И имя Бога не упоминайте в суе!
- Вот сижу я тут и смотрю на вас. Как же вы жалки в своих страданиях! Вы себя-то зачем унижаете?
- А что мне остается? Вы ведь сами видите, что я обречен, я бы хоть воздуха мог глотнуть свежего, а не дают!
- А зачем вы сделали то, за что вас сюда отправили?
- Не знаю…. Просто зол был, вырвалось само собой нелепое жестокое слово, а потом вот все и произошло!
- Глупо как-то!
- Согласен, но дальнейшее было уже не в моей воле!
- Да что же вы такое сказали?
- Я не могу это повторить, поймите – время сейчас такое!
Олег Ефремович (станем его называть так) родился в памятном 1917 году. Он безумно гордился этим. Надо сказать, что родился он ни где-нибудь, а именно в Ленинграде. Он видел город и после окончания гражданской войны сразу, и много лет спустя. Он видел, как менялся град Петра с каждым годом, его это немного удручало.
Петроградец в раннем детстве, а затем и ленинградец, всем своим молодым горячим сердцем верил и в партию, и в Ленина, и в светлое коммунистическое будущее. Он верил во все это, но только изредка вспоминал эмигрировавшую бабушку, бывшую одной из последних князей N. Он вспоминал всегда ее с разными чувствами. Иногда он обвинял ее в предательстве Родины, а реже, белыми питерскими ночами он начинал понимать ее.
Как-то одной из таких ночей он сидел еще совсем мальчишкой у окна и глядел на Неву. Это была не их, а чья-то богатая квартира (у них-то все отняли). Он с ужасом и мучением обдумывал то, что видел днем…. Около полудня были казнены четверо офицеров уже несуществующей царской армии. Их расстреляли на глазах у толпы.
Маленького Олега поразила не жестокая расправа над гордыми офицерами-мучениками, а сама толпа. Одни, те, что были в черной коже и красными кровавыми платками повязаны, смотрели на расстрел со звериными, полусумасшедшими лицами, они смеялись и выкрикивали что-то оскорбительное в адрес четверых. Другие, все в сером, со страдальческими скорбными лицами стояли чуть поодаль, они ничего не кричали, они тихо, как призраки, качались под порывами холодного северного ветра. Эти самые молчаливые периодически крестились, кто-то из женщин горько рыдал, прикрывая лица синими от мороза руками, и мотал в бессильном отчаянии головой.
Никакого приговора никто не зачитывал, только какой-то гладко выбритый мужчина, похожий на гнутую рельсу, орал что-то о партии, о пролетариате и прочем и прочем…. Прогремели выстрелы. Одна из рыдавших вскрикнула и лишилась чувств, какой-то худой длинный парень унес ее со двора на руках.
После казни серо-черная толпа, будто облитая каплями крови, растеклась по маленьким питерским улочкам в разные стороны. Никто больше не кричал, никто не шептался, как там, все просто молча скрылись в частоколе из чугунных оград и серо-желтых домов. Стало пусто и холодно во дворе…
Он рос в Ленинграде, видел, что революция очень изменила лик города и лица горожан. Он со временем начинал осознавать очень многое. Будучи обычным мальчиком-часовщиком, перенявшим искусство «лечения» точных механизмов от отца, он встречался со многими ленинградцами того времени. Они тоже, как та толпа в далеком двадцать первом, были совершенно разными. Одни заходили в мастерскую, гордо неся свои крупные золотозубые головы, другие - сутулясь и нервно оглядываясь. Первые подавали часы с презрением к мальчишке, вторые доставали серебряные и золотые часики из желто-черных тряпиц и дрожащими руками протягивали их Олегу. Мастер прекрасно знал, что эти часики – последнее из того, что осталось у этих несчастных, он ремонтировал сокровища новоявленных бедняков по ничтожно низким ценам.
Олег Ефремович очень рисковал, когда, имея лишь одну мастерскую в подвальчике, умудрялся обеспечивать ночлег одному - двум беднякам за раз. Долгими зимними вечерами он разговаривал с ними о том, что же происходит на самом деле.
Один раз к нему в мастерскую глубокой ночью в дверь постучали так тихо и слабо, что Олег даже испугался. Открыв, юный мастер увидел на пороге щупленькую девушку в драном сером пальтишке. Она, вся продрогшая от сурового декабрьского мороза, стояла, шатаясь на тоненьких ножках без чулок. Она была бледна и глядела как-то неопределенно на Олега, будто сквозь него. Она шатнулась еще разок, и ноги подкосились, она свалилась в голодный обморок.
С тех пор Олег Ефремович больше никого не брал под свою ночную опеку. Все его силы и средства уходили на лечение и выкармливание маленькой Катеньки. Она была маленькой не из-за возраста, а из-за того, что все последнее время голодала. Оказалось, что Катенька является дочерью одного из расстрелянных тогда офицеров, что еще совсем маленькой девчушкой она стояла там, в холодном дворе, держала рыдающую маменьку за плащик, а потом со старшим братом и бесчувственной матерью они скрылись в темном подъезде.
Олег очень жалел Катю, жалел ее за то, что на ее юные плечики свалилось столько несчастий. Он уже перестал давно гордиться годом своего рождения, перестал верить и в обещания, слышимые им прежде, перестал верить в партию…. Он очень рисковал теперь, когда в «новом обществе» жил с несовершеннолетней девушкой в собственной мастерской, делал невиданные скидки бывшим аристократам… и перестал верить!
Катя безумно любила молодого голубоглазого князя, а в нынешнее время простого часовщика, она молилась на него как на святого. Выздоровев, она помогала ему: убирала в маленькой комнатушке, готовила обеды и просто бывала рядом, когда ему становилось особенно одиноко в посеревшем Ленинграде. Она не стыдилась более ничего, ведь теперь она была круглой сиротой, а Олег выходил ее, приютил и… так нежно целовал ее в лоб на ночь.
В тридцать шестом Олегу было девятнадцать, а Катеньке всего семнадцать, но они называли друг друга всегда по имени и отчеству. Бывало, что серым туманным утром они просыпались одновременно и шли вместе к столу, чтобы заварить жиденький бледный чай, у них завязывался обычный утренний разговор.
- Екатерина Алексеевна, я видел, что вы сегодня необыкновенно беспокойно почивали.
- Да, Олег Ефремович, мне снилась маменька…
Дальше они умолкали на время, чтобы молчанием почтить память тех, кого давно уже нет рядом.
Затем они молча завтракали и расходились по делам. Катенька затевала уборку, а Олег отправлялся снова к своим любимым часам.
Как-то одним из таких серых туманных утр в мастерскую зашли двое в темных плащах. У обоих были хищные лица. Один из них снял с руки красивые позолоченные часы и кинул их Олегу.
- Отремонтируй к вечеру.
- Не могу!
- Что?- тот, что был выше, занес огромный кулак над мастером.
- Не кричите на меня!- спокойно, ничуть не шелохнувшись, произнес Олег,- только к завтрашнему вечеру - много заказов.
- А меня, сопляк, не интересуют твои заказы. Ты знаешь кто я?
- А я чихать хотел на то, кто вы!
- Огрызаешься, морда буржуйская, надо было тебя вместе с твоей бабкой из страны выкинуть да под Прагой прирезать!
- Ах вы!!!- Олег вскочил со стула и, схватив тяжелый чугунный утюг, накинулся на визитеров,- я вас, сталинские прихвостни, прибью за эти слова!
- Да иди ты к черту, полоумный! А вот за товарища Сталина ты еще ответишь!
Эти двое темных даже не удосужились забрать часы. Олег со всей злости ударил их об угол растопленной буржуйки так, что детали разлетелись во все стороны. Катенька в полном недоумении подмела быстро в комнате и присела рядом с трясущимся от раздражения Олегом.
- Олег!
- Как ты меня назвала?
- Я люблю…
Они не говорили больше в этот день, они просто смотрели друг на друга и были счастливы оттого, что, наконец, обрели друг друга. Катя только к вечеру опомнилась и пустыми, полными слез глазками посмотрела на Олега.
- Они вернутся?
- Да, Катя, они еще вернуться!
- За часами? Какая жалость, что ты их разбил!
- Ложись спать, Катенька, ты устала!
Катя погасила свечу в маленьком жилом помещении и легла на мягкую, но скрипучую кровать. Олег, как обычно, пришел пожелать ей сладких снов и поцеловать нежно в горячий лоб. Катенька не узнавала своего ненаглядного. Он впервые был так мрачен, впервые он был так молчалив. Она чувствовала, что его сердце рвется на части от небывалой тоски. Олег желал ей спокойного сна, а ей казалось, что он прощается с ней навсегда.
Ночью, когда Катя уже заснула, в дверь постучали тихо, но настойчиво. Олег был уже собран. Он спокойно открыл незваным гостям, попросил их не шуметь, чтобы не разбудить девушку.
В плохо освещаемой комнате его допрашивали. Потом он подписал какую-то бумагу и попросил:
- Можно оставить ей мастерскую?
- Зачем?
- У нее никого нет! У нее даже нет дома!
- Это не к нам вопрос, но постараемся вам помочь.
- Спасибо.
Конечно, никто не собирался помогать врагу народа! Олег это понимал, но мысль о том, что он попытался сделать хоть что-то для любимой, делала его чуточку удовлетворенней.
Олега посадили в черную сырую каморку и дали стакан затхлой воды. В камере жутко пахло аммиаком, и всюду шуршали мыши. С одной из них он завел разговор. Ему казалось, что он сошел с ума, ведь мышь спокойно рассуждала о судьбе человечества, смотрела на него маленькими глазками и смеялась над глупостью его преступления.
- Враг народа, говорите?
- Именно.
- Мне жалко эту страну за то, что в ней за народ принимают отдельных личностей, а сам народ не ценят, будто это один калека, который итак обречен.
- Легко вам рассуждать…
- А почему бы и нет? Я - мышь, мне жить никто не мешает здесь!
Утром Олега вывели в тот самый двор, где когда-то еще мальчишкой он стал свидетелем жуткой расправы над теми, кто верил, кто жил, кто мечтал…. Он тоже верил когда-то, тоже мечтал, тоже жил….
И только стая воронов в серой пелене снега….