Костя Котелков (русский, образование высшее, временно неработающий) с некоторых пор перестал подавать милостыню. Не то, чтобы у него не было денег. Деньги как раз были. Вот если бы он работал по специальности, то денег точно бы не было, а так имелись. Хоть и был он по природе жалостливый, но попрошаек ему окончательно стало не жаль, а денег жаль. Даже каких-то там малых копеек.
В начале новейшей истории, когда искусство побираться только вставало на рыночные рельсы, Котелков давал с энтузиазмом. В те времена очередные ответчики за Расею решили, что пришла, наконец, пора поставить все на свои места. Для начала они поставили страну в позу № 35 (а, может, № 43, кто ж ее знает, ведь все давно сбились со счета), и на белый свет, как солома из дырявого тюфяка, повылезали сирые и убогие. Со всех сторон к добрым людям потянулись разнесчастные руки - верное свидетельство того, что поза оказалась неудобной. Костя раздавал направо и налево, чувствуя себя так, словно он и был виновник их нынешнего положения. Но время шло, а нищих меньше не становилось. И тогда поползли слухи о ловких людях, которые зарабатывают на этом большие деньги. Граждане как-то враз поскучнели и утратили интерес к этому важному христианскому мероприятию. Костя оказался в меньшинстве. Он стал давать почти украдкой, ловя при этом осуждающие взгляды сограждан и каждый раз испытывая неловкость и даже стыд. Его мудрая тетушка, заводской юрист на пенсии, к которой он обратился за советом, рассудила, что он вовсе не обязан подавать, если у него есть сомнения в истинных мотивах противной стороны. А кто тут прав - решат в свое время там, наверху. При этом мудрая тетушка многозначительно ткнула пальцем в небо, где у нее теперь располагалось вышестоящее начальство. Ободренный Котелков принялся за сокращение вспомоществования с тем же энтузиазмом, с каким вначале раздавал.
Первыми это ощутили на себе побирушки из категории "сами мы не местные". И то сказать, совсем обнаглели: ни разнообразия, ни чувства меры! Следующими жертвами его крепнущего равнодушия стали бомжи и бомжихи, обитающие возле станций метро в окружении бродячих собак. Сами они никогда не просили, и Костя подавал по собственной инициативе, страдая при виде людей, потерявших человеческий облик. Теперь он и им отказал в довольствии. Затем пострадали многочисленные бабушки, потом молодухи с грудными детьми на руках и, наконец, инвалиды, собирающие на протез. Остались только слепые, к которым Котелков продолжал испытывать неистребимую жалость, как и к самым разнесчастным бродячим псам, что целый день бегут куда-то по городу, боясь остановиться и приблизиться. Таким образом, к моменту описываемых событий Костя Котелков уличил в злостных намерениях почти всех попрошаек и нисколько не сомневался, что там, наверху, правда будет на его стороне.
В тот день, спустившись в метро, Котелков самым обыденным образом шагнул в распахнутые двери негустонаселенного вагона. Уже на входе он уловил крепкий запах прелой мочи, но не особенно огорчился. Он сделал три шага вперед, занял свое любимое место у дверей напротив и стал осваиваться. Быстро обежав глазами фигуры людей из ближнего окружения, он подметил в их позах какую-то неестественность и даже подавленность.
"Какая падла воздух испортила?" - читалось на их лицах. А действительно, какая? Котелков бросил взгляд на пол в поисках свежей или подсохшей лужи и, не найдя ничего подозрительного, стал исподлобья присматриваться к гражданам, выискивая среди них источник аромата. Вокруг сидели и стояли вполне приличные люди, и ото всех пахло мочой. На глаза ему попалась дамочка с прижатым к носику платочком и с выражением крайнего страдания во взгляде. Такой взгляд Котелков последний раз видел у своей старой кошки, которую на тот момент одолели блохи. Поезд набрал ход, и набежавший снаружи воздух слегка разбавил загустевший дух.
Продолжая поиски, Котелков столкнулся взглядом с выпученными глазами толсто одетой тетки и увидел там нескрываемое подозрение на свой счет.
"Ах ты, корова недоеная!" - рассвирепел он от мысли, что тетка могла подумать на него, и демонстративно крутанул головой в сторону, не в силах унять возмущение.
Назойливый запах урины начинал раздражать. Впечатление было такое, будто к общественному туалету приделали колеса и вместе с посетителями прицепили к поезду. На следующей остановке значительная часть пассажиров, не скрывая облегчения, покинула вагон. Оставшиеся продолжали молча демонстрировать друг другу свое негодование. И это было странно. Одно дело - терпеть неудобство по нужде, и совсем другое - когда в этом нет никакой нужды и можно перебраться в соседний вагон. Котелков, однако, тоже почему-то не захотел покидать вагон, и общественный туалет покатил дальше. Вот тут Котелков его и увидел. Вернее, он увидел того, кто вполне мог быть носителем этого нечеловеческого запаха.
Прямо напротив Котелкова, подставив ему спину, прижимался к дверям худенький мужчинка. Одет он был в мятые штаны непонятного цвета и сильно поношенную осеннюю куртку. Поднятый воротник слегка прикрывал потрепанную кроличью шапку с опущенными ушами. На ногах - нелепые ботиночки из пятнистой ткани. Был он весь какой-то съежившийся и неживой. Испытав долгожданное удовлетворение, Котелков злорадными глазами вцепился в эти опущенные плечи и обвисшие штаны, готовясь произнести сакраментальную фразу: "А-а, гад, попался!" Но возникшее, было, злорадство не разгоралось. "Тебя что, неделю в бочке с мочой держали?" - попытался подбодрить себя Котелков. Но и это не сработало. Глумиться не получалось. Более того, жалкое, если не сказать, жуткое состояние подозреваемого направило вдруг мысли Котелкова совсем в ином направлении.
"Как, где и на что он живет?" - спросил себя Константин, силясь понять причину, по которой это маломерное существо способно было излучать запах такой силы и консистенции. Да, конечно, одежда на нем была случайная и не первой свежести, но бомжем его назвать, пожалуй, было нельзя. В нем не было того развязного безразличия и запущенности, которые в совокупности с круглосуточными лохмотьями отличают деклассированного элемента от других двуногих. Однако положение его было таково, что рядом с ним даже последний бомж возблагодарил бы судьбу. Котелкову вдруг представилось, что испытывают незнакомые люди при появлении бедняги. Как вначале они, будто собаки, принюхиваются, недоуменно крутят головами в поисках источника, и какая безмерная брезгливость возникает на их лицах, когда они понимают, в чем дело. Как они его гонят или убегают сами, и в какой несмыкающейся пустоте он живет! Видимо, человек этот был крайне болен и прекрасно знал о своей способности производить удручающий эффект.
"Как же он живет?" - ужаснулся Котелков невыразимому одиночеству обреченного мужичонки, по которому плакала урология всего мира.
И тут самогонный аппарат, который существует внутри каждого из нас, и чье назначение - перегонять впечатления, которыми ежеминутно грузит нас жизнь, этот аппарат родил внутри Котелкова каплю субстанции чистого, пронзительно грустного свойства. Упав в подставленную колбу души, она жаром реакции обдала все его существо и освободила сострадание, так долго придавленное здравым смыслом. Котелков распрямился, будто сбрасывая колдовские чары и, не спрашивая себя, почему именно он, Костя Котелков, временно неработающий, а не эта долбанная власть, должен думать о куске хлеба для этих несчастных, сунул руку в карман и вытащил оттуда пятьсот рублей. Затем демонстративно отставив их на показ кислым, брезгливым рожам, подошел и встал рядом с серым человечком.
"Возьми, браток!" - сказал он громко, с вызовом и сунул ему деньги туда, где на уровне груди, как в муфте, прятались руки больного. Оттуда выскользнули восковые пальцы и, зажав деньги, спрятались обратно.
"Спасибо..." - не поворачивая головы, прошептал человек. Костя успел только заметить бледную впалость щеки и острый нос. Двери открылись, и Котелков, не оборачиваясь, устремился к эскалатору, твердо ступая и вдыхая по пути бесстрастно-стерильный воздух подземки.
Выйдя на поверхность, Костя шаг за шагом стал выбираться из плотной толпы, клубящейся на площадке у выхода. Навстречу через толпу ломилась баба с тупым лицом и бесформенной фигурой. Котелков успел выставить плечо и едва устоял на ногах после того, как эта лошадь проследовала мимо. "Куда прешь!" - успел рявкнуть он вслед, и его понесло дальше. Выбравшись, наконец, туда, где было свободнее, Котелков замедлил шаг и остановился. Здесь начинался спуск к привокзальной площади. В паре метров от него двое слепых, мужчина и женщина, подняв незрячие глаза к небу, выводили на два голоса задушевную песню. Котелков положил им в коробку десять рублей и повернулся к спуску. "Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека..." - ни с того, ни с сего, процитировал он, непонятно кого имея в виду. Затем бросил орлиный взор поверх голов, выискивая там свой излюбленный путь по самой границе между двух людских потоков, и пошел.
И пошел Константин, пошел, родимый, обгоняя попутчиков, уклоняясь от встречных и привычно лавируя между наковальней жалости и молотом ненависти.