каждый вечер перед сном, уложив брата и наоравшись до хрипоты колыбельных, я сбегал в баню. это было, пожалуй, единственное спокойное место, где я мог не слышать непрерывного зуда отца и не видеть вечно напряженной, скорбно поджимаюшей губы, матери. отца я ненавидел и вел с ним свою священную войну. моя молчаливая ненависть достигала такой силы, что артерия на шее вспухала и сильно чесалась. бабка прижигала расчесанные ссадины йодом и грешила на нашего кошака в розовых проталинах:
-вылупился, паразит шелудивый, смотрит, ишь ты, всех ребят мне… зараза такая.
кот равнодушно отворачивался и двигал, лениво перебирая костлявыми лопатками, на выход.
- борзый, - с удовольствием думал я и, выставив острые лопатки, вживался в образ котяры: ободранного, невозмутимого и, как мне казалось, такого же одинокого, как и я.
- да стой ты! - одергивала меня бабка – гнешься, как вошь на гребешке… спускаясь с желтой пахучей ваткой до разбитых коленей, она «обрабатывала перманентные гематомы и ссадины». бабушка медик. моими первыми игрушками были отслужившие капельницы, шприцы и медицинские брошюрки, из которых я складывал корабли и самолеты. еще она подрабатывала в морге «судмедэкспертом», выпивала, «фестивалила» и курила крепкие сигареты. мне нравилось, что она такая крутая и веселая. за домами на картофельном поле мы с пацанами отколупывали от коленей едва засохшие кровавые корочки, и, пристально вглядываясь в глаза друг другу – не сдрейфит ли кто? – шли к ней. они - на спор, за порцией перекиси или йода. я - чтобы лишний раз утыкнуться носом в ее цветастый бок и снова вдохнуть родное.
- о, здрасте пожалста, приперлись опять! - хохотала она, сотрясаясь всем телом, – велосипедисты хреновы, еще бошки-то не поразбивали, нет?
она наклонялась к нашим многострадальным коленкам, и из выреза цветастого нейлонового платья у нее неизменно вылетали болгарские сигареты, зажигалка, носовой платок и, если повезет, перочинный нож, который она иногда одалживала нам для игры в «ножички». впрочем, скоро у меня его отобрали навсегда. не так давно я поспорил с одним взрослым пацаном со двора, что перегоню его на велике. кто проиграет, тот козел. на первом же повороте он подрезал меня своим «уралом», и мы с моим конем спикировали в заросшую крапивой канаву. от боли и унижения, желая себе мгновенной смерти, я изо всех сил засадил бабушкиным ножиком в кроссовок и потерял сознание.
вечером отец выпорол меня за «восьмеру»: запчастей к «школьникам» не продавали. мать ушла в залу и громко врубила телек на «чтогдекогда», вероятно, чтобы не слышать его мата. я всегда принимал его одинаково. молча.
брат любит, когда я ему пою. мы вообще никогда не расстаемся, несмотря на то, что он моложе меня на 11 лет. вот кто-кто, а он никогда не назовет меня козлом. не то, что эти… предатели. ну и пусть.
приподняв скрипящую в умат дверь, изрубленную в ходе баталий между отцом и матерью топором, я выскальзываю в огород, ныряю в борозду и ползу до баньки. в живот неприятно упирается засунутая в трусы книга, а в сапоге больно бьет в кость трофейный немецкий фонарик «жук». отец по обыкновению нежно разговаривает в стайке с поросенком, которого мне предстоит зарезать, когда выпадет снег. пока в мои обязанности входит чистить стайку, менять подстилку, варить свинье пойло из комбикорма, картошки и капустных листьев и кормить ее 2 раза в день. ужин с пожеланиями спокойной ночи и хорошего пищеварения – отцовское, почетное право. я замираю в борозде и слушаю их взаимное хрюканье. меня передергивает от вечерней прохлады и омерзения, я отгоняю от себя навязчивую картинку этой идиллии - трусливо, с отвращением, как огромную навозную муху, посмевшую существовать в моем мире.
дверь стайки скрипнула, послышались тяжелые шаги, я вжался подбородком во влажную от росы землю и задержал дыхание. шорох грубых сухих пальцев о картон – «прима», пятый сорт. тишина. потом звук струи, разбивающейся о землю на миллионы, миллиарды, триллионы желтых капелек. несколько попадает на руку, одна на щеку, я закрываю глаза и все мое горе взрывается бессильным плачем, сотрясающим подо мной эту чертову глупую землю.
поединщикова опять не дала мне списать домру по алгебре. я схлопотал кол и отправился со второго урока прогуливать. а надоели. я не пушкин. и этот, серов, председатель совета отряда, получит свою юху: зырит он, видишь ли…
кучка мелкотни паслась на пришкольном участке, разрисовывая с училкой дневник погоды и собирая идиотский гербарий. я подскочил к ним и заорал:
- не гляди на меня с упреком, я презренья к тебе не таю…
училка была новенькая, молодая. я припал на колени у ее ног и, глядя ей в лицо, отчетливо произнес:
- я люблю твой взор с поволокой и лукавую кротость твою…
она попятилась, мелкотня раскрыла варежки.
впившись в нее взглядом, я продолжал свое действо:
- пусть ты кажешься мне распростертой, - наступал я, – и, пожалуй, увидеть я рад.
это еще не я. но скоро, скоро:
- как лиса, притворившись мертвой, ловит воронов… и во-ро-нят, - взревел я.
она смотрела на меня прямо, без страха, с сочувствием, как разглядывают дебилов, огромными такими глазами. я выдерживаю ее взгляд:
- если что - я в астории.
вижу как через школьный двор к нам семенит завуч. я ухожу.
неблагополучная семья. брат еще не знает таких слов, и мне очень надо, чтобы не узнал. в мечтах я рисую страшные кары для моего отца. обычно я желаю ему смерти, иногда я думаю о том, как было бы хорошо, если бы его никогда не было на свете. совсем.
я пою моему брату колыбельную. ну это, конечно, сильно сказано. просто пою. хорошие, мужественные песни. он вырастет настоящим… расстрогавшись от собственных мыслей, я разминаю пальцами опухшее от наступающих слез горло.
родители опять тихо ругаются на кухне. отец пилит мать за меня. сегодня ему звонил завуч, сказал, что по мне плачет спецучреждение. сами они…
брат уже спит.
я вылажу в открытое окно, чтобы меня не заметили и не погнали в кровать. мое единственное желание – бежать на край света с моим братом. там мы будем жить в палатке на дрейфующей льдине. я буду негнущимися от мороза пальцами передавать ему кипяток, а он будет улыбаться мне красивой мужественной улыбкой, смотреть на меня своими телячьими глазами (один зеленый, другой голубой) и говорить мне «брат».
звезды, брехня собак, тетя рая уговаривает марту подоиться.
я, набрав себе по пути огурцов, выбираю места почище, чтобы не переть в баню грязь (отец увидит - убьет). как балерун, или мотылек в мультике я порхаю на носочках по огороду с книгой подмышкой и фонариком в сапоге. комары жрут немилосердно, и даже в бане мне нет спасения. я где-то читал, что кровососущих обкуривают дымом. якобы тогда твари перестают чувствовать запах тела и не кусают. я выколупываю из пепельницы более-менее подходящий для этих целей бычок, зажигаю и кладу на край лавки.
моря, океаны, фрегаты. я и мой брат. мы захватываем пиратские корабли, мы спасаем невинных, мы отпускаем пленных, мы не предаем друзей, мы будем всегда вместе… я сочинил песню для моего брата и даже уже подобрал на пианино, за которое меня постоянно жучит отец. на прошлой неделе я соизволил появиться на специальности. вместо скучных «четыре-и-раз-и-два-и-три» я продемонстрировал марпете песню для брата. она сдала меня к хоричке и сказала, что пианиста из меня не выйдет. ну и пусть.
- все почитываешь?
я вздрагиваю.
- угу.
отец рассматривает меня нерешительно.
- это что? – показывает глазами куда-то в сторону.
- где? – сердце мое еще никак не может успокоиться от неожиданности его появления.
- что где? - он почему-то начинает беситься. меня трясет. я не понимаю. он хватает дымящий бычок и начинает тыкать мне им в лицо. от страха я не могу разобрать что он орет.
- курил, ссука, говори, курил?
он трясет меня как грушу, нанося удары со всех сторон. мать, накинув старую драную аляску, выбежала на крики с братом. он рыдает, глотая крупные слезы, скатывающиеся в беззубый рот по нежному личику. он смотрит на меня своими огромными глазами (один голубой, другой зеленый), мой брат.
отец вышвыривает меня из бани, я плюхаюсь на компостную кучу - туда, куда еще днем так радостно шли на посадку зеленые навозные мухи. свинья за стеной нежно всхрюкивает во сне. он орет в темноту:
- смотри, смотри на своего вы****ка.
вдруг мне стало совсем не страшно. даже как-то смешно. он был похож на мохнатого паучка, который пляшет над своей жертвой. я представил, как заношу сапог над его плешивой мерзкой башкой и, запрокинувшись, завыл, сдирая глотку, так, чтобы слышал весь этот чертов глупый мир:
- я ненавижу тебя! я тебя ненавижу!