. Патруль шарит по трассе. Наверняка меня искали. Потому что, прикинул по времени, в больнице должны с полчаса уже хватиться. Ну, минут пятнадцать-двадцать туда-суда, пока до милиции дозвонились, пока гаишники по шоссе собрались прошвырнуться… Пора, в общем, меня искать.
На трассе, думаю, меня поймают в два счёта, ясное дело.
Доехал до станции Деркул, посёлок  «Селекционная». Это такой уже пригород, что дальше только степь. Выпрыгнул из автобуса в начале посёлка и, не скрываясь, пошёл в поле. Если меня ждали, то только на остановке. А остановка на другом конце посёлка. Пока автобус туда доедет, пока народ расспросят - минут десять форы я взял.
Все видели, конечно, как я в степь пошёл. А я демонстративно, не скрываясь… Милиция начнёт опрашивать народ, сразу укажут: вон туда, мол, мужик с рюкзаком потопал.
А там две дороги – одна на Оренбург идёт, другая на Куйбышев. Я между ними пошёл полем. Тут дело в чём? Поедут за мной, а где искать? Надо обе дороги проверять. Наверняка послали одну машину, начальство у нас ленивое и жадное. Да и оснащение так себе – то машина сломана, то бензина нет. Проедут по одной дороге, не найдут - подумают, что я пошёл по другой. Пока вернутся, пока другую дорогу проверят…
А я ушёл километра два, чтобы меня из посёлка не видно было, и повернул на Саратов, к речке Чиган. Они вторую дорогу проверят – а меня и там нет. Вот пусть и поломают головы, куда я пошёл. По степи на машине без дороги не больно разъездишься. Тут уж как им повезёт. Но времени я много успею выиграть, хорошо в отрыв уйду.
Шёл через вспаханное поле, земля сырая, липкая. Сапоги пудовые, еле тащу по пашне. Я, когда готовился к побегу, сапоги в землю закопал. Вроде хорошо промазал жиром перед тем, как закопать, в целлофан завернул. Но всё равно сапоги отсырели и напяточники деформировались. Это я не продумал. Сильно  сбил ноги.

Перешёл поле, луг, направился к реке. Не доходя села - единственный в этом районе мост, где можно реку перейти. Я же все дороги знал, на машине часто ездил. Подхожу тихонько, темнеть уже начинало. Думаю, это единственное место, где можно пройти на другую сторону. Здесь вы меня должны ждать.
Смотрю, стоит дежурная машина. Точно, мостик блокирован. Похоже, операцию «Сирена» объявили, да и по дороге милицейские машины бегали. Что делать? Можно, конечно, перебраться на ту сторону где-нибудь вплавь, но не война же, чтобы в ноябре до такой степени здоровьем рисковать! Опять же, у меня нет возможности груз и одежду так упаковать, чтобы ничего не промокло. А в сыром я даже по лёгкому морозцу не ходок.
Но мне будто какая сила потусторонняя помогала. У ментов первая привычка какая? Побухать. Смотрю,  уехали в деревню, оставили на мосту одного. Ну, думаю, тебя-то я обведу вокруг пальца. Вышел, два мешка через плечо, и, не торопясь, пошёл в поле. Он меня окликнул, я быстрее в поле. Он на месте остался. Я ушёл из видимости и по балочке опять к мосту вернулся. Ориентировку знаю, я ведь шофёром работал, всё здесь изъездил.
Густая трава у грейдера, спрятался в ней. Наблюдаю из засады. Приехала машина, он им рассказал, куда я ушёл. Фароискателем пошарили по степи, поехали в ту сторону, куда я ушёл. А я через мост, вдоль посадки, вдоль дороги, и в степь.
Прошёл двадцать километров, у какого-то посёлка решил остановиться. Ноги потёрты сильно, идти невозможно. Поле нескошенное, сорняк трава. Ножиком  нарезал травы, целлофан, одеяло, снова целлофан, и опять травы. Потом покрывало, сверху опять целлофан. Зажигаешь под одеялом лампу – тепло. Разжёг костёр в ямке, чтоб со стороны не видно было, подсушился немного, ноги мазью смазал, перевязал. Антибиотики выпил таблетки, чтобы раны не воспалились. Брал с собой таблетки, стрептоцид, парацетамол, аллохол, всё для экстренных случаев. Если простыну и слягу, скорую не вызовешь. И сосед не придёт на помощь.
Вскипятил воды, залил суп быстрого приготовления, чаю заварил. Поужинал, переоделся в сухое, лёг спать. Мороз был градуса четыре.
Утром меня пастухи заметили. Машина, говорю им,  сломалась. Заблудился, в Уральск мне надо. Они указали, куда в Уральск идти, успокоились, ушли.
Чувствую, идти не могу. Ноги сильно потёрты. День пролежал здесь. В посёлке попросился переночевать, триста рублей предложил хозяину. Будто мне подсказал кто: иди в тот дом. Пояснил откровенно, что у меня дела с милицией, упекли в психушку. Я сбежал, иду в Россию.
- Я ведь для всех стараюсь, - говорю ему, - чтобы жили нормально.
Хозяин пустил ночевать. Принял хорошо. Утром накормил, предупредил, чтобы я осторожнее шёл. 
Варежек не было, мне хозяин варежки старенькие дал. Я опять мешки сделал как хурджум у узбека, из деревни вышел, но дальше не пошел. Потому что ноги так стёр, что идти невозможно было. Двое суток отлёживался. Ноги лечил. Потом дошёл до другого посёлка. И там двое суток отлёживался. Ноги болели. Срезал кожу с ног, подпятники у сапог отремонтировал, прошил. Легче идти стало.
Ночевал в стогах сена, в скирдах. Шёл ночью, скрытно. Если пастухи увидели бы, обязательно сказали участковым, что чужак шёл. Там у нас пропадает скот, и пастухи докладывают участковым, если чужого видят. Когда солнце садится, пастухи загоняют скот, я иду. Солнце встаёт - я ложусь на днёвку.
Потом ещё один посёлок. Четверо суток сидел у одних, отдыхал. Не буду называть, не хочу, чтобы тем ребятам было зло. Понимаешь, если помогает казах русскому, они будут иметь большие неприятности.
Второго декабря пошёл дальше. Снег уже посыпал. Ребята мне рюкзак дали хороший, как у профессионального туриста. Ватные брюки новые совсем. Всё барахло своё  я в рюкзак запихал.
Потом ещё в трёх посёлках ночевал.

Последний посёлок в Казахстане  Щучкино. Прошёл все дома, и ни один мужчина не пустил меня ночевать. Опять заночевал в поле. Дело привычное.
Но я уже знал твёрдо, что дойду. Что именно до Балакова.
Я шёл в область не граничащую с Уральской. Соседние области всегда контактируют органами. Первая точка была – Балаково. Потому что до Балакова ни в одном населённом пункте нет ФСБ. Спрашивал у контрабандистов, они знают, где какие органы, где летают вертолёты, степь контролируют. В Пугачеве отдела ФСБ нет. В милицию обращаться мне нельзя. Потому что та милиция и эта милиция повязаны. Те и эти дороги контролируют, грузы. Подсказывают друг другу, кого пропустить, кого потрясти как следует. Перевозят большие грузы мяса, всегда друг друга знают, в момент сдадут.
В ночь  с четвёртого на пятое декабря перешёл через овраг. Там возили солому… Ну, говорю, в Казахстане солому не возят, солярки нет. Значит, это уже Россия.
Холодно уже было, вьюжило. А у меня одёжка так себе – куртка с поддёвкой. Мёрз я, конечно, сильно. В Алексеевке зашёл к одному колхознику, отогрелся. Сказал, что у меня конфликт с милицией, мне надо в ФСБ. Номера ФСБ я знал, в «Комсомолке»  были напечатаны, я и вырезал заметку. Он меня направил к фермерам. Сказал, что они скотину выращивают, у них телефон есть. И работник им нужен, если что.
Пришёл к фермерам. Так, мол, и так. У них был телефон, но позвонить они мне не разрешили. Предложили жить у них. Чтобы я работал, конечно. А тут морозы тридцать градусов, меня бы моя слабая одежда не спасла.
До января месяца я у них жил. Вылечил ноги, фермеры помогли с питанием.
Была прямая транслаяция Путина, хотел позвонить, но они говорят: кто тебя будет слушать! А мне неважно, главное, чтобы меня зарегистрировали. 
Стал я с ними прощаться, но ребята решили, что я должен у них немножко бесплатно поработать до весны или дольше. Есть такие привычки у некоторых, которые деньги делают. Работать я на вас, ребята, думаю, не буду. Если заставите, я весь посёлок поставлю на уши. Я астральный воин, воевать буду с тобой по астральному. Поэтому пятнадцатого числа, в пятницу, я вышел ночью. Чтобы фермеры  меня не тормознули. Ушёл в пургу. Они ребята ленивые, думаю, не пойдут искать в степь ночью, да в пургу.
Пока у них жил, делал лыжи, но снег был сырой, липкий, пришлось лыжи бросить.
До трассы дошёл. На машине проехал до Перелюба. На другой машине проехал Перелюб, добрался до Пугачёва. Никто здесь ночевать не пускает. У девчат в круглосуточном магазине попросился пересидеть в тепле. У меня, говорю, машина сломалась, вызвал своих, должны приехать, я у вас подожду.
Пожалуйста, говорят.
Утром вышел, а тут уже милиция на улице ко мне присматривается. У меня рюкзак, как у ваххабита, который через весь земной шар идёт с атомной бомбой, упакованной, прямо к атомной станции Балаковской АЭС.
За Пугачев километра три прошёл, это мелочь, стал на остановку, перекусил. Смотрю, идет балаковский автобус. Добрался сюда.
На вокзале стою, осматриваюсь, где камеры хранения, где что. Подходит милиционер.
- Кто такой? – спрашивает. – Небритый и в сапогах, костром пропахший? Партизан? Документы есть?
- Рыбак, - говорю. – К другу приезжал. Несколько дней на Волге рыбачил, вот и небритый. И паспорт есть.
Полистал он паспорт, ушёл. Если б обыск сделал в рюкзаке, да пачку паспортов нашёл, которые я из психбольницы взял – повязали бы! Вообще, интересная милиция… Везде теракты, взрывов боятся – а тут мужик с паспортом из Казахстана, одет как партизан, и даже не проверил, что у него в рюкзаке! А вдруг гранаты или взрывчатка какая!
Я понёс рюкзак в камеру хранения. Служащий видит, рюкзак огромный. Распакуй, говорит, а то не влезет.  Распакую, говорю, если не влезет. Влез.
Вышел в город, в киоске спросил местную газету. В ФСБ, думаю, без поддержки средств массовой информации мне идти нельзя. Потому что мне одна попытка даётся, промахнуться нельзя. Если узнают, что я нигде не засветился, так же бесследно и пропаду, как ниоткуда появился.
Такой труд – два года готовился, полторы сотни километров прошёл  пешком, на машинах сколько проехал – жалко, если зря мучился.
Насчёт ФСБ я всё давно продумал. Заявления официальные написал, фамилии, кто чем занимается, исполнители. Завещание.
В трико зашита капсула, запаянная. Нам системы когда в больнице ставили, мы из трубок сувениры плели девчатам. Человечков там разных, зайчиков. Я из фильтра капсулу сделал. Мелким почерком написал всё на бумажке, скрутил в рулончик и в капсулу запаял. Там все данные продублированы. Если сгнию, это остаётся, я их из могилы достану. Там, в Казахстане, меня, может, уже и в живых нет. Мою дочь там, может, уже и на опознание моего трупа возили, и она все документы подписала.
В общем, посмотрел в газете номер телефона, позвонил в редакцию, чтобы посоветоваться, как быть дальше. Мне ответили, что «Свободное телевидение» - это будет ещё лучше. Мне так и надо, засветиться, записаться. Это уже свидетельские показания. Вот я и пришёл сюда.
Мне нужна огласка. Чем больше средств массовой информации, тем лучше. Но мне надо доказать, что я не психический больной. А с другой стороны, если в средствах массовой информации пройдёт насчёт меня, это надо будет проверять. Если столько паспортов валяется в психбольнице, куда их владельцы делись? Наверняка это покойники, надо проверять. Или рабы. У нас в больнице один раз только  по телевизору начали показывать рабов в Чечне, персонал забегал, выключили. Нечего вам смотреть, говорят. Дежурила сестра, которая работала в убойном отделе, она и выключила.
Человека продают, паспорт запускают на пенсию, квартиру отжимают – так у нас бизнес делают.
Когда такое дело, такой бизнес засвечиваешь, практически выжить у тебя шансов не остаётся. Но я ценой собственной жизни готов этот бизнес ломать. У меня есть дочь, у меня есть внук – им жить надо? Потому что, если тех не остановить, дело может через край повернуться. Подъедет какой-нибудь новый степной князь к дому моей дочери. Ну-ка, укажет на внука, вон того пацана моей собаке скормите… И скормят!

                =2=

Два дня Борис жил в редакции «Свободного телевидения», надиктовывал корреспонденту историю своей жизни. Пять или шесть кассет наговорил.
После обеда второго дня «Свободное телевидение» устроило пресс-конференцию для городских средств массовой информации. Сбежавший из психушки человек, пешком прошедший все пограничные кордоны и дошедший из Казахстана до середины Саратовской области, в город, где работает несколько химических предприятий, гидроэлектростанция, атомная станция… Надумай устроить что-то подобное террористы, они подобным образом и с грузом взрывчатки пройдут!
Но на прессконференцию не пришёл ни один корреспондент!
Ночью в здание «Свободного телевидения» кто-то выстрелил из гранатомёта. Руководство «Свободного телевидения», у которого в городе было много недоброжелателей, сочло, что это месть за слишком свободный язык телевидения. Борис, ночевавший в здании телекомпании, решил, что стреляли в него.
Утром корреспондент телевидения повёл Бориса в ФСБ.
Их принял «человек в штатском». С интересом взглянул на вещи, которые вытаскивал Борис из рюкзака - шила и прочий инструмент, которыми можно проткнуть насквозь человека.
- Разве психу такой инструмент доверят?! – кипятился Борис.
- Да, конечно, - рассеянно соглашался «человек в штатском».
Внимательно выслушал насчёт правонарушений в Казахстане, оформил  в журнале заявления, переданные Борисом. Относительно предъявленной стопки паспортов сказал, что это внутреннее дело органов Казахстана, и пусть они сами разбираются, почему по миру гуляют паспорта их граждан без хозяев. В паспорта, правда, лениво заглянул, и со скучным видом вернул Борису. По поводу опасений Бориса о том, что его могут убрать, сдержанно улыбнулся и уверил, что не уберут. Написал бумагу, сказал, что по ней Бориса примут в общежитие для вынужденных переселенцев, помогут оформить документы, дадут адреса, куда можно обратиться насчёт работы.
Из ФСБ Борис вышел задумчивый.
- Ну что, поедем в общежитие? – предложил поскучневший после разговора  с фээсбэшником корреспондент.
Прохожие с интересом поглядывали на бородатого мужика с огромным рюкзаком за плечами, стоявшего на крыльце ФСБ. Обветренное лицо, кирзовые сапоги, странная одежда… Колоритная фигура!
«Смотрят… - думал Борис. – Уже в открытую смотрят!»
- Спасибо, ты и так со мной три дня хлопочешь. Сам доеду, - отказался Борис.
Корреспондент, поняв, что сенсации с беглецом из психушки «сопредельной страны» не получится, потерял к нему всякий интерес.
Он проводил Бориса на автобусную остановку, посадил в нужный автобус и с облегчением вздохнул.

                =3=

На следующей остановке Борис сошёл. Он же не дурак, ехать в ловушку! В общежитии его наверняка ждут.
Но что делать дальше? Он сказал фээсбэшнику, что хотел ехать в Саратов, а потом в Воронежскую область. Сказал, что у него в Воронежской области родственники.  Так они и подумают. И ловить его будут на саратовской трассе. Тем более, что и общежитие располагается на той же окраине. А мы сделаем прыжок в обратную сторону!
- Слушай, - обратился он к какому-то парню на остановке. – Я к другу приехал, порыбачить мы с ним собирались. Адрес был на бумаге, но бумага промокла и адрес не прочитать. Зрительно я помню, где его дом, если в тот микрорайон попаду… На той окраине.
Борис показал рукой в сторону, противоположную направлению, куда он ехал только что.
- А вон, пятым троллейбусом езжай до конечной.
Микрорайон, где сошёл Борис, был крайним в городе. С остановки виднелась степь.
- Я в прошлом году к другу приезжал порыбачить, - заговорил Борис с пожилым мужчиной. – Он меня с вокзала на машине вёз. В этом году тоже обещал встретить, да случилось что-нибудь, наверное, не встретил. А у меня и адреса его нет. Деревня какая-то, вон в той стороне, первая, как из города выезжаешь. Название какое-то простое, а забыл. Склероз!
Борис весело развёл руками.
- Со мной тоже бывает… - улыбнулся мужчина. – Натальино, наверное, первая деревня за городом.
- Точно, Натальино! – обрадовался Борис. – Я ж говорю, название простое! А как туда доехать?
- Там шоссе за городом. Становись и жди, кто первый подберёт, автобус или попутка. Все в ту сторону идут.
Первой была попутка.
- Рыбак, штоль? – поинтересовался водитель, мельком глянув на походное обмундирование Бориса.
- Рыбак, - добродушно подтвердил Борис.
Километров через пятнадцать он увидел развилку с гигантским указателем, показывавшим налево: «Балаковская АЭС».
- Останови, я сойду, - попросил водителя.
- Здесь же до реки далеко, - удивился водитель.
- Приятель со станции должен на машине ехать, меня подберёт, - пояснил Борис, взглянув на часы. Сколько с меня?
- Да ладно, - отмахнулся водитель. На пяти рублях не разбогатеешь.
Борис вышел, подождал, пока машина уедет.
Куда дальше? Ну, что он уехал в эту сторону, они могут вычислить. Дорога ведёт на Самару, вон синий  указатель. Подумают, что уехал на Самару. Больше некуда. Там и будут искать. А он пойдёт в сторону атомной. И потом вдоль Волги пешком. Тут уж его вообще трудно в чём заподозрить – выглядит стопроцентным рыбаком!
Борис вскинул рюкзак на плечи, и мерно зашагал в сторону атомной станции.
С обеих сторон шоссе окаймляли густые лесополосы. Время от времени сзади или впереди появлялись машины. Борис торопливо прятался за кустами. Они могли выслать машину из города, могли позвонить на атомную и выслать машину навстречу.
Сзади в очередной раз послышался звук мотора. Борис оглянулся. Милицейский уазик. Эти точно за ним!
Борис прыгнул вниз, под откос, скатился в кусты. И наткнулся на какого-то человека. Не успел возмутиться, как его схватили, сдавили горло, зажали рот… Борис едва успел развести руки в стороны – мол, я в вашей власти, не сопротивляюсь. Возможно, этим жестом он спас себе жизнь.
Автомобиль прогудел мимо.
Рука, сдавливающая его горло, разжалась, но тут же горло сжала другая. Тряхнула Бориса, требуя внимания.
- Ты кто? И зачем бэжишь? – дыхнул горячим в лицо Борису голос с акцентом.
Борис открыл глаза. Нос в нос на него смотрело «лицо кавказской национальности».
Кавказцы с казахским КНБ и милицией точно не связаны, подумал Борис. Значит, у них свои дела, и на меня они не охотятся.
- Я из Казахстана бегу, - насколько позволяла рука на горле, просипел Борис.
- Нэ вры! – предупредил кавказец.
- Паспорт в куртке, - Борис скосил глаза в сторону нагрудного кармана.
Ещё одна рука привычно слазила в карман, достала паспорт. Что-то гыргыкнули на чужом языке. Бориса отпустили, уронили на землю.
- Гавары, кто ты, аткуда, - приказал тот, который нависал над Борисом.
Борис вкратце рассказал про психушку, куда его посадили за то, что он попытался раскрыть преступления милиции в Казахстане, что убежал, что был в ФСБ, что и от него бежал…
- Каких ужасных преступников я видел в психушке! – пожаловался Борис. – И они выходили на свободу. Но разве может быть у преступника здоровая психика?! А меня, безобидного человека, хотели сгноить в психушке…
Борис недоумевающе, как обиженный ребёнок, посмотрел на стоящего над ним кавказца.
Кавказцы, а их было вокруг Бориса пятеро, многозначительно переглянулись. Один ухмыльнулся, но тот, что над Борисом – он, похоже, был главным - взглянул на него так зверски, что смешливый чуть не поперхнулся.
- Я тебе панимаю, земляк, - сказал главный. – Они тебе абидели. Эти придурки считают, что ты опаснее преступников. Глупие они. Нас они тоже сильно абидели. Нельзя абиду аставлят просто так. Надо что-то делат. Что ты будешь делат, земляк?
- Мне надо привлечь как можно больше внимания к себе, - горячо заговорил Борис. Ему понравилось, что бородатый понял, что его обидели и надо что-то делать. – Чем больше привлечёшь внимания, тем меньше у них возможностей бесследно и безнаказанно уничтожить тебя…
- Слушай, откуда ты такой умный, земляк? – удивился главный. – Мы  тоже люди обиженные властями, и тоже хотим, чтобы привлечь внимания. Слушай, нам надо действовать вместе!
Борис видел, что тот, который сбоку, глядел насмешливо. Но главный был очень серьёзен. Борис поверил главному.
- Да, - согласился он. – Нам надо действовать вместе.
Борису помогли сесть, отряхнули с него мусор. Предложили закурить, спросили, не голоден ли.
Закурить Борис взял, от пищи отказался.
- Как тебя зовут? – спросил главный.
- Борис.
- Ты сильный человек, Борис, - похвалил главный. – Только сильный человек может уйти из заключения. Только сильный человек может пройти зимой такое большое расстояние. Мы прошли столько же, но ты сильнее нас, потому что у тебя нет спального мешка, у тебя нет палатки, у тебя нет много того, что есть у нас. Да, ты сильнее нас. Ты настоящий мужчина.
Борис увидел, что молодой сбоку улыбается. Главный ругнулся на него по-своему, и добавил по-русски:
- Иди, смотри на дорогу!
Молодой с виноватым видом уполз к дороге.
- Мы тоже хотим привлечь внимание. У меня есть способ, как привлечь внимание не только городского ФСБ, не только областного начальства, не только руководства из Москвы, но и внимание всего мирового сообщества. Я не знаю, Борис, захочешь ли ты присоединиться к нам.
Привлечь внимание мирового сообщества?! Ого-го! О таком Борис и мечтать не мог! Конечно же, если привлечь внимание мирового сообщества…
- Это было бы здорово! – загорелся идеей Борис. – А как?
Главный серьёзно посмотрел Борису в глаза.
- Это дело только для настоящих мужчин.  Некоторые из нас отказались и ушли. Они слабаки. Они не настоящие мужчины. Но мы их не осуждаем. Они не воины, их дело пахать землю, растить хлеб, кормить настоящих воинов. Каждый делает своё дело.
- Я астральный воин! – гордо провозгласил Борис.
- Я знал, Борис, что ты воин! – уважительно произнёс главный.
- Что надо сделать, чтобы о нас узнали в мире?
Главный сурово взглянул на Бориса.
- Там атомная станция, - указал он вперёд. – Мы идём, чтобы выстрелить в неё. Помнишь, по телевизору показывали, как в Москве кто-то выстрелил в американское посольство? Сколько было шума! И у нас будет много шума, приедет телевидение, приедут журналисты. О нас напечатают в центральных газетах, о нас узнают во всём мире. Хочешь, чтобы о тебе узнали во всём мире?
Конечно же, чтобы о нём узнали во всём мире, Борис пойдёт стрелять в атомную станцию.
- Да, я пойду с вами, - решительно сказал Борис.
Главный посмотрел на часы и что-то коротко сказал своим. Борис уловил только слово «Волга». Трое подняли тяжёлые рюкзаки и ушли.
- У них своя работа, - успокоил Бориса главный. – Пойдём.
Он и ещё один суровый бородач подняли какие-то длинные, железно звякающие, упакованные в брезент, предметы, повесили на ремнях через плечи.
- Пойдём, - скомандовал главный. – Теперь ты с нами и должен подчиняться командиру.
Борис кивнул в знак согласия головой. Поднял свой рюкзак, закинул его на плечи.
Второй бородач что-то вопросительно спросил главного. Главный отмахнулся.
По кустам, не поднимаясь на шоссе, отправились в сторону атомной.

Территорию атомной станции окружал железобетонный забор. Параллельно забору шла асфальтовая дорога. За дорогой разрослись густые лесопосадки. В этих лесопосадках и остановились бородачи с Борисом.
Под кустом бородачи распаковали рюкзаки, вытащили штанги, трубы. Быстро смонтировали что-то вроде низкой треноги, на треногу водрузили трубу, настроили  какие-то приборы.
- Прямо гранатомёт какой-то, - удивился Борис.
- Кароший гранатомёт! – согласно закивал головой второй бородач. – Такой гранат метнёт – чертям тошно станет!
- Борис, - положил руку на плечо Борису главный. – Вся честь совершения заключительного этапа важной работы доверяется тебе. Готов ли ты взять на себя почётную обязанность и стать героем, о котором заговорит весь мир?
- Готов, - серьёзно ответил Борис.
- Мы доверяем тебе сделать выстрел из этого аппарата по атомной станции. Вреда ей не будет никакого. Ты, наверное, читал, что не будет вреда, даже если на атомную упадёт самолёт?
- Читал, - подтвердил Борис.
- Тогда сверим часы. Сейчас тринадцать часов двадцать восемь минут.
Борис подвёл стрелку на своих часах.
- В пятнадцать часов ровно ты нажмёшь вот это, - главный указал Борису, что нажать. – Будет много шума, и  о тебе узнает весь мир. А мы пойдём выполнять другую работу. И там мы тоже расскажем о тебе, - пообещал главный. Возьми, - главный дал Борису маленький аппаратик, похожий на пейджер без экрана. – Если кто-то захочет тебе помешать, нажми вот эту кнопку. Это будет сигнал нам и мы тебе поможем.
Главный вытащил из рюкзака сосуд, напоминающий термос, отогнул защёлки, снял крышку. Крышка была очень тяжёлая, как и весь термос. В термосе лежала округлая капсула, похожая на гигантское яйцо насекомого. Поманипулировав с гранатомётом, он спрятал «яйцо» внутрь механизма. Приложился глазом к окуляру, покрутил винты, настраивая аппарат на цель.
- Всё, Борис. Ровно в пятнадцать часов! А если кто помешает, нажми кнопку. Удачи тебе!
Бородачи ушли.
                ****
Ровно в пятнадцать часов страшной силы взрыв потряс окрестности атомной станции.
Второй взрыв, гораздо тише первого, разрушил часть плотины ГЭС.