ЛЕТИ,
ЛЕТИ,
ЛЕПЕСТОК…
(маленькая повесть)
Начато 1 марта 2001 года в 2 ч. 25 мин. В час, когда закипел чай-ник.
Глава 1.
Р Ы Ж И К
Однажды я родился, с этого все и началось. Больше всех меня хотела мама. Я у нее был первым, и ей очень хотелось посмотреть, что же у нее сначала родится. Па-па тоже меня хотел, но он думал, что я буду его маленькой дочкой Оксаночкой, но моя мама очень любила его огорчать и поэтому родила меня. Папа тогда еще очень любил маму и сказал:
- Очень хорошо, вот у меня и сынок родился… Рыжик.
Рыжик… Ласково, правда? Рыжик, Рыжунча, сына, сынок, сынча и т.д., но Ры-жик – это первое и как бы идущее от сердца, от сердца отца, высоко над головой балующего голого карапуза, и я, наверное, смеялся. Так мы познакомились.
Потом время побежало быстро-быстро. Сначала в пеленках, потом вокруг кро-ватки, в ползунках, на четвереньках за утюгом, потом в любимых шортиках со шпажками на заднем кармане, протертых до дыр на великах, заборах, деревьях и просто сидя на земле, дальше, «как подстреленный», в коротких штанишках на под-тяжках – к синей школьной форме. Папа уже не баловал меня над головой, держа сильными руками, не подкидывал в воздух, он просто присаживался на корточки и долго глядел мне в глаза, а однажды сказал:
- Вот, Рыжик, я ухожу.
И ушел. Так мы простились. Мама к тому времени уже несколько раз пожалела, что я у нее родился, потому что она видела точную копию папы, которого она уже не любила, который теперь ушел. Ушел. И больше я его никогда не видел. Я только думал о нем. Сначала, что он вернется, потом, что я уйду к нему, потом, что хоть когда-нибудь увижу. Но ничего этого не случилось ни тогда,…в общем, никогда. Он ушел, а я остался. Остался жить с мамой и видеть и слышать каждый день, как она не любит и не любила папу. И что вот я, точно как он, и ем, и сплю, и выходки, и, в общем, все, как он. Жалко мне ее было. Она как будто пыталась доказать ему что-то в моем лице. Она даже стала бить меня за то, что я, как он, смотрю, напри-мер, или вот ноздри раздуваю тоже, как он. Я не понимал, почему все так. Почему мама просто не поговорит со мной, не погладит по голове, не прижмет к себе – я ведь ее родной. Я не мог разобраться в этой элементарной психологической задач-ке, потому что не знал, что такое ненависть, не знал, как страшна обиженная жен-щина, и вообще, не знал, что такие женщины существуют. Я знал просто, что мама меня не любит. Мне было плохо с мамой, особенно наедине. Я очень старался, я по-стоянно избегал всяческих разговоров об отце, переводил их на какую-нибудь игру, в города, например, но мама не хотела играть в города, она хотела, чтобы я вспом-нил, какой папа был плохой, как он ее бил, когда напивался, а когда был трезвый, то не ночевал дома. Я вспоминал. Но почему-то вспоминалось все не то. То вот вспомню, как мы с папой чистили ружье. У него было большое двуствольное ру-жье, и мы иногда его чистили.
Обычно в августе, почти перед самой школой, мы садились с ним вдвоем на ве-ранде и натирали масляными тряпочками все ружейные механизмы, и ствол, и внутри ствола тоже. Потом он заговорщически на меня смотрел и говорил:
- Ну что, Рыжик, пойдем, стрельбанем.
И мы стреляли два раза в воздух, один раз он, один раз я.
- Пап, а пули долетят до Луны?
- Нет, сынок, на землю упадут.
- Значит, зря я в нее целился!
- А ты, что ли, в Луну целился?
- Ага!
- Вот ты, какой рыжий балбес у меня!
Он хватал меня под мышку, и так мы шли домой.
Или вспоминал, как папа три дня не ночевал дома. Мама все время звонила по телефону своим подружкам и в слезах рассказывала им, что «муж у нее гуляет, она одна с больным ребенком», то есть, со мной. А я боялся, что папа разбился или его большая грузовая машина, на которой он едет, вдруг сломалась посреди пустыни, и ему холодно и одиноко. Тогда он пришел домой рано утром, уколол небритой ще-кой и сказал, что какой-то «подшипник полетел», и они с дядь Колей две ночи его ставили, «всю машину раскидали». Куда этот подшипник «полетел» и как можно «всю машину раскидать», я не знал, но знал, что папка, пахнущий бензином и ры-бой, вернулся, а значит, завтра мы все пойдем в кино на последний сеанс, и что ко-гда будем возвращаться обратно, то обязательно допинаем с ним вдвоем (как Бло-хин и Кипиани) какую-нибудь консервную банку прямо до нашего дома.
Такое мне вот почему-то вспоминалось, а другое - нет. Это «другое», конечно, было, но было как будто не с нами, где-то там, далеко, у других. Теперь я могу ра-зобраться в этой элементарной психологической задачке, но как-то не хочется, и потом, дело совсем в другом, дело в цветке. В обычной полевой ромашке, которую я однажды нашел. А нашел я ее так….
Как-то мама меня снова ругала за что-то, папу вспоминала и все такое, и бросила как-то по-особенному в сердцах, «чтоб я катился куда хотел, хоть к своему отцу, хоть куда», в общем, с глаз ее долой. Я сел на велик и покатился. Сначала, как только мог быстро, потом медленнее. Устал и стал думать, что же теперь одному мне делать. То ли к Сережке пойти ночевать (это мой друг, во такой! парень), но у Сереги отец военный, строгий, мигом назад отправит, то ли податься на море в порт. Забраться тайком в большой корабль, который идет в Америку мимо всяких необитаемых островов, то ли назад вернуться. В общем, я решил ехать на велике к морю, забраться на какой-нибудь корабль и будь что будет.
Мы тогда с мамой жили от моря недалеко, километрах в ста. План был вполне реальный, как я тогда думал, и вот я уже лечу по пригородным дорогам в сторону южного шоссе. Был конец лета, ехать было хорошо. Темнело поздно, и зелень, уже отдавшая с лихвой всю свою силу, просто пахла, на радость вечеру и сверчкам.
Ехать было хорошо, обида прибавляла решимости, и я лихо крутил педали своей
«Десны». Велик был что надо, я сам его чинил и смазывал. Переднее крыло я ук-расил пластмассовым индейцем с копьем – просто привинтил его и все, а на задних брызговиках были красные катафоты. Рама была в два слоя обмотана изолентой, а на руле - фонарик и хромированный звонок. Мировой велик, хоть и с маленькими колесами (не такими большими, как у «Урала»), но любого «Школьника» делал только так. Я его потом выменял на новые, настоящие «адидасовские» футбольные бутсы.
Ну, а тогда я гнал по южной трассе к морю будь здоров. От города я отъехал до-вольно далеко, и когда уже почти начало темнеть, вдруг как-то стало страшно. Страшно, что вот я один здесь, посреди дороги, один, и не с кем даже полслова по-говорить. Но, может, это и к лучшему, некого стесняться. Я заплакал. И помню, плакал долго, почти все слезы выплакал, выплакал обиды и всю злость. Здорово, что у нас, у людей, в глазах есть слезы. Они что-то вроде моющего средства для глаз. Поплачешь, промоешь глаза от всего лишнего, что мешает смотреть и видеть все, как есть, сразу все ясно-ясно становится. Домой, конечно, захотелось, к маме захотелось, она все поймет и простит, хоть я и не виноват. А как же море, корабль, острова? От этих мыслей я остановился и слез с велика размять затекшую попку и ноги. Вокруг был вечер, тепло и хорошо. Зажигались первые робкие звезды. Где-то далеко садилось солнце, еще скользил по небу его алый плащ, но цвет изменивше-гося дня, и запах ветра, и сверчки, говорили о том, что скоро будет ночь, а вон те тучки на горизонте говорили, что, может, будет и дождь. Земля, вся в траве, лежала такая родная, что захотелось лечь прямо в траву и дышать этим вечером и запахами его цветов. Земля помогает нам понять самих себя. Я лежал прямо у обочины в тра-ве и просто смотрел в небо. Вот земля и трава, вот небо, вот я - хорошо. Руки блуж-дали сами по себе, срывая случайные травинки, и среди них-то и оказалась эта ма-ленькая ромашка. Обычная полевая ромашка – много лепестков. Я оторвал один и произнес:
- Лети, лети, лепесток,
Через Запад на Восток,
Через Север, через Юг,
Возвращайся, сделав круг.
Облетев вокруг Земли,
Быть по-моему вели:
Хочу….
Это из мультика. Все знают. «Цветик – семицветик», что ли. Так, ерунда, конеч-но, просто детский мультик и глупая считалочка.
… чтобы я когда-нибудь…
Но почему-то тогда именно эта считалочка пришла мне в голову, а точнее, сама просто сорвалась с языка.
… со своими друзьями…
Я даже ни о чем таком не думал, просто говорил эти слова, как та глупая девчон-ка, растратившая все лепестки на ерунду.
… попал на необитаемый остров…
И только один, последний, сотворил настоящее чудо, и мальчик бросил костыли и побежал вприпрыжку играть с ней в догонялки.
… и жили бы мы там все вместе…
Я, как положено, дунул, и лепесток улетел. Тут мне на лоб упала тяжелая капля, потом другая где-то рядом в траве, и скоро сотни таких капель зашуршали дожди-ком. Я быстро вскочил на велик и поехал от дождя, все дальше по дороге на юг. Стало совсем темно, и дождик припустил нешуточный. Брызги летели со всех сто-рон, чуть ли не каждая машина окатывала меня с ног до головы. Дождь шел стеной, по шоссе текли и пузырились целые реки воды. Тут я сдрейфил уже не на шутку. Темнота, дождь, шоссе, машины, назад повернуть поздно – до города далеко.
- Мама, где ты?!
Я думал, какой я дурак, что поехал неизвестно куда и зачем, мать, наверное, уже всех друзей обзвонила, а меня нет. Наверное, уже с милицией меня ищут. Господи, только б добраться до какого-нибудь поселка, чтоб были люди!
С такими мыслями я и въехал в поселок, не помню уж и название его. Остано-вился в луже у первого забора и крикнул:
- Эй, кто-нибудь! Можно у вас переночевать?!
- Чего! – донесся голос из темноты.
- Переночевать можно?!
Голос из-за забора стал кашлять, и слов поначалу было и не разобрать. Это был какой-то старик, стоявший на крыльце и прикрывающийся плащом.
- Чего?
- Я, говорю, дедушка, можно у вас переночевать, а то дождь…
- Не. Нельзя. Тут объект! Ты дальше, вон туда пройди, там пустят. А тут нельзя, тут объект.
Кто он и какой объект, я расспрашивать не стал. Наугад перешел дорогу, выбрал-ся из канавы и сунулся в первую попавшуюся калитку. Она была не заперта, и я решил сразу войти. Вошел, прислонил велик к дереву и пошел к светящимся окнам дома.
Я вошел в незапертую дверь и что-то пробормотал “про переночевать”, хозяева меня молча впустили, забрали мокрую одежду, дали чистое полотенце и отправили в ванную. Вышел из ванной я прямо к ужину, очень уютно чувствуя себя в чьей-то большой рубашке, немного опьянев от запаха жареной картошки и молока. Я тол-ком-то их не рассмотрел. Это была, наверное, семья: папа, мама, их сынишка, такой же пацан, как и я, и напротив сидела старшая дочь. Я не помню, говорилось что-нибудь за столом или нет, но все было очень мирно, медленно и убаюкивающее как-то.
От стыда я почти все время глядел в тарелку. Горячая жареная картошка, хлеб домашний с маслом и прохладное парное молоко – это волшебное средство от все-го, особенно от одиночества на мокрой, безлюдной дороге. Вот теперь, если кого увижу на мокрой, безлюдной дороге, одиноко бредущего, обязательно крикну ему:
- Эй! Не хочешь жареной картошки с парным молоком?
Когда ужин был кончен, мальчик меня тихо спросил:
- Ты играешь в шахматы?
Я ответил скорее просто кивком головы:
- Угу.
- Ну, тогда пошли.
Я встал из-за стола, тихо сказав «Спасибо». И мы пошли в его комнату играть в шахматы. Странно, но кроме этого вопроса, других мне не задавали. Меня даже не спросили, как меня зовут, вообще ничего не спрашивали. Мы молча играли в шах-маты, настолько молча, что казалось, будто мы давным-давно обо всем поговорили, а сейчас просто перед сном играем в шахматы. Мальчик так тихо и плавно двигал фигуры, что я только это и запомнил. Это было как гипноз. Я даже не помню, как мы перестали играть и как пошли спать, как ложились, как спали, не помню. Пом-ню, что я проснулся вдруг, комната была пуста. Мальчика нигде не было. Был толь-ко стул с чистой и сухой моей одеждой, которая еще вчера была вся мокрая и заля-панная грязью! Неужели ее специально стирали, а потом сушили и гладили? Я бы-стро оделся и вышел во двор. Стояло позднее утро, там же стоял и мой велик. Я вы-вел его за калитку, выехал на дорогу и быстро поехал назад в город. Я не попро-щался и даже не поблагодарил. Просто уехал. Ехал и не знал, что и думать. Кто были все эти люди, которые были так добры ко мне, почему было столько молчания и почему было «так хорошо». Я говорю «так хорошо», потому что «это хорошо» было не просто от еды и тепла, а и еще от чего-то другого, тогда для меня непонят-ного и непостижимого.
Теперь-то для меня понятно все. Теперь-то я знаю, что об этом думать и как ду-мать. Думать об этом надо так: это было просто чудо, обыкновенное чудо, только не про «медведя и принцессу» Шварца, а про меня и тот лепесток, который непо-стижимым образом все-таки облетел вокруг земли и сделал все, как надо. Люди эти были волшебные, наверное, эльфы, я их еще не раз потом встречал, правда, в дру-гих обличьях, но чутье мне подсказывало - это они, те самые волшебные эльфы, в дождливой ночи согревающие и спасающие от мокрого одиночества.
Вот и сейчас, как и тогда, 25 лет назад, они спасли меня. Теперь я лежу на животе в палате для легкораненых, в главном госпитале «Хартии Зеленых». Тут, конечно, сразу много нужно объяснять. Короче, ранен я, потому что война, легко ранен – просто чудо. «Хартия Зеленых» - это сторона, на которой я воюю против других в этой «Новой Мировой Войне» нового тысячелетия, в этом старом мире.
Глава 2.
С Ы Н О К
Так прозвали меня в первый же день пребывания здесь. Еще когда везли на ка-талке, старый врач, щупая мою шею, все приговаривал:
- Ничего, сынок, ты вот только поскорее в себя приди. Ты только вот открой свои глазки, а там уж мы тебя быстро на ноги поставим. Мелли, срочно рентген, особо тщательно - позвоночник, грудной отдел, через 20 минут операционную, и чтоб давление мерили ежеминутно.
- Слушаюсь, сэр.
Я это все слышал, только вот ни повернуться, ни ответить не мог. Просто трясся на каталке и все, что запомнил – это голоса и блестящий, мелькающий пол. Меня мутило, и все происходило будто вдалеке.
- Доктор Гриндейс, сэр. Пульс нитевидный, потерял много крови… Господи, жалко, и воевать-то еще, в общем-то, не начал. А тут на тебе.
Доктор Мартин Гриндейс многое знал и еще больше понимал. Он был старый и мудрый хирург, а заодно и главный врач главного военного госпиталя «Хартии Зе-леных», базирующегося здесь, где-то глубоко в чаще Карпат.
- Да, Мелли, повезло этому парню, нечего сказать, все косточки до единой целы.
Он разглядывал мокрые снимки и, как-то про себя усмехаясь, говорил:
- Ничего, сынок, ты у нас еще побегаешь, может, и не повоюешь, но за сестрами уж точно побегаешь.
- Доктор Гриндейс, все готово, сэр.
- Ага, иду. Как он?
- Еле дышит, сэр.
- Мелли, помолитесь-ка хорошенько, мне как-то всегда спокойно, когда вы шеп-чете что-то…
Мелли – это Мелесента Моралес, старшая операционная сестра хирургического отделения госпиталя. Кроме того, личный секретарь и доверенный-поверенный во все дела доктора Мартина Гриндейса. За ее особую любовь к католической Деве Марии здесь ее прозвали «мамочка», хотя многим молодым парням она годилась в младшие сестры. Мелли не столько красивая, сколько добрая: то тут, то там, то ти-хонько с кем-то поговорит, то погладит, или просто дотронется, или посмотрит своими черными испанскими глазами. В них было солнце Мадрида, воспетое Лор-кой и еще много-много кем, теперь закатно мерцающее только в глазах «мамочки».
Мадрид, как и многие большие города мира, был стерт безжалостным ластиком истории с карты земли.
Некоторые стерли бомбардировки, некоторые просто «ветер унес». Это был не просто ветер, а «Великий Ветер», поднятый то ли Богом, то ли расщеплением ато-мов.
Здесь, в Карпатах, располагался главный госпиталь «Зеленых». Здесь работали и лечили только за идею. Идею о том утерянном «Зеленом мире», что когда-то был на всей планете, размахивал своими зелеными руками, тянулся к солнцу и пил чистую воду из рек. Теперь же этот мир остался лишь в воспоминаниях, мечтах и на эмбле-мах «зеленых». Человечество к началу третьего тысячелетия пообломало зеленые руки мира, загородило солнце мутной гарью и спустило чистые воды рек в сортир технического прогресса. Наше пластмассовое счастье в итоге задушило нас свалка-ми «неликвидных отходов» и густой перенаселенностью малоплодородных земель.
О «зеленых» я узнал еще задолго до начала «Новой Войны». Тогда они называ-лись «Greenpeace», то есть «Зеленый мир». Это была вялая общественная организа-ция, имевшая свой жирный кусок от технологических олигархов. Все в ней было для вида - все эти акции, концерты рок-звезды какой-нибудь в поддержку Марьи-ной рощи или эти дешевые приковывания себя к какой-нибудь сливной трубе… Та-кая скука. Обычное втирание очков по телеку, реклама за деньги. Вот, мол, смотри-те, мы тоже существуем, и мы не позволим им просто так загрязнять и испогани-вать. Конечно, «просто так» никто и не позволял. Обычный бизнес, обычный мир людей. Так делались дела всегда. И людям было плевать, под какими знаменами они горланят. Все ведь, в конечном счете, так или иначе спали под одним одеялом.
Но находились и такие, которые свято верили в эту замечательную идею «воз-вращения домой», назад, к Матушке Природе под зеленый покров. Среди этих одержимых и находился тот хакер, который сломал коды на главном военном нави-гационном спутнике NASA, и ракеты пролетели мимо Байкала и тибетских снегов. Он просто приземлил их где-то в Гоби, или даже говорили, что направил отправи-телям обратно, не знаю. Но все знают, что он принадлежал тогда уже к «Хартии Зе-леных». Псевдоним у него был какой-то смешной – Листик.
Началось-то ведь все с пустяка. Локальные ближневосточные конфликты тихо себе коптили, поддерживая «здоровую нестабильность» в регионе и все сопутст-вующие поставки оружия. Ультраправые клеймили ультралевых, мусульмане нена-видели христиан, христиане туда-сюда таскали «Гроб Господень», пока, наконец, его не потеряли где-то в дороге… Остальные конфессии пели «друзья, давайте все умрем», бродяжничали по улицам и приставали к гражданам. Парламенты стран раздирали внутренние коррупционные конфликты, кто-то умел им всегда подбро-сить кость для грызни, правители встречались в «верхах», а у них под балконами, «в низах», народ дрался с полицией. ООН настолько разъединила нации, что скоро они распались на «Хартии Непримиримых».
Тут вдруг 22 сентября 2…. года Салли Симпс, симпатичная девчонка из Лондо-на, забыла позвонить дружку своему – Ронни Гордону на базу ВВС «Соединенных сил Соединенного Королевства», где-то на Балканах. В общем, ничего особенного, но этот Ронни как-то осерчал, так как безмерно ревновал эту Салли ко всему, что движется. Короче, он как-то неудачно зашел на вираж где-то над аравийским полу-островом, и боевой самолет, начиненный кучей всяких ракет, штопором ввинтился в маленький оазис с тремя пальмами и мутной лужей воды. Оазис разнесло на мел-кие клочки вместе с Ронни и любимой женой Усамы Бен Ладена, что пряталась там со своими маленькими детьми от агентов ФБР. Усама осерчал, расследования ждать не стал, а повелел взорвать мост «Золотые Ворота», тот самый, который вечно кра-сят.
На следующий день после стремительного пике Ронни два автобуса, начиненных исламскими смертниками, которые, в свою очередь, начинили себя взрывчаткой, двинулись навстречу друг другу к середине моста. Бабах – смертники вознеслись к Аллаху, а вместе с собой прихватили 2008 человек, находившихся на мосту и под мостом на корабле, который вез юных бойскаутов с рыбалки. И пошло-поехало. Вспыльчивый президент США повелел начать массированные удары по Ираку и арабам, талибы вторглись в Туркменистан и взяли под контроль каспийскую нефть. Кто-то нажал кнопку, и за один день 23 сентября 2…. года было уничтожено пол-мира. Кто-то, кто еще кое-где выжил, окопался по разным сторонам и понемногу воевал, у кого чем осталось. Разрушено было многое, но не все. Вовремя вмешались хакеры. Они потушили несколько спутников навигации, и сотни ракет были ослеп-лены и сброшены в океан или возвращены в «чехлы». Но были разрушены мировые сети «Интернет», «Он Лайн»; мир перестал коммутироваться и оглох, погрузив-шись в долгожданную тишину…
- А, сынок, очнулся. Устал, небось, все время лежать на животе. Ну, ну, ничего, ничего, через недельку перевернем.
Доктор Гриндейс посветил мне маленьким фонариком в глаза, потрогал лоб и вышел.
Так спокойно было лежать здесь, хоть и на животе, но все равно очень удобно – без мыслей. Только иногда далекие и близкие события тускло вспыхивали где-то глубоко в сознании. В мире творилось черти что, а мне было очень спокойно, то ли от обезболивающего, то ли от слабого сознания, что тот несправедливый и непо-нятный, жуткий и грязный мир - погиб, его нет, он ушел, и, быть может, навсегда оставил меня в покое. Меня? А кто я? И зачем я так случайно-чудесно остался жить? Может, я еще умру, вот прямо сейчас, вдохну и не выдохну, или выдохну и больше не вдохну…
Господи, чушь какая. Это, наверное, действительно, обезболивающее. Как-то непривычно не чувствовать боли, без нее вообще, видимо, нет никаких чувств. Без нее как-то теряешь контроль, начинаешь куда-то парить. Но нет, надо пошевелить-ся и понять, что я еще целиком здесь…
- У-у-у, черт, вот я и снова жив.
- Да лежи ты, не дергайся!
- Чего?
- Спокойно, говорю, лежи, а то швы разойдутся!
- Ты кто?
- Кто я? Ха! Кто я? Хороший вопрос, сынок!
- И все-таки?
- И все-таки, не дергайся, сынок, а то все мои старания, чего доброго, пойдут прахом! Я тот парень, что тащил тебя до вертолета, доволен?!
- Нет!
- Чего ж так? А я рассчитывал хотя бы на «спасибо, сэр»!
- Спасибо, сэр! Но нет, я не доволен.
- Ну, вот и хорошо, значит, жить будешь, раз огрызаешься.
Этот голос где-то сзади был мне совсем незнаком, или я его просто не узнавал.
- Ну, чего замолчал-то? Дальше-то что?
- А ничего, жить будешь, и хорошо!
- Кому хорошо?
- Да никому не хорошо, а просто жить будешь, а если так, то и хорошо. Вот и ладно. Хватит! А то, чего доброго, от этих споров «хорошо-нехорошо» и у меня швы разойдутся. Спи лучше!
- Смешной ты!
- Вот и хорошо. А теперь спи давай! Это самое лучшее лекарство. И я тоже… А что смешной – это да, есть немного, вот развернут тебя, и посмеемся вместе, да, вместе. Спи, сынок.
Он затих, еще немного пробормотав «хорошо, хорошо, хорошо»….
Было и вправду хорошо, будто ныл на коленке ушибленный синяк, еще тогда, в детстве. Ты знаешь, что это всего лишь синяк, и эта ноющая боль вызывала, должно быть, только смех, да, смех. Смех мальчишки, который знает, что это всего лишь синяк, пустяки, можно бегать дальше. Вот и побежали…
Глава 3.
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!
Утром красавица Мелли разбудила меня осторожным прикосновением рук. Я от-крыл глаза и увидел ее смуглые маленькие ручки, поправляющие мою подушку.
- Доброе утро, сэр! Как спалось на новом месте?
- Да вот, приснился жених невесте…
- Что, сэр?
- Это так, ерунда.
Она что-то колдовала над моей спиной, и я чувствовал прогоняющее боль тепло ее рук.
- Сразу видно, вам лучше, сэр. Слава Пресвятой Деве, думаю, что вы очень скоро по-правитесь. Вот и доктор Гриндейс.
- Доброе утро, Мелли! Салют, сынок, ну как спалось?
- Спасибо, доктор, я видел прекрасные сны! Это все обезболивающее?
- Не совсем, не совсем, угу, угу… повязку менять сегодня не будем, вот назначения, Мелли, и проследите за ним хорошенько.
- Слушаюсь, сэр!
- Ну что, сынок, через пару недель побежишь. Ну, я пошел в реанимацию, проведаю русского.
- Русского?
- Да, сынок, твоего соседа. Вас позавчера вместе привезли, говорят, он спас тебя.
- Знаю, а что с ним? Ему же было так «хорошо»!
- Да, он все время повторял это слово, такой забавный. Ну все, я побежал, чао, Мелли, я еще забегу, сынок.
Доктор Гриндейс убежал, унося с собой запах свежего бритья и нехорошую но-вость. Мелли, словно фея, порхала вокруг меня, заканчивая процедуры.
- Мелли, расскажи мне хоть ты!
- Что, сэр? А, об этом русском… Он старый солдат, и он выкарабкается.
- Он что, серьезно ранен?
- В грудь навылет, но легкие не задеты. Ему тоже очень повезло, как и вам, сэр.
- А почему реанимация, ведь он так мило вчера со мной болтал?
- Да он вообще милый.
- Мелли, ну расскажи, прошу тебя, ну хочешь, на колени встану перед тобой, хочешь….
- Полно, сэр, пять минут и все. Потом покой и сон!
- Хорошо, хорошо, ну, давай!
- Вас привезли той ночью вместе. Вы, сэр, были без сознания, а он держал вашу голову у себя на коленях и все говорил: «Все будет хорошо». Офицер сопровождения расска-зал нам, что во время погрузки на аэродроме случился обстрел. Вашу бригаду не успе-ли поднять в воздух для перехвата. В общем, самолеты взрывались прямо на аэродро-ме, а этот русский бежал и нес вас на руках, сэр, и это все видели. Он бежал к взлетав-шему санитарному борту, а вокруг рвались снаряды. Говорят, он упал, и все подумали, что его убило. Но он поднялся, подхватил вас на руки, как ребенка, и добежал до вер-толета. Он все время держал вашу голову у себя на коленях, и все повторял: «все будет хорошо», все, в общем, и вышло неплохо. Вы здесь. Он вас спас, сэр!
- Я знаю, Мелли! Но почему его увезли в реанимацию?
- Ранение его не очень тяжелое, я говорила, легкие не задеты, но сегодня ночью ему вдруг стало плохо. Вы крепко спали… В общем, сердце. Доктор Гриндейс боится, что это инфаркт, но будем надеяться, что все обойдется.
- Мелли, прошу вас, помолитесь хорошенько Пресвятой Деве, помолитесь за него.
- Я за всех молюсь, сэр! А теперь извините, мне пора, отдыхайте, сэр, я еще приду вас навестить.
Она встала и повернулась уходить.
- Мелли, подождите!
- Да, сэр!
- Ты очень красивая, Мелли, и я хотел бы знать твое полное имя.
- Мелесента Моралес, сэр. А родилась я в Мадриде.
- Это был красивый город…
- До свидания, сэр!
- Мелли!
- Да, сэр.
- Мелли, не плачь. Моего города тоже нет.
Она вышла, тихо притворив за собой дверь. А я остался лежать на животе с кучей обрывочных мыслей в голове. Эти обрывки, точно мозаика из клочков писем, которые хочешь собрать, и не выходит. Тогда ты клянешь себя за тот случайный гнев, который заставил разорвать эти письма на такие маленькие клочки, даже не прочитав. И вот ты призываешь себя к спокойствию и хладнокровию, которых у тебя никогда не было, - ты вечно в них играл…
Играл, как и тогда в Сиднее, стоя перед отправкой на берегу океана с Серегой. Мы пили плохое австралийское пиво и молчали. Я вспоминал, как он обиделся, когда я решил один отправиться на велике в порт, чтобы сесть на корабль, плывущий мимо не-обитаемых островов; как я рассказал ему про ромашку, а он не засмеялся, а вынул из кармана камешек «куриный бог» с дырочкой и смотрел сквозь него на солнце. Я не спрашивал у него, что он загадывал, я знал. И теперь я не спрашивал, о чем он молчит. Я знал, о чем он молчит. Он стоял и вглядывался в океан, будто хотел еще раз где-то вдали разглядеть наш маленький зеленый островок, специально не отмеченный на кар-те.
Наш островок! Наша детская мечта, которую мы любовно, по-эльфийски назвали «Минас-Тирит», что значит «Крепость Последней Надежды». Это была действительно крепость – секретный остров GP-0401, так отмеченная NASA точка, где-то в южных морях, обеспечивающая наземную связь со спутниками слежения в южном полушарии. Этот GP-0401 работал в автоматическом режиме. Спутник передавал ему кодирован-ную информацию о действиях противника в регионе, а он, в свою очередь, информиро-вал лодки и корабли ВМФ США, которые несли потом всему этому смерть. Он был на-столько засекречен, что его даже не отметили на карте. Информации о его местополо-жении и вовсе нигде не было. Были только короткие сеансы связи со спутником. Спут-ник этот был и вовсе «просто метеорологическим», его-то и заприметил питерский ха-кер Листик, часто балующийся с прогнозами погоды на всем южном побережье Шта-тов. Он-то первый и заметил, что этот спутник не просто погоду разведывает, а и еще кое-что. Уж слишком сложна была система защиты для простого «градусника». Не знаю уж, как он ее сломал, но крови он «метеорологам» попортил много…
Я тогда гостил в Питере у ребят, которые и предложили после изрядно выпитого пива поехать к Листику, который за пару грамм героина покажет фокусы с погодой в Калифорнии.
Листик обретался в старом, еще советском, железнодорожном вагоне типа «СВ». Это был какой-то заброшенный тупик, коих в Питере тьма. Нам открыл тщедушный паренек в очках с толстыми линзами.
- Ну, принесли?
- Слушай, Листопад, ну чё ты такой жлоб, завтра все будет!
- Тогда проваливайте, я отключаюсь.
- Вот жлоб… Да на, вот тебе…
- Без примесей?
- Как слеза. Ха-ха…
Мы вскарабкались в полутемный вагон и прошли в купе.
- Слышь, мужики, а он чё, прям щас жахаться будет? Он же потом так загрузит-ся…
- Да нет, это он мамаше своей, она у него уже 25 лет на системе сидит, еще с тех времен… Ха-ха…
- Говорят, на оборонку работала, а потом…
Тут в купе заглянул Листик.
- Порядок. А это кто?
- Это свой! Ты, Лист, ему этим порошочком обязан, так что исполни нам снего-пад в Майями Бич. Ха-ха…
- Ладно, уроды городские, пойдем!
С виду обычный пассажирский вагон был оборудован всякой электроникой так, что было похоже будто находишься в самом чреве компьютера. Листик работал, как секретарь-машинистка с 20-летним стажем.
- Что ты там только понимаешь в этих колонках быстро бегущих цифр?
- Это для тебя, чайник, это цифры, а на самом деле это кровь, бегущая по всему огромному телу Мирового Организма под названием Информационная Сеть… Вот сейчас мы сделаем ей небольшое кровопускание… Только ждать придется долго. Мо-жет, лучше пока что-нибудь из супермаркета украдем, это мигом?
- Не-е, Лист, ты давай нам по полной программе – бурю в Пасадене, чтоб ихние апельсинки померзли. Ха-ха….
Листик грустно усмехнулся, и мы погрузились в напряженное молчание ожида-ния какого-то компьютерного чуда, по крайней мере, я. Но ничего не происходило: ко-лонки циферок сменяли другие цифры, третьи, экран блекло мерцал то серым, то зеле-ным, а то и вовсе нагромождением всяких цветов. Мои друзья уже все мирно спали, ко-гда, наконец, Листик клацнул последней кнопкой, отъехал от экрана и сказал:
- Ну, всё! Завтра смотрите утренние CNN, будет вам гром среди ясного калифор-нийского неба… О! А все уже откинулись.
- Я не сплю.
Он посмотрел на меня, устало потянулся, глянул на часы и зевнул.
- О, файв о’клок. Пойдем, что ли, чай пить?
- Пойдем.
Пока Листик заводил паровой котел, такой обычный железнодорожный «чай-ник», я курил, выпуская дым в белёсое питерское утро. Курил и думал, что все-таки до смешного обидно всё у нас устроилось, чушь, конечно, но видели бы вы это белёсое питерское утро, эту срань Господню вокруг этого вагончика, древнего пристанища на время пути всяких замов и начальников; в нем еще остались какие-то плакаты и крас-ные вымпелы, теперь уже ничего не значащий и никому ненужный хлам. Вам бы, на-верное, тоже стало, по крайней мере, смешно…
- А почему - «Листик»?
- Что почему?
- Тебя так зовут ведь?
- Зовут.
- Так всё-таки почему?
- Да так, была у меня в детстве «тропа» одна. Там и прозвали.
- Тогда очень приятно, Рыжик!
- Ты что, тоже «тропейский», что ли?
- В каком-то смысле тоже.
- А ты с какого года?
- Да нет, это так, просто тоже из детства.
- Ну, тогда будь здоров, Рыжик!
Он протянул мне чай, еще в тех подстаканниках, и мы молча пили чай в никуда не едущем вагоне «СВ».
- А ты классно устроился. Слушай, а можно я еще как-нибудь зайду?
- Зачем?
- Да так, просто интересно, как ты с этим всем управляешься.
- Элементарно. Любой второкурсник Бауманского не хуже смог бы. Там всё просто. Америкосы ведь по натуре своей элементарны, как частицы плюс и минус, па-лочка и нолик. Висит спутник, всем управляет, а они гамбургеры жрут. Вот вкратце и вся история.
- А ты сам из Бауманского?
- С четвёртого курса ушел!
- Выперли?!
- Говорю же, ушёл, мать у меня… болеет.
- Знаю.
- Что?! Что ты знаешь, что ты вообще знаешь, чайник мажорский, да если б ты не с теми… Скажу Гоге, чтоб не таскал ко мне всяких! Допил, вали!
- Да не трепещи ты, Листик, я не собираюсь лезть к тебе в душу, мне просто про спутник интересно…
- Что интересно?!
- Ну, так, где висит, что видит?
- Тебе-то зачем?
- Так, бабушку свою хочу удивить…
- Да пошел ты к этой бабушке, чего, за зря, я тебе буду всё рассказывать!
- Почему «за зря», у меня ещё четыре грамма при себе найдется, если тебе нужно, конечно?
- Нужно. Но откуда я знаю, что ты за гриб, Рыжик?!
- Ты другое знаешь, что Гога абы с кем пиво не пьет, да и не потащил бы меня к тебе, если б… Короче, нужен тебе порошок?
- Сказал же, да! Покажи!
Я вынул из ботинка маленький пакетик и отдал его Листику. Он открыл, поню-хал, лизнул, довольно хмыкнул и сказал:
- Годится. Чего хочешь?
- Объясни, как ты это со спутником?
- Ты ж не поймешь ни хрена!
- А ты доходчивей, как чайнику.
- В общем, так: висит спутник где-то в Южном полушарии, так его не вскроешь никак, только в момент передачи и приема информации. Ну, в общем, общается он с какой-то точкой в океане, сливает данные, та обрабатывает и назад посылает, ну а я в этот момент вклиниваюсь. Раньше думал корабль какой-нибудь, но координаты посто-янные, наверное, островок безымянный…
- Островок?!
- Ну да, тундра, много таких на глобусе. Какой-нибудь вулканический атолл, пальмы, лагуна, ну и где-нибудь автоматическая станция с кучей мозгов, законспири-рованная под кокос… Вот и гоняют туда-сюда цифры, а что в них, Бог его знает.
- Слушай, а у тебя координаты эти сохранились?!
- Ну да, но там только долгота и широта…
- Напишешь?!
- Ещё два грамма.
- У меня нет больше, всё тебе отдал.
- Так достань!
- Слушай, вот часы возьми, швейцарские, может, и потянут на пару грамм, не будь жлобом, Листик, бери!
- Ладно, ладно, убери ты свои часы, небось, мамочка на Рождество подарила! Да убери ты, я сказал! И зачем тебе эти координаты, туда всё равно не прорвешься, да и там просто какая-нибудь скала из моря торчит…
- Губернатором этой скалы хочу стать, и бабуле моей там понравится - круглый год морской моцион.
- Ладно, не канючь, щас.
Через минуту он вернулся с маленьким клочком бумажки, на которой было напи-сано: «GP-0401, столько-то градусов долготы и столько-то широты».
- На, владей!
- Спасибо, Листик, я…
- Ладно, вали, а то скоро мама проснется… Слышь, ты только это, не болтай там…
- Обижаешь! Пока!
- Пока!
Вот так у моего сердца появился маленький клочок никому не известной суши, чьи координаты я выучил наизусть, а потом вскоре и выколол у себя на правом плече…
И вот я призывал к себе спокойствие и хладнокровие, стоя с Серёгой на берегу океана в Сиднее. Мы должны были отправляться в разные стороны: он – в Южную Америку, я – в Европу. Он - в ограниченный контингент «Армии Возрождения Наций» в Венесуэле, я - в «Хартию Зеленых» в Будапешт. Таковы были мы, и таков был наш свободный выбор. Еще когда только всё это началось, я знал, что мы не будем, как те «два бойца-товарища», бить одного врага. Потому что не было общего врага, да и во-обще, ничего общего не осталось, всё унёс «Великий Ветер», разметал клочками по всему миру, только вот мечта о GP-0401, наверное, жила до сих пор, по крайней мере, во мне.
- Слушай, Серый, это пиво, наверное, варят из мочи местных австралийских сум-чатых дятлов… Может, вертолёт угоним, тут должно быть рядом, если судить по кар-те…
- Да брось ты, старик, мы же решили. Вот кончится это дерьмо…
- И начнется другое дерьмо!
- Да уж, по-моему, дерьмее этого дерьма и быть-то ничего не может!
- Может, Серёга, может! Ведь мы с тобой об этом так мечтали…
- И не только мы! И жены наши, и дети, и все, все. И всех их унёс «Ветер»… Зна-ешь, я как-то не представляю, как мы там с тобой одни будем. Одни! Потому что дру-гих не надо! Другие – это другие, чужие, и у них чужие мечты, чужие, понимаешь?! И мы просто не можем попасть туда одни, или все, или никто! Судьба!
- Значит, никто!?
- Да ничего это не значит! Просто я люблю тебя, дурака, а завтра мне придется в тебя стрелять!
- Может и не придется?
- Как это не придется, ты ведь знаешь, что «Армия Возрождения» уже на трех континентах, не то, что твои «ботаники». И вообще, черт тебя туда несёт, давай со мной, а!?
- Да, это не пиво, а точно моча сумчатого дятла. Сейчас бы нашего, а?
- Нет «Нас», и пива больше такого нет, и вообще ничего нет… Одно дерьмо!
Он выбросил недопитую бутылку и сел на песок. Солнце садилось в океан, вот я и увидел его, наконец, или, вернее сказать, под конец, но это было очень красиво, и я сел с Серёгой рядом, сел молчать и смотреть, потому что все слова уже были сказаны, дальнейшие сопли ни к чему. Солнце медленно садилось, провожая нас в наш невер-ный и одинокий путь.
- Дай-ка мне твой камешек.
Он снял с шеи веревочку, на которой висел тот самый «куриный бог». Я еле-еле успел посмотреть на самый краешек багрового диска. В глазах всё стало алым-алым, и слёзы катились тоже алые, падая на алый песок. Он не спросил, что я загадал, а я не сказал, потому что знал, что он знает…
Дверь в палату тихонько открылась, разметав уже начавшие было собираться в единое нечто клочки…
Сестра Моралес, будто маленькая белая фея, порхала, сея вокруг себя столь це-лительные запахи. От неё пахло и больницей, и чистым халатом, будто он только что из «морозной свежести», и еще чем-то еле уловимо терпким, видимо, тайно привезенным из героической Испании и бережно хранимым теперь. И вокруг от неё исходило сия-ние, нежно-алыми бликами озаряя белые стены, или это карпатский закат с прозеленью елей и буков, или просто обезболивающие переставали действовать.
В ее руках блеснул шприц, а мне показалась – это волшебная палочка, которой она уколола в мое плечо, и от этого по телу разлился искрящийся волшебный свет, да-ривший покой, покой, покой…
- Вы словно «Фея полей», Мелесента.
Она чуть вздрогнула, и волшебные искры рассыпались еще ярче.
- Вы не спали, сэр?
- Не знаю, может быть.
- Тут вам письмо от вашего… соотечественника!
Это последнее слово она произнесла как-то впроброс, будто вынула случайный лотерейный шар.
- Я положу вам на тумбочку, дотянитесь?
- А, может, вы останетесь и прочтете мне, Мелли?
Я не хотел, чтобы она вот так сразу уходила, отчасти потому, что не хотел, чтобы это искрящееся волшебство закончилось, отчасти и потому, что мне нравились ее черные андалузские глаза и грудь, так туго обтянутая… ну, в общем, жаль было ее отпускать.
- Боюсь, сэр, это слишком личное… Да и по-русски я не читаю!
- По-русски!
- Да, сэр, это от русского из реанимации!
- Он умер?!
Волшебство вдруг сразу исчезло, в комнату ворвалась мгла, и в спину и ноги тот-час вонзились тысяча игл, к которым были пришпилены клочки, красные клочки срочных телеграмм…
- Нет, сэр, не так… Он… Он не подписал разрешение на использование аппарата искусственного сердца…
- Так он жив?!
Она подняла глаза, будто разглядывая потолок, и я сразу понял, что Дева Мария сейчас встречает своего нового заблудшего сына в Царствии Небесном.
- Вы знаете, сэр, ваш английский… Ну, может, чуть лучше моего, и я сразу поня-ла, когда увидела вас вместе… Еще там, в приемном, он так держал вашу голову на коленях, так привычно гладил ваши волосы…
- Дайте письмо.
Она протянула мне маленький листик, сложенный вдвое, и я прочел неверные каракули так:
«РЫЖИК, СЫНОК, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ»
И я вдруг увидел, как мы чистили его двуствольное ружье, как он несет велоси-пед, весь обернутый бумагой, и я, завидев его еще издали, исполняюсь «щастья» и гордости - ведь мне сегодня исполнилось 10 лет, ведь я уже большой, и папа мне купил большой велосипед, папа мне купил велосипед! Папа мне купил велосипед! Я ношусь среди других мальчишек и бегу к нему, полный «щастья». Боже, как дол-го я к нему бегу, как долго…
- Это был мой отец, Мелли…
- Он и остаётся вашим отцом, сэр.
- И вы верите в эту чушь! Он умер! Его больше нет! Нет больше моего папы, и никто, никто, слышите вы, никто и никогда не станет меня спасать и держать мою голову на коленях… так…
Теперь шприц в ее руках уже больше не казался волшебной палочкой, исчезла и маленькая белая «Фея полей», а вместо искрящегося волшебного света по телу разлились маленькие и шустрые химикаты, старающиеся поскорее добраться до моего сердца, и потушить, скорее, скорее пожар скорби.
- Сэр, хотите, я останусь с вами ненадолго и спою вам какую-нибудь грустную испанскую песню?
- А разве бывают грустные испанские песни?
- Всегда были и никогда, я надеюсь, не исчезнут.
Она осторожно присела рядом на мою кровать. Положила свою холодную руку на мои теплые и влажные глаза и тихонько запела на красивом и древнем языке, в котором было много «о» и «эс», это значит, что люди, мыслящие и говорящие на нем, склонны к поцелуям и танцам взметнувшихся рук у костра. Она пела, навер-ное, о своей земле, по которой «Великий Ветер» носит туда-сюда остывший пепел прекрасных городов. Теперь Испания, точно в «Марсианских хрониках» Р.Брэдбери, населена лишь тенями и оставшимися кое-где обломками колонн было-го величия. А, может быть, она пела о своей семье, мирно собравшейся к ужину, ждущей только маму, воркующую у плиты, с чем-то там ужасно ароматным. Или, может быть, она пела о черных глазах, так неосторожно утонувших в синих, словно птица, пойманная небесами. Вот так и я пойман небесами в ультрамариновые сети любви, рожденной яркими вспышками, и вот теперь плодящей лишь печаль и грусть, печаль и грусть…
Глава 4.
Донья Мелли
С неделю я провалялся в каком-то ступоре. В голове все как-то разъединилось и никак не хотело соединяться в стройную последовательную картинку. То оранже-вым светом вспыхивало детство, то все заволакивало нестерпимой нечеловеческой болью первых дней «Новой Войны». Когда мы потеряли сразу все: любимых, дома, наши цели и наши сердца. Наш хребет как-то быстро и с треском переломился, как ломается и падает дерево от мороза тихой звездной ночью. В той ночи только-то и был этот звук - «хрясь», и больше ничего, даже утро, и то повременило наставать.
Все на самом деле так и бывает – герои не выдерживают, а сумасшедшие творят судьбу безразличного им мира. В этом весь человек! Весь его род! Так «случайно - неслучайно» начавшийся, и так «неслучайно-случайно» оканчивающийся. А чего мы хотели? На что надеялись? Ведь сами же два последние десятилетия засматри-вались фильмами, обсасывающими апокалипсический сюжет. Нам непрестанно хо-телось разрушить все эти города, с их рвущейся ввысь бесстыдной пошлостью не-боскребов, с их манией преследования «внеземным разумом» и беспечностью, с которой расшвыривалось все самое дорогое: доверие, уважение, любовь…. Мы так «любили» эти «очаги новой культуры», что первыми же их и пустили в расход, по-ставив к стенке вместе с ними и нашу мораль, и наши идеалы, и ценности, добытые мучительным, тысячелетним трудом.
Кто-то еще надеется, что «Новая Война» принесет с собой «Новую Победу»,и мы воспрянем, как Феникс… Но все эти «победы» - лишь победы человека над челове-ком – пустяк, по сравнению с тем, что раны зализывать будет уже некому…
И так целую неделю! Весь этот бред обездвиженного безделья разрывал мой ус-тавший мозг. С одной стороны, хорошо было вот так остановиться в своем физио-логическом умирании, на время отдавшись химикатам и терапии, а с другой сторо-ны, все остатки разума собрались в голове, как в убежище, и бесновались там день и ночь. Лишь только «Фея полей», Мелли, «мамочка» Моралес, донья Мелли, как я стал ее называть, оставалась все тем же порхающим существом с «волшебной па-лочкой» в руке, приносящей покой и забытье. Она довольно часто заходила ко мне, видимо, понимая мое одиночество. Я молча следил за ее «колдовством», она молча «колдовала», и все было понятно. Я вообще не люблю молчание, но молчунов люб-лю, тем более таких, которые знают, о чем молчат.
Как-то я спросил ее:
- Донья Мелли, а вы любите Лопе де Вега?
Она бросила в меня черные искры своих глаз, тут же потушив их взмахом рес-ниц, ответила:
- Если хотите манерничать, то уж лучше зовите меня сеньорита Моралес, так бу-дет правильней.
- Я понял, о, сеньорита, вы любите Сервантеса?
- Нет. Не угадали. Мне нравится Маркес.
- Но он же не испанец!
- Точно так же, как и вы!
Это были единственные слова, произнесенные нами за всю неделю. Но молчание было истинным золотом.
Как я узнал, отца похоронили на местном кладбище. Его кремировали – это не-много не по-христиански, хотя, по-моему, о Боге мы с ним никогда не говорили, наверное, было мало времени, но все ж таки прах его успокоился в достойном месте – под сенью вековечного дуба. Заботливая и прозорливая донья Мелли принесла мне ладанку с частицей его праха и несколько восковых свечек. По прошествии не-дели я уже мог самостоятельно переворачиваться на бок. О, какое это блаженство - взять и перевернуться на другой бок! За этим занятием однажды утром меня и за-стал доктор Гриндейс.
- Знаю, знаю. Очень сожалею, искренне сочувствую, но такова судьба, что ж…
Он, как обычно, нес с собой запах свежего бритья и плохие новости.
- … что ж, ничего не поделаешь, приходится терпеть. А ты, я вижу, уже вороча-ешься! Очень хорошо! Так больно?
- Что творится в мире, доктор?
- Ага, ага, ну, в общем, дела хорошие… у тебя. А мир, что с ним сделается – сто-ит на «трех ногах».
- В смысле?
- «Армия Возрождения» контролирует обе Америки, часть Азии, и в Сибири «наших бьют».
- Где это вы так научились выражаться?
Это его «наших бьют» звучало отнюдь не как призыв, а как ирония.
- Да от вашего же брата и нахватался. Боже мой, сколько же плохих слов «про мать» я услышал, да, богат ваш язык.
- Здесь, в госпитале?
- Да нет, меня вызывали в Будапешт, там теперь главная база «зеленых». Вот и повстречался со многими.
- Что же дальше, доктор?
- А как обычно, как обычно, сынок, сядем, поговорим, все обсудим – этого не из-бежать. С нами все-таки придется считаться, и мы им не позволим просто так рас-поряжаться всем.
- Я это уже слышал про «просто так»!
- Что?
- Да нет, ничего, это я так… Доктор Гриндейс, скажите, а скоро я… ну, в общем, когда мне назад?
- Ух, ух, заторопился! А что, общество доньи Мелли уже наскучило, так ее с ва-шей легкой руки теперь все зовут?
- Кто все-то?
- Ну, публика у нас самая разнообразная, и ваша история, скажу тебе честно, уже обросла легендами. Так что поскорей восстанавливай свои опорно-двигательные функции, и милости просим в нашу «кают-компанию».
- Я как их восстановлю, тут же сбегу отсюда, надоело валяться, когда там…
- Что там? Ничего, сынок, такого там уже нет, и без тебя управятся… Да, кстати, ты уж прости, пытаю тебя, но ответь, это правда, что вы с тем русским… ну, сло-вом, что он тебе родственник?
- Отец.
- Да, да, судьба. Экого слоненка из пекла вынес, а сам… Так что ты уж лежи и особо не ворочайся, и так, видать, много наворотил! Ну ладно, я побежал, до скоро-го! Не обижай «мамочку», а то, как это у вас говорят, «уши оборву».
- Не буду!
Доктор ушел по своим важным делам, а мне и в самом деле надоело валяться то на правом боку, то на левом. Хочется встать, подойти к окну, распахнуть его и вдохнуть полной грудью августовскую ночь, но нельзя. Окна здесь не распахивают-ся. Теперь уж нигде, наверное, не увидишь распахнутых в ночь окон – в любой мо-мент может налететь такое незаметное облачко и пролить на вас невидимую смерть. А август этот 2…. года выдался на редкость буйный. Это, видимо, радиация так распушила буковую шевелюру леса, или оставшиеся в живых лесные нимфы еще с большим усердием принялись за свое хозяйство. Что бы это ни было, а природа свою красоту ни в каком виде не потеряет. Она самый талантливый в мире модель-ер, всегда прекрасно и со вкусом одета, будь то меха снегов или тряпье степей, строгие углы гор или блестки озер – все диво, пока живо! А и умрет, что ж, такой саван себе забабахает, Версаче рядом не валялись!
- А! Вот и «мамочка»!
- Привет, сынок, как поживаешь?
Вот, оказывается, чего не хватало этим чудесным глазам, - иронии, острой и твердой, как испанский клинок.
- Вернее сказать, полеживаю.
- Ну, и это неплохо. Вы, мужчины, любите валяться и бездельничать, а ну-ка по-моги, закатай-ка сам рукав.
- Мелли, может хватит обезболивающих, голова от них совсем дурная?!
- Это витамины. А голова дурная – это от ног дурных.
- Ну, сегодня просто «русский день» какой-то. Доктор Гриндейс рассыпался, те-перь и ты. Ах, Мадрид, город испанский, каких сеньорит производит, штучный то-вар!
- Было дело, теперь – нет.
- Ну что ж ты, Мелли, так славно мы с тобой сцепились, а ты скисла…
- Радио сегодня слушала, как-то пробилось сюда, в горы, наверное, антенну по-чинили. Неважные дела у «зеленых», скоро все в леса попрячемся.
- Слышал уже от доктора.
Тут мы снова сцепились, но только в молчании, таком понятном нам обоим без-молвии. Она молчала, и я молчал, а разговор продолжался.
Витамины – штука болючая, но у Мелли была такая легкая рука, что даже мор-щиться было стыдно.
- Все хотела спросить тебя – что означает эта татуировка на твоем плече?
- Так.
- Что, ошибки молодости?
- Нет, скорее, утешение в старости, если она, конечно, придет.
- И все ж таки?
- О, прозорливая донна, как это тебе все время удается попасть в точку?
- Наследственное!
- А вдруг это старая рана на сердце, немного поболевшая на плече, и о которой я и забыл уже!
- Вряд ли! Не думаю, чтоб у «старой раны» был порядковый номер, а эти граду-сы вряд ли похожи на температуру твоего кипения…
- Ладно, ладно, пытливая сеньорита! Сдаюсь, только ты за это расскажешь о сво-ей «наследственности»?
- Узнаю торговца галстуками на улице, ты, как мой брат…
- Один ноль! Моя очередь: это координаты одного местечка…
И тут я, насколько мог, изобразил зловещность и таинственность.
- … где пираты зарыли клад!
Она посмотрела на меня с улыбкой, и я понял, что счет в нашей игре обещает быть крупным.
- Ладно, корсар, может, и забегу сегодня после отбоя поболтать.
Она уловила еле заметную искру в моих глазах, и это «поболтать» было пригово-ром.
- Хорошо, я согласен, свидание, так свидание, раз ты так настаиваешь…
- Будешь умничать – вколю обезболивающее!
- Молчу, молчу. Ну, правда, Мелли, придешь? А то мне так одиноко…
- Не начинай! Приду, только ты не уходи никуда!
Это было очень смешно, тем более, что я уже и бока себе отлежал. Раны телес-ные понемногу заживали, но вставать ещё было нельзя. Это было ужасно, ведь так хотелось выпрыгнуть в этот август, в его щедрое предосеннее тепло…
Август, точно повзрослевший Апрель, с ним все ещё хотелось играть, но уже не так буйно, скорее просто созерцать его зрелую недвижность и в то же время пере-менчивость. Краски так и сияли на его могучей груди, разливаясь, то желтым, то красным, и бесполезно было щуриться, все равно чихнешь. Будь здоров! И ты «будь здоров», сияющий юноша, ставший совсем взрослым, как и я. И благосло-венно твое полное забот лето, в котором ты, точно хороший хозяин, не обидел сво-им теплом ни одно деревце, ни одну травинку, а они, благодарные тебе, напитались твоим живительным теплом и, счастливые, в краткий момент своего цветения крот-ко теперь ожидали своей смерти.
«Кротко» - дивное библейское наречие! Кто они «кроткие», которым уготован столь пышный дар – Наследовать Землю!? Травы, деревья, цветы, маленькие жучки в паутинках, носящаяся в воздухе мошкара – все то, что мы привыкли считать про-стейшими формами жизни. Они-то и наследуют Землю после нашего исчезновения и уже потом, в процессе бесконечной эволюции, изберут себе нового «Царя Зве-рей». Лежа в траве и обрывая лепестки у ромашки, ты чувствуешь себя Гулливером в стране лилипутов. Этот мир слишком мал для нас, ведь наша маниакальная склонность к разрушению не знает границ. И запросто, вот так, мы обнимаем зеле-ную планету железными руками, нанося ей поистине космические раны. Ей больно, а мы не слышим, радуясь победоносным шагам технического прогресса по малют-кам-соцветиям, в которых так же, как и в нас (может, даже и больше), заключен смысл мироздания. Но и вместе со всем этим, мир слишком огромен для нас. Не-сколько жизней можно провести лишь в созерцании этого непрерывного дыхания трав. И едва, может быть, удастся разглядеть среди зеленого моря юный ветер, что бегает с развевающимися волосами, пытаясь поймать стрекозу.
Можно идти разными путями, застревая в бездорожье и молясь в тупиках. Мож-но выбрать сразу несколько дорог и гадать всю жизнь, по какой же из них идти. Можно летать вдоль и поперек, туда и сюда, лишь изредка поглядывая вниз сквозь «мистификаторские» очки летчика, изредка приземляясь, чтобы попить чай с воин-ственными (обязательно!) племенами, восторгаясь их дикостью и прелестью. Мож-но придумывать правила, нарушать их, поняв, что они плохи, заново придумывать, открывать, закрывать, но все же идти, идти, идти, и так и никуда не прийти, потому что идти, в общем-то, некуда, чем больше и дальше идешь, тем мы ближе к исход-ной точке. В этом маломыслии, если хотите, и есть смысл, а если не хотите, то это даже очень хорошо, тогда вперед, «Буратины», вас ждут великие приключения!
Встретимся здесь же, на этом же месте, когда вы вернетесь, я уже, может, тоже вернусь. И мы сядем посреди круглой земли к трапезе, и покуда тлеют угольки ко-стра нашей дружбы, пока еще есть наше время, станем рассказывать истории, прав-дивые и не очень, станем смеяться и плакать, грустить и радоваться, верить и не ве-рить. А потом… потом погаснут угольки нашей дружбы, костер обратится в пепел, и нас никто не найдет спящими в такой темноте.
Я проснулся и удивился. Вот он потолок, а вот и я – ура! лежу на спине и не очень больно. Вот даже и присесть удалось, облокотившись на спинку кровати. На-до будет у Мелли попросить еще подушку, чтоб хоть есть по-человечески. А вот и она. «Фея», как обычно, тихо вошла и остановилась у дверей с подносом в руках.
- Ну вот, сбежать хотел?!
- Отсюда сбежишь, да и потом… Я жду одну прекрасную испанскую девушку, и если вы, сударыня, не поторопитесь, то она сейчас придет и выцарапает вам от рев-ности глаза…
- А мы выключим свет и запрем дверь, и твоя «испанская девушка» сломает себе рога, вышибая дверь головой!
Она поставила поднос на тумбочку и выключила свет, который и сам бы выклю-чился через несколько минут. Автоматически зажегся голубоватый ночник над из-головьем.
- Слушай, Мел, свет, как в психушке, а его никак нельзя тоже того…
- А это раньше и была лечебница для психически больных, её вот буквально не-давно в госпиталь переоборудовали.
- А где же психи?
- Отпустили!
- Ну, ничего себе, милосердие, они же…
- Да ты не волнуйся, некоторые сами вернулись, не найдя, чего искали там. Неко-торые пропали, а те, что вернулись, работают здесь садовниками и санитарами. Они какие-то тихие стали, кроткие.
- Да, тоже вот «наследнички»
- Ты о чем?
- Да так, вспомнил завещание Отца Нашего Небесного, ну там «…блаженны пла-чущие, ибо они утешатся, блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небес-ное…, блаженны кроткие, ибо они наследуют Землю». Так, кажется, точно не пом-ню.
- Давай-ка, вспомним и отца твоего земного. Сегодня ровно девять дней… Ведь ты, должно быть, православный?
- Должно быть. Хотя я и сам точно не знаю, какой я! Но все равно, спасибо тебе, Мелли, что ты так… так заботишься!
Она ничего не ответила, только сняла с подноса салфетку, а на нем оказались три стопки, накрытые ломтиками черного хлеба.
- Так, кажется, у вас, у русских, поминают солдат.
- Спасибо, донна Мелесента Моралес, я этого не забуду!
Тут меня стали душить неуправляемые рыдания, да настолько неуправляемые, что Мелли встала и дала мне воду.
- Щ-щ-щ, ну-ну-ну, вот мальчик, как он плачет, как ему больно, ну всё-всё, всё пройдет, тихо, тихо…
А я ещё пуще содрогался от рыданий. Ведь так меня баюкала жена, когда мне снились кошмары или болела голова! Ведь так я баюкал своих детей, а они не спали и капризничали, потому что у них резались зубки! «Что, сына, зубка болит, ну-ну-ну, ну-ну-ну!»
- Будь проклят этот чертов мир, будь он трижды проклят!
И ещё я, кажется, матерился по-русски, ну, в общем, весь набор. Чувства, ранее затушенные обезболивающими и упёртым стремлением выжить, теперь стали по-перёк горла, да так, что еле продохнуть.
- Господи, Господи, Пресвятая Дева Богородица…,
Мелли всё раскачивалась, читая молитву на языке, в котором много «о» и «эс». Так я понемногу успокоился.
- Ты прости меня, Мелли, что я так… расклеился, но, понимаешь…
- Да всё я понимаю, а что «расклеился», ты не стыдись, я видела кое-что и поху-же! Давай-ка, выпьем, помянем твоего отца…
- Да и всех, кого теперь нет с нами! Пусть им земля будет пухом!
Спирт – штука отличная, особенно после диеты и лекарств продирает аж до…
- Мелли, давай покурим?
- Давай, только я дверь запру, не дай Бог, доктор Мартин унюхает… Он ведь у нас не просто «зеленый», он какой-то «ультразеленый», даже мяса не ест.
- А ты?
- А я ем, и очень даже с удовольствием! Вот и курю тоже, хотя раньше не курила, а спирт, так и вовсе не пью, особенно с ранеными солдатами.
- Почему?
- Хороший вопрос!
- Нет, почему со мной пьешь?
- Странные вы, мужчины, всегда глупые вопросы задаете, все-то вам надо слова-ми объяснять…
Она посмотрела на меня своими черными, как ночь испанская, глазами, и мы… нет, мы не поцеловались, мы просто смотрели друг другу в глаза, и она поцеловала меня в лоб. Всё было понятно, и всё было хорошо. Действительно, какой я глупый, что сразу не прочел этого молчания и простых человеческих взглядов, что так о многом мне говорили. Эти взгляды, иногда полные нежности и заботы, а иногда грустной задумчивости, всегда было очень интересно разгадывать. И всё же я раз-гадал их, разгадал, но не совсем верно. Было сразу понятно, что наши сердца потя-нулись друг к другу, причем, каждое из своего собственного мрака. Это как-то все-гда неуловимо, но сразу. Будто громом разверзло темные небеса, и мы на секунду увидели друг друга: две одинокие фигурки, стоящие каждая на своей скале. Этот краткий момент озарения обозначил незримый путь к сближению, который неми-нуемо привел бы нас к пропасти откровений, на пороге которых мы сейчас и стоя-ли. Она бросилась первой!
- У меня был брат. Рамирес.
Ей приходилось делать паузы, чтобы немного вдохнуть от сигареты, так, что все слова она произносила на выдохе, и вместе с дымом исходила печаль.
- Рамирес. Мы вместе росли с пяти лет. Он был мне сводным братом. Его мать умерла от рака, а своей я никогда не знала. Семья Моралес удочерила меня, когда я была ещё грудным ребёнком. Через пять лет появился Рамирес. Мама сказала, что он будет врачом, а папа заявил, что «Рамирес станет военным, как и он, или, на ху-дой конец, матадором», если не то и не другое, он поклялся выгнать его из дома. Отец вообще был очень и очень строг с ним, порой даже жесток, а меня, напротив, любил и баловал так, словно это я была ему родная. В семье от нас ничего не скры-вали, и поэтому, когда мы подросли, нам объяснили нашу степень родства, предос-тавив самим решать свои отношения. Рамирес был мой брат, и я бы хотела, чтоб это оставалось до сих пор, но судьба распорядилась по-иному. Когда умерла наша ма-ма, нам было 13 и 18 лет. Рамирес как-то замкнулся и почти перестал разговаривать с отцом. Отец был тогда уже капитаном регулярной испанской армии, и Рамирес в дни частых с ним ссор называл его «капитан Моралес». И это было как-то «сверху вниз». Нет, отец не бил его, «капитан Моралес» любил другие, более изощрённые методы воспитания. Он мог целые ночи напролёт читать Рамиресу нотации или просто запирал всю его одежду в своей комнате, так что брат поневоле оставался дома, почти голый.
Я не вмешивалась, потому что привыкла к тому, что авторитет отца в доме был непререкаемым, да и у нас вообще было не принято женщине лезть в дела мужчин. Семья наша считалась старомодной, и в церкви мы бывали чуть ли не чаще, чем в магазине. Отсюда, наверное, и моя «привычная» набожность.
Конечно, так долго продолжаться не могло, и вот во время одной из этих экзеку-ций, когда отец спрятал все вещи Рамиреса, тот в отместку надел мое платье и вы-шел из дому в таком виде. В моем платье он провел весь день, и все соседи видели, что сын капитана Моралеса ходит в женском платье. Для отца это было не просто оскорбление – это было унижение. Ему не удалось «сломить» Рамиреса, и он про-сто его застрелил. В тот вечер он вернулся домой чуть позже обычного, видимо, за-сиделся в маленьком ресторанчике неподалеку, где мы часто обедали, и куда он всегда заходил выпить вечером после службы. В тот вечер он вернулся каким-то очень уставшим, почти сонно спросил: «Где Рамирес?», а через две минуты раздал-ся выстрел. Рамирес был в своей комнате, он лежал на полу в моем красном ситце-вом платье с пулей в сердце. Отец сидел и также устало смотрел на тело своего родного сына, которого он, не сумев «сломать», застрелил. Это было в августе 2…. года, почти ровно год назад.
Потом случился «Ветер». Отец выжил, его даже не успели судить. Все «рухну-ло», когда его перевозили из тюрьмы в суд. Охранники, перевозившие его, просто отпустили «капитана Моралеса», обвиняемого в убийстве. Они посчитали, что за-коны того мира теперь просто исчезли вместе с этим миром.
Теперь, как я слышала, генерал Моралес – командующий передовой ударной ар-мией «Возрождения», да, теперь он, наконец-то дослужился до генерала…
Она как-то невесело усмехнулась и закрыла лицо руками. Я ни разу не перебил её во время рассказа, теперь вот нависла пауза, но мне всё равно ничего не хотелось спрашивать. Мы молча курили, и всё.
Наконец я решился нарушить молчание
- Знаешь, Мелли, у меня после «ветра» остался один по-настоящему близкий че-ловек. Он сейчас воюет где-то в Америке, на стороне «Армии Возрождения». Это мой друг Серега. Может быть, он воюет где-то рядом с твоим отцом…
Она не плакала, она просто сидела рядом и смотрела на меня своими черными, как испанская ночь, глазами.
- Вот ведь видишь, Мелли, как это бывает. Ты и твой отец, я и мой друг, мы те-перь по разные стороны баррикад. Я только сейчас понял, как это всё страшно. На самом деле мы ведь должны быть рядом, как и всегда, когда приходит беда, родные и любящие сердца стремятся быть еще ближе.
- Как ближе? Ближе к чьей стороне?
- Ближе друг к другу! Ну, по центру, что ли!
- Центр – это значит нигде, по крайней мере, не здесь. Ты не думай, я ведь люблю своего отца, даже после того, как он убил Рамиреса. Это был спор двух мужчин. Отец победил, хотя, может быть, и проиграл… Но я все равно люблю его.
- Я понял тебя, Мелли, все мы родные, и у каждого из нас своя сторона. А любовь и дружба – это вообще никакая не сторона, это состояние, в котором ты находишь-ся, независимо от своих убеждений. Любить – это не значит смотреть в одну сторо-ну или смотреть друг в друга, это, наверное, когда просто знаешь, что вот где-то рядом с тобой тоже есть человек, «есть человек», он другой, он дышит другим, ду-мает по-другому, но он есть, и ваши пути, хотя бы на время, идут рядом, и вы тоже идете рядом, но по разным сторонам.
- Может быть, и так.
Она встала и прошлась по комнате.
- Да, может, и так, но всё равно вышло, как в Писании: «…сын на отца и брат на брата…», хотя все думали, что всё произойдет из ненависти, а вышло иначе, но всё равно так, как было предсказано! Ты вот не пошел за своим другом не потому ведь, что он твой враг, это он теперь как бы «твой враг», другая сторона, а ведь, по сути, он и остался твоим другом так же, как и мой отец – отцом. Вдруг мысли и убежде-ния развели наши пути, когда-то шедшие рядом, зато теперь они движутся друг к другу, к какой-то новой исходной точке, а там, кто знает, может, они и снова пой-дут рядом, кто знает?
- А ты, Мелли, веришь, что будут «там» и «потом»?
- Я вообще верю, и не конкретно в «там» и «потом», а в то, что «все проходит, и это пройдет», и настанет снова «что-то». Так что ты не бойся, что-то да будет.
- А я и не боюсь, я просто хочу, чтоб в этом «что-то» мы тоже были.
- Будем, если будем верить, а ты, я вижу, из тех, кто верит?!
- Наверное. Но я больше верю в чудо, чем во что-то конкретное. И ты знаешь, чаще всего мне по вере моей и дается. Вот с детства верил в считалочку, глупую та-кую, про лепесток. Ты, наверное, не слышала? Ну, там, отрываешь от цветка лепе-сток, произносишь заветное: «лети, лети, лепесток…», загадываешь желание, и оно сбывается. Бог любит детей и исполняет их желания, потому что они всегда чудес-ные и бескорыстные. Вот так и я загадал, что будет у меня свой собственный остро-вок, маленький такой, зеленый-зеленый среди моря. Так и вышло. Достался мне случайно один незаметный островок в океане, его даже на карте нет, вот только ко-ординаты. Ты правильно догадалась про наколку, это GP-0401 и есть мой Минас-Тирит – Крепость Последней Надежды, как мы его с Серегой назвали. Так что он теперь наш, потому что, кроме меня и Сереги, о нем никто до сегодняшнего дня не знал, теперь и ты знаешь, а, значит, он и твой.
- Ты мне его даришь?
- Да, дарю, как самый дорогой «секретик под стекляшкой» из детства, и хочешь ты того или нет, а ты теперь тоже жительница маленького островка Последней На-дежды. Ты хорошая, Мелли, ты человек, и твои черные, как испанская ночь, глаза должны что-то любить. Люби этот островок вместе с нами, и тогда в «там» и «по-том» мы все вместе будем хранить нашу Последнюю Надежду!
Потом я вдруг увидел себя лежащим в траве среди маленьких ромашек. Небо бы-ло высокое, и я просто на него смотрел. Вот земля и трава, вот небо, вот я – хоро-шо! Руки блуждали сами по себе, срывая маленькие соцветия, среди них оказалась маленькая полевая ромашка, и я стал обрывать лепестки…
Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг,
Возвращайся, сделав круг…
И он вернулся, вернулся уже за мной, чтобы унести меня в своей маленькой ло-дочке высоко-высоко в небо, откуда всё видно…
Глава 5.
«…быть по-моему вели…»
Увидел я оттуда, как Мелесента Моралес трясет меня за плечи, бьет по щекам и зовет меня обратно. Я понял, что я вдруг умер. Это произошло так странно и быст-ро, что я даже не успел ничего понять. Вот я лежал и говорил с Мелли, а вот я уже лежу на маленьком лепестке ромашки и плыву, плыву…
И это было хорошо. Мне вдруг стало очень спокойно и радостно. Всё получи-лось. Я летел на лепестке на свой остров. Наконец-то я его увижу.
Но сначала я увидел Серегу, он стоял на берегу океана и пил пиво один. Стоял и смотрел вдаль, будто что-то хотел разглядеть. Я махал ему руками и звал его, но он не увидел меня, и я поплыл дальше. Плыть было очень красиво, ведь я плыл прямо на Запад к закатному солнцу, оно садилось в океан. И тут мне захотелось подняться выше, и я поднялся, и увидел внизу Землю – голубую, розовую, синюю, холодно-белую у полюсов и желто-теплую на юге. Земля была прекрасна, как и в первый день Творения. Но вдруг я понял, что меня ждут, и очень захотел попасть туда, где меня ждут, потому что человек даже после смерти стремится туда, где его ждут.
Ждут...
Как это хорошо, когда тебя ждут. И я увидел разные лица, которые мне улыба-лись. Они сидели за большим столом и ждали меня. Вот я прилетел: «Здравствуй-те!»
- Теперь и я с вами.
- Нет, это мы были всегда с тобой!
Так я попал на свой остров, где, оказывается, меня уже ждали. И это было хоро-шо!
Окончено 13 марта 2001 года в 00 ч. 45 мин. в час, когда чайник уже остыл.