Трактат о мурашках

ТРАКТАТ

О

«МУРАШКАХ»






* «Мурашки» /народн./ - то же, что «гусиная кожа», «мороз по коже», «волосы дыбом» и т.п.… Скорее всего, накожное ощущение, вызываемое сильными эмо-циональными и чувственными переживаниями. Спонтанно возникают в любом месте человеческого тела в виде небольшого набухания луковиц волосков. Про-должительность от 2 до 5 секунд.







* Прим. автора


ИЛИ

МЕЧТЫ ИДЕАЛЬНОГО
МУЖЧИНЫ…


/НЕНАУЧНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ/






Начато 27 мая 2001 года.
1.

Хемуль

Вот, собственно говоря, и всё, что дошло до нас о человеке или о некоем существе, который является автором и составителем данного трактата. Хемуль, конечно же, имя вымышленное, прежде всего, им самим. И я понимаю его! Он не хотел, чтобы мы узнали в нём ту штамповку общества, что населяют цивилиза-цию, у которых есть имя, фамилия и серийный номер, словом, вся та ненужная кипа бумаг, за которыми скрывается настоящее существо с бьющимся сердцем. Хемуль! Вот вам и сразу образ. Ну конечно, дорогой ты наш, мы помним Туве Янсон, помним и перечитываем и сейчас. Нельзя забыть того Хемуля из «Мумми-Троллей», того добродушно-аутичного ученого-энтомолога, погруженного только в свои исследования бабочек… И уж не здесь ли кроется основа твоего труда «О мурашках», не здесь ли разгадка твоего тайного устремления в микромир? Да! Для маленьких существ Мумми-Троллей вселенной являлся их Мумми-дол, а всё остальное был Млечный Путь, ужасно далёкий и страшно пугающий.
Ты ведь, как и он, ползал на коленках среди человеческой травы и через лу-пу разглядывал свою микровселенную, населённую для тебя только «мурашка-ми». Чем же прельщали тебя эти почти невидимые и для многих из нас совсем не живые проявления живого? Я и сам до сих пор не могу ясно и просто ответить на этот вопрос.
Хемуль. Читая твой трактат, который дошел до меня в совершенно разроз-ненном и плачевном состоянии (одним богам известно, каких трудов мне стоило собрать его в нечто цельное и последовательное), так вот, читая эти грязные и оборванные листки, написанные разными почерками, но, несомненно, одной ру-кой (у меня друг – графолог), я часто разговаривал с тобой, спорил, кричал, пла-кал, звал, курил и несколько раз напивался до…
Хемуль. Я даже представлял тебя. Ты высокого роста, очень бледный, на-верное, темноволосый, хотя из-под шляпы не видно. Не видно и глаз, вниматель-ных и синих, скрытых синими стеклами очков. Да! Ты любишь синий цвет, я уга-дал? Одет во что-то темное и длинное, шагаешь нешироко и руками сильно не машешь. И в руках, что-то должно быть в руках: зонтик или книга с закладками, или, может быть, рюкзачок за спиной, в котором плеер и фляжка с коньяком…
Это всё ерунда. Ужасная, глупая чушь, родившаяся в моем мозгу под влия-нием листков, грязных и оборванных…
Да, кстати…
Листки эти достались мне совершенно случайно, я, если можно так выра-зиться, в некотором роде спас их. Однажды я довольно поздно возвращался из «Японского летчика» - это такой подвальчик в кривом переулке. Там собиралось всякое отребье, не умеющее играть на музыкальных инструментах вовсе, и ору-щее в плохой микрофон звуки – якобы песни собственного производства. Все это было довольно мерзко, если б не довольно дешевая и добротная еда, да та статей-ка, которую мне заказал толстый музыкальный журнал о «гранже». «Гранж» - это есть то безобразие, которое и происходит в подобных подвальчиках, короче, хал-тура, но бабки были немалые, и я согласился. В общем, кое-как перенося жуткие завывания очередных андеграундных ублюдков, я уже мысленно набросал план статейки, не хватало только небольшого интервью и пары фото. Было слегка за полночь, а «гранж» все завывал, «Японский летчик» ходил ходуном от дружного притопывания «шелестов», «мартинсов» и «гриндерсов», хорошо, что хоть полы крепкие, а то от этого нашествия «камелотов», думаю, и палуба авианосца про-гнулась бы. С интервью я явно пролетал… Наспех сделав пяток кривых и смазан-ных кадров (в этом-то и cool!),  я стал продираться к выходу, надеясь еще успеть до закрытия метро. Бежать до ближайшей станции было недалеко, метров 500, но, как назло, все в гору. Словом, кляня последними русскими и английскими слова-ми этот бардак под названием «гранж», наспех отделавшись от двух ширнутых ****ей, я поскакал к метро.
Оно оказалось открытым, и вот я уже сую свою карточку в автоматические воротца, черт, почему они ее не «хавают». Ах да, не та – просрочена. Контролер-ша, как назло, вперилась, ждет, когда я начну нагло перелезать через створки. А уж эта шум поднимет! Господи, как не хочется попадать на 10 баксов на тачку! Да где же другая карточка?! Будь, проклят этот «гранж» и эта вечная нехватка де-нег…
Поезд я не догнал, а вот контролерша меня сцапала. До чего же бывает вид у людей обманчивый! Наш примитивно – философский спор об ушедшем послед-нем поезде и неоплаченном входе в здание метрополитена я с треском проиграл, так как все мои схоластические аллюзии по поводу недостигнутых целей и пре-зумпции невиновности разбились о прямо-таки базальтовый лоб моей оппонент-ки. Поскольку терять нам обоим было нечего (хотя мой старый Cannon – вещь достойная, и утрата его сильно бы меня подкосила), я согласился на третейский суд. Контролерша скрылась где-то в чреве бесконечных коридоров, оставив меня в тягостных раздумьях на мраморной скамье у перрона. Там-то я и заметил на по-лу валяющиеся просто так исписанные листки.
… если бы я любил тебя прямо сейчас, когда нет на Земле ничего притяга-тельнее твоих лодыжек…
«Вот ни хрена себе! Кой черт сдались ему эти лодыжки!»
 Клянусь, это и были мои мысли в тот момент.
… Мурашки очень хорошо заманивать в сети, сплетенные хорошей музы-кой, вечером, таящим негу, и поцелуев…
Вот это, блин, история. Наверное, кто-то личные письма обронил. Я стал собирать и выуживать отовсюду уже изрядно истоптанные листки. Некоторые прятались под скамьями, других разметал ветер по перрону и даже столкнул на рельсы, там они и погибли, а остальных я спас из урны, стряхивая с них апельси-новые корки и всякую дрянь разную. Набралась небольшая кипа изорванных ли-стков А-4 формата и, на первый взгляд, совершенно неподдающихся сортировке. 
Тем временем контролерша привела «фараона»*, и он, зевая и помахивая резиновым жезлом, приговорил меня к «пожизненному «эцику с гвоздями»*, но потом выпустил меня под залог в пять баксов, и я, «транклюкируемый»* злобным взглядом кондукторши, был, изрыгнут из чрева метрополитена на свободу.
Уже мчась по ночной и распрекрасной магистрали в такси, я подспудно ощущал, что находка моя не просто чья-то слюнявая дневниковая дурь, а нечто другое, нечто в высшей степени интересное и таинственное. Я, знаете ли, обожаю всяческие совпадения и разного рода судьбоносные неожиданности. Я их, можно сказать, обожаю до такой степени, что они постоянно со мной случаются, и я это люблю. Слышите, Люблю! Иначе жизнь без них просто дурное наблюдение быст-ро несущихся вагонов метро мимо, и в этом «тренспойтинге»* – сплошь одинако-вые лица. В общем, на ловца и зверь бежит.
И вот я, прижав к груди этого зверя, захлопываюсь в однокомнатной своей берлоге, чтобы там, словно маньяк, насладится личным и первым обладанием. У моего зверя колотится сердечко. Как у щенка, украденного в детстве, и принесен-ного мной домой. Я заперся с ним в шкафу и долго, целую вечность, слушал в темноте перестук наших сердец. Не бойся, мой зверь, я буду очень ласковым маньяком, я отдам тебе все мое внимание и теплоту, может, даже полюблю тебя, когда хорошенько узнаю, потом ты мне наскучишь, надоешь, и я выброшу тебя в темный стол и забуду! По крайней мере, так я поступал со всеми своими гёрлф-рендами. Ночь бурного секса -  о, да! о, да! о, нет! о, нет! – утро, мыло, «пока» уже из душа, «звони» уже захлопывающейся двери. Но с этими листками так не вышло.
Всю эту же ночь я провел, разбирая под лампой разные почерки и разные чернила. Один абзац был даже написан кровью! Я как безумный впивался в эти листки и очень скоро нашёл тебя – Хемуль! Ты прятался  понарошку среди довер-чивых листков. Я сразу выделил, от чьего лица ведется повествование, то шепчу-щее, то кричащее, то молчащее! Потрясающе, вы когда-нибудь читали молчание?
Лишь иногда я прерывался, чтобы впрыснуть в себя очередную дозу кофеи-на, но даже тогда я чёрт знает, зачем брал с собой на кухню эти листки. И потом снова и снова ты не давал мне уснуть, как дорогая шлюха, то заставляя меня тре-петать, то холодеть, то умирать… И я бы умер от передоза кофе и сигарет, если б не телефон. Существование этого аппарата в вашей квартире – вещь сугубо авто-номная. Ему вообще на все наплевать – он звонит, и все! Мало ли, чем ты в этот момент занят – ему все равно. Даже если ты надумал вешаться и уже просунулся в петлю, остановись, слезь с табуретки, возьми трубку, «Алло!», а уж потом давись, сколько влезет, если успеешь. Но вот только попробуй отключить его, сразу же почувствуешь безмерное одиночество и какую-то дикую, оголтелозвериную тре-вогу, будто тебя ищут, зовут, и все это безумно важно…
Да, все это очень важно! Все, чем мы занимаемся, безумно важно.  Даже ес-ли сидим на толчке, то все равно это ужасно важно. Слева рулон туалетной бума-ги, в руках сканворды, в зубах сигарета, а на двери забавный плакатик со страши-лищем, чтоб увидеть и…..
В общем, в то утро от смерти меня спас именно телефон. Спасибо, люби-мый, никогда не выключу тебя больше. Буду исправно кормить тебя электриче-ским током и назначу тебя главным генералом в армии моих домашних электрон-ных наблюдателей. Теперь ты первый, а не этот гадкий ящик-телевизор, ура три раза! На том конце провода толстый редактор, толстого музыкального журнала своим писклявым, евнуховским голоском строго поведал мне, что если к вечеру на его столе не будет материала о «гранже», то «эцик пожизненный»  для меня покажется избавлением от мук и вообще раем. Ох, уж мне эти редакторы толстые, толстых журналов, все голубки, как на подбор, но бабки хорошие, поэтому, про-щай пока, Хемуль, надо сляпать нечто модное об этом куске дерьма под названи-ем «гранж».
После дурного валяния на диване лицом вниз и пускания из приоткрытого рта слюней, я очнулся. Сном это, конечно, нельзя было назвать, это именно «дур-няк», который случается всякий раз после бессонной ночи. Да, к тому же, я был все еще до крайности перевозбужден. Два быстрых «бенегессеритских»* вдоха – на выдохе ощущение контроля и покоя. Так, хорошо. Пожалуй, еще раз. Это по-могло. И я, вроде бы, в норме, но Хемуль! Словно кто-то выдохнул это в самый мой мозг. Хе-е-му-льь! Всей моей самонастройке пришел конец. Я чего-то вдруг забегал опять, чего-то засуетился, цеплялся за какие-то вещи, и почему-то листки все время были у меня в руках! Это было, знаете ли, уже смешно! Что за нервы? Да, вы меня уж простите, что я так подробно все это описываю, но с появлением этих листков моя жизнь…
Да, моя жизнь! Знаете ли, сколько вещей, и я скажу честно, ненужных ве-щей, окружает меня, и еще больше окружает меня ненужных людей. Я месяцами и целыми годами могу наблюдать их вокруг себя. Они живут в моей квартире, они даже прочно поселились в моей голове, но сказать, что что-то или кто-то есть в моей жизни – нет! нет! А тут – бац! Листки! Несколько часов! И уже в моей жиз-ни. И что страшно – я стал по-другому ощущать время. Да, время! Мое время! Оно как-то раздробилось на секунды, и эти секунды длятся, и я это чувствую! Чувствую каждую, как остренькую каплю на кончике шприца. Время! Раньше его вовсе не было. Где оно, время? Нету его, есть только дни и ночи, лето, зима, осень, Новый Год и гадкий март, а потом опять. И так бесконечно, бесконечно крутится твое колесо, ты будто пойман на мельничный маховик, и тебя тошнит… И вдруг это новое ощущение. Эти секунды, как острые капли, быстрые, и тебе их не хватает, и дыхание твое не успевает за ними, ты задыхаешься. Хее-муу-льь!
…Мы, Хемули, разбросаны, вне всякого сомнения, по всей Вселенной. От точки до точки, рука об руку, мы составляем единую цепь. И мысли наши, и чув-ства связаны воедино Песней Творения, - и мы служим! Мы несем неусыпную вах-ту и дозор. Мы – охранители бесконечного движения во вне – мурашек. Ибо это движение есть кровь звезд, мы же – всего лишь артерии…
Я голову готов был себе проломить от этой суетливости. Но лишь только я начинал читать, все стихало, будто тебя погрузили под воду, какие-то далекие звуки и безумная концентрация «мурашек» во всем тебе, по всему позвоночнику и прямо в мозг. И тело, словно плывущее в глубине, изломано неверными отраже-ниями и определенным стилем движения. Какое-то бесконечное потягивание, и ломота, и зевота. Словно эти строчки тебя гипнотизируют. И я уснул.


2.

Сон (1)

<Море касалось моей щеки самыми тонкими своими ресницами. В закатных его глазах слышалась песня тонких-тонких перешептываний юных волн. Из-за близости этих глаз все какое-то умиротворенно-оранжевое, и, в то же время, жи-вое, от которого глаз не оторвать. Берег пустынный, безлюдный. Желто-золотые дюны нежатся невдалеке. И ничего не хочется делать, и ничего не хочется гово-рить – просто смотреть, смотреть и смотреть…
 Дымка стелилась над бухтой, словно чей-то, девушкин, ароматный газовый шарфик. Он, оброненный в момент поцелуев на скале, застыл над морем в изломе то отпирающихся, то податливых рук. И свет, неизвестно какого, но очень желто-го солнца, преломляясь в нем, падал как-то очень по-доброму. Вода у берега была очень теплая. Я чувствовал нежнейшие прикосновения юных волн к моим стопам, будто ласковые одалиски ввечеру, совершали они предвечернее омовение. Это было настолько захватывающее и дурманящее чувство, что я готов был стоять по щиколотку в воде вечность. И вот, словно робкое покалывание, словно подушеч-ки пальцев и губы тихонько касались моих ног, словно волны стали подниматься вверх по моему телу – мурашки! Медленно, охватывая каждую частичку, возни-кая из каждой клеточки, набухая каждой волосяной луковичкой, они уверенно ох-ватывали меня всего.
И вдруг укол, удар, ожог! Стремительно, быстрее нервного импульса, по позвоночнику, прямо в мозг, куда-то очень глубоко, целый рой, словом, все му-рашки, теперь засели у меня в голове. И каким-то внутренним взором и как бы со стороны я увидел их обратными глазами. Эти золотистые тельца настолько малы, что я откуда-то знал: электрон рядом с ними выглядел как огромный и медли-тельный жук. Их не счесть, их целый сонм, и они тускленько отблескивают, спи-рально закручивая вихрь. Вихрь! Да такой поднялся в моей голове, что мне по-требовалось само собой откуда-то пришедшее мегаощущение, чтобы сдержать его, не дать себе распасться на мириады частиц. А то, что этот вихрь именно для этого и кружит во мне, я почему-то очень твердо знал. Так вот, мне потребовалась некая супермегаволя, чтобы остаться целостным.
Вихрь стих и пропал, и я очутился, словно в каком-то вакууме. Не было ни-каких звуков нигде. Все, что было вокруг, свернулось в оранжевую точку, и не открыть было глаз, и не услышать ничего, даже сердца. Такой бездонной тишины со мной еще никогда не случалось. И она была поистине бездонной, и ощущение счастья, полного, и полного безразличия ко всему, было так огромно, что даже привычное мелькание мысли тоже потухло. Это не сравнить ни с чем! Тысячи ор-газмов, полеты во сне и космос со звездами - просто мелкие удовольствия. Любой наркотик, смерть, рождение – лишь полуулыбка по сравнению с этим… полным ощущением, в финале которого ты распадаешься!>
Я проснулся. Нет. Правильнее было бы сказать, что я вернулся. Глаз не от-крывая, не двигаясь и почти не дыша, я попытался все запомнить, все, до мель-чайших мурашек! Листки лежали рядом, здесь же. Я смотрел на них, и показалось мне, что вот сейчас в дверь зазвонит звонок, и я открою её, а на пороге появится он – Хемуль, в своей темной хламиде, в шляпе с широкими полями, и над синими очками блеснут любопытством его синие глаза…

… Расставание листков
Тихая память глаз,
Запах новых цветков
Во Времени и Сейчас.
Закружит – отпустит
Мыслей нестройных рой,
Захочет – утопит в грусти
День усталый такой,
Летний и даже мой,
Просто идущий мимо,
Не помнит о нас с тобой
Листок, ветром гонимый…

Местом встреч в сновидениях Хемулей является Бухта Мурашек. Там вся-кий из нас получает задание из Великой Тишины. Там всякий из нас оставляет собранные им за период «мурашки». Ибо мы, Хемули, есть также и собиратели «мурашек». Мы приносим их в Бухту, приходя туда лишь во время сновидения. Наблюдать Великое Дарение  Мурашек Тишине – есть единственное счастье Хе-мулей. Так мы знаем все друг о друге, так мы говорим, и так мы в итоге уходим из этого мира…


















3.

Лбом в стену


Ах, да, черт меня возьми! «Сновидения»*, «второе внимание»*, Дон Хуан*! Я бросился искать среди своей пыльной библиотеки Кастанеду*. К слову сказать, библиотека моя была хоть и скудна, но представляла собой довольно интересное, хотя и дикое собрание книг. Ряды советских фолиантов, состарившихся внове и доставшихся мне от бабушки, довольно живенько пополнили Толкиэн, Р.Бах, вся-кие там оккультисты, вроде Е.П.Блаватской, масса фэнтези, там же завалялся то-мик древневосточной поэзии, Булгаков в трех изданиях, ах, вот ты где, К.Кастанеда, и ещё всякая мура в виде специальной литературы по фото и кино.
Да. Здравствуй, милый Карлос, вот ты где, наш хитроумный идальго.  Тебя то мне и надо. Уж не здесь ли мой Хемуль черпнул частицу мира, уж, не в донхуановых ли дебрях мне надо искать истоки этих «мурашек»? А то, что трак-тат Хемуля был не чем иным, как постлитературным выводом, а, скорее, вывод-ком целой эры писателей, собранной в трактате в единое целое, я тогда был в этом больше, чем уверен. И, как гончая по следу, нашедшая нору, я стал с лаем и виз-гами звать охотника, чтоб он тотчас достал лису.
За день, проштудировав взад и вперед все «знания индейцев Яки»*, бросив беглый взгляд на «Дар Орла»*, я наконец-то замкнулся на «втором внимании» и «сновидении».
И вот, уже предчувствуя, как охотник вынимает за хвост из норы затрав-ленного лиса, а меня гладят по шерсти и награждают свежатинкой…
Ожил телефон. Проклятье! Ведь вечер уже, и я наскоро сляпал статейки о «гранже», предчувствуя, что звонили из журнала. Никогда не забуду этого мерз-кого ощущения, когда с тобой плохо расплачиваются за плохо выполненную ра-боту. Ты изо всех сил хлопаешь заспанными или, точнее, недоспанными глазами, делая вид, что сотворил в титанических трудах нечто божественное. Тебя же, в свою очередь, уверяют, что эта жалкая кучка в виде нескольких строк и кособо-ких фото вовсе не cool! материал о «гранже», а, скорее, продукт жидкого несваре-ния в пеленках у ребенка. Ты же, напротив, доказываешь, что это как раз - таки cool!, а продуктом жидкого несварения является (это уже ва-банк) ваш журнал!  И если это не нравится вам, то это еще не означает, что редакторы других музы-кальных журналов такие же кретины.
Словом, все это ужасно. И эта мятая старая 100 зеленых, извлеченная из бу-мажника и со всей небрежностью брошенная на стол, и эта писклявая угроза най-ти репортера клубной жизни получше и подешевле, словом, все это ужасно. Ха! Получше и подешевле! Ищи дурака, как некогда сказывали глупенькому Бурати-но! Да ни один нормальный журналист не станет мыкаться по этим грязным под-валам, наблюдая за 300 баксов в неделю с репортажами в подвал последней стра-ницы, весь этот ад каннибалов. Этот огромный корабль уродов, тщетно нами же называемый заумно и непонятно «андеграундом», который, словно призрак Тита-ника, бороздит просторы столичной клубной жизни. Но все это лирика и слюни. 100 баксов на дороге не валяются, как говаривала одна моя знакомая проститутка, в очередной раз, соглашаясь на групповой миньет  в туалете среди  афроамери-канцев. Все это ужасно! И я, конечно, дешевка, коих легионы. Нашей журналист-ской братии непривычно быть разборчивой и щепетильной. Профессия такова.
Но все это побоку. Ведь там, в моей однокомнатной берлоге, маниакально мною запертый, ждет меня мой лис, мой след таинственного Хемуля и его братст-ва. А ведь его хвост будет подороже, чем все вместе взятые «гранжисты» Москвы. Ах, что за персонаж, что за диковинка, что за колорит! А спросят: «Кто открыл?» Я открыл! Боги! Издательства, мои и его фото, зависть коллег, деньги, слава, за-граница… Стоп!
Надо было мне, конечно, себе так сказать, но да, но, и всегда это «но». Я не ангел, как, впрочем, Dido* и многие. Хорошо ведь, что себе самому хотя бы в этом признаюсь. Мой друг психолог говорит, что да, хорошо, что это мой робкий первый шаг к нравственному оздоровлению. А сам имеет в сексуальных партне-рах одну малообеспеченную семью студентов. Нет. Я не завидую, просто как-то мерзко и до безумия примитивно. Кто-то будет «вечно молодым и вечно пья-ным»*, кто-то «по жизни брат»*, кто-то был первым, а кто-то вторым, а я… как-то я устал. Я голову готов себе проломить от этой суетливости. От этого беско-нечного стремления и беспокойного занудства, в общем, толком-то и поговорить не с кем. Да, угу, ага, да, у-у-у, реально, базара нет, базар есть, чисто-конкретно, ну ты чё и т.д., и т.п.
Боги, во что мы все играем, и во что мы все превращаемся в этой игре? Мой друг психолог говорит, что у меня часто наблюдается гиперсклонность к ритори-ческой тематике, что неминуемо пагубно сказывается на нарушении сна и обоих аппетитов (это он имеет в виду мальчиков и девочек) и, как следствие, приводит к неврозам и депрессиям. Просто «Новопассит»* ходячий. Я его ненавижу, хотя он мой друг, и, честное слово, иногда без этого циничного бисексуала ужасно скучна жизнь. Он меня не донимает, я его не беспокою. Встречаемся раз в полгода. Идем в какой-нибудь паб-подвальчик, где все мобилы умирают, он платит за пиво, я плачу за чипсы - красиво. В общем, обычная дружба двух обычных московских холостяков-пижонов. Это нормально, это вообще в порядке вещей. Наша дружба нам обоим ничего не стоит. Нет этого безумного сидения до утра на кухне, нет бесконечных общений по телефону, я не знаю, что у него там внутри творится, и он ко мне в душу не лезет. Удобно, приятно. Но как это чертовски отвратительно, иногда просто до приступов немого бешенства. Так хочется порой закричать, за-метаться, забиться в истерике, так просто, даже без повода, чтобы выслушали… Нет, вместо этого: угу, да, ага, у-у-у, о, реально, есть базара и базара нет. И так везде и всюду.
Мы иногда мне напоминаем некую, искусственно смоделированную, ком-пьютерным способом модель гигиенических отношений однополых особей муж-ского пола. Знаете, такое штампованное пособие из учебника по этике и эстетике. Все так разложено по полочкам, интеллигентно и якобы непринужденно, а на са-мом деле старо, как говно мамонтово. Загляните в Пушкина, Гоголя, Лермонтова, да куда хотите загляните, везде найдете одно: некий герой времени, эдакая сбор-ная соляночка, разгуливает по ужасно мрачному городишке, моросит дождичек, шлюхи жмутся к тротуарам, а он весь в сплину*, в сомненьях весь, чем жизнь свою никчемную прервать, плетется или трясется в экипаже ко второму акту на балет. И ведь, действительно, ну что там делать в первом акте, не балет же, в са-мом деле, смотреть. И точно так же говорили они ни о чем в салонах, а наш герой, очутившийся там, смертельно скучая, мечтал о каре небесной, внезапно проли-вающейся на все это прогнившее общество. И лишь только стоило в его жизни за-брезжить тонюсенькому лучику надежды, на что-нибудь мал-мал настоящее и живое, как тут же автор бездушный живо управлялся с его младой жизнью, то ли самогубством, то ли ещё как, не важно. Важно, что в самый последний момент наш герой успевает-таки разразиться предсмертным монологом, в котором клей-мит все человечество почем зря, призывая на его голову гнев и немилость Созда-теля. Ску-ка-чи-ща! Именно, именно. Вот так-то и потухает наш «блеск зарниц»*, едва успеваешь сказать «блеск зарниц». Сейчас, конечно, народишко-то помель-чал. Не прошли чистки и геноциды бесследно, ох, не прошли, дали всходы! А они уж как поперли, только держись! Пресса – желтее желтка куриного яйца, и цен-ность ей не больше оного. TV-ящик то есть, что ещё скажешь. Пушкины, Гоголи и Лермонтовы нынче таньгу зашибают, штампуя детективчики, печатаемые на туалетной бумаге. Как же – народ требует чтива. В метро просто изба-читальня. Как же, всем так интересно убил ли Гансало Бешеного, взявшего партийную кас-су, что держал мафиози в одном месте у своей секс-бомбовской, так скажем, под-ружки. Или как это там маниаки вырезают у ещё живых людей глазоньки и всякие другие органы последовательно, чтоб потом продать по спекулятивной цене на Запад…
Боги, во что мы все играем и  во что мы все в этой игре превращаемся?
Простите уж мне всю эту слюнявориторическую лирику, просто наболело. Хотя, чего это, нет, не надо, зачем это я прощения вдруг просить у вас начал? Унижаюсь! А перед кем? Кто ты, читающий? Ты ведь вряд ли до этого места и дочитаешь. Ты ведь и есть тот, кто жаждет всего этого окаменелого говна, всей этой жуткомерзостной массмедийной блевотины. Это ведь ты ведешься на при-митивные уловки черного Паблик Релейшенс и чухаешь потом выбирать, боясь проиграть. Ты ведь сам хотел за пепсикольную банку продаться, вот тебе и бро-сили в зубы жёванный бубль гумм. Вот и жуй!
Но все это побоку! Я ужасно спешу! Ведь там в моей однокомнатной берло-ге ждет меня мой зверь, лис матерый с лоснящимся хвостом, за который я уже маниакально ухватился. Поэтому что мне эта чушь, разгалбацекал нюни* тут с вами, недостойными этих самых нюней…
Хемуль! Вот одна, но пламенная страсть. Здравствуй, Хемуль!




…если бы я любил тебя прямо сейчас, когда на Земле нет ничего притяга-тельнее твоих лодыжек, что трутся дуг о дружку в такой невыносимой неге, что сонмы «мурашек» моих бороздят мою спину с такой неистовой силой волны, так, как словно это пожар, и я горю и хочу, чтобы и ты горела, сначала тихо-тихо, лишь искрой, тлеющей над костром в ночных горах; а дальше розовой зар-ницей зажигайся и от дыханий моих, частых и горячих, как дышат на замерзшие ладони, разгорайся в пламя, полное неистового танца, звонов бубенцов на щико-лотках, ритмических ударов в барабаны, перестуков сердец, шума волн речных, впадающих в широкое устье моря, полное криков, подобно крикам обезьян в ноч-ных джунглях, полное мной и желанием моим тебя, а потом, вдруг изломившись, стухни… и стихни от дыханий моих глубоких и горячих, как дышат на замерзшее стекло в утро морозное, где в горнице светло и тепло просыпаться от угольев, тлеющих в печи ещё с ночи…

Это была та самая страница, что написана кровью. Кровью ярко-ярко алой, видимо, ты писал это пером. Почерк ровный, почти каллиграфический, что гово-рит о ровности твоего дыхания и полнейшем самообладании. А может это не твоя кровь?! Да, маньяк маньяка видит издалека. А ведь это может быть правдой, а, Хемуль? Как и то, что правдой может быть все, что угодно. Да и нужна ли мне, собственно, эта правда, о тебе. Ведь я тебя уже практически выдумал, и довольно импозантно, знаешь ли, получилось. Дружище, да и вообще, зачем ты-то мне ну-жен, ведь все это я и сам мог написать, да и запросто, а что, слог у меня ничего, правда, поистрепался на этих заметках, но ведь это могут быть мои сокровенные мыслишки, продукт, можно сказать, личных полуночных излияний на бумагу. А ещё если и экспертиза подтвердит, что эта кровь не моя… Я уже просто вижу га-зетные заголовки: «Маниакальная страсть репортера», «Она давала ему свою кровь вместо чернил», «Такая разная любовь»…
«…Мурашки» очень хорошо заманивать в сети, сплетенные хорошей музы-кой, вечером, таящим негу, и поцелуев, случающихся вдруг, и лишь тонких каса-ний пальцев, волос мягкий отливной запах, таящий тайные мысли. « Мурашки» любят осторожность и проникновения до конца. Любое впечатление должно ис-пить в полной мере, будь то чувство, эмоция или даже случайный укол мысли. Только тогда они достигаю того качества, при котором вызревают до золоти-стого цвета и готовы к передаче по звездной цепи.
Невызревшие «мурашки» теряются на просторах смысла и рассудка. Их утрата невосполнима и окончательна. Нам, Хемулям, грустно осознавать, что некий человек может их вот так растратить попусту, обрывая их созревание невысказанными чувствами, сдерживаемыми слезами, постепенным атрофиро-ванием гиперслуховых улавливаний шепота листвы и ослаблением зрительного нерва беглым и бездумным взглядом на всё, что его окружает…
Знаешь, Хемуль, дружище, ты уж прости меня. Виноват я перед тобой, не-доброе замыслил, каюсь, прости! Не стану я это красть у тебя. Знаешь, мне вдруг показалось, будто я у ребенка игрушку отнимаю. Силы больно неравны. Пом-нишь, как в «Бедном Марате» у Арбузова – Марат герой, а Леонидик без руки. Так вот  ты, Хемуль, - Леонидик. Бери себе эту Лику, вернее, оставь её у себя, ведь она и так была твоей! Вдруг вспомнил, как я впервые прочел Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Левингстон», а потом и «Мессию»… Знаешь, прямо бросился проходить сквозь стены. Прямо с книжкой. Бац! Бац! Лбом в неё, ужас-но, знаешь ли, было больно и обидно, что вот не могу я представить, что стены этой не существует – она есть! Есть она и между нами. И желание появилось опять, огромное желание пройти сквозь неё… ведь я знаю, ты уже там, за ней, и к тебе можно только так. Но, видимо, туп я. Так что подожди уж, пока я не проши-бу её собственной головой.





































4.

«Сука Любовь»


…Как вытекающая кровь из отверстой раны, просто льющаяся рекой из-под вздрагивающего сердца, в чьих-то даже очень тонких, белых руках, но безум-но холодных и жестоких…
Как печаль пьяного индейского вождя, смотрящего в костер, где вспыхнули и погасли тотчас орлиные перья, украшавшие его головной убор…
Как последний взгляд без надежды, уже не скрывающий скорых, преда-тельских слез вслед чему-то уходящему, что таило в себе эту надежду, но так и не подарило её, уходя, закрыв собственной тенью солнце…
Как вздрагивание ожиданий в полночной тишине, где только часы так-так, а в ответ лишь сердце одно тук-тук, где пройден шагами целый экватор, деля-щий время на до и после…
Как боль! Как то, что болит!
Как крик! Как тот, что молчит!
Как жар! Как то, что горит!
Как ночь! Луна, что кричит!
Как сон! Как тот, что не спит!
Как стон! Как тот, что забыт!..
И это лишь смутно приближенное описание тех «мурашек», что мы, Хему-ли, называем обжигающими, тот самый «мороз по коже», вызываемый исклю-чительно смешанной гаммой ощущений, пиковым из которых является ощущение «пустой потерянности». Эта самая потерянность иногда очень сильно влияет на кровообращение. Горячие потоки крови резко ударяют в мозг, задействуя тем самым все его рецепторы, включая самые глубочайшие. Этот удар имеет ярко выраженный отрицательный заряд и, чаще всего, влечет за собой ощущение да-вящей пустоты в области «солнечного сплетения», ибо там концентрация «об-жигающих мурашек» предельно высока.
«Пустая потерянность» - исключительно опасное и неприятнейшее ощу-щение, так как вызывает у человека стойкое нежелание далее продолжать свой жизненный путь и в редких случаях состояние крайней нетерпимости ко всем формам жизни и её проявлениям…
Да, «ко всем формам жизни и её проявлениям»… Это да, Хемуль, это ты в самую точку…
Была у меня раз «крайняя нетерпимость» к этим самым «формам жизни», а особенно противны мне были её проявления, а особенно – мои собственные. Лю-бил я как-то одну, ну, в общем, девушку. Сейчас-то разницы нет, как уж там её звали, так. Короче, любил, аж до зеленых соплей. Цветы там, с мамой чай пил, к бабушке в дом престарелых лекарства возил, короче, с ума сходил. Даже всякий бред мне тогда в голову лез насчет, в общем, марш Мендельсона, карапузик в ро-зовых пеленках и всё, в общем, такое… Это ведь сейчас уже не важно, так. А ка-рапузик довольно таки живо мне представлялся, будто беру я его на руки, балую так, целую его сладкое тельце, а жена, в общем, эта, что я любил, смеется, и я смеюсь…
В общем, спортсменкой она была, гимнасточка. Так, знаете ли, славно по-лучалось у неё на бревне, хотя вот в постели она вот на это самое бревно и похо-дила. Но это было неважно, важно, что я просто с ума сходил. Бывает! Так вот, перед самой, что ли, «европой» (ну, в общем, чемпионат очень важный для них) – бац!, «залетела» моя гимнасточка. Я то, ясное дело, радуюсь, как в рекламе этой, рыбу ей с овощами готовлю, а в голове уже марши, карапузики. Да и она, вроде как, тоже не печалилась. Только смотрю – на тренировки стала усердней налегать и анаболики эти самые запрещенные щелкает, как семечки. Я ей говорю, что ж ты, милая, делаешь, ведь нельзя тебе: и тесты и, самое главное, карапузик, ему же это вредно. Она же мне тихо так и спокойно отвечает: «Милый мой, я этого вы-родка вовсе и не собираюсь рожать тебе». Он мне, дескать, затем и нужен, чтоб всю гадость на себя адсорбировать… Адсорбировать! Так, блин, и сказала «ад-сорбировать». Словечко, знаете, такое подобрала адское, мертвенькое словечко. «А карапузика твоего через пару недель выскребут, а вместе с ним и остатки ана-боликов». Короче, типа того, что и они, и я, и мой карапузик дело свое уже сдела-ли, и теперь осталось только «выскрести». Тоже, еще то словцо! Тут у меня как заскреблось где-то в самой середке, чувствую, аж руке горячо и больно. Смотрю, а это я случайно на сковороду для рыбы раскаленную оперся. И так мне как-то холодно сделалось и пусто, что, в общем, бросил я эту сковороду… на пол. А она мне вслед: «Вот, козел, новый линолеум прожег!»
Вышел я на улицу, ничего не вижу, как-то темно вокруг. Знаю только одно, что мне в аптеку надо было сходить, она, в общем, просила лекарства для бабуль-ки её купить. Еле зашел в аптеку. В общем, дали мне все, что положено было по рецепту, целый пакет. Такой небольшой пакетик, их в каждой аптеке выдают. Ну, короче, иду я, несу эти пилюльки и таблетки, смотрю, впереди ларёк. Взял, в об-щем, водки и Coca-cola, сел тут же за столик и давай эти таблетки и пилюльки глотать и водкой с Колой запивать. И такая вдруг во мне «нетерпимость» к этим самым «формам жизни» началась, жуть! Мерзко так стало. Хотел даже одному типу бутылкой голову разбить, он как раз сигареты покупал в этом самом ларьке. Уже даже встал и замахнулся – бац! и всё, словно лампочку в голове разбили. Темно.
Очнулся от холода. Так холодно было и мутно, что хуже ничего и не при-думаешь. Лежу на каталке железной, голый совсем. Надо мной капельницы и го-ловы в зеленых шапочках. Хочу им сказать, что холодно мне, ужасно холодно, но рот как ватный и будто свинцом набит, губ не разлепить, как сшили. И глаза чьи-то помню, ужасно усталые и равнодушные два больших глаза…
Мой друг психотерапевт говорит, что это остаточное явление, постдепрес-сивная реакция…
Я эти глаза, большие, усталые и такие равнодушные на всю жизнь запом-ню… Я и сейчас их иногда вижу во сне. Будто смотрят они на меня сверху и го-ворят: « Ну и скотина же ты, умереть толком не смог, лучше бы уж повесился, чем «назепам» водкой запивать»…
И себя я тогда, конечно, крепко не любил. Всё казалось, ходят все мимо ме-ня и думают: «Вот скотина, ну чего он не повесился». Я, знаете, даже веревочку там себе присмотрел, крепенькая такая, в бельевой… А еще этот запах, густой бе-лёсый запах хлорки. Словом, мерзко все это. Одно только радует, что гимнасточка эта так на «европу» и не попала – где-то на медкомиссии зарубили, нашли все-таки кое-чего. Значит, не все мой «карапузик» на себя адсорбировал, что-то да не «выскребли». Это она мне сама и сказала. Звонила как-то, просила, чтоб я бабуль-ке их лекарства еще раз отвез, а то им с матерью некогда. Я, правда, вежливо очень отказался.
Да, Хемуль, это ты в самую точку про «пустую потерянность». Знаете ли, хуже ведь ничего и не придумаешь, чем потеряться в этой пустоте, среди усталых и равнодушных глаз, смотрящих откуда-то сверху из-под мертвенно-зеленого колпака...
Я верю своему другу психотерапевту. Верно, что это всего лишь какой-то там синдром, но вот ведь какая штука – гимнастику с того времени совсем по те-леку смотреть не могу. А ведь это ерунда, ведь так? Давно это было, но вот с тех пор как-то не заладилось у меня с этими «гимнасточками». Друг говорит, что время еще не пришло. А может, уже и прошло? Я вот тут недавно совсем, как это говорят, в «возраст осла» вступил. Пора бы уж, конечно, и прибиться к какому-нибудь берегу, но все что-то не то или не так. То запах не мой, ну вот пахнет де-вушка не так, и хоть ты что – воротит. То голос, то говорит, то смеется, то дура тупая – молчит и не мычит даже, в общем, то, то, то, это… Друг говорит, подож-ди, мол, не торопись, даже к буддистам звал. Там, говорит, хоть покой найдешь. Покой! Это ведь им, буддистам, кажется, что покой – это где-то в области осозна-ния. Да, блин, у меня этого осознания вагон, ну и толку с того, что я когда-то был камушком, потом рыбкой, потом мартышкой, теперь то я человек, и что с того, что потом ветхой бадылкой стану в безвестном овраге. Тогда и потом – про это все ясно, чего уж тут неясного, дело прошлое. А вот сейчас!? Что про сейчас-то? В общем, кинул я буддистов с их мантрами тарабарскими, в церковь пошел. По-шел, стою, тут поп говорит: «Крестись», а мне стыдно – рука как плеть повисла, и хоть ты что. Знаете, словно голый я в женской бане – стыдно. Пулей из храма вы-несло и ну шатать по всяким колдобинам и буеракам…
Даже мать моя и то говорит, что я как перекати-поле, нигде меня не при-ткнешь. Не приткнешь! Это так. И так это маятно, и так это неинтересно, что ли, что временами снова накатывает эта самая «пустая потерянность», что до безумия хочется превратить свою «форму жизни» в исходное положение камушка.
Вот ведь, Хемуль, как растревожилось мое осиное гнездо от твоих листков, аж мурашки по коже…
…Дождь – есть благостное состояние погоды, при котором происходит стремительное размножение и деление внутренних колоний «мурашек». Взгляды человека на грозовое небо, омовение свежим ветром – есть суть, разрядка в зем-лю отрицательных эмоциональных накоплений. Главное – правильно настроить положение своих психофизических рецепторов, хотя лучше всего не мешать соб-ственному телу самонастраиваться. Не нужно борьбы. Лучше просто отпус-тить себя по свободно струящейся волне жизни, обращать внимание на проис-ходящее не больше, чем на дорожные столбы, мелькающие за окном купе, знать что-то или догадываться, лучше оставить, не занимать вектор направления внимания, словом, просто смотреть, смотреть на дождь и слушать. Звуковое восприятие дождя также имеет огромное значение. Для каждого отдельного восприятия существует только личное понимание описания звуков происходяще-го дождя. И, естественно, лучше отказаться от любой системы глассировки звуков дождя, и как это не покажется парадоксальным, «не впускать» в созна-ние такие эпитеты, как «шуршит», «стучит», «капает», «шелестит», «шу-мит», «скребется» и т.п.  Лучше просто слушать происходящий дождь.
Если следовать этим рекомендациям, то следует ожидать очень хороших результатов. Обычно самонастройка нашего организма заканчивается естест-венным глубоким сном, в процессе которого и происходит стремительное раз-множение и деление внутренних колоний «мурашек». Сну предшествует мягкая умиротворенность сознания, воля к действиям ослаблена и контролируются лишь естественные процессы нашего тела, мышцы расслаблены, по телу разли-вается мягкое тепло, желания потухают, глаза полузакрыты тяжелеющими ве-ками, взгляд, скорее, обращен внутрь себя, где уже полностью властвует дождь, и мы представляем себя каждой его тяжелой каплей…

Над крышей звезда - чуть розовая одна,
Вечер напоен неполной Луны песней,
И не испить неба ночного до дна,
Хотя это, конечно же, интересней.

И не отбросить тени от тени во сне,
Вовсе не знать аромата жасмина чудесней,
Все песни Луны не посвятить весне,
Хотя это, конечно же, интересней.

Над крышей одна – чуть розовая звезда,
Вечер неполной Луны напоен песней,
И не испить нам Небес никогда,
Хотя это, конечно же, интересней…


Я уже не помню, где там эта чертова нить повествования, не важно. Мысли и сами уж как-нибудь слепятся из слов в нестройное нечто. Ах, да, «сука лю-бовь»! Упаси Бог думать, что я приглашаю вас поплакать вместе со мной над, так скажем, ещё одним примером вечного конфликта полов. Плюнем на него. Его просто нет. Все это тысячелетний надуманный фарс от переизбытка известных гормонов. Нас интересует сам факт – «мурашки». Ведь они могут родиться от всего – от того и от этого. Ведь той самой «суке» неважно – у неё течка, и будьте любезны, продолжить род. Важны щенята! Это суть. А та грызня кобелей «перед тем, как» - есть просто отбор, обусловленный конкретными причинами. Но «му-рашки» - вот та щекотка вдохновения, что стоит всех этих танцев «на грани вес-ны»* у парового котла. Суть в процессе, хотя важен сам факт, исход, итог, что по-том…
Противоречие! Да, черт возьми, тысяча противоречий! И в этом-то истина. Там, где противоречие, там запотык логики и догм человеческого кубического мышления. Противоречия – любовь моя! Вот камни, о которые ломаются косы мыслей, что режут полночную свою жатву в умах. Противоречия – столпы этого мира!
Да, он – гений, великий ученый и мыслитель, подглядел под подолом у при-роды пару закономерностей, но и вместе с тем пропойца, редкостная скотина, без друзей, из общества гоним, женщинами брошен; этот – душа компаний, везунчик и баловень судьбы, ему нет запретов и отказов, но глуп, как сукин сын (о, да!), такта и тонкости ни на чуть, копни в душонку и сколь серьезного порочишки не найдешь; она безобразна, как стол после пьянки, грация и не ночевала в её движе-ниях, просто чума среди женщин, а способна ждать и любить всей душой за один только взгляд! а та – само совершенство, но обыкновенная вошь – просто Ньютон по сравнению с ней; этот – король, а правит, как голодный бродяга; тот – нищий оборванец, но смотрит и говорит, как повелитель народов. И во всех этих проти-воречиях – гармония мира!
Биологи, я вас ненавижу, вы – тупицы! Они, видите ли, усмотрели Божий промысел в том, что рыбки едят мальков, мальки едят вообще каких-то крох, эти крохи питаются, чуть ли не солнечным светом, и всё только для того, чтобы чело-вечество хотя бы по четвергам устраивало себе рыбный день. Браво! Теория вне всяких похвал, простая и чудесная схема. Ты ешь и живешь только для того, что-бы стать пищей кому-то другому. О, мой бедный Гамлет, прозревающий над мо-гилой Йорика, чего ж ты прямо там не удавился! И сколько этих Гамлетов слома-ли себе голову над проклятым вопросом, не замечая, что в тот самый момент по их телу бегают «мурашки», та самая щекотка вдохновения, что плевать хотела на все биологические взаимосвязи - кто кого съел. То самое ощущение присутствия Духа, что ни коим образом не поддается описаниям. То, что можно ощущать только кожей, но не умом. Вот тема для диссертаций целого легиона академиков. Вот главный вектор направления движения человечества. И всё зависит от того, насколько тонки твои чувства, и чувствительны все органы познания. Тут весь вопрос, кого от чего «продирает». Да, Хемуль, я понял, люди все с разной толщи-ной кожи. Этим нужны реки крови, страдания сотен тысяч, чтоб хоть как-то уто-лить свой «мурашковый голод», а тем достаточно капли росинки, что вот-вот по-гибнет в утренних лучах, и у них уж «волосы дыбом». Да, тут вся суть в тонкости восприятия, в глубине ощущений, в максимальной погруженности в каждое то-чечное мгновение события. В сознании, направленном на созерцательность, в пи-ку этой скучной деятельности, именно деятельности, этой скучнейшей массы те-лодвижений, сеющей вокруг себя лишь разрушение и тоску.
Я так и представляю себе человечество как некий единый взгляд, и слух, и нюх, замершее посреди времени, где-то между секундами, между первым и вто-рым ударом сердца, посредине вдоха и выдоха, стоящее тихо посреди леса и слу-шающее, как деревья потихоньку растут…
Это ли не музыка к фильму, под названием «жизнь»? Где каждый кадр - од-но восприятие и осознание мира как организма, уже жившего здесь до нас.
Экологи – вы простофили, я вас ненавижу! Кой черт вы подсчитываете, сколько видов животных каждый день вымирает? Это что, своеобразный список многообразия уничтожений? Что за кичливость собственным превосходством! Надо же, букашки вымерли… Плачьте! Просто плачьте, и всё!
Физики, дорогие мои! Вы не были бы так плохи, если бы были столь же безобидны, как и закон сохранения энергии. Какого черта было лезть природе под юбку, чтобы потом спасаться от заслуженного бабьего гнева. Ну, кто вас просил её насиловать? Кто просил сталкивать, эти чертовы атомы лбами, чтобы в итоге получить гигантский ба-бах! и прятаться от него, как нашкодившие дети в шкафу. Физики, я вас тоже ненавижу! Вы тупицы и плохие лирики! Хватит носить эти козлячьи бороденки и обозначать процесс жизни тремя латинскими буквами. Он вообще не обозначим. И вообще всех-всех ненавижу, носящихся со щенячьим восторгом открытий, как та «дохлая собачка», что «в подворотне нашла и’гиску»*.
Есть только Хемуль!
Есть «трактат о мурашках»!
Есть великое познание ощущений, что дарит нам мир в виде мимолетной радости осознания чувств, жизни на волнах этих чувств, не некоей игры с прави-лами и законами, а свободного дыхания в унисон с дождем, ветром, шуршанием камыша и ночной песней сверчка.





















5.

Тот  день


В тот день я уволился с работы и бродил с листками в рюкзачке за спиной. Я вышел с ними, точно с маяком надежды. Надежды на то, что среди одинокой ночи этого людского дня ты увидишь знакомый свет и поймешь, что я ищу тебя. Хемуль! Как же молча кричу я в сотни тысяч людских пространств. В тот день я разбил телефон о стену, а из дверного звонка я вытянул какую-то кишку, и он сдох. Телевизор я пожалел, чтобы смотреть фильмы, но антенну перекусил кусач-ками. Я хотел это сделать зубами, хотел загрызть его, словно зверя, но мысль о сумасшествии…, о, да, мысли о том, что я спятил… Да нет, какое там, это было бы идеально. В тот день я продал все, что было у меня ценного (и Canon тоже), собралось немного денег, главное, чтобы хватило, пока я не найду тебя. Хемуль! Как же молча, я зову и приманиваю тебя среди сотен тысяч людских про-странств...
Совсем одинокий, словно на самом краешке мыса Горн, стою и всматрива-юсь  в антарктический мир – не покажется ли твой айсберг, плывущий из столь чистого мира, а на нем ты – в черной хламиде и синими стеклами на глазах. Слов-но припозднившийся игрок в казино, я все дергаю и дергаю рычаги автоматов, надеясь, что выпадет «777»*. У меня уже кончаются монетки, я уже почти на гра-ни срыва, а эти треклятые «вишенки»* и «колокольчики»* просто сводят меня с ума. Если так и будет продолжаться, то меня, пожалуй, выкинут из этого казино головой вперед за разбитый игровой автомат…
Да был, был я на этой проклятой станции метро, где листки эти нашел… Ничего! Никого! Даже контролерша, и та ко мне прониклась: «Иди уж, сынок, мы закрываем… А ты завтра приди!» Завтра, завтра, какое там завтра, когда мне нужно сегодня, сейчас, немедленно увидеть тебя, Хемуль! Увидеть, да, хотя бы просто увидеть!
…Да, некоторые взгляды рождают «мурашек», при том только условии, что их получатель хочет их прочесть, при тех только обстоятельствах, что отправитель умеет посылать мысли глазами. Диалоги глаз – нет ничего более наполненного и содержательного. Вот несколько тому общеизвестных приме-ров:
 Штирлиц и его жена, смотрящие друг на друга в кафе «Элефант»;
Джульетта, с балкона смотрящая в космическую вечность и мечтающая; Гендальф и Барлог*, смотрящие друг другу в глаза на Морийском* мосту;
 Деточкин, смотрящий на Любу через окно троллейбуса*.
Ребенок, смотрящий в калейдоскоп со стеклышками.
 Берен, смотрящий на танцующую Лучиэнь*.
 Орбенин, смотрящий на Нину, перед тем, как её убить*.
Гамлет и Лаэрт, смотрящие друг другу в глаза после обоюдного ранения*. Уильям Волос, смотрящий в глаза англичанину, перерезавшему горло его невесты, и глаза его невесты, привязанной к столбу для казни, ищущие вдоль горизонта надежду*.
Пилат Понтийский и Иешуа, смотрящие друг на друга после приговора толпы*.
Глаза Феи Полей, рассеянные утренним туманом над долиной…
 Форест Гамп, смотрящий на другого, маленького Фореста Гампа.
 Взгляд Медеи, зовущей детей для вечернего купания.
 Мышкин и Рогожин, смотрящие друг на друга подле картины Г.Гольбейна (младшего) «Иисус, снятый с креста»*.
 Мармеладов, смотрящий на Раскольникова, и говорящий: «Главное, чтобы человеку было куда пойти…»*.
 Взгляды венчающихся у алтаря друг на друга.
 Иуда, смотрящий в глаза Иисуса и предающий его поцелуем*.
Взгляд аптекаря из Фигераса с картины С.Дали «Аптекарь из Фигераса, не ищущий абсолютно ничего».
Взгляд Давинчиевой Мадонны.
 Взгляд Исабели, просто смотрящей на дождь в Макондо*.
Маленький Принц, смотрящий на закат со своей планеты*.
Взгляд уже убитого, но все еще смеющегося Меркуцио, в жаркий полдень на площади Вероны*.
Взгляд Сэма на уплывающего Фродо*.
Глаза Дюрера на всех его автопортретах.
Красное, немигающее, ищущее око Мордора*.
Глаза Фирса, запертого, забытого в доме*.
Взгляды людей, стоящих в очереди в газовую камеру.
Глаза змеи, охотящейся на кролика.
Глаза ягнят, идущих в молчании на бойню.
Взгляд любительницы абсента с картины Ван Гога.
Взгляды Колумба, ищущие берег Индии.
Взгляды молчащих людей во время минуты молчания.
Взгляд гробовщика на живого человека.
Глаза Фауста, распятого духами, не дающими ему сотворить крестное знамение*.
Глаза клоуна, смотрящего на себя в зеркало, в гримерной после представле-ния…
И еще великое множество взглядов, запечатленных на пленку, холсты, фо-тографии, или просто мелькнувшие случайно между мгновений жизни, запечат-ленные самим фотографом Время. Тайны всех этих взглядов пребудут и есть во-веки, но «мурашки», рожденные ими, есть «дней связующая нить», что не по-рвется никогда. Ведь сама жизнь при поверхностном взгляде на неё есть накоп-ление взглядов. Мы напитываем сквозь глаза наше осознание, чтобы потом ко-гда-нибудь населить увиденным некие Пустые Пространства, которые нам обещаны, и даны будут. Так что «мурашки», рождаемые взглядами, есть па-мять веков жизни на этой планете, это некий последовательный код основного ДНК, без которого, где-нибудь и когда-нибудь не будет Бытия. Того самого Бы-тия, что родилось из слова Одного Подобного Нам, и по сей день пребывает, на-ходясь в непрерывном процессе проистекания жизни…

Тут вдруг меня осенило – ну, конечно, он должен быть на Охотном ряду, да, прямо там, где-то у фонтанов бродит и всматривается в молодые лица. Конечно же, он там, ведь там столько «мурашек», там Мантуя и Верона, Монтекки и Капу-летти, там, у древних стен нашей Родины, он должен быть.
Уже в такси мое безумство дошло до того, что я захотел обязательно сейчас же купить очки. Ночью! Очки обязательно с синими стеклами. Покорный и без-различно злой, как все московские таксисты, водитель «дал крюка», и вот я уже несусь на Манежную весь в синих очках, ни хрена не вижу, кроме синих бликов от уличного освещения. Там, потолкавшись среди праздно пьющего пиво подобия «продвинутой молодежи», совершенно потерянных гостей столицы и обалдевших от «Клинского»* обалдуев, я понял, нет, здесь его быть не может, ну что ему сре-ди этого делать, и что я за дурак в дурацких синих очках…
Господи! Ну, конечно же, Поклонная гора, вот где он. Как же я сразу-то, ну, эх… Конечно, он там, среди этих алых фонтанов, высокими струями бьющих к звездам, там, там, где же ему еще быть-то! Вот уж воистину – «за звезду полжиз-ни, за Луну сва-а-боду»*…
Только снова оказавшись в такси, я понял, какая чертовщина со мной тво-рится, я так хохотал, что злобно-безразличный водитель чуть не ссадил меня на полдороге. Я вспомнил, вспомнил Иванушку Бездомного*, несчастного поэта и неудачливого сыщика. А ведь и мне было недалеко до бумажной иконки и све-чечки…
Господи! Да где же ты, Хемуль?!
Я убежден, что живу в самом мерзком городище мира. В Москве потерять человека человеку – тьфу! И уж простят мне единицы  оставшихся коренных мо-сквичей такие нападки, но, ей Богу, мерзее городища я не встречал. Я уверен, ни-кто не знает, какова Москва на самом деле, какая уж она была при Долгоруком – все не знают, а вот какая она стала при том, что «в кепке»* - видят все. Ужасно дорогая, я бы сказал, неоправданно дорогая шлюха. Знаете, бывают такие дамы «бальзаковского возраста», безупречно за собой следящие, но, как правило, вовсе лишенные вкуса, даже вульгарные, с избыточным самомнением и весом…
Так вот, я не люблю Москву, и она не любит меня. Знаете ли, это обоюдная антипатия. Так вот я размышлял, сидя на Поклонной горе и глядя на этого безум-но несоразмерного «ангела» и снующих под ним роллеров, поколения PEPSI, так сказать, для которых весь смысл заключается «под крышкой». Это очень грустное зрелище. И я пошел. Пошел прочь от этого всего, куда-то туда  по Кутузовскому, где так шумно даже ночью, где огни, словно дешевая бижутерия в толстых и об-висших мочках престарелой проститутки, завлекающей меня своей натужной вставной улыбкой. Вот уж воистину – «город-сказка, город-мечта, попадаешь в его сети, пропадаешь навсегда»*.
Я пошел, наверное, чтобы пропасть, ведь если сегодня, в этот день, я не встречу его, Хемуля… Я пошел, чтобы найти его или пропасть окончательно. И я знал, что, встав там со скамейки на Поклонной горе, я ступил на свой прямой путь, теперь я знал, чего мне нужно от этой жизни. Знал, черт всех подери! От этой жизни мне нужно только жизни! Самой настоящей живой жизни! Хватит быть бойскаутом в летнем лагере и мечтать у костерка о будущем. Вот оно – бу-дущее, вот оно – настоящее, а прошлого – нет! Нет больше всех этих тренировоч-ных забегов за малыми и большими суммами, нет этого телефона (я разбил его в мусор), нет разных дурацких людей с их неинтересной маленькой правденкой и нереально огромной пустыней лжи, где только и шатаются в дымке их миражные мечты, а самое главное, нет больше «вчера», есть только «сейчас», а будет ли «завтра» - зависит лишь от твердости моих шагов.
Но пошел я не один, одному все-таки в этом огромном городище ужасно грустно. Я взял с собой Мартина. В общем, Мартин – это мой старый английский друг. Он музыкант. У него даже группа есть своя – Depeche Mode называется, ну, лет 10 назад на заборах, наверное, читали…
Но дело не в этом. Просто Мартин, так уж вышло, всегда со мной. Он поет – я слушаю, вот и всё, больше ничего друг от друга нам не нужно. И, знаете, я так слушаю, что это никому не мешает. У меня плеер есть. Кассетный, правда, но мне нравится, как-то все же живее, чем диски. Вот так мы и существуем уже лет 15. Я его понимаю, по-своему, конечно, но никто из нас еще друг на друга не обижался. Он из Англии раз в три-четыре года присылает новую музыку, и так получается, что он все время угадывает, словно сердце у нас одно. И вот, что сегодня он мне сказал:
Мартин Гор Depeche Mode «Ultra»
The botton line

По грани дна

Словно кошка в дождь,
Которую заперли в доме,
Я бросаюсь из дома прочь
В непонятной и властной истоме.

Всему причина одна,
И яблоко упадет,
Я пойду к тебе даже за грань дна,
Куда судьба позовет.

Словно пешка в вечной игре,
Я не знаю, кто меня съест,
Может, завтра сгорю на костре,
Или меня вознесут на крест.


Но Небеса всегда впереди
Манят своей чистотой,
Но стоит чуть ближе к ним подойти,
Исчезнут, лишь только дотронься рукой.

Всему причина одна,
И реки туда текут,
Я пойду к тебе даже за грань дна,
И только мудрец узнает мой путь.

И вот я вижу свет,
Любовь окрыляет меня,
И, забывая запрет,
Я ищу твоего огня.

Но всему причина одна,
Впереди лишь пламя костра,
Я приду к тебе даже за грань дна,
Чтобы сгореть дотла.


Да, Мартин, только за грань дна. Там, и лишь только там ответы на все во-просы. И мой иероглиф, что я нарисую в зажатых ладонях…

Ночь, Москва, дорогие лимузины, бомжи, нет сигарет, проносятся мимо, до открытия метро еще вечность, мне бы забыться на миг, ногами болтая беспечно.
Ночь, Москва, блёстки, витрины, кончился дождь, светофоры – уставшие мимы, промокли насквозь, вроде идешь со всеми рука об руку, а получается врозь.
Ночь, Москва, бесприютно шатает, осень бы, что ли, пришла, а то ведь ум-рут цветы – никто не узнает.

Я очень хорошо понимал, что это уже своего рода агония…

Тщетность поисков и надежд, мысли вдруг раздевают, оставляют сны без одежд. Так бы легко уснуть и остаться, вот и не стал бы я возвращаться, вверх и вниз, катиться, стоять, Господи, что за бредятина…твою мать!

М Е Т Р О П О Л И Т Е Н
Им. В.И.Ленина

Знаете, это целый город под землей. Там все другое. Там почти никто не живет, там только перемещаются, входят, выходят, бродят. Там хорошо, мне надо туда. Я сяду на мрамор, и буду наблюдать бесконечный трейнспоттинг…
Да, Мартин, я бы тоже никому не пожелал «ходить в моей обуви»!
В метро  тепло, и время года всегда одно и то же, и время стоит… Лишь бы только прожить эти 75 минут, до открытия заветных дверей, мне бы только про-никнуть туда…
Я очень хорошо понимал, что эта агония в итоге добьет меня, если я буду продолжать прикармливать её. Мой друг психотерапевт говорит, что не встречал явления прожорливей, чем моя агония.
Последние полчаса до открытия я простоял прямо у входа. Словно китай-ский болванчик, я раскачивался из стороны в сторону, наблюдая в блеклый отсвет московского рассвета свое отражение…
Потом меня вдруг впустили, и я поплыл по бесконечным лестницам вниз. О, если бы только Орфей увидел эти лестницы – самодвижущиеся плавные ступени, он бы к черту послал свою Эвридику…
Да, здесь «влачат свой горестный удел не знающие славы и позора смерт-ных дел», и с ними ангелов дурная стая контролерш, что, не восстав, была и не верна своему всевышнему начальству, соблюдая гадливенькую серединку.  Но мне не было другого пути, и я плыл, покуда плылось, потом я уселся на холодный мрамор скамьи и стал ждать трейнспоттинга…
Потом со мной случился Dreem on, потом я вдруг очнулся в самой гуще множества людей и, озираясь, словно камикадзе, стал жадно искать тебя, Хемуль! Что стоило мне сдерживаться, чтобы не кричать…
Тихими шагами и взглядами я исследовал внутренности подземной станции, как вдруг  ощутил слабый прилив «мурашек». С минуту я ждал, исследуя самого себя, пока прилив не обратился в волну и не накрыл меня полностью. Боже! Сон-мы золотистых «мурашек» наполнили мое тело. Я застыл и содрогался в блажен-стве. Хемуль! Блеснула молния где-то в затылке, и все пропало. Я вернулся на па-ру шагов назад, ничего, обошел кругом – пусто. Словно и не было этой золоти-стой  волны. Я бегал по всей станции, пока не упал, обо что-то больно ударив-шись. Попутно я еще опрокинул чей-то газетный поднос. Все посыпалось, а я ока-зался распластанным у чьих-то ног…
Ноги спокойно сидели в коляске, знаете, так спокойно ноги сидят, только в инвалидной коляске. Чья-то рука тронула мою шею, и, словно прохладный дождь, «мурашки» заструились вниз по позвоночнику!
- Не ушибся?
Голос, такой уже слышанный где-то, такой полный чем-то до краев.
- А?
- Ну, теперь-то все в порядке? Вставай!
Меня тут же словно вздернули за плечи вверх, и я очутился прямо перед де-вушкой, чьи спокойные ноги тихо сидели в коляске, знаете, такой для инвалидов.
- Из-з-вините! Я, гм, это…
- Я вижу!
Тут она подняла на меня свои пречисто-лучистые глаза, и я понял, она дей-ствительно видит!
- Я вижу и слышу. Я всего лишь не хожу!
- Из-з-вините! Я сейчас, это, соберу!
- Пожалуйста!
Пока я возился с газетками, она тихо на меня смотрела, так покойно сложив руки на коленях, что я невольно вздрогнул, и у меня вырвалось:
- Вы точно Мадонна!
- Хм, а вы словно младенец… ну, давайте, давайте эти газеты, да бросьте же вы их!
Она, бесспорно, владела своим голосом. Я опять почувствовал безмолвную команду, и руки мои разжались. Вокруг нас постепенно образовался вакуум, а я все смотрел и смотрел на неё.
Девушка в спортивном небесного цвета костюме, короткая стрижка, чистое и спокойное лицо, на котором взгляд не смел задержаться, потому что тебя тут же цеплял её взгляд. Какой-то приковывающий магнетизм, безумно приятный столб-няк, и волна за волной – «мурашки». Словно тебя погрузили в золотистое море, закатные блики и далекая песня в нем, а там невдалеке маяк, вечно не меркнущая звезда заблудших…
- Я не сделал вам больно?
- Что вы, это пустяки, а потом, я довольно устойчиво сижу… А вы, должно быть, опаздывали на поезд?
- Н-да, не знаю!
- И это правда. Я давно за вами наблюдаю, еще, когда вы спали там, на ска-мейке у перрона.
- Так вы были здесь давно?
- Да, я приехала сразу после открытия, но я была уже не первой…
Она так тепло улыбнулась, что мне до ужаса захотелось поцеловать её в шею…
И я это сделал. К моему удивлению, она не отпрянула, а лишь отклонила голову в сторону. В эту секунду я успел утонуть в её аромате, потерять голову и равновесие.
- Странно. Из-з-вините!
- Что странно?
- Так, вырвалось, но все равно простите меня, вы же и сами видите, я чуточ-ку не в себе, если вы, конечно, заметили, простите, я, наверное, с ума сошел…
- Нет еще, но я вам помогу! Наклонитесь!
Я снова повиновался. И как только я наклонился, ожидая чего угодно, но только не удара по макушке. Все вдруг поплыло и сделалось очень туманно, удар был не сильным, но я, тем не менее, стал падать на спину. Если бы она крепко не схватила меня за руки, я бы точно грохнулся. Тут меня прошибла такая волна «мурашек» и конвульсий, какой я в жизни не испытывал.
- Ну, вот теперь хорошо. Хорошо!
Это последнее она произнесла с таким задорным, приказным окончанием, что я и вправду почувствовал прилив сил и энергии.
- Что вы делаете?
- То, что тебе сейчас нужно, ты ведь минимум две ночи не спал, так ведь? А тебе еще меня отсюда вынести надо!
- Зачем?
- Глупо спрашивать у инвалида, зачем ему помощь при подъеме по эскала-тору.
- Да, и, правда, я как-то не подумал.
- Вот и хорошо, вот и не думай, так лучше будет, поверь!
Она так странно прищурилась и, наклонив голову, на меня посмотрела, что я опять понял – она Видит! Она видит меня, рассматривает как-то по-своему.
- Во мне что-то не так?
- Пока еще да, но теперь я думаю, что нет. Хотя все хрупко, словно тонкое прикосновение ощущения…
- Знаете, я сам обожаю такого рода изыски, но почему бы вам все-таки не говорить чуточку яснее?
Она снова улыбнулась самым теплейшим образом, а я на этот раз еле-еле выстоял перед желанием поцеловать её в шею.
- А я и не говорю, я смотрю. Смотрю и вижу, что ты совсем ничего не ви-дишь. Но это и хорошо, я, знаешь ли, иногда люблю объяснять.
- Ну, так объясни!
- Что, к примеру?
- Ну, это, как это…
- Как это ты вдруг наскочил на меня, а через минуту уже в шею меня цело-вал, да и вот теперь, вижу, опять хочешь?
- Да, нет, я…
- Конечно да, хотя этого будет, сколько хочешь, главное, способен ли ты понимать сам?
- Если наш разговор будет продолжаться в подобном русле, то, боюсь, что я потеряю последнюю способность к пониманию…
- Это точно! Так что хватит пока что, поедем вверх!
- Сам не знаю, отчего я сегодня такой послушный…
Сказал я и взялся за поручни её коляски. Она была вовсе не тяжелой, да и, к тому же, девушка катилась сама. Коляска оказалась самодвижущейся, такой, знаете ли, с кнопочками на подлокотниках.
- Девушка, а ведь мы даже не познакомились?!
- Разве, а я думала, что ты все-таки немного понятливей!
- Меня зовут…
- Не надо, никто тебя не зовет уже.
Оборвала меня она.
- А как буду называть тебя я, мы потом придумаем, когда ты в себя при-дешь!
- Но, а вас как же называть, все-таки?
- Хемуль, если не сложно!
Не знаю, чего я хотел в то момент больше, радоваться или плакать, верить ли мне или нет, остаться стоять или упасть. По-моему, я тогда вовсе ничего не выбрал. Просто мне стало как-то просто, если вы меня понимали до сих пор, то перестаньте делать это сейчас же, так как и мне, самому не все понятно. Это «просто» было таким объемным и главным чувством, что заменило мне все ос-тальное. Я жил, я плыл, я умирал, я рождался и умирал снова! Хемуль!
 Как пароль, как ответ на все вопросы, как иероглиф, начертанный мной в зажатых ладонях…
Так кончился тот день!









































 6.

Утро. Хемуль! Depeshe Mode.

Было и еще что-то, чего я пока не в состоянии описать. Хотя оно, может быть, и было самым главным. Была еще огромная пропасть небес удивления. Я не удивлялся так, наверное, с самого детства.
Во-первых, Хемуль оказалась не таким уж беспомощным инвалидом. Как только мы добрались до двери её квартиры, проделав многотрудный путь на пя-тый этаж по лестнице (знаете, такой старинный дом с допотопным лифтом), она бодро вскочила со своего кресла, и не просто вошла в квартиру, а вкатилась в неё безупречным колесом, сделав при этом какой-то невообразимый фляг! А я пёр её вместе с креслом по лестнице вверх на руках!
Во-вторых, её квартира оказалась совсем не берлогой инвалида, а довольно огромным помещением с множеством комнат, уборных и даже камином! Не гово-ря уже о прихожей, в которой легко мог бы поместиться головной отряд байкеров со своими «байками», сосисками и пивом.
И, в-третьих, меня удивил я сам! Я почему-то был уверен, что я здесь уже был. Может, это моя усталость выдавала желаемое за действительное, но, во вся-ком случае, эта действительность была мной абсолютно желаема. Потом я вынул свой козырной туз – листки! Дрожащей рукой  я протянул их ей… И что же! Она преспокойно взяла их у меня и, ничего не объясняя, швырнула  в камин, правда, тот еще спал.
Тут я понял, что силы окончательно покидают меня, как того Робинзона, что наконец-то добрался до берега. Завтра, завтра я исследую тебя, о, моя «терра инкогнита»! Она лишь сказала, что глупо было бы с её стороны добивать меня объяснениями, а поэтому была кратка: «Мыться! Спать!»
Последний раз меня так купала мама. Это было летом, и я сидел в большом железном корыте. Она поливала меня из глиняного кувшина, и в струйки про-хладной воды вплетались лучики июльского солнца. Беседка вся зеленая от вино-градных листьев, запах детского мыла, и мамины руки. Тогда, в детстве, я хохотал от щекотки, когда мама ловкими движениями намыливала моё тельце, теперь же я разрыдался….
- Ну, ну, ну, вот какой мальчик у нас – мыться не любит, а мы тихонько, по-моем ушки, шейку, ручки, грудку хорошенько потрем и на животик польем… А где наш «петушок» прячется, и его помыть нужно, чтоб девчонки любили, а мальчишки завидовали…
- Мама!
Я так и уснул, укутанный в белый махровый халат, едва добравшись до низ-кой и какой-то, как мне показалось, испанской кровати. Там, на ее необъятных просторах, я и уснул, глядя в пречисто-лучистые глаза Хемуль, и положив руку на свою предательскую эрекцию. Она только голову наклонила и теплейшим обра-зом улыбнулась…





Сон (2)

< Вначале я видел только сплошную стену тумана. Края её клубились серы-ми шепотками, словно приглашая войти… Потом, вдруг стена приблизилась так резко и быстро, как бы поймав меня на вдохе, и первое, что я ощутил, был запах воды, словно какой-то сильный ветер доносит до тебя запах океана. Я никогда не видел океан, но почему-то точно знал, что этот запах – запах именно океана.
Я увидел, что стою среди каких-то невысоких дюн. Их равномерное поло-жение напоминало волны. Словно какая-то гигантская волна откатилась. Видимо, сошла она очень давно, потому что дюны были очень сухие и ровно отливали ка-ким-то сероватым, туманным светом. Дюны были абсолютно голыми, ни травин-ки, ни перекати-поля. Словом, сущая пустыня. Но все же, не покидало это близкое ощущение дыхания океана. Словно где-то, совсем рядом, не знаю где, вздымал он свою бездонную грудь. И глаз не хватало, и мыслей не хватало, чтобы объять это всё.
Вдруг я увидел, что небо над дюнами, точно восковое. И воск этот был теп-лым и податливым в чьих-то невидимых огромных руках. Этот невидимый играл небом, точно ребенок играет куском глины. Он лепил какие-то неведомые мне формы, словно так просто выдумывал и сочинял что-то на ходу. Я пытался угады-вать, но фантазии моей было так мало, и она была так медленна, что я просто смотрел.
Вдруг я переместился то ли в пространстве, то ли во времени, но явно ока-зался в другом месте. Я вдруг ясно увидел очень голубую и далекую линию гори-зонта. А прямо передо мной валялась на песке какая-то огромная голова. Вне вся-кого сомнения, эта голова принадлежала некоей исполинской статуе. Но из песка виднелась только голова. Она была огромной, как дом, и если бы я захотел, вер-нее, если бы я мог, я смог бы войти  в её отверстый рот, как в огромные врата. Но двинуться я был не в силах. Я просто смотрел.
Вокруг меня пространство струилось миражной дымкой, словно быстро плывущие низкие облака. Эта дымка иногда опускалась на самый песок, и тогда я видел миражи. Мне казалось, что это вода, которая медленно и неумолимо уходит в песок. Я почти слышал это тихое шуршание песчинок, пропускающих сквозь себя воду. Вдруг где-то над головой, почти прямо в моих волосах зазвучала во-лынка. Это была очень знакомая мне мелодия, вроде «Маблунг в поход собрался». И «мурашки» от самого моего темени заструились вниз по всему телу. Я оцепенел от этого слияния волынки и «мурашек». И непонятно было, что рождает что.
 То ли это волынка будоражит мое тело, то ли это «мурашки» предчувствуют не-кое, что должно произойти.
Тут вдруг волынка грянула какой-то чудесно-торжественный напев, и мне показалось, что на горизонте я увидел небольшой отряд золотых всадников. Они вышли, словно из утра, и передовой конник взметнул коня на дыбы, в тот же мо-мент мне показалось, что в руке его ярко блеснул серебром меч. «Андрилл» - мелькнуло у меня в голове. И тут мне ужасно захотелось перестать думать. Я хо-тел лишь запечатлеть этот момент. Вот как они выходят – небольшой отряд золо-тых всадников, из-за утра, из-за горизонта, и как передовой, вздымая своего коня, гордо вскидывает меч. И волынка, точно подхватывая этот момент, славно гремит некий, древний и торжественный напев. Наверное, у меня потекли слезы. Потому, что все в глазах вдруг стало мутным и отдалялось все дальше и дальше за гори-зонт. Я протянул руку, чтобы остановить это мгновение, но попробуйте сами поймать рукой уплывающую за горизонт мелодию волынки… Мне хотелось вы-тянуться во всю длину этой дымчатой дали, но тщетно. Все, что я мог – это толь-ко протягивать руку, и то, мне это давалось с огромными усилиями.
И тут прямо перед глазами явился мне зеленый лепесток. Он порхал, словно бабочка над цветком, распространяя вокруг себя душистый и свежий запах мяты. Я смотрел на его порхание очень долго, а он словно и не собирался падать… То-гда я понял – нужно только подставить ему раскрытую ладонь. И никогда мне не забыть этого летящего в мою ладонь лепестка мяты.>

Я проснулся. Нет. Правильнее было бы сказать, что я вернулся. Глаз не от-крывая, не двигаясь и почти не дыша, я пытался все запомнить, все до мельчай-ших «мурашек»! Где-то по квартире разгуливали Мартиновы басы. Это была «Somebody». Господи! Вот так бы просыпаться целую вечность жизней. Потом пришла она и вдохнула в самое ухо горячо и нежно «Хе-м-муль пришел». Всё также, глаз не открывая, я распахнулся ей, как окно распахивают, чтобы впустить летний дождь из сада…
- Хемуль мой, прекрасен запах твой, и поцелуи твои прекрасны, о, нежней-ший мой Хемуль…
В это утро я, наконец, понял, что то, что происходит между мужчиной и женщиной, есть  тайна великая Бытия. Тот, кто всё так устроил, есть Бог Великий и Всемогущий! Ибо наслаждений столь прекрасных и чистых нет больше нигде во Вселенной, лишь на этой планете между мужчиной и женщиной… В то утро я стал водой!









7.

Тот, кто пьет воду


Глоток за глотком мы познавали друг друга в берегах этой необъятной ис-панской постели. Смешное слово «страсть» ни за что не опишет того, что за-жглось между нами. Лишь только великое слово «Любовь» способно тихим ше-потом передать тот безумный хорал, тот глубочайший сердечный ритм, тот еле слышный голосок капель в траве после дождя, словом, всю ту симфонию, что ис-полняли наши тела… Раньше я и подумать не мог о себе, как о сильном мужчине в постели. А теперь я ощущал себя отцом Богов, Зевсом громовержцем, и все же, я был только водой, той, что пила Хемуль! Я изливался такими дождями и такими ливнями, каких не бывает даже в тропиках, казалось, сам повелитель вод – Вал Ульмо пел в моих водах, что я изливал из сердца своего бездонного, как оказа-лось… Еще я понял тогда, какими же узкими и примитивными являются мои представления о счастье вообще. Конечно, и раньше мне было хорошо во время секса, а иногда и после. И все это было, как в кино – мы курили одну сигарету на двоих, даря, друг другу еще оставшиеся ленивые поцелуи, или шли вместе в душ – тереть друг дружке спинку. Чаще, конечно, нет. Чаще всего после секса я по-ступал как «истинный мужчина» - засыпал. Но все же иногда бывало, что и нет. И вот  тогда я думал: «Да, блин, вот это счастье!» Оно и было – «блин, счастье».  А еще я считал своим долгом обязательно сообщать очередной подруге, что вот именно она «the best», и что подобных ей я не встречал и т.п. В общем, я всегда был уверен, что Бог меня покарает за все это…
Но теперь! Теперь нет! теперь, когда Он призовет меня, Ему самому станет интересно, что я пережил с Хемуль. Тут, собственно, пауза. Почему? Да, вот ди-лемма. И сам не знаю, как все это описать… А потом вдруг мысль – ведь это ужасно личное, исповедуешься будто. Это, знаете ли, тема с подвохом. На этот счет я вспоминаю один шикарный вопрос, который был некогда мне задан:
- А ты пользовался ароматизированными презервативами?
Ответ № 1:
- Да.
- Фу, какой ты развратный, ты уже ими пользовался!
Ответ № 2:
- Нет.
-Фу, да ты еще и не знаешь, что это такое!
Вот так. Но Боже упаси думать вас, что я упрощаю, нет, просто, видимо, еще рано об этом…
Так вот, как я уже сказал, представления мои о счастье не блистали, поэто-му в этот раз я просто провалился в какую-то сладчайшую кому…
- Хемуль, ты знаешь, я, наверное, на восьмом небе от счастья…
- Осторожнее, только не банальничай!
- Но это было чудо!
- Не более чем то, что ты дышишь. И тем, кто хоть как-то знаком с техникой перемещения энергии, поверь, чудом это бы не показалось…
- Техникой?!
Меня как-то отрезвляюще кольнул вдруг её такой информативный тон.
- Да, техникой, и очень древней, поверь. И тут я снова вынуждена напом-нить – главное, чтобы ты сам мог понимать!
Это последнее она произнесла, словно вкладывая мне в голову. Вихрь «му-рашек» от ног бросился мне в голову.
- Так ты… просто это – техника?
- Не цепляйся так к понятиям. Даже у самых новых понятий могут вдруг оказаться старые и забытые смыслы и подтексты. Если не нравится «техника», да-вай назовем это способом, хотя мы пользуемся словом «техника», потому что на данном этапе оно объясняет больше.
- Но мне показалось, что я почувствовал нечто вроде любви…
- Чувства, чувствительность, ощущения, эмоции – все это, в конечном ито-ге, для чего-то. Индейцы, безумно театрально и хореографично танцующие у ко-стра, в итоге хотят простого дождя – это их «способ». Молящиеся в церкви в ито-ге просят о конкретных вещах, и это тоже «способ». Но ты ведь помнишь базовый закон – отдавая энергию, мы в ответ получаем только энергию. Что затратили, то и получили. И еще насчет чувств и понятий, слов и явлений. Когда-то у людей был один общий и очень хороший язык общения, то есть обмена энергией, так как слова тоже несут силу, и огромную. Но произошла, как ты помнишь, эта неприят-нейшая история с Вавилонской башней, и теперь все запуталось в понятиях.  Мы очень много энергии тратим на объяснения. И от этой путаницы ужасно много проблем. Львиная доля нравственных вето просто ничего не стоит, иные же про-сто необходимы, но ими не пользуются никак.
Я бы просто запретила телевизор! Это ужасающая по своим масштабам по-теря энергии! Тебя просто принудительно выжимают…
Так что энергия прежде всего. Её накопление, её трата, её получение, вот, если хочешь, краткий смысл всех действий.
- Знаешь, у меня такое ощущение, что я уже это где-то слышал. Да! Ну, ко-нечно, это же душка Карлос!
- Поверь, что это известно было еще задолго до Кастанеды. Его игры в пи-сателя и мистика тоже своего рода «способ». Но вопрос в другом: готов ли ты «понимать сам», и понимать все так, как оно есть, а не так, как тебе захочется сейчас или потом.
- А как оно есть?! Кто знает об этом? Уж не вы ли, Хемули?! А, может, вы просто начитались, насмотрелись и накурились в итоге? Знаем мы, слышали, и видели, и курили сами…
Я понял, что сейчас я оседлаю своего любимого конька – разбивание любой теории в пух и прах.
- Тоже мне, Дон Хуанша, думаешь, поймала меня на эти твои листки, о, Бо-же, «трактат о мурашках», бином Ньютона! Да если хочешь знать, меня этот трак-татик заинтересовал только с точки зрения словесности, так сказать, как литера-тура вообще… Литература, так скажем, посткастанедовского синдрома…
Она вдруг так звонко и от души просто рассмеялась, что я онемел.
- Ой, ну, да, кастанедовский синдром, а Библия – это постхристовые караку-ли напуганных чем-то безумных евреев. Ха-ха-ха.
Она снова расхохоталась, да так, что чуть не свалилась с кровати.
- Я вижу, что вы, Хемули, и смеетесь даже, как завещал великий Кастане-да…
- Я вовсе не прошу тебя верить. Это еще больше тебя запутает. Просто от-талкивайся от закона сохранения энергии. И потом, это ведь ты меня нашел и чуть не опрокинул вместе с коляской, когда  я так успешно предавалась практике стал-кинга…
- Притворщица!
- Тупица!
- Фальшивый инвалид!
- Нефальшивый инвалид!
- Тоже мне, сталкерша – воин!
- Поцелуй меня!
- Что-о-о!
- Поцелуй меня!
Её голос, ах, как все-таки умело она пользуется своим голосом – это словно бы приказ, а получается, будто ты и сам этого желаешь…
А потом она так легла, чтобы я лучше видел, куда именно она хочет, чтобы я её поцеловал…
- Но это еще не значит, что я верю во весь этот «магический бред»…
- Все это вообще ничего не значит, кроме того, что мы делаем… ммм…
Она так крепко прижала мои уста к своему лону, чтоб я вообще не мог го-ворить, да и мне самому расхотелось. Я вдруг ощутил безумную жажду, и я пил, пил, пил, пока «мурашки» наши не слились воедино… И мы снова, глоток за глотком, познавали друг друга в берегах этой необъятной испанской постели…
Я чувствовал её, чувствовал на каком-то клеточном уровне, на уровне слия-ния ДНК, и отголоски еще не отлетевших мыслей моих говорили мне, что вот это и есть настоящее общение, обмен энергиями, почувствовал, как сладко тому, кто пьет, как я наполняюсь отголосками своего же, того, что только что отдавал.
И еще отголоски мне говорили о том, что сколько людей вот так подтвер-ждают ежесекундно закон сохранения энергии, совершенно не отдавая себе в этом отчета, просто любя друг друга. Да и в этот момент плевать я хотел вообще на все законы, я был тем летним дождем из сада, что врывается в распахнутое ок-но, опрокидывая графин с сиренью и вздымая ночные занавески, будто паруса…
- Но, я вижу, что тебе хочется курить?
- Да, а как ты догадалась?
- Это просто, на самом деле, но, все-таки, табак какой страны ты предпочи-таешь после… бурного.. обмена энергией?
- А у тебя, небось, разный имеется?
- Нет, конечно, я вообще не знаю, имеется ли у меня табак. Это я так завуа-лировано предлагаю тебе покурить. Сама я редко курю, и, в основном, психо-тропное что-нибудь, как ты уже понял…
- Я лучше просто выкурю какую-нибудь сигарету, если можно, конечно?
Она удалилась своей на диво упругой спортивной походкой куда-то вглубь квартиры. А я понял, что я и проголодался не на шутку, особенно если учесть, что ел я в последний раз утром перед тем утром, когда я встретил Хемуль в метро! А сколько же я спал?
Тут появилась она в изящном белом переднике на голое тело и белой же бейсболке на голове. Впереди себя она катила изящную двухъярусную тележку, всю заставленную яствами и питиями.
- Я, конечно, уверена, что твое чувство голода чисто психологическое, но некоторое количество белка тебе все же восполнить необходимо. Кстати, на твое счастье, действительно нашелся табак и трубочка к нему, извини, черешневая…
- Боже, какое роскошество и великолепие!
Тележка была уставлена дарами моря, сырами, икрой и моими любимыми фруктами – апельсинами.
- Да, здесь еще красное вино, но его чуть-чуть, хотя оно, по-моему, отмен-ное!
За едой мы играли в шикарный ресторан, наперебой предлагая друг другу то или иное сочетание яств. Разговор витал и чуть-чуть касался вполне отвлеченных тем. Лишь изредка я ловил на себе тот самый «видящий» взгляд ее пречисто-лучистых глаз. Кстати, выяснилось, что у нас с ней практически общая образова-тельно-информативная база. В детстве мы оба ходили в спортшколы, любили од-ни и те же книги, засматривались одними фильмами и даже музыку любили одну и ту же. Особо остановились на Толкиэне, с удовольствием щеголяя именами, точным знанием хронологии событий, зачитыванием по памяти любимых мест, а в итоге чуть не спели вечернюю песнь Элберэт, но оказалось, что представления об эльфийской музыке у нас все же расходятся.
Было, пожалуй, еще что-то общее, что не лежало в области культурного ба-гажа и схожего понимания понятий. Это мне трудно объяснить. Смешно, но я за-метил, что она тоже запивает еду. Мне почему-то показалось это каким-то знаком.
- А сколько я спал?
- Сегодня уже вечер после утра другого утра, когда ты накупанный уснул.
- Да, вполне понятное объяснение!
Мне вдруг опять, как тогда, в метро, захотелось поцеловать её в шею… Я не сделал этого, потому что видел, что она знает, что я этого хочу, да и потом, я все еще не курил! Табак оказался душистым и влажным, словом, табачок был что на-до. И я с удовольствием выпускал синеватый и сытый дым.
- А хочешь, я расскажу тебе, что мне снилось?
- Давно этого жду.
Она мирно лежала на моем плече, и клянусь, в тот момент меня здорово ис-кушала мысль, даже не столько мысль, а мечта, а что, если нам вот так и соста-риться вместе! Оба мы явно чокнутые, а  бред этот, насчет хемульства её – ну и что! Мало ли кто на чем помешан, уж лучше на «мурашках»…
- Ну, что там твой сон?!
- Да, вроде помню его, но как-то слова о нем никак не сложатся.
- А хочешь, я тебе помогу?
- Как?
- Я сама попробую его рассказать!
- Попробуй.
Она на мгновение замерла, словно забылась, а потом тихонько нараспев прочла:
Серый шепот тумана,
Берег и пыль,
Ветер несет с океана
Память воды и ковыль.

Словно нэцкэ из воска
Лепятся острова,
Горизонта полоска,
На песке чугунная голова.

Переливается дымка,
И вода уходит в песок,
В волосах копошится волынка,
Хочет пробраться в носок.

И я перестану мыслить,
Чтобы память сберечь,
Золотые всадники вышли,
Блеснул серебряный меч.

Будто с герба снятый,
Гарцует златой конь,
Как лепесток мяты,
 Летящий в мою ладонь…

- Этого не может быть!
- Чего?
- Все очень точно и даже лучше, это просто чудо!
- Хочешь, я объясню?
- Нет! Пожалуйста, пусть хоть это останется чудом!
- А ты романтик, но все же этому есть конкретное объяснение, я просто…
- Поцелуй меня!
- Ты быстро учишься – это радует, хотя лучше сказать, ты и сам все давно знаешь, просто…
- Просто поцелуй меня…
- Но все это не значит, что я позволю тебе дурачить себя…
- Все это вообще ничего не значит, кроме того, что ты хочешь меня поцело-вать.
- Я вообще хочу тебя, но…
- Но сначала поцелуй…
И я лег так и сложил губы так, чтоб было, похоже, что я хочу пить, а тот, кто пьет, его ведь даже змея не кусает…

…Все Хемули, да и вообще «хемульство» - это довольно одинокий и замк-нутый мир. Мир отрицания или «невидения» законов, религий и догм, кроме глав-ного закона «о сохранении мурашек». Этому Хемули преданы по-настоящему! Это не отрицание всего ради чего-то другого - нет, и это не идейное следование неким адептам – нет, и это даже не «способ», не «техника» пребывания на Зем-ле – это, скорее, пребывание в ощущении от самого пребывания в жизни.
Они свободны от ценностей мира, являясь всего лишь прохожими, то тут, то, там угадывая проявления «мурашек». Они не стремятся ничего сделать для людей, потому что люди сами ничего не хотят. Им скучно и неинтересно это развешивание ценников, глупые приемы политиков и их «способ» заставить на-роды верить в ту или иную ерунду. Им нечего защищать, некуда отступать и не-где спрятаться, потому что это и так не нужно. Ведь причины, заставляющие их совершать те или иные поступки, не лежат в какой-либо из плоскостей соз-нания – они другие. Они движутся вдоль «мурашкового пути». И этот путь – есть «Бесконечное Ничто», объяснения которому в этом мире уже нет…











 









8.

Куда делась собака?

Когда я вновь проснулся, то сразу же почувствовал, что в доме больше ни-кого нет. Постепенно исследовав пространство (а надо сказать, что в квартире Хемуль было много забавного, если не сказать, странного), я пришел к тому вы-воду, что Хемуль отправилась куда-то сталкерничать. Правда, кресло она остави-ла мне. Холодильник был полон, дом пуст, и я раскатывал в самодвижущейся ко-ляске по пустым комнатам с банкой оливок. Я действительно нашел множество презабавных вещей: неплохую подборку литературы и музыки (так, возьмем, Кинга «Побег из Шоушенка» и что-нибудь из раннего «Dad can dance», например, «Spirit»), коллекция камней и минералов меня просто поразила, в одной из комнат стены были украшены воздушными змеями из разных стран, далее я обнаружил, что уборные представляют собой мини-музеи спортивной славы. «Н-да, везет мне на гимнасточек», - подумалось мне. Но, знаете, в этом открытии было что-то ве-селое, так вот, в общем, крутнулось колесо судьбы!
В общем, квартирка была неплохая, как раз для безумной парочки - стал-керши и сновидящего, и для их не менее безумных друзей, если таковые объявят-ся. Но было в ней и еще что-то, что заставляло меня чувствовать себя не совсем так, как я привык ощущать себя в пустом помещении. Это гложущее чувство от низа живота к кобчику отсутствовало. Ощущение говорило, что в доме еще кто-то есть, а глаза ничего не замечали.  Но, с другой стороны, это обстоятельство меня никак не беспокоило, так, кольнуло и отпустило. Я слишком был занят разгляды-ванием своих внутренних ощущений, радовался той расслабленно-плывучей ком-фортности, что судьба мне подарила. И потом, я вовсе не собирался никуда ухо-дить. Ведь я еще только-только пришел! Все, что мне нужно было сейчас, как мне казалось, у меня было, и я тихо сам себе внутри улыбался. Так вот. Даже проезжая мимо камина, в котором все еще валялись листки, во мне ничего не ёкнуло - за-чем? Теперь есть Хемуль, есть, у кого спросить, и есть, кому задать вопрос. У ме-ня и мысли тогда не было, что мне придется долгих пятьдесят часов провести в этой квартире одному, запертому вместе с…
Это был такой большой пес! Он просто выполз из-под той самой испанской кровати. Я увидел его, выронил оливки, стал кричать «фу-фу», упал с коляски, врезавшись больно в какой-то угол. Пес вообще не собирался ничего делать, он зевнул, потянулся, сделал это свое собачье бр-р-р, и со скучнейшим видом напра-вился ко мне. Я оцепенел. Бежать я не мог, поэтому я не нашел ничего лучше, чем принять позу, как при атомной бомбардировке. Но ничего не произошло, пес только задел меня чуть-чуть своим пушистым хвостом и прошел мимо. Дождав-шись, пока затихнет где-то в глубине цокот его когтей по паркету, я осмелился оглядеться. Все так же прикидываясь неживым, вообще, стараясь не дышать, я думал: «Надо же, целый огромный шотландский колли, ну и псина, ведь он мог меня сожрать, и запросто».
В общем-то, у меня с собаками ничего так отношения, даже где-то в раннем детстве была, помню, у меня собачка, я её сам притащил в виде щенка домой. Но была она недолго, после первой же кучки блестящих какашек на ковре мне стро-го-настрого было приказано выдворить песика прочь. Я поплакал, поплакал и за-был. Но это все, хорошее на этом и закончилось. Потому что в том же самом дет-стве меня здорово покусал за задницу соседский бульдог. В общем-то, он был прав, с одной стороны, хотя какие-то там гнилые яблочки вовсе не стоили моей юной попки, которую тетя доктор потом зашивала. Сейчас и шрама-то того не видно, но страх остался. Поэтому сейчас я за сто шагов обхожу даже самую зна-комую мне псину.
- Песик, песик, фиу, фиу, где ты, песик, я не боюсь тебя…
Так я врал песику, пока лихорадочно искал для себя укрытие. Песик не из-давал ни звука. «Притаился и подползает», - подумал я. Но нет, меня уже так про-сто было не взять, эх, жаль, что в этой квартире двери между комнатами как-то напрочь отсутствуют, но ничего, отобьемся.
Я запрыгнул на испанское наше ложе, оборудовав вокруг себя вал из поду-шек, собираясь, в случае чего скормить ему сначала подушку, потом набросить на него покрывало, а самому сбежать. Но куда? Я невольно не оставил себе путей отступления, а пробиться к входной двери живым было нереально, к тому же, не было ни малейшей гарантии, что я успею её открыть, прежде, чем песик… ну, в общем, прежде, чем он меня победит.
Прошло, наверное, часа два в ужасных предчувствиях, я то холодел, то по-тел, любой шорох расценивая как приближение зверя, прежде, чем я задал себе логичный вопрос:
-А с чего ты, собственно, взял, что этот пес замыслил про тебя недоброе?
- А-а-а!
Это ответила в детстве покусанная задница.
- Ты не знаешь этих псов. Я знаю! И уж поверь мне, это больно!
Я резонно пытался возражать.
- Ну, у него же, уже была возможность напасть, и он ею не воспользовал-ся…
- Он просто выжидает - шипела обиженная жопа.- Он просто играет с тобой, дурак. Ты ведь никуда не денешься. Ты весь его.
- Но скоро вернется Хемуль и спасет меня!
- Ага, жди, тебя заперли здесь на съедение этому Коле шотландскому!
- Ой, вот только не надо морщиться, никто меня тут не запер, Хемуль сейчас придет, да и с песиком, я уверен, можно договориться.
- Только дернись, сам увидишь, или ты забыл, как ты целый месяц на тол-чок сесть не мог…
Она ужасно мерзко захрюкала, и появился довольно неприятный душок, из чего я понял, что она смеется.
- Фу ты, блин, жопа несчастная, если что, тебя-то я и подставлю!
Хрюканье тут же прекратилось, а душок усилился…
- Да прекрати ты раньше времени усираться, ничего же еще…
Тут послышалось откуда-то издалека журчание сливного бачка и цокоток приближающийся, но самого пса было не видать.
-  Надо же, он еще и воду спускать умеет!
- Ага, ага, щас и шкуру с тебя спустит…
- Заткнись, задница! – Рявкнул я, - Тихо!
Тут появился пес. Выглядел он довольно мирно, особенно дополняла карти-ну туалетная бумага у него в зубах.
- Это зачем ты принес?
Пес выплюнул бумагу, зевнул (Боже, ну и пасть!) и улегся на пороге комна-ты, мирно глядя на меня.
- Это он говорит тебе, чтоб ты подтерся, когда оливки от страха из тебя вы-летят…
И действительно, мне как-то ужасно, предательски захотелось…
- Ага, ага…
- Ну, жопа, никогда тебе этого не прощу, когда надо, ни хрена из тебя не выжмешь, а тут, самое время тебе зарасти, как ты…
- Кто ж заставлял тебя, милый, оливки поутру на голодный желудок есть…
И тут она опять захрюкала…
- Как я тебя ненавижу!
Я заорал, а пес дернулся, вскочил и зарычал.
- Нет, нет, песик, это я не тебе, ты хороший, ты добрый, это я вот ей…
Да, видел бы меня кто со стороны – карикатура. Стою тут, псу что-то объ-ясняю, тыкая себя при этом в зад. Песик чуть успокоился, но глаз с меня не сво-дил, и по всему видно, что теперь-то он будет начеку, и что объяснения мои его ничуть не устроили, а как раз, наоборот, только уверили в том, что я мерзкий тип, предлагающий ему, гордому шотландцу, неизвестно что!
Так прошел час  или больше. О прорыве к сортиру не было и речи, уговоры мой сторож пропускал, а на увещевания оливками отвечал презрительным рыча-нием.
- Песик, миленький, я только туда и обратно, ну что тебе стоит, я не убегу, честно, ну, на, на, хочешь оливку, не хочешь, а оливка вкусная – у-у-ма, чудо-оливочка, ты только пусти меня, а я тебе мяска сырого… потом…
Я при этом приседал и совершал всякие непонятные псу телодвижения сдерживания недержания. Когда его это, в конце-концов, утомило, он сел и так дико завыл, что уши у меня заложило, а все остальное чуть не потекло прямо по ногам… Я заплакал, просто зарыдал!
- Чего ты ноешь, вон видишь, там ваза с сухими бадылками, потом аккурат-но чем-нибудь засыплешь…
Скрипела жопа, которой и самой уже было невмоготу сдерживать целый вулкан, разыгравшийся не на шутку у меня в животе.
- Да не мучь ты меня и себя, вон и бумажка есть, а пса потом заговорим и как-нибудь заколбасим, ну…
Еще никогда в жизни мне  не приходилось так точно целиться в узкое гор-лышко напольной вазы… Пес смотрел на все это с таким глубоким человеческим презрением, что я готов был умереть от стыда. Лишь только одна моя жопа была полностью счастлива! Более гадливой ситуации трудно было себе вообразить. Я кое-как заделал отверстие вазы наволочкой, как вдруг пес встал, зевнул, потянул-ся и направился вон! Я пришел в бешенство, потому что только это объясняет то, что я бросился на него…
Нет, я остался цел, слава Богу, песик тоже не пострадал. Он долго лежал, придавив меня к полу, и капал на лицо слюной. Я не смел пошевелиться и молча, чуть дыша, сносил унижение. Лежал он долго, сопровождая каждое мое шевеле-ние рыком… Когда он получил, наконец, максимум удовольствия, он спрыгнул, отряхнулся, зевнул, потянулся и сделал такой, знаете, собачий жест лапами, когда они хотят кучку присыпать…
Это добило меня окончательно. Я уселся в позу Наполеона, покидающего зимнюю Москву, уставился в одну точку и стал думать, как же мне выбраться из этого «Шоушенка». Мыслей было мало. А те, что были, вовсе никуда не годились. Одно мне было неясно, чего этому псу надо. Ведь он явно надо мной издевался. И тут я решил. Надо вызвать его грозным голосом и поговорить. Я встал у порога комнаты, предусмотрительно прикрывшись подушкой,  яростно припоминая, ну хоть какие-нибудь методы дрессировки.
- Эй ты, псина!
Я сколько мог, добавил в голос командных нот.
- Я с кем говорю?! Где ты там, выходи!
Пес откуда-то из-за угла высунул морду и уставился на меня, навострив уши.
- Иди-ка сюда, я хочу с тобой поговорить.
Пес выполз наружу весь, и я, обрадованный первыми успехами, продолжал в том же духе.
- Так, хорошо, молодец! А теперь лежать! А, черт, да ты и так лежишь, ну, тогда встать, сесть, голос!
Пес не шевелился, только голову набок склонил и сделал удивленные глаза.
- А, не хочешь! Значит, ты плевать хотел на просьбы высшего существа, ну, тогда, пшел вон!
Я еще для пущей важности притопнул ногой. Пес от всего этого взвился и зарычал. Шерсть его встала дыбом, и он зверски оскалился.
- Ах, так, издеваться!
И, что есть силы, я метнул в него подушкой. Он схватил её на лету, и в доли секунды разодрал в клочья. Пух полетел, как снег. Тут я понял – это шанс, пока он возится с подушкой, можно под пуховой завесой как-то проскочить!
Отплевываясь от пуха и умирая от страха, я побежал по коридору. Пес по-гнался за мной с радостным лаем. О, какая это была для него замечательная игра! Голый, не помнящий себя от страха мужчина в развевающемся халате, и звонко стучащими друг о друга тестикулами – настоящая тупая, жирная шотландская ов-ца, отбившаяся от стада. Это была чудесная пробежка! Пес носился с таким ще-нячьим восторгом, дико и заливисто лаял, когда нас обоих заносило на поворотах, и мы буксовали на скользком паркете. Я несколько раз падал в надежде, что «ле-жачего не бьют», но какое там, шотландец прыгал вокруг меня, призывно и угро-жающе порыкивая над ухом…
Наконец-то ему снова удалось загнать меня на испанскую кровать. Я рухнул без сил! И только тогда он с благодушным видом улегся на пороге, занявшись об-лизыванием своих лап. Я долго смотрел на этого «чудесного пастуха» и думал: «Какая же, все-таки, Хемуль…, ведь ей нужно было предупредить меня…» Боль, обида и настоящие страдания сопутствовали тогда моему беспокойному сну на такой, еще недавно овеянной негой и блаженством, огромной испанской кровати.

Сон (3)

< Это был старый сон из детства. Когда он приходит, я всегда его узнаю. И он всегда приносит за собой какие-то глобальные изменения в моей жизни. Пом-ню, когда он приснился мне в первый раз, утром я проснулся с каким-то странным ощущением. Конечно, тогда я еще не понимал, что такое «странность», хотя, в общем, и сейчас совершенно однозначно и точно я не могу это объяснить, но в тот день мне было именно «странно» – я это запомнил. Запомнил еще и потому, что вскоре мне подарили велосипед.
Когда же он снился мне в последний раз, я узнал, что умер мой отец…
Вот он, этот сон:
Теперь я знаю – это какой-то высокогорный тибетский поселок, деревушка. Дома такие с плоскими крышами, словно их слепили сами горы. Очень тихо, ран-нее-раннее утро, даже как будто только дождик прошел, пасмурно и свежо. Я иду по одной и той же каменной и пустой улочке к дому, где я должен купить ковер. Я здесь специально для того, чтобы купить ковер. И вот, когда я подхожу к низень-кому  каменному дому, открываю темную дверь, я всегда вижу одно и то же.
В комнате пустой и серой сидит девушка и ткет мой ковер. Сколько бы раз я не приходил, она всегда встает и уходит, бросая свою работу. Это означает только одно – я пришел слишком рано, ковер еще не закончен, и мне нужно уходить. Мне всегда хочется задержаться подольше в этом доме и посмотреть, как работает девушка, но в следующий миг я уже оказываюсь на берегу горной реки. Вода в реке всегда зеленая и очень холодная, хотя я в нее никогда не входил, но я это знаю. Какое-то время я смотрю на воду, а потом – все, она меня уносит, и я про-сыпаюсь. >

Когда я проснулся, мне снова было «странно». Не хотелось ничего. Я лежал и ждал, что же произойдет на этот раз. Потом вдруг сознание вернулось мутной и теплой рекой. Я припомнил все, что происходило за последние день-два.
- Хемуль!
Но мне не ответил никто, даже эхо. Мне  не хотелось вставать, я вдруг по-чувствовал, что ужасно устал за прошедший день, даже мысль о песике больше не тревожила. Апатия и ступор овладели всем моим существом. Я лежал и мучи-тельно выдумывал причину, по которой я все-таки мог заставить себя встать. Причины не было. Тут вдруг я почувствовал, как в низу живота зашевелились «мурашки одиночества». Я знал совершенно точно – в квартире больше никого нет! Но куда же подевалась собака?!
- Хемуль!
Крикнул я так громко, что даже сам испугался. Апатия сменилась буйным беспокойством и угрожала перейти в панику. Но самое интересное, что я лежал и как бы просто наблюдал за собой. Словно бы со стороны я отслеживал любое из-менение своего состояния. Точно наблюдаешь за небом, на фоне которого неиз-менно меняющиеся облака то скрывают, то оголяют солнечный диск. Это было новое и пугающее ощущение, но оно не мешало думать и анализировать.
Паника длилась недолго, а вслед за ней пришло чувство ужасного одиноче-ства, и даже более того, - чувство космического одиночества. Я вдруг ясно ощу-тил себя в пустом пространстве комнаты, квартиры, огромного города, планеты Земля, Солнечной Системы, Галактики Млечный Путь и Вселенной. Господи, Боже ты мой, до чего же огромна Вселенная. Клянусь, в тот момент я видел Её! Это было чувство, как я уже сказал, потрясающего одиночества, непонятной ка-кой-то радости от того, что я это вижу, и боли, боли от того, что вижу это только я!
Потом вдруг я словно бы прозрел, точно понял какую-то основную и самую главную истину! Мне непременно захотелось её сформулировать. Я вскочил и ли-хорадочно стал искать, чем бы её записать… Тут мой взгляд упал на туалетный столик, где я нашел губные помады Хемуль. Да! Это именно то, что мне нужно! Именно, помадой во всю стену! Эта идея мне показалась просто гениальной, и я большими и разноцветными буквами вывел на стене:

БАНАН БОЛЬШОЙ, А ШКУРКА ЕЩЕ БОЛЬШЕ!

Мой друг психолог часто меня предупреждал, что рано или поздно я одним прекрасным утром сойду с ума. Он ошибся только в одном – это было не утро… Господи, как же я хохотал! Я катался по полу, прыгал по кровати, то садился, то вставал, словом, вел себя классически, но в меру буйно. А когда я посмотрел на ту самую вазу и вспомнил, что вчера вел оживленные беседы со своей жопой, мне стало страшно! Кончилось все тем, что я забился под покрывало и стал бояться, трястись и плакать, как ребенок…
Я не знаю, что бы я еще натворил, если бы вдруг не вернулась она…
- Хемуль!
- Да, милый, я здесь… О, Господи, что это здесь происходит?
Я прижался к ней так сильно, что она испуганно стала рассматривать мое лицо. Она гладила мой лоб холодными руками, а я хныкал и мямлил.
- Т-т-ы, ушла… а меня бросила… п-по-чему не с-сказала про с-собаку…
- Какую собаку, дорогой?!
- Т-ту, что живет у т-тебя под кроватью… она меня за-замучила….
Тут она снова внимательно посмотрела мне в лицо, наконец-то заметила на-дпись на стене…
- Что ты ел?!
- Н-ничего… я и не успел… там… т-только оливки..
- Что-о, ты ел оливки? О, Господи, да… Много? Ну, говори, много?
- Полбанки… А что, нельзя было?
- Ох, я дура, как же я забыла-то про них! Тебе же нельзя было их есть, это вовсе не обычные оливки, это сильнейшие галлюциногены…
Тут я зарыдал совсем горько. Я уткнулся в нее и рыдал, пока не выплакал все слезы…
- Ну, вот и хорошо, ты давай, если хочешь, давай, еще поплачь. Это сейчас тебе очень нужно!
- Нет, все, больше не хочу!
- Ну, тогда, живо в душ, но только сначала облейся холодной водой, только обязательно, ладно? Или мне с тобой пойти?
- Нет, не надо… только, это, может, я пока тут приберу, а то… Ну, в общем, там…
- Да я сама, а тебе нужно срочно в душ, и не забудь – сначала холодное об-ливание, понял?
- Да. Только ты, в общем, вазу вон ту не трогай, я потом её сам… помою…
Она посмотрела на меня своими пречисто-лучистыми глазами и очень про-сто спросила:
- А какая собака была?
- Шотландский колли!
- Да, тебе еще повезло! Ко мне вот после таких оливок сумчатый утконос приходил… мне, потом пришлось соседям внизу потолок белить….
И она так живо и по-доброму рассмеялась, что мне стало очень спокойно, и я наконец-то понял «куда подевалась собака»!




















9.

CITY  MIX

Дальше время побежало ровно отмеренными бликами. Теперь мне кажется, что главным смыслом моего существования тогда было научиться быть… этим «бликом». Мы постоянно перемещались, где-то были и что-то делали. Мы то спускались в метро и полдня бродили среди толп какой-нибудь станции, то сиде-ли на крыше и смотрели, то пропадали ночами в адовых ямах каких-нибудь клу-бов. Просто бродили, собирали мусор, разбрасывали мусор, просто стояли на мос-ту и плевали в темную воду, а однажды переоделись бомжами и с утра и до позд-ней ночи клянчили мелочь… Словом, чем мы только не занимались. Но за все это время мы едва перекинулись парой фраз. Раньше я бы просто с ума сошел от та-кой молчанки, но теперь нет. Теперь я понял, что говорить (то есть пользоваться речью) нужно только тогда, когда это действительно нужно.
Словно два блика, две золотые пчелы, мы  метались по городу от цветка к цветку, собирая драгоценную «мурашковую» пыльцу. Причем, я заметил у себя появление новых «мурашек», рождаемых картинами и ощущениями, мимо кото-рых я бы раньше просто прошел. Это было удивительно!
Раньше я бы и подумать не мог, что вид вращаемой людьми двери входа ку-да-либо может так завораживать. Или то, что булыжник Красной Площади имеет запах! А движение по Кутузовскому (вид сверху) кажется монолитным стоянием на месте. Все «эрогенные» зоны города были теперь для меня, как на ладони. Как будто в моем сознании вспыхнула голубоватым огнем карта созвездий. Я ощу-щал, что всегда знаю, куда мне нужно идти в следующий момент.
Когда я смотрел в глаза Хемуль, я словно бы читал: «Держи ритм!» И шаг в шаг, поворот в поворот, вдох в выдох, мысль в мысль, мы совершали некий обду-манный танец в пространстве.  Как будто зодчие древности чертят на гигантском плато силуэт орла, наверное, чтобы помочь навигаторам с далеких планет пра-вильно выбрать курс…
Город мне казался огромной пустыней, а мы были путники в ней, идущие неверным, занесенным песком путем, идущие исключительно интуитивно. Я словно бы по-новому видел давно знакомые места. Они не казались чужими, нет, они просто теперь были другими. И везде и всюду я видел «незримые правила», что протянулись, как линии лазерной защиты сквозь все. Что-то подсказывало моему сердцу, что здесь где-то ошибка или очень тонкий специальный план. Мне казалось, что в городе кто-то умело или случайно разбросал огромные магниты и развернул их так, чтобы их поле отталкивало друг от друга. Я не мог избавиться от ощущения, что этот огромный город на самом деле всего лишь точка, подве-шенная в пространстве, просто янтарная бусинка в ожерелье женщины, на шее блестящее украшение. И все, что здесь происходит, лишь застывшие пузырьки древнего мира…
Хемуль заметила, что города вообще все – это просто намерение молекулы к делению. Весь микромир их лишь история броуновского движения хаотичных направлений, векторов, сил, взрывов, колебаний, тишины, глухоты, которая за-ключается только в одном – в продолжающемся бесконечно самовоспроизводст-ве. Я же выразился проще в том смысле, что люди создали себя так, чтобы «одна змея вечно пожирала хвост другой».
Да! Быть бликами! Хотя бы искриться отблесками в этой янтарной бусинке, в ожерелье женщины, на шее блестя украшением.
Еще это было похоже на те хаотично зарифмованные речитативные танцы современных людей. Я бы даже сказал, ежесекундных. Потому что время само раздробилось на секунды, медленно стучащие на табло мобильных телефонов. «Первая минута бесплатно!» Да, первая минута! Она ничего не стоит – это время free, когда можно, собственно, жить. Что же можно успеть за эти 60 мгновений? «Хали-гали, пара-трупер, нам с тобою было супер!» Это означает безумно роман-тические отношения двух влюбленных молодых людей, проводящих целые дни вместе, живущие только друг у друга в глазах, летящих в одну сторону… Но зато коротко и ясно. Огромный мир, сжатый до предела, втиснутый в «прокрустово ложе» этой бесплатной минуты.
Еще быстрее!
Огромная армия антипреспирантов, прокладок, тушей и шампуней, что, словно твои личные телохранители, готовые в любую минуту закрыть тебя собой от целой армии бактерий, жаждущих тебя погубить! Это, друзья, стопроцентный верняк, твой личный суперкод в этой матрице! Давай, давай, давай! И, наконец, просто панацея от всего, новая формула мироздания, круто замешанная на карба-миде, керамиде, кальции, фторе… и обязательно БЕЗ САХАРА!
Господи, как же это убивает! Ну, ведь хоть куда-нибудь сахар класть мож-но, ведь должен же он остаться хотя бы в бабушкиных пасхальных куличах, в торте на день рождения, в чае, когда вечером стучишь ложкой о края чашки, за-бывая, как учили, в кофе по утрам, потому что больше ничего утром не хочется – еще с вечера полон до краев!
Да, иногда меня заносило, и я начинал, дико озираясь, ненавидеть все и всех! Хемуль в такие минуты, чуть склоняя голову, смотрела на меня пристально и теплейшим образом улыбалась, будто говоря шепотом мне на ушко: «Тише, ма-лыш, давай начнем все сначала, и умоляю тебя, не нужно абсолютно все проеци-ровать в своем сознании, ха-ха, ведь так бы сказал твой друг психолог!» Да, она, конечно, была права. В сущности, ведь мир забрасывает тысячи «наживок», и это, конечно, проблема, когда видишь их все. Видишь и знаешь, что где-то среди этих «крючков» и твой собственный, и весь-то смысл в том, что «клевать-то клюй, но не дай себя подсечь!» А дашь – так и все! Лишь хвост твой в изломе блеснет над водой…
Так мы и двигались: вдоль и поперек, вниз и вверх, простыми и сложными геометрическими фигурами, точь-в-точь два блика от фонаря, которые мелькают и гаснут, и снова мелькают, стоит лишь прищурить глаза, подобные тем искрам в янтарной бусинке женского ожерелья, просто брошенного для ансамбля в вечер-нем наряде.
Лишь ранним утром нового дня, когда мы стояли на крыше и наблюдали за появлением солнца, она спросила меня:
- Что же ты заметил… что особенного, объединяющего всех людей ты заме-тил?
Я обнимал её сзади, чувствуя, что на все вопросы есть только один ответ… запах её шеи, там, где начинался короткий ежик на затылке…
- Этот ответ я и сама чувствую, но все же, что ты почувствовал?
- Мне показалось, что все люди соединены одной волей….
- Как, уже?!
- Ну, может, не так, не совсем так, но все они явно что-то прячут, скрывают какую-то постоянную внутреннюю борьбу, что ли…
- А точнее…
- Точнее… Я почувствовал, как они недовольны тем, что будто ими кто-то управляет, ведет, что ли, говорит, что и как, и о чем думать, где ходить, где спать и что покупать… В общем, мне показалось, что все это совсем в другой стороне от «мурашкового пути»…
- Показалось?!
- Мне не хочется как-то быть окончательно уверенным…
- Соберись, это очень важно, потому что «завтра» в твоей жизни может и не быть…
- Это как?!
- Чисто гипотетически. Ведь если я сейчас сделаю шаг вперед, я абсолютно уверена, что полечу к рассвету, а ты упадешь, потому что «не хочешь как-то быть окончательно уверенным» - это так!
Я лукавил. Я абсолютно точно знал, знал всегда, но всегда врал себе, под-чиняясь всеобщему направлению хаотичной и трусливой жизни. И сейчас, стоя на крыше в миге от многих шагов и последствий, я видел этот единственный «путь к рассвету»… Но, «так трусами нас делает раздумье», и потом, мне ужасно мешала моя эрекция… как тому танцору. Хемуль это почувствовала, отстранилась и, склонив голову, стала смотреть на солнце.
- Знаешь, если вот так смотреть на солнце, чуть искоса, не в прямую, чуть прищурив глаза… можно прочихаться,… советую… апчхи!
Она так тихонько и смешно чихала, так радовалась каждому чиху, что я и сам стал пробовать…. Через минуту мы буквально плакали от напавших на нас почихушек. Еще я заметил, что это не просто «чихи», а некое освобождение от мыслей, некий быстрый способ заткнуть глотку своему «внутреннему голосу», который так часто мне мешает. Вдоволь начихавшись, мы стали друг напротив друга так, чтобы кто-то третий мог между нами спокойно видеть солнечный диск… Мы просто смотрели друг на друга. Сквозь глаза, омытые слезами, я видел Хемуль, какую-то другую, изменившуюся. Передо мной стояло светящееся суще-ство, и я чувствовал, что свет и тепло от нее проникают в самое мое сердце… «Мурашки» заполнили меня всего, это был сплошной поток, который соединял меня и Хемуль. Я увидел и почувствовал, что она - то же самое, что и я, и мыс-ленно произнес: «Да», вложив в это «Да» всю свою волю и желание идти по этому единственному пути «к рассвету».
Звезда под Луной
Или маленькая планета,
Не у кого спросить сейчас,
Астрономов рядом нету.

Ветер облака принес,
Дождь пролился, влажно,
Кто-то скажет: «Циклон»,
Но ведь не это важно.

Слабый догорел закат,
Огня так мало – не прикурить,
Или я не у того спросил,
Закат не курит, может быть…

Кофе сварен и остыл уже,
Покурил бы, но не у кого спросить огня,
Случается иногда такое,
Все оставляют меня…

Звезда под Луной горит,
Ветер чего-то носит,
Закат уж ушел давно,
Кто ж у таких просит….

Только самую малость,
Всего лишь прикурить,
Это так важно сейчас,
Как же без этого жить…


…Очень важно, чтобы человек, выбирающий судьбу Хемуля, имел хотя бы в отдаленном уголке своего сознания поэтическое начало. Ибо путь Хемуля вдоль «мурашкового пути» лежит через постоянное разгадывание видимых и незримых символов этого мира. Эти символы, как скрипичные ключи, разбросаны в самых неожиданных местах. Поэту-Хемулю гораздо проще находить и разгадывать их, так как сама природа символизма глубоко поэтична, и сколь огромное наслажде-ние дарит такой «способ» поиска. Хемуль-поэт выслеживает свои собственные ощущения, неотвратимо ведущие его к разгадке того или иного «мурашкового символа», дающего ключ-карту к дальнейшему пути. Тогда, как человеку, лишен-ному поэтического начала, приходится пользоваться различными психотропны-ми средствами, которые, увы, оказывают огромное  негативное побочное дейст-вие на сознание самого Хемуля. Его ощущения часто бывают «нечистыми», как у Хемулей-поэтов, а с примесью чуждых «мурашковому пути» абстрактных виде-ний, тогда как самый смысл и заключается в «чистоте» воспринимаемых абст-ракций. Эта проблема не стояла бы так остро, если б не огромный процент по-терь Хемулей от передозировок. Поэтому мы в своих «Рекомендациях к  обуче-нию новоприбывших» упоминаем о необходимости, на первом этапе обучения уделить достаточное количество энергии на выявление и развитие поэтического начала у Хемулей, только что вступивших на наш путь…








































10.

Начало пути


Возможно, с этого момента мне и нужно было начать… Но кто знает, где кроется его начало? Так вышло, что мне пришлось искать его в самом конце, ко-гда уже не было пути назад, да и самой возможности повернуть не было.
Я был представлен пяти Хемулям, которые, радостно узнав во мне поэта, вдоволь посмеялись над моими «оливковыми» приключениями. Это были четверо мужчин и еще одна женщина – Хемуль Алая. Мужчины также имели свои цвета. Желтый Хемуль был моложе всех и составлял пару с Алой Хемуль. Синий, Голу-бой и Бирюзовый  составляли трио из мужчин примерно от 40 до 60 лет. Даже су-дя по их цветам, они вместе составляли единое целое, то есть имели сходные пси-хофизические особенности. Моя же Хемуль была Пурпурной, а меня нарекли Зе-леным.
Мое свидание с другими Хемулями прошло как-то очень комфортно и по-домашнему. Со стороны никому бы и вовсе не показалось, что все эти люди объе-динены «мурашковым путем», нет, это просто компания старых друзей, собрав-шихся вместе со своими детьми на семейное чаепитие. Я понял, что в то время, пока я выяснял отношения с шотландским колли, моя Пурпурная все-все обо мне рассказала остальным, поэтому я сразу почувствовал, как буквально «вливаюсь» в их круг. Меня впустили, заботливо приготовив для меня место, в котором мне было спокойно и хорошо. Единственное, что я заметил, это то, как они говорили, вернее, несоответствие (легкое и почти незаметное со стороны) между словами, собственно, темой разговора и жестами. Мы говорили о музыке (как удачно была выбрана тема для первой беседы), и я, конечно, здесь разошелся вовсю, тем более, что благодарнее аудитории найти было трудно. Никто не спорил и не перебивал. Лишь изредка вставленное замечание или вопрос только усиливали и подгоняли мое повествование. Но их руки! Как ни мелки и скрытны были их жесты, я все же понял – разговаривая со мной, они одновременно вели между собой другую, не-понятную мне беседу. Как потом мне объяснила моя Пурпурная, мне не на что обижаться – это тайный язык Хемулей, доведенная до автоматизма система жес-тов пальцами и кистями, а также положений ладоней, головы, да и вообще всего тела. Собственно, обучение этому языку и было первым шагом на пути Хемуля.
Пурпурная и я составили вторую пару из семи Хемулей. Моя Хемуль гово-рила, что ей повезло со мной, а ведь на листки мог бы попасться кто угодно! Она и Желтый являлись Хемулями, нуждающимися в паре. Её способом были листки, так как ей нужен был именно Зеленый, которым оказался я. И это была знаковая удача. Она сказала, что теперь, когда в их группе было две пары и триединые (Си-ний, Голубой и Бирюзовый), они составят законченное целое и смогут вполне эф-фективно двигаться по «мурашковому пути». Я, конечно, предвидел, что меня ожидает подобный поворот событий, но поскольку, как говорила Пурпурная, был еще очень «маленьким Хемуленышем», нуждался в привычных мне Целях, Зада-чах, и, наконец, меня интересовало: «А что потом?» Пурпурная на все мои вопро-сы теплейшим образом улыбалась и говорила, что рано или поздно я сам ей смогу это внятно объяснить.
- Ты ведь у нас Зеленый – спокойный и текучий, ты сам все объяснишь, а то ведь с Пурпурной какой спрос…
Я был без ума от её улыбок, и поэтому львиная доля моего обучения проис-ходила в той самой испанской постели. Пурпурная говорила, что это поскорее должно прийти хоть в какую-то норму, чтобы я видел в ней не только женщину, как объект наслаждений, а еще и «товарища Пурпурную» - временного моего на-ставника и учителя на первом этапе овладения тайным языком Хемулей.
- Так мы и за год не справимся, милый, хорошо хоть «контроль за чувствами и чувственностью» идёт сразу после «языка».
- Милая, я ведь не виноват, что ты оказалась такой очаровательной «инва-лидкой», я просто без ума от тебя…
- Я тоже изрядно с тобой расслабилась, и мне не мешает заняться «контро-лем…» вернуть голову хоть чуточку на место.
- То есть что!? А как же мы? – испугался я.
- То есть направить рожденные нами «мурашки» в нужное русло, а не про-сто в потолок над кроватью… И делать это нужно вместе, парой, направляя энер-гию обоюдно, по одному и тому же пути. Ведь мы с тобой не самодостаточны, как «триединые», и в этом наши плюсы и минусы…
- Я понимаю, но ведь начинающему Хемулю пока простительно так тратить свою энергию.
- Это никогда не простительно. И это всегда будет нашим минусом, но и си-ла наша будет в этом же.
Не совсем понимая, о чём это она, я прижимался к ней, целовал и нежился в её аромате, чувствуя только, что независимо, что за  Хемуль из меня выйдет – Зе-лёный или ещё какой, я буду любить её – Пурпурную, да и любую, какой бы она ни была, хоть в крапинку! Она это чувствовала и чувствовала ответно. Словом, повезло Зеленому и Пурпурной, это был знак того, что все начавшееся хорошо, обязательно должно хорошо и закончиться, хотя лучше бы оно не заканчивалось никогда! Она ругала частенько меня за такие «неправильные ощущения», говоря, что наш «способ» сопровождения «мурашек» не должен становиться целью, ибо велик соблазн закольцевать их на себе, тогда, как Хемули, а особенно пары Хему-лей – только ворота на «великом мурашковом пути»! Нельзя относиться к нашей способности «так воспринимать мир», как к способу экстравагантного разнообра-зия обычно рутинных отношений между мужчиной и женщиной. Что возмож-ность быть парой – это сложный дар, особенно для Хемулей, чья природа сама по себе глубоко аутична и закрыта для внешних раздражителей. И поэтому огромная ответственность ложится на пару Хемулей за «непрерывность мурашкового пу-ти».

- Не забывай основной закон – что получаешь, то и отдаешь… не присваи-вая ни единой маленькой «мурашки».
- Не забуду… но и ты, Пурпурная моя, помни, что если вдруг увижу, что смотришь ты на какого-нибудь другого Хемуля…
- Зеленый! Ты ведь цвет Надежды, а я лишь пара тебе и больше никому, так, что то, что видишь  во мне ты и чувствуешь ко мне, - это только наше, только в границах нашей пары, и если ты еще не понял, что для всех остальных Хемулей я – Пурпурная пара Зеленому, а каков наш «способ», никого не волнует. А все ос-тальные – просто люди, с которыми я даже не смогу разделить и одной «мураш-ковой волны». Понял? И хватит об этом! У нас месяц сроку на обучение языку…
- Да мне и за год его не выучить!
- Через год ты уже должен «видеть»…
- Что видеть?
- Не «что», а «как», и я тебя умоляю, не переспрашивай о давно известных тебе вещах…
- Это привычка… плохая. Я понял!
- Значит, вперед!
И мы по двадцать часов просиживали на кровати, общаясь, словно глухоне-мые, хотя язык Хемулей и отдаленно не напоминал сурдоперевод. Это был, слов-но набор иероглифов, обозначающих то целые понятия, то оттенки настроений и обязательно «выделенную, личную эмоциональную окраску». Но научиться всему этому – полбеды. Главное – умение координировать, а вернее, разделять голосо-вую речь и язык Хемулей. Нужно было уметь одновременно и говорить, и в то же время говорить о чем-то совсем другом руками и телом. Самое интересное, что в жизни мы обычно непроизвольно так и общаемся, но вот подчинить и разделить все это, причем, делая это одновременно – задача не из легких…

…Тайный язык Хемулей – есть древний «способ» общения между каждым отдельным Хемулем, а также и группами. Язык этот – суть древнейшее ото-бражение звуков, понятий и смыслов, явлений, чувств и личного отношения ко всему, выраженное в особых движениях и положениях рук (ладоней и кистей, в основном) и всего тела. Нет смысла объяснять важность существования подоб-ного языка, так же, как и нет способа понять стороннему наблюдателю истин-ный смысл беседы двух Хемулей. Язык этот един для всех Хемулей, независимо от расовой, культурной и языковой принадлежности того или иного Хемуля.
Знание о происхождении этого языка также утеряно, как и цвет первого Хемуля, ибо нет способа сейчас достоверно узнать, кем и когда был сложен в стройную систему этот язык, так же, как и утерян изначальный след «мураш-кового пути».  У Хемулей нет страсти к хроникам, ибо их интересует только «завтра» и «сейчас», так как путь их – это только путь «мурашек»…

Месяц пролетел мгновенно. И я с честью выдержал экзамен «по речи» в од-ном из шумных клубов на Тверской. Мы оживленно беседовали, привлекая все-общее внимание, говоря, между тем, о следующих этапах моего обучения. Мне предстояло пройти еще четыре шага до того момента, когда наша группа могла считаться целостной и завершенной. Примерно так я обозначил все эти шаги:
1. Тайный язык Хемулей;
2. Контроль за чувствами и чувственностью;
3. «Я – Зеленый Хемуль!»;
4. Преодоление страха;
5. Видение.
Я не стал бы претендовать на абсолютность моих формулировок, но они, как мне кажется, все же отражают некий общий смысл «учебного процес-са». Сразу скажу, что все свои знания Хемули хранят в «базе» своего тайно-го языка, а как это звучит в оригинале – это надо видеть! Да, надо видеть! Это есть конечная цель моего обучения. Далее, собственно, и начинается настоящий Путь. Вся «программа» была рассчитана на 300 дней, так что примерно через год я должен был пополнить ряды Зеленых Хемулей, именуемых так, потому что они хранят и дают Надежду, Надежду на Великий и Бесконечный «мурашковый путь». Зеленые Хемули призваны среди своих групп исследовать и уничтожать малейшие очаги уныния и отчаяния, закрадывающихся в души «триединых» и пар желто-алых и пурпурно-зеленых.
Желтый отвечает за свечение «золотистых мурашек» - это своего рода контроль за качеством. Он следит за полнотой ощущений и за глубиной проникновения. Алая и Пурпурная  - суть ветры-ловцы малейшего измене-ния «мурашкового пути», они словно навигаторы, зрящие вглубь Вселенной и предсказывающие погоду впереди. «Триединые» - Синий, Голубой и Бирюзовый – есть Знание, Воля и Умение. Все они составляют единое целое – это, собственно, само «движение» или «существование» «мурашкового пути». Они являют собой главную движущую силу, без которой вовсе невообразимо само явление – «мурашки».
Вся группа в целом, точно пастыри звезд посреди Млечного, звонко тру-бящие на своих «овец» так, чтобы было слышно другим пастырям и так да-лее, и так далее…
Где-то на третьем шаге, когда я пытался с помощью «триединых» осоз-нать полную меру того, что я есть Зеленый Хемуль, я столкнулся с одной маленькой проблемой – у нас с Пурпурной вдруг опустел холодильник, а деньги, что у меня были, кончились… Деньги – вот, что по-настоящему должны презирать люди, но вот, когда их нет…
Когда я пришел с этим к Пурпурной, она сказала:
- Ну, наконец-то, вот теперь можно немножко поиграть… А я-то все ждала, когда же мой Зеленый наконец истратит последний цент!
- Но я, знаешь, мог бы устроиться куда-нибудь…
- И это говорит мне без пяти минут Хемуль… Ну до чего же живучи эти старые комплексы! Вот!
Она показала мне зеркально блестящий CD.
- Вот это – наши деньги, а вернее, еда, одежда и… необходимые излише-ства!
Она смотрела на меня все такими же пречисто-лучистыми глазами, в ко-торых сияла радость секретика, припасенного «на потом».
- И что же это?
- Я же говорю – это наши деньги… Как ты знаешь, этот мир сошел с ума, причем давно. Он обесценил любой труд, всему найдя эквивалент в виде ничего не стоящей бумаги и металлических кругляшков… Лет семьсот на-зад нам бы пришлось содержать огород, работать как-то, а то и «христарад-ничать», хотя, в общем, и тогда способы были… А уж сейчас-то, милый, в компьютерный век, в век единичек и ноликов… неужели ты думаешь, что многомудрые Хемули не додумались, как из этих ноликов получить завет-ные бумажки?
- Хакерство!
- Дурацкое словечко, но кое-что оно все же объясняет, хотя мне лично нравится «сталкинг», но это не суть… Тут, видишь ли, главное не пере-усердствовать, как говорил Брат Лоренцо: «Лишь в чувстве меры истинное благо!»* Понимаешь, это вовсе не проблема, здесь главное фантазия и во-ображение, которого, к счастью, компьютеры лишены. Если вдруг челове-чество выдумает машины с чувством юмора, пиши пропало, Хемулям вновь придется тратить драгоценное время на какой-нибудь бред, вроде работы.
Ах, и в ней, конечно, можно было бы найти «поток мурашек», но, увы, порвалась «дней связующая нить». Так что, милый, не печалься и ступай себе к «триединым», а я уж как-нибудь попытаюсь найти лазейку в этих но-ликах-единичках!
- Удачи тебе!
- Она здесь ни при чем. Я ведь не стану банк грабить или клад искать, я просто воспользуюсь, именно воспользуюсь, плодами цивилизации.

Скажу только одно, что плоды были вкусными и изысканными. Мы даже отметили успешное прохождение мной третьей ступени. «Я – Зеленый Хе-муль», - орал я на все небо, когда мы летели с трех тысяч в групповом прыжке над Тушино. Это был, конечно, мой первый прыжок, и так получи-лось, что это был и мой первый шаг на четвертом этапе «преодоления стра-ха», по крайней мере, мне так показалось, когда я увидел быстро прибли-жающуюся Землю…
Но что такое страх перед смертью по сравнению со страхом внутри себя, того страха, который делает нас такими незащищенными и, в конечном ито-ге, побежденными… Это был самый мучительный и неприятный, если можно так выразиться, момент обучения, вернее, самообучения… Меня ос-тавили все, даже Пурпурная, сказав, что мой страх – это чисто моя пробле-ма, здесь уже группа не помощник, она, скорее, только помешала бы. Я должен был решить эту проблему сам и потом прийти к ним, или не прий-ти… Они сказали, что будут ждать, но времени очень мало, так как сле-дующий этап – «видение» - был совместным, и если кто-то из группы «вы-валится», она останется просто группой чудаков…
Они простились со мной по очереди, словно бы повторяя древний риту-ал:
Синий – Сынок! Я ждал этого момента тридцать лет, подожду и еще не-много…
Голубой – Будь собой! Будь Зеленым! Будь Надеждой!
Бирюзовый – Мочь, не значит быть уверенным, ведь, в конечном итоге, есть шанс такое «Увидеть»!
Алая – Поймай Его и держи! Бойся, но не сдавайся, дай Ему пройти сквозь тебя!
Желтый – Знаешь, это, наверное, неправильное использование энергии в такой момент, но дай-ка я тебя обниму… Возвращайся!
Последней подошла Пурпурная… Она не сдерживала слез, она так на-прасно тратилась…
Пурпурная – Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты самый кра-сивый, умный и нежный…? Так вот, не верь, - ты еще лучше! Ступай! И не балуйся оливками…
Комок за комком подкатывал к горлу. Они ушли. На секунду даже пока-залось, а были ли они вообще…
 О, да, вот он, первый и робкий коготок страха! Но как больно, и это еще только самое начало.
Я знаю ответ, теперь лишь осталось найти на него вопрос. Я знаю, что дальше, но не знаю, как шагнуть к нему сейчас, через эту пропасть внезап-ной слабости и отчаяния!? Какими кругами очертить себя, чтоб тот дьявол в обличии ребенка не подступился ко мне, где найти того ангела, что крылья-ми укроет мою наготу, ну почему, почему меня не минует чаша сия!
Вот и попробуй без учеников, сподвижников и поцелуя взойти туда, где творятся чудеса, туда, где всего остального просто нет, где в Небесах раз-верстых только Песня, а в Песне только тишина Вселенной… Десятки уче-ний, догм, молитв, истин проносится сейчас в мозгу. И мозг, словно компь-ютер, подбирающий нужный код…
Вдруг я понял, насколько я одержим этим  желанием победы, что я про-сто из кожи вон лезу, а ведь это и есть страх, страх потерять свои желания, чего-то не хотеть, чего-то не мочь хотеть, чего-то уже не мочь хотеть, в конце концов, не знать, чего хотеть, но желать так самозабвенно и страстно, бросая самое сердце свое в топку желаний, испепеляя душу в поисках все новых стремлений, и даже в такой момент безумно хотеть победить и бо-яться проиграть!
Это тупик! Это ловушка, из которой мне никогда не выбраться, я хочу, и я боюсь это потерять… Вдруг я понял, что в этом-то и главный подвох, вот ты уже почти на вершине, уже дышишь её кристальным дыханием, видишь, как ровно и холодно она сияет, но что это – ты поворачиваешь вспять, идешь вниз, не торопясь, будто и не хотел вовсе минуту назад её покорить, будто не сбивал руки свои в кровь, карабкаясь на вершину… но….

«Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи…»

Не спеши никуда, улитка. Ты ведь и так ползешь медленно, но и теперь не спеши, пусть обгоняют тебя рассветы и закаты, ты не спеши, пусть осень и зима проносятся мимо, и летом и весною не торопись. Пусть даже год пролетит, что ж с того, он очень быстр, а ты не спеши, да пусть хоть века пролетят и вернутся, и застанут тебя ползущей по склону Фудзи, все выше и выше, но не на каплю не ближе к снежной вершине!
Так привиделся мне мой страх!
Так остались мы с ним наедине, так поговорили, обсудили, что к чему, и так, в конце концов, разошлись в разные стороны… Ибо поняли, что не ну-ждаемся более друг в друге, и никто из ныне живущих не видел нас вместе.
Быть может, только некоторые из особенно внимательных заметили, как к небу от земли поднялся небольшой рой огней… Синий, как звездный свет июльской ночью; Голубой, как небеса над океаном; Бирюзовый, что такой чистый, словно слеза из горного ручья; Алый, как восходное марево; Жел-тый, как хлеба спелые под рукой; Пурпурный, как бархатные поцелуи ночи, и Зеленый, как надежда на то, что все это правда…
Но толком их не успел рассмотреть никто. Ветер дохнул, и они пропали, словно их и не было…






















Окончено 4 июля 2001г.