В армию Ваня Соловьев призывался из родной деревни - Соловьевки, в сороковом году, как раз, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Проводы были скромными - к тому году большевистские колхозы уже окончательно разорили богатые сибирские селения - на дощатом, выскобленном до белизны, столе стоял чугунок с картошкой, бутылка мутной самогонки, лежала зелень из тайги: щавель, дикий лук, коренья, да спелая сочная брусника в большой деревянной тарелке.
Ванькин батя в холщовой рубахе, выпущенной поверх портков, по такому случаю нацепил Георгиевский крест, которым он был награжден еще в первую мировую, его матушка украдкой крестилась, боязливо посматривая в маленькое окно: не идет-ли кто - греха не оберешься! Донесут - арестуют.
- Ни че, сёдня можно, - успокаивая, говорил батя. Обычно неразговорчивый, он продолжал. - И дед твой, Ванька, воевал. С япошками. И отец его, мой, стало быть, дед. С турками…
Младшие Колька, Петька и Сережка смотрели на Ваню с завистью - им кто-то рассказал, что в армии кормят борщом с мясом и каждый день дают масло. А уж про настоящие кирзачи, которые получают послужившие солдаты они даже и верить отказывались: на их небольшую деревню найдется лишь пара настоящих сапог а тут многие тысячи солдат - разве на такую ораву напасешься?!…
Ваня глотнул самогону, во рту зажгло - непривычен он был еще к этому зелью, деревянной ложкой черпанул брусники.
- Ну, пора. Через два года вернусь, - Ваня обнял матушку, кивнул бате, - Отслужу, пойду к тебе в кузницу, - подхватил холщовый мешок с печеной картошкой, да горбушкой хлеба из отрубей, перекинул его через плечо и шагнул за порог.
2.
В армии Ване понравилось. Ему все давалось легко: и ранние подъемы, и физические нагрузки, и стрельбы, и даже строевая подготовка. Ко всему этому, кроме строевой, он был приучен с раннего детства: от зари до зари носился по тайге, знал все речки и озерца в окрестностях деревни, метко стрелял из батиной берданки рябчиков, глухарей и уток, пока ружье не изъял оперуполномоченный из райцентра, а став чуть старше, вместе со взрослыми работал на колхозном поле, потому что в кузницу батя его пока не пускал - силенок у пацана было маловато. Ваня был в батю - молчалив и исполнителен, а это всегда ценилось в армии. И у парня началась армейская карьера: его назначили вторым, а потом и первым номером пулеметного расчета РПД. И это в то время, когда у многих новобранцев были винтовки еще с первой мировой.
22 июня сорок первого года был обычным воскресным днем: подъем на полчаса позже; после завтрака - короткий инструктаж старшины минометной батареи, в охранении которой служил Иван, о том - чем должен заниматься боец в личное время; затем - два часа личного времени, которое рядовой Соловьев посвятил написанию письма в родную деревню; потом час, по воскресному расслабленной и без обычных придирок, строевой на плацу перед казармой с пением:
- По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед
Чтобы с боя взять Приморье
Белой армии оплот!
После строевой - подготовка к обеду: можно было не спеша посмолить махорку и завалившись на зеленую травку, отдающую в жаркий день окружающему миру дальневосточной тайги и сопок, свой неповторимый аромат, поглазеть в синее, уходящее в космос, небо, помечтать о доме. Обед. Опять по воскресному неспешный и почти по домашнему уютный с безобидными шутками и подтруниваниями. В послеобеденное воскресное время жизнь на батарее и вовсе затихала: можно было в отсутствии командиров даже прилечь на кровать поверх одеяла, но Иван любил уходить в сопки, на всякий случай, предупредив второго номера, чтобы побыть в одиночестве.
И в это воскресенье он пошел уже знакомым маршрутом. Перескочив через ручей и обогнув заросли фундука, Иван взобрался на огромный плоский камень, снял гимнастерку, стянул сапоги, распеленал портянки, несмотря на то, что они были чистые и сухие, разложил их проветриваться, и сам улегся на горячий камень, улыбаясь от приятных ощущений.
Отсюда, с камня, открывался вид на дальние сопки, за которыми тек Амур. За рекой же был враг. Иван никогда не видел живого японца, но по рассказам деда знал, что это серьезный и фанатичный враг. Знал он и то, что японцы захватили не только китайские земли, но и наш Порт-Артур, и Дальний, где воевал его дед в начале века, и Сахалин, и Курилы.
Иван лежал, и думал об этом, и ему было обидно и не понятно: как мог его дед - крепкий жилистый и в свои семьдесят лет - проиграть японцу?
Его размышления неожиданно прервал прибежавший второй номер.
- Иван, полундра, - выдохнув, сказал он.
Иван вскочил, натянул гимнастерку, сапоги:
- Бежим.
На батарее внешне все было спокойно: комсостава видно не было, бойцы, расположившись в тени казармы, курили махру, но по малочисленным разговорам и по отсутствию командиров Иван почувствовал - что-то случилось.
Перед отбоем личный состав батареи осматривал сам комбат капитан Остапчук. Он был серьезен, молчалив. Потом приказал удвоить боевое охранение. Иван пошел в наряд и лишь на следующий день узнал о провокации на западной границе. О том, что началась полномасштабная война с Германией, он узнал лишь через неделю и сразу, как и большинство на батарее написал рапорт об отправке на Западный фронт. Ему, комбату Остапчуку и еще половине личного состава отказали - японская граница была под боком. Ивану присвоили младшего сержанта и вменили в обязанность обучать присланных на батарею новобранцев.
Когда до батареи дошли сведения, что немцы рвуться к Москве, личный состав опять писал рапорта. И опять через всю страну пошли эшелоны. От его земляка из соседнего Варгатера - Алексея Бобылева, служившего в соседней части, передали записку: "Еду на запад", а его Ивана опять оставили здесь.
- Кадровые бойцы нам самим нужны, - с грустью сказал комбат Остапчук. Ему тоже отказали в отправке на западный фронт.
Когда сибирские дивизии начали наступление под Москвой, младшего сержанта Соловьева приняли кандидатом в члены ВКП(б).
К сражению на Курской дуге Иван, за исключением комбата Остапчука, остался последним пришедшим служить на батарею до начала войны. Он уже привык к батарее, как к родному дому, но рапорта об отправке его на войну с немцами писать не переставал: слишком легкой ему казалась здесь служба, когда там гибли его товарищи. А то, что гибли - он точно знал. Через всю страну с фронта, из госпиталей приходили ему треугольнички-писем. Оказывалось, его молчаливого бойца уважали. Ну ладно бы там, на гармошке наяривал или чечетку бил, а то просто учил своих сослуживцев как метко стрелять да окапываться, чтобы жизнь свою на благо Родины сохранить. Гибли товарищи смертью храбрых. Вот и про Алексея Бобылева, его земляка, весточка дошла: поднял он в атаку, взамен убитого командира, взвод. В рост шел, впереди всех, сквозь шквал огня. Взвод взял высотку и удержал ее до подхода подкрепления. Правда, осталось всего четыре бойца. Стали искать героя - тела не нашли. То ли снаряд ухнул, то ли авиабомба - один из выживших рассказывал. Но в штабе решили: нет тела - нет и героя и вычеркнули его из списков представленных к награде.
В конце сорок четвертого к себе вызвал комбат Остапчук. Здесь, далеко на Востоке, в кабинете командира о большой кровопролитной войне, которую вел с фашисткой гадиной весь советский народ, напоминала лишь карта с отметками об успешном продвижении Красной армии к западной границе Советского Союза, да заклеенные на всякий случай крест на крест бумажной лентой стекла окна, из которого хорошо просматривался батарейный плац, за ним низкая казарма, сверху затянутая маскировочной сеткой, а дальше, если смотреть левее казармы, на спуске сопки метрах в пятистах от настоящей батареи, были отчетливо видны бутафорские казармы, которые наверняка были отмечены на картах противника.
Комбат Остапчук, что-то писавший, при появлении сержанта Соловьева - к тому времени ему уже присвоили очередное воинское звание, отложил ручку, встал, выйдя из-за стола покрытого зеленым сукном, подошел к Соловьеву и грустно, как показалось Ивану, посмотрел ему в глаза. Потом положил руку на плечо, кивнул в сторону окна:
- Подойдем.
Они подошли к окну, и Иван вспомнил, как четыре года назад он сопровождал вновь назначенного командира батареи по территории прилегающей к их части, и что именно тогда они выбрали место для строительства бутафорского объекта, и, вспомнив это, Иван понял - с командиром они расстаются, но лицо при этом у него осталось невозмутимым - лишь по спине пробежал холодок - предчувствие подсказывало: прежняя служба закончилась.
- Завтра отправляют на Запад, - сказал Остапчук. - Письмо вот домой дописываю, в Новосанжаровку Омской области…После войны заезжай… Заедешь?
- А як же! - улыбнулся Иван.
Комбат Остапчук еще раз внимательно и грустно посмотрел в глаза сержанта, похлопал по плечу. - Иди, Иван.
Выйдя от комбата, Соловьев стрельнул у бойца самокрутку и первый раз в жизни закурил.
3.
На следующий день на батарею прибыл командир полка и привез с собой "зеленого" - только из училища - младшего лейтенанта Накрутова.
Новый командир батареи родом был из небольшого поволжского городка, где его отец, до революции не удавшийся по причине злоупотребления алкоголем и лени, сапожник и колотивший с регулярной периодичностью свою тихую жену, сделал головокружительную революционную карьеру: сначала, получив кожанку и маузер, безжалостно расстреливал своих более работящих, а потому зажиточных соседей по городку, которые не поддержали власть комиссаров и голодранцев, потом подавлял тамбовский мятеж и лично, экономя для молодой Советской республики патроны, рубил заточенной лопатой головы тюменских крестьян, не согласных с ленинской продразверсткой.
Усмирив непокорных, отец комбата Накрутова вернулся в свой городок и стал управлять им по своему большевисткому разумению: уравнивая всех и вся. Ему, как секретарю партийной организации и как "герою" гражданской войны выделили большой черный автомобиль, на котором иногда катался и будущий комбат, поглядывая с высока на своих сверсников - босоногих мальчишек, росших зачастую без отцов. И почти гордился своим отцом - таким всесильным, затянутым в кожаные скрипучие ремни, в кожаных галифе, в блестящих хромовых сапогах. Почему почти? Да потому, что даже в эти минуты он не мог забыть другого отца: пьяного до омерзения, в нижнем белье, матерящегося как последний сапожник и истязающего мать. Его мать. Однажды, став постарше, будущий комбат, пытался заступиться за мать. Но она запричитала:
- Уйди сынок, а то он тебя покалечит!
Он ушел в другую комнату, плача, и унося с собой взгляд матери - взгляд человека обреченного и смирившегося со своей судьбой. И тогда он решил, что когда вырастет станет большим начальником, чтобы защитить от отца и других злых людей свою мать.
И еще, когда в стране начались массовые аресты военноначальников, отец, видимо, уже боявшийся оставаться наедине с собой то ли из-за пьянства, то ли совесть за содеянное начала терзать, то ли страх обуял, что и его не минует кара Господня, стал, во время запоев, проводить с сыном "политинформации". Выпив очередной стакан водки, отец что-то малосвязанно бормотал - только ругательства звучали эмоционально и четко, но однажды он высказал связанную мысль и эта мысль вошла в мозг будущего комбата, как гвоздь. Как раскаленные гвоздь, убив, наверное, часть клеток головного мозга, которые ведают такими чувствами как любовь к человеку, доброта… А сказано было следующее:
- Сейчас, сын, очень хорошее время для армейской карьеры. Как на войне - командира убило - ты занял его место. Еще одного командира кокнуло - ты опять выше взлетел… И никогда не жалей людей. Люди это скот, это материал для достижения твоей цели. Главное - это план, это директива, это приказ который ты должен выполнить любой ценой. Ценой жизни этих скотов, - и отец пьяно захохотал…
Младший лейтенант Накрутов поначалу ничем себя на батарее не проявил. Служба шла по накатанной годами колее: приходили новобранцы, их обучали военной службе опытные бойцы; немного послужив, молодые солдаты писали рапорта и опять, как в начале войны, эшелоны шли на Запад - готовилась кровопролитнейшая операция по взятию Берлина.
Иван в один из весенних воскресных дней, когда Накрутов в очередной раз уехал в штаб - у одного штабного офицера было день рождения, предупредив своего наводчика - к тому времени он уже был командиром минометного расчета, которого считал своим замом, ушел в сопки на любимое место. Взобравшись на камень, с высоты взглянул на окружающий мир, вдохнул глубоко, ощутив запах пыльцы цветущего орешника, и сердце его от радостного ощущения молодости и наступившей весны, забилось в неожиданном порыве и ожидания неисполненной любви, мысли о которой он все эти годы старательно гнал от себя, нагружаясь повседневными воинскими заботами, физическими тренировками. И он понял, осознал, почувствовал и радость от этого увеличилась до самых бездонных дальневосточных небес, что война, на которую он так стремился и на которую он так и не попал, для него закончилась. И что значит он, его жизнь, кому-то нужна, если она была дарована ему за просто так… Но тут же Иван похолодел от следующей простой, но гениальной в своей простоте и правде мысли: жизнь ему дарована его братьями, и земляком - Алексеем Бобылевым, и комбатом Остапчуком, весть о гибели которого дошла до Ивана месяц назад, и миллионами других солдат, которые погибли, чтобы он - Иван Соловьев мог вот так радостно наслаждаться окружающим его прекрасным миром. И грусть накатила на него, но эта грусть была светлой.
Иван свесился с камня и отломил, веточку, доросшего за пять лет, которые он здесь служил, вровень с камнем орешника. У него на родине, на севере Сибири, фундук, как называют на дальнем востоке орешник, не растет, и Иван стал рассматривать сережки, покрытые обильной пыльцой, набухшие почки, из которых после цветения появятся нежные, похожие на березовые, зеленые листочки, и скромный похожий на полураскрытую почку только розоватый женский цветок, из которого к осени созреет такой вкусный кругло-коричневый орех, который даст пищу и птице, и зверю, которые в свою очередь разнесут и обронят их по округе, дав жизнь новым росткам.
"Но только с этой сломленной веточкой уже ничего не произойдет, как и с теми молодыми, не успевшими родить детей, солдатами, которые полегли на войне", - и сердце у Ивана горестно сжалось - он вспомнил своих младших братьев Кольку, Петьку и Сережку, которые пали смертью храбрых, не успев сделать в жизни ничего. Как они были между собой погодками - так и гибли: Колька - в сорок втором, Петька - в сорок третьем, Сережка - в сорок четвертом, И узнал о их гибели Иван в один день, лишь в январе этого года - в пополнении прибыл земляк-новобранец - друг младшего Сережки - Игнашка Лошкарев. Иван, услышав рассказа Игнашки, никак не мог поверить в это и даже не потому, что на одной войне могут погибнуть три родных брата, а из-за того, что отец - мама была не грамотной - не написал ему об этом. Лишь потом он понял, почему отец так поступил…
4.
День безоговорочной капитуляции фашисткой Германии на батарее отмечали радостно, но, действительно со слезами на глазах. Сержант Соловьев в новенькой форме, выданной накануне, алюминевой кружкой со спиртом чокнулся по очереди с тремя, стоявшими на столе наполненными спиртом кружками, накрытыми сверху кусочками хлеба:
- С победой, братцы! - глотнул обжигающее зелье и, глуша, подступающие слезы неожиданно запел:
- Наливалися знамена
Кумачом последних ран
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан!
А вскоре на батарею начало поступать подкрепление. Но прибывали не зеленые необстрелянные ничего не умеющие новобранцы, а повоевавшие на западном фронте бойцы из госпиталей, не попавшие по той или иной причине в свои части. Практически все они имели награды. И на батарею зачастили разного рода начальники.
Командир батареи Накрутов как будто сдурел: перед начальством стелился, а своих подчиненных совсем перестал считать за людей. За малейшее, на его взгляд, нарушение формы одежды, распорядка дня кричал, хватался за пистолет, грозя расстрелять по законам военного времени, или отправлял на полковую гауптвахту. Но со старослужащим сержантом и командиром минометного расчета Соловьевым он в конфликт не вступал. И вообще, как бы обходил его стороной.
Но однажды, в воскресный день начала июня, когда привычный ритм армейской службы становился менее напряженным и солдат мог заняться собой и даже пощеголять в новенькой форме, выданной в канун победы над Германией, вдруг позвонили из штаба полка и по секрету - не зря Накрутов туда часто наведывался - "свой" человек звонил - сообщил, что на батарею направился командир полка с внезапной проверкой. Накрутов дал команду срочно гнать личный состав в сопки для проведения маршброска и обучению бойцов скрытому передвижению в условиях пересеченной местности. Руководить этими занятиями он поручил младшим командирам, а сам остался на батарее - встречать начальство.
Вместе с командиром полка на батарею прибыли начальник штаба сто одиннадцатого укрепрайона, в который входили и полк и батарея тяжелых минометов, начальник штаба полка, несколько штабных офицеров и малоразговорчивый майор с холодным цепким взглядом, с которым почтительно разговаривал даже сам начальник штаба укрепрайона.
Накрутов встретил проверяющих при полном параде в начищенных до блеска хромовых сапогах. Начальство, выслушав рапорт командира батареи, доброжелательно жало ему руку. Майор, пропустив всех вперед, тоже пожал руку Накрутову, но задержав ладонь комбата в своей жесткой сухощавой руке, представился:
- Майор Сухарев.
Накрутов невольно вздрогнул - до него просачивались слухи, что некий майор то ли из Смерша, то ли из контрразведки занимается личным составом укрепрайона.
- Это ваш отец застрелился в мае сорокового? - тихо спросил Сухарев.
У Накрутова, казалось, зашевелились волосы под фуражкой - этот факт своей биографии он скрыл даже при поступлении в военное училище, указав в анкете, что его отец умер.
Майор Сухарев, не давая опомниться, также тихо спросил:
- Кто сообщил о нашем приезде? Фамилию?
- Филимонкин, - еле слышно произнес Накрутов и липкий пот заструился у него по спине, стикая в кальсоны.
Майор Сухарев убрал, как показалось Накрутову, брезгливо руку и с безразличным выражением лица присоединился к группе приехавших офицеров.
- Лейтенант, показывай свое хозяйство, - окликнул оцепеневшего Накрутова, командир полка…
Сержант Соловьев добросовестно исполнил первую часть приказа - во главе расчета пробежал весь маршрут, по которому они часто совершали маршброски, а вот над исполнением второй части приказа, задумался. И было это впервые. Нет, он никогда не выполнял бездумно любые приказы командира, не считая тех действий, которые были отработаны до автоматизма. Он всегда обдумывал приказы командира, но это обдумывание всегда было направлено на то, как лучше и быстрее выполнить порученное. А сейчас, впервые за пять лет службы, глядя на новенькую красивую форму солдат, засомневался в целесообразности того, что называлось - скрытого передвижения в условиях пересеченной местности, а проще говоря - где на четвереньках, а где и по пластунски преодолеть подъем на сопку, а потом, также незаметно для предполагаемого противника, спуститься с нее.
Сержант Соловьев даже не брал во внимание то, что сейчас во влажных низинах цвел вечнозеленый багульник с сильным одурманивающим запахом, от которого потом у многих солдат будет тошнота. Тошнота - не пуля, пройдет. А вот форму новую врятли скоро выдадут. И Иван решился:
- Снять гимнастерки и галифе, - скомандовал он и сам стянул гимнастерку. - Рядовой Лошкарев, сторожите форму. Расчет за мной!
Зрелище, конечно, было необычным: солдаты в нижнем белье и сапогах, где ползком, где, пригнувшись, вперебежку продвигались к вершине сопки. Сержант Соловьев, возглавлявший это необычное продвижение и первый добравшийся до вершины, наблюдая эту идиотскую картину, на какое-то время засомневался: правильно - ли он поступил, отдав такой приказ, но, увидев во что превратилось нижнее белье, когда бойцы добрались до вершины, подумал, что он, наверное, все-таки прав - лишь бы на глаза бойцам другого расчета не попасться - засмеют.
Соловьев, прежде чем начать спуск с сопки, приподнялся на ноги, глянул вокруг, да так и замер на некоторое время: от батареи к месту проведения занятий двигалась группа офицеров, которую вел за собой Накрутов. Прошла, наверное, целая вечность прежде чем Иван начал что-либо соображать:
- Лежать! Крикнул он солдатам.- Ждать меня! - и, словно ящерица, извиваясь и прижимаясь всем телом к земле, он ринулся назад, со склона сопки, к рядовому Лошкареву, охраняющему форму личного состава минометного расчета.
Изорвав в клочья кальсоны на коленях и, взмокнув от пота, Иван в считанные минуты дополз до часового, из укрытия, которым послужил куст орешника, позвал Лошкарева.
- Игнат, спрячься здесь, а когда появится Накрутов с офицерами - скомандуй: "Стой, кто идет?" - Одним словом, задержи их, а я с формой наверх, оденемся, спустимся с другой стороны сопки, - Иван вывернул свою гимнастерку наизнанку, затолкал в нее форму личного состава и опять ящерицей, но уже медленнее, все-таки, в гору, да набитая гимнастерка в руке, поднялся на сопку.
Когда личный состав минометного расчета во главе с сержантом Соловьевым прибыл на исходный рубеж, где перед офицерами по стойке "смирно" стоял рядовой Лошкарев, лишь по красным вспотевшим лицам, да грязным сапогам было видно, что солдаты занимались учениями. После доклада сержанта, майор Сухарев, взглянув на командира батареи, усмехнувшись, негромко и ни к кому, вроде бы, не обращаясь, сказал:
- Молодцы, проползли на брюхе сопку и не испачкались.
Накрутов побагровел:
- Сержант Соловьев, вы не выполнили мой приказ?!
- Ни как нет. Выполнил! - вытянувшись, сказал Иван.
- Почему тогда… Почему?.. - от волнения Накрутов не мог связно говорить.
Сержант Соловьев стянул гимнастерку.
Начштаба укрепрайона засмеялся. Засмеялся командир полка, засмеялись другие офицеры. Даже майор Сухарев улыбнулся. Потом офицеры двинулись по тропке, по которой столько лет ходил Иван к большому камню.
- Сгною, - прошипел Накрутов и пошел вслед за проверяющими.
5.
Вечером того же дня Накрутов перед строем сорвал с Ивана погоны и под конвоем отправил на полковую гаупвахту. А еще через три дня арестованный был уже на гаупвахте укрепрайона. Там состоялась еще одна встреча Ивана с майором Сухаревым.
- Значит, новую форму стало жалко?
- Так точно.
- А кто приказал идти на учения в новой форме? Это же натуральное вредительство, - голосом без каких-либо эмоций говорил Сухарев. - Назовите фамилию… Фамилию, и я вас освобожу.
Иван молчал.
Майор Сухарев отправил его назад и только здесь, в душной переполненной арестованными солдатами камере, Иван понял, что его расстреляют. По законам военного времени - без суда и следствия.
Он не спал эту ночь: все прислушивался, ждал, когда загремят сапоги конвоиров по коридору, пронзительно, словно погребальный колокольный звон, зазвенят ключи надзирателя, открывающего дверь и в оглушительной ужасающей неизбежностью тишине, раздастся равнодушный голос:
"Соловьев с вещами"…
Обычно это происходило на рассвете до восхода солнца и именно сейчас, глубокой ночью, захотелось Ивану еще раз, хоть на мгновение увидеть солнце. О, какое это было бы счастье просто увидеть солнце! И как он этого раньше не понимал? Как он многого раньше не понимал?!
Коротки ночи в июне. И вот уже далеко на востоке, наверное, где-то над Японией, взошло солнце, и первые, еле различимые отблески, обесцветили сочный черный фиолет неба в серую узкую полосу над горизонтом, и Иван содрогнулся всем телом - по коридору шли. Шаги приближались. Иван посмотрел на арестантов. Казалось, все спокойно спали. Звякнули ключи.
" Ну, все", - невероятным усилием воли Иван заставил свое тело повернуться к открывающейся двери.
- Иванов, Иван который, - спросонья откашливаясь, сказал надзиратель. - С вещами на выход.
После того как дверь камеры с шумом захлопнулась, кто-то потянул Ивана за рукав.
- Закури, браток.
- Не курю, - произнес Иван.
Ему дали зобнуть самокрутку с махоркой, и кто-то по приятельски похлопал по плечу.
- Я здесь месяц. Уже привык, - арестант засмеялся, казалось, совсем искренне. - А вон и солнце встает, значит, будем жить, браток…
Через два месяца, которые показались вечностью, поседевший Иван был освобожден из-под стражи.
- Повезло. Обычно отсюда две дороги: в лагерь или, - надзиратель, выдававший вещи, красноречиво посмотрел вверх.
Иван был не просто освобожден, а направлен для дальнейшего прохождения службы на свою же батарею. И сержантские погоны ему были возвращены. Лишь через некоторое время до него дошел слух, что его дело держал на контроле сам майор Сухарев.
На батарее младший лейтенант Накрутов встретил Соловьева с плохо скрываемым удивлением и, как показалось, Ивану - со страхом. Рядовые же солдаты, хорошо знавшие сержанта, - с радостью. Иван Лошкарев аж прослезился:
- Я думал, тебе, того.
Иван обнял земляка, тихо шепнул:
- Молчи, потом после войны поговорим.
6.
Должность Ивана - командира минометного расчета оказалась занятой прибывшим с западного фронта старшиной, грудь у которого была в орденах и медалях. Сержант Соловьев, конечно, огорчился, но окончательно воспрял духом, когда его назначили первым номером пулеметного расчета РПД во взводе охранения. Свой пулемет Дегтярева он с любовью разобрал до винтика, вычистил, смазал, проверил, как работает - остался доволен им, и с наступлением отбоя с наслаждением, словно вернулся из далекого тяжелого далека домой, погрузился в сон. Но сон был не долог. Еще до рассвета их взвод подняли, и в полном боевом снаряжении, соблюдая свето и звукомаскировку, двинули к границе. Так началось то, к чему готовился и чего ждал все эти долгие пять лет, сержант Соловьев. Началась война с милитаристической Японией.
Если быть точным, начались активные боевые действия, потому что в состоянии войны Советский Союз и Япония находились со времен Холхин Гола. Но и эти активные действия после двухмесячном отсидки в камере смертников, Иван воспринял как обыкновенную и даже радостную - можно было видеть и лес, и реку, и голубое незарешетчатое небо со свободно катящим по нему красным солнышком - прогулку, за которую, к тому же, давали медали и ордена.
Это потом уже, после войны, Иван узнал, что основной удар по Квантунской армии генерала О. Ямада с запада из Монголии нанесли Забайкальский фронт с Монгольской народно-революционной армией, отрезая пути отхода японцев в Северный Китай, к Желтому морю, и Первый Дальневосточный фронт - с восточного направления. А Второй Дальневосточный фронт, в который входил и сто одиннадцатый укрепрайон, где служил сержант Соловьев, имел первоначальную задачу - не дать прорваться японским милитаристам из образовавшегося котла, и вторую - сжать котел и уничтожить врага.
После ночного штурма японской заставы на реке Уша Гоу, за что сержант Соловьев получил медаль "За боевые заслуги", до горного хребта Малый Хинган ни батарея, ни ее прикрытие не вступала вообще в бой.
Северный Китай. Иван знал, что эта местность называется Маньчжурией, и там в России она казалась какой-то необыкновенно-романтически-вражеской страной, где скрывались белоказаки атамана Семенова, где росли экзотические чудодейственные растения: аралия, лимонник, и даже человек-корень - женьшень, употребляя которые можно прожить сто лет, и где чуть ли не в каждом утаенном от людей уголке живет самая большая кошка на свете - тигр, - на самом деле оказалась очень похожей на наше Забайкалье. И очень пустынным местом.
Дорога, делая небольшой изгиб у выветренной скалы из песчаника, плавно уходила вверх. Иван, шедший с рядовым Вальченко - вторым номером, впереди батареи, растянувшейся на несколько сот метров на дороге, остановился, снял с плеча пулемет, передал его Вальченко, скрутил самокрутку, закурил. Выпустив густую струю, Иван вытер рукавом гимнастерки пот с лица, задумчиво посмотрел вперед, куда ушли батарейные разведчики, сделал еще одну глубокую затяжку.
Тишина, привычная уже тишина после ночного боя на заставе, почему-то сейчас его раздражала. Он посмотрел снизу вверх на рядового Вальченко - крупный все-таки парень - в его руках РПД кажется игрушкой, опять затянулся. Второй номер выжидательно смотрел на командира.
- Ладно, давай сделаем так, - бросив цигарку, сказал Иван. - Заберемся справа от этой скалы на гору.
- Зачем, товарищ сержант? - добродушно спросил Вальченко.
- Да так, проведем учение, - к чему-то прислушиваясь, сказал Иван.
Песчаник, лишь стоило к нему прикоснуться, рассыпался как труха. На гору подняться в этом месте Иван все же смог бы, но вот грузный тяжелый Вальченко с мешком набитым дисками с патронами - в бою некогда будет вставлять патроны в диск, подняться здесь не мог. Пришлось брать еще правее, где подъем был не так крут.
За то время пока сержант Соловьев с рядовым Вальченко поднимались в гору, батарея начала втягиваться на дорогу, ведущую на перевал.
Когда первая лошадь с навьюченным минометом поравнялась со скалой, Иван, наконец-то, взобрался на вершину, но ни отдышаться, ни даже смахнуть пот ему не пришлось - длинной очередью, держа пулемет на весу у бедра, он в упор расстрелял японский пулеметный расчет, который уже держал на прицеле первый минометный расчет и потому не заметил поднимавшихся в гору русских.
В ответ, с соседних вершин по сержанту Соловьеву ударили винтовочные выстрелы, застрочил пулемет. Иван, пригнувшись, прыгнул в пулеметное гнездо, которое устроили японцы, и, оттолкнув труп японского солдата, открыл ответный огонь.
Он слышал, что внизу, там, где находится батарея, рвутся ручные гранаты, бьют пулеметы, гвоздят винтовочные выстрелы, но даже взглянуть туда не мог - почти беспрерывно бил и выбивал - видел как от его очередей падают вражеские солдаты, не защищенные, потому что не ожидали нападения с этой стороны, временными, ни тем более долгосрочными укреплениями, потому что засада была организована наспех - расчитана на внезапную вероломность.
Но вот, диск последний раз крутнулся, и пулемет замер. Иван с горечью бросил пулемет, вырвал чеку из гранаты, давая японцам подойти поближе.
"Ну, видно судьба такая - погибнуть в этом году",- хладнокровно подумал Иван и в это время через бруствер, сложенный наспех из камней перевалилось тело рядового Вальченко. С трудом подтолкнув мешок с патронами Ивану, он прохрипел:
- Кажется, зацепило.- На его губах выступила кровавая пена.
- Спасибо, - крикнул Иван и, зло матерясь, бросил гранату в сторону подбегавших японцев.
И опять забил РПД сержанта Соловьева, давая время батарее и взводу охранения отступить, чтобы организовать оборону.
А синие глаза рядового Вальченко неподвижно смотрели в голубое небо, Маньчжурии и не было у Ивана ни минуты времени, чтобы закрыть глаза героя, пока на Северный Китай не опустилась ночь и на помощь батарее не подошел батальон пехоты.
И еще был один бой у сержанта Соловьева с японцами. В предместье Лей Шу Хан. Бой со снайпером - смертником. Бой, в котором опять погиб второй номер пулеметного расчета; бой, в котором был дважды легко ранен сержант Соловьев; бой, за который он получил второй орден Красной Звезды. И все. Девятого августа началась война - девятнадцатого японцы начали почти повсеместно сдаваться. Три боя за десять дней войны. По одному победному бою за каждого из своих погибших братьев, а за честь деда постоять не смог - не получилось лично участвовать в освобождении Дальнего и Порт-Артура.
7.
Через сорок пять лет Соловьев Иван Иванович, не выдержав издевательств над единственным внуком - Петькой, который жил вдвоем с матерью, его дочкой, экскурсоводом местного краеведческого музея, в комнате практически не отапливаемого рабочего общежития, пошел сначала в исполком - справиться насчет благоустроенного жилья, в очереди на которое он уже стоял двадцать лет, - в исполкоме, естественно, он получил от ворот-поворот, а потом зашел в райком партии, который располагался в этом же здании.
В райкоме он, как будто только этим и занимался всю жизнь, направился в приемную первого секретаря. Дорогу преградила секретарша. Еле сдерживаясь, чтобы не вспылить Иван Иванович из внутреннего кармана пиджака с орденскими планками на левой стороне, вынул тонкую красную книжицу с изображением основателя и положил ее на стол:
- Я выхожу из вашей партии, - дрогнувшим голосом сказал старик.
Секретарша, быстро среагировав, попросила старика присесть, и с его партбилетом зашла к первому. Через минуту дверь кабинета распахнулась, и в приемной появился хозяин райкома партии. Что-то знакомое показалось в лице партийного секретаря Соловьеву, и Иван Иванович слегка наморщил и без того изрезанный глубокими морщинами лоб, вспоминая - где же он его видел? В райисполкоме он за последние двадцать лет был один лишь раз - когда вставал на очередь на благоустроенную квартиру, а в райкоме и вовсе ни разу не был: на учете он состоял по прежнему месту работы, а ходить, обивать пороги, как это делают некоторые ветераны, он считал унизительным, да и не зачем это делать, если все в стране: и люди, и учреждения живут и работают по справедливости, как он сам всю жизнь жил и работал… Говорят, таблички вешают на дверях с фамилиями начальников, но дверь была открыта настежь, а раньше прочитать он не сообразил. Вот так мучаясь - где же он видел это лицо, Соловьев вошел в огромный кабинет с большими полированными столами, за один из которых сел хозяин кабинета. Старик взглянул на портрет Генерального секретаря партии, висевший над ним, потом посмотрел по сторонам. В кабинете было уютно тепло и тихо.
- Иван Иванович, ну что вы стоите, садитесь, пожалуйста. Вы же старейший наш партиец и пришли к себе домой, - излучая доброжелательность, сказал первый секретарь, разглядывая партбилет Соловьева.
Старик еще раз посмотрел на ряд красивых мягких стульев, обитых кожей, стоявших у стены, на изумительного качества и расцветки ручной работы ковер - такой он видел лишь однажды - в кабинете японского генерала в Хингане, и про себя усмехнулся:
" Хорош дом. Вот бы здесь пожить моему Петьке - через неделю бы хронический бронхит прошел"…
- Иван Иванович, возьмите свой партбилет… Я вас внимательно слушаю, - донесся до старика назойливый голос.
- Мне бы квартиру,- начал говорить Соловьев, но, вдруг вспомнив, где он видел это лицо, себя прервал. - У вас фамилия не Накрутин?
- Накрутин, Накрутин! Меня все в районе знают. Тем более, сейчас перестройка, гласность. От народа у нас секретов нет, - самодовольно улыбаясь, сказал хозяин кабинета.
"Ваш отец не воевал на Дальневосточном фронте?" - хотел спросить Соловьев, но передумал - и так было все ясно.
- Оставьте его себе, - старика начало трясти от нервного напряжения.
- Что, значит, оставить? - с нажимом в голосе спросил секретарь. - Объясните?!
- Я выхожу из вашей партии, - твердо сказал старик.
- Вы в партии сорок семь лет. Через три года мы дадим вам золотой значок члена партии, - поняв, что старика на испуг не взять, сменил тон секретарь.
- На фиг мне ваш значок, мне бы теплое жилье для моего внука, - и старик, уже не совладая с выступившими на глазах слезами, пошел вон из кабинета.
- Останьтесь в партии, и мы дадим вам квартиру, - крикнул вслед Накрутов.
А еще через пять лет журналист из областного центра, считавший себя по-прежнему диссидентом в этой стране и демократом, по случаю пятидесятилетия Победы поехал в глубинку - сделать репортаж: "Как живете, Вы, ветераны?" и, наткнувшись в списке представленных к ордену Великой Отечественной войны на фамилию Соловьев - он был не равнодушен к фильмам кинорежиссера Сергея Соловьева, решил сделать с него материал.
После подробной беседы - видно к старости у Ивана Ивановича начал меняться характер, а может просто от отчаяния - старик рассказал все подробно и о войне, и о сегодняшнем житье-бытье, и о визите пятилетней давности к первому секретарю правящей тогда коммунистической партии, журналист подумал о том, что Накрутов, являясь сейчас мэром города поддерживает демократов, и что с этой связи даже малейшая тень не допустима, решил сделать репортаж для газеты с другим, более благополучным ветераном той ужасной, кровопролитной и, конечно же, справедливой войны. А с Соловьевым он поступил так: то ли в шутку, то ли всерьез - может действительно старик задел его за живое - он позвонил своему приятелю - телевизионщику и договорился в связи с юбилеем Победы снять обращение заслуженного орденоносца российского победителя к послу побежденной Японии с просьбой выделить победителю японских йен на покупку квартиры потому что собственной стране, за которую проливал кровь, ветеран оказался не нужен.
Журналист-телевизионщик подробно проинструктировал фронтовика, Соловьев надел ордена, настроили камеру и начали снимать.
Старик долго моргал - от яркого света слезились глаза, потом вдруг сжал руку в кулак и громко хрипло выкрикнул:
- А острова мы все равно не отдадим!
Больше от него не добились ни слова.
Вскоре ему дали квартиру, в которую Иван Иванович переселил дочь с Петькой. Петька действительно перестал болеть, через полгода стал ходить на секцию греко-римской борьбы.
Дед проводил беседы с Петькой, Да и кто еще с ним вот так поговорит: по мужски откровенно, доверительно и с любовью - отца-то у Петьки нет. Уехал в другой город давным- давно, пил, да, говорят, и отравился - в киоске водку из технического спирта подсунули.
Дед подробно рассказывал о своем отце, о деде, о своих братьях. Братья жениться не успели и, соответственно, детей после себя не оставили. И они с бабкой вот только одну дочь, стало быть Петькину мать, смогли родить - уж больно сильно во время войны надорвалась, да намерзлась старая. А вот дочь-то и могла бы нарожать, да мужиков, как после войны, нормальных почти не осталось. Вот и приходится одному Петьке скучать - ни братьев, ни сестер, даже двоюродных, нет.
Петька эти разговоры слушал и снисходительно улыбался:
"Вот опять деда понесло".
А дед продолжал:
- Не дай Бог, что с тобой, Петька - прервется наш род Соловьевых… А кто землю нашу защищать будет? Вон и так уже китайцы нашу тайгу уссурийскую вырубают, на нашей земле селятся. Скоро отхватят Дальний восток с Сибирью до Урала… Так что, твоя задача, Петька, сохранить себя, нарожать побольше детей. И учится надо…
Петька нетерпеливо перебивал деда:
- Можно пойду погуляю?
- Гуляй. Но думай, о чем я тебе говорю, а то, однажды, придешь с прогулки, а здесь, у тебя дома, сидит какой-нибудь самурай…
8.
Через четыре года, когда Петьке исполнилось восемнадцать лет, из военкомата пришла повестка.
Проводы были скромными - к тому времени, даже в сравнении с годами застоя, музейные работники получали такие крохи, что материнской зарплаты хватало лишь на неделю, а на дедовскую, хоть и большую на общем нищенском фоне, пенсию, втроем особо не пошикуешь; - на полированный раздвижной стол, накрытый белой скатерью, была поставлена сваренная круглая картошка, пряного посола селедка, украшенная тонкими ломтиками репчатого лука, порезанный серый хлеб из киоска, что под окнами дома, торгующего напрямую от хлебозавода, стояли тарелки с домашними соленьями, да ягодой прошлогоднего урожая, лежавшие до поры до времени замороженными в целлофановых мешочках в морозилке допотопного, но сделанного в застойное время и потому еще работающего без перебоя, холодильника "Ока". Завершали праздничное украшение стола - поллитровка очищенной самогонки и графинчик домашнего вина на рябине.
Петькин дед в военной гимнастерке в орденах и медалях, выпив рюмку самогонки, крякнул, занюхал рукавом.
- Папа, - укоризненно сказала дочь. - Ты же еще не совсем выздоровел.
- Ни че, сегодня можно, - успокаивая, сказал старик и продолжил свою речь. - И прадед твой, Петька, воевал. С япошками. И пра пра… Тфу! Сбился! Стало быть, мой прадед, тоже воевал. С турками.
Младшие соседские пацаны Федька и Степка смотрели на Петьку с завистью. Но не потому, что он идет служить в армию, а потому, что он старше их и ему уже официально разрешено выпивать за столом вместе со взрослыми.
Петька глотнул самогону, во рту зажгло - непривычен он был еще к этому зелью, благодаря греко-римской борьбе, которой он занимался уже много лет; ложкой черпанул облепихи.
- Ну, пора. Через два года вернусь, - Петька обнял мать, кивнул деду.- Ты меня дождись, еще в тайгу за орехом съездим.
- А, ты, мою науку помни: храбрость без ума - глупость; не ленись - окапывайся; стреляй всегда первым,..- начал повторять старик.
- Ну, папа, сейчас же нет войны, - перебила его Петькина мать и суеверно постучала по косяку двери.
- Я пошел, не провожайте! - Петька подхватил дорожную сумку, закинул ее за плечо и шагнул за порог.
Петьке Соловьеву повезло дважды. Во-первых, служить он попал в знаменитую псковскую дивизию ВДВ, а, во-вторых, через год ему дали краткосрочный отпуск. Высокий, сильный, красивый в форме десантника: с аксельбантами, тельняшкой и синим беретом, он произвел впечатление не только на мать, соседских пацанов и девчонок, но и на деда.
Так они и запечатлелись на большой цветной фотографии: дед и внук. Оба в форме. Иван Иванович с пенсии купил рамку и повесил фото над своей кроватью - чтобы вечером, ложась спать, видеть Петьку, и утром, вставая, тоже видеть его. И еще, втайне от дочери, он сходил в церковь, купил маленькую иконку и, когда ее не было дома, он нет-нет да и обращался к Богу. Не за себя - за Петьку молился.
- Господи, спаси и сохрани моего внука, не дай прерваться роду нашему - Соловьевых!
Потом у Петьки была Чечня, и бой на перевале. От роты осталось только двое. Петька погиб.
Похоронив внука, старик, надев сохранившуюся с времен Отечественной войны гимнастерку с сержантскими погонами, и, нацепив все ордена и медали, лег умирать. Смерть не брала - знать жизненная сила предков, создавших огромную, раскинувшуюся от океана до океана, империю, и выживших на этих суровых пространствах, была так сильна, что и в восемь десятков лет, когда все было в жизни порушено, и когда уже ничего изменить было нельзя, не давала умереть.
Старик лежал на диване сутки, двое… Утром третьего дня в дверь квартиры неожиданно позвонили. Старик вставать не спешил: он никого не ждал. У дочери, которая лечилась в стационаре после похорон единственного сына, были свои ключи.
Старик, подумал, что ему показалось, и снова закрыл глаза, но в дверь опять позвонили. На этот раз настойчиво, продолжительно, отчаянно. Старик медленно поднялся, голова закружилась, но звонок продолжал звонить. Старик медленно подошел к двери, открыл ее.
Перед ним стояла хрупкая, но с большим уже животом, девушка, одетая в черное. В ее серых глазах стояли слезы, а в руках была дорожная сумка.
- Я - Надя. Мы дружили с Петей. Там в Пскове. Хотели пожениться, - она ступила через порог, уронила сумку и, обняв старика, заплакала, - Петя Вас очень любил.