Дворянка Чара

Владимир  Литвинов




ДВОРЯНКА ЧАРА


1. Быль, сохраненная сердцем

2. Главы, не вошедшие
  в повесть «Босоногие»



Алматы, 2002




Автор сердечно благодарит Александра Акбердина, Айбека Бегали-на, Антона Беккера, Вячеслава Быкова,  Оксану Дашко, Светлану Дроз-довскую, Татьяну Еремину, Елену Зейферт, Сергея Игнатьева, Вяче-слава Кима, Наталью Ковалько, Людмилу Колесову, Светлану Коханову, Валерия Литвинова, Владимира Лосева, Татьяну Мельниченко, Гульжан Оразгулову, Владимира Проценко, Ольгу Работягову, Виталия Розе, Анатолия Степаненко, Нину Тетюхину, Фаину Югай – за бескорыстную, дружескую помощь при подготовке к изданию книг  «Дворянка Чара» и «Приговор».






ISBN © Литвинов В. И.
г. Алматы, 2002


Быль, сохраненная сердцем


Д в о р я н к а  Ч а р а

Эта история случилась давным-давно. Не со мной – с моим другом. Он вспоминает ее – то с восторгом, то с болью! – так часто, что я тоже загораюсь и мне порой кажется: это было не с ним – со мной. И я не имею права молчать: обязан поведать читателям, особенно юным, волнующую эту историю.


Чудо в газетном киоске

Обычно друг мой ударяется в воспоминания, когда мы застольничаем.
– Ты и представить себе не можешь, – в который раз начал он, отправив вдогонку второй рюмке маринованный огурчик, – как мы с ней познакомились! Утром, знаешь, посадил я на московский поезд свою благоверную… К теплому морю на лечение, понимаешь… Сам, естественно, – на службу.  А в душе вроде как опустело… Стал словно «обездушенный». И проработал весь день как в ту-мане. Смотрю: а на часах – «декретные» 18.00. Пора и домой… Работка еще, конечно, была, но состояние такое, что… Разлука, она, знаешь, никак не сти-мулирует сверхурочное сидение в кабинете. Да и киоскерша, что каждый день оставляет мне кучу газет и журналов, может уйти. Знаешь же, что если я даже в отпуске был или в командировке, она сберегала всю заказанную мной перио-дику. Иной раз и приходилось тащить домой целое беремя журналов и газет. А если сегодня, подумалось, она не дождется и уйдет, чем  буду забивать опус-тевший  вечер?
Но к киоску я не спешил: боялся, понимаешь, «взболтать» возникшую в душе пустоту. «Раскиселился, черт возьми!» – ругал себя, да вдруг остро дер-нула душу мысль: «Не освинеть бы в одиночестве!..»
Сунулся я в окошко киоска кислой мордой своей в самый раз, потому что киоскерша уже вовсю «консервировала» объект на ночь.
– Еще минута-две, и ждать бы вам почту целую неделю! – обрадовалась она. – Я отпуск у начальства выпросила. Краткосрочный…
А мне вдруг стало не до ее отпуска! Заворожили меня черные, живые такие и любопытные глаза… Необыкновенной красоты глаза! Натурально «лицом к лицу» моему… сидит этакое… создание! На табуретке сидит. Обаятельнейшее создание! И меня с интересом разглядывает. Склоняет головку то на один бок, то на другой и… разглядывает!
– Бог мой! – шепчу киоскерше весь очарованный. – Откуда такая красуля?
– Приблудилась, – отвечает. – Я открываю дверь… утром еще, а она – шмыг на табуретку! И ну облизывать мне щеки.
– Потерялась, может? Или вышвырнули хозяева за провинность?
– Кто ж ее знает? Не говорит. Но сразу видно: аккуратненькая вся, чис-тенькая. Только голодню-у-щая-а! Ужас! Половину обеда пришлось отделить ей… Я дверь киоска нарочно открывала – нет, не убегает…
Рассказывая, киоскерша складывала в кипу мои любимые издания –«Советский спорт», «Литературную газету», «Неделю», «Огонек», «Нау-ку и жизнь», толстые журналы.
– Видать, выгнали  ее, несчастную, хозяева… – вздохнула женщина. – Так и проработали мы с нею вместе весь день.

Нежданная ласка

Тут мой друг всегда прерывал рассказ. Задумывался. Возможно, над небла-годарностью и коварством людей, не умеющих дорожить дружбой. А может, в деталях вспоминал следующий эпизод.
– Вовек не забуду, сколько разных чувств всколыхнуло во мне тогда это создание, пока я был не в состоянии отлепиться от окошка киоска… – продол-жил он. – Спрашиваю киоскершу: что за порода у нее, – не пойму что-то. Ок-расом, «лицом» – ну точь-в-точь овчарка… Восточно-европейская. И ушки – как два топорика, и нос стремительный. Но уж больно мала! Раза в три-четыре меньше овчарки. А то и все пять…
– Чисто кошка! – подхватила киоскерша. – Наш домашний Мурзик, считай, такой же ростом и телом. Правда, он у нас жуткий обжора.
– Выходит, это чистопородная «дворянка»? – засмеялся я.
И словно в благодарность за признание ее родовитости, остроглазое чудо потянулось, грациозно встало передними лапами на внутренний прилавок и, восторженно повизгивая, «обцеловало» мою физиономию. Этаким душевным, чистосердечным поцелуем. Да что там поцелуем – очередью поцелуев!
– Ух ты! – не удержался я. – Я тебе еще ничего хорошего не сделал, а ты уже так благодаришь!
– Это она, по всему видать, просит вас, чтоб вы ее приютили! – рассмея-лась киоскерша. – Мне нельзя – к родичам в деревню собралась.
– Не знаю, – смутился я тогда. – Супруга моя сегодня тоже уехала.
Тут вспомнилось мне, как пятилетний Генка, сын семейной нашей подруги, по первому разу придя к нам в гости, осведомился:
– А с кем мне играть? Где ваш сыночек?
– Нет у нас сыночка… – растерялись мы с супругой. А пятилетний философ тут же выдал мудрый совет:
– Раз нету сыночка, собачку бы завели…
Вспомнил я это и решился: заберу приблуду! Ведь порадуется моя полови-на, как приедет… Тут еще одно шевельнулось в памяти.
– Такое впечатление, что я уже видел ее где-то… Тот же ростик, овчарочий облик… Вспомнил! – кричу. – Это же точь-в-точь одна из наших космонавток! В «Науке и жизни» фотография ее была. Кличку  только не вспомню. Ну как не приютить такое чудо? Давайте ее сюда!
Нет, моя «дворянка» оказалась потяжелее кошки и с трудом уместилась у меня на груди, под плащом. Поводка-то вести ее никакого с собой не было. А позови ее пройти до моего дома, кто знает… Вдруг и найдет свой потерянный двор. Обидно будет… Приспособив под плащом свою ношу, я, кажись,  впервые пожалел, что так много накопилось для меня газет и журналов. Груз оказался нелегким… Так что взбирались мы на пятый мой этаж с передышками. Мне ведь надо было и с Найдой (так я ее поперву окрестил) переброситься словечком… чтоб не испугалась способа передвижения… и пот со лба вытирать приходи-лось.
В прихожей моей квартиры я почти выронил периодику и выпустил собачку из-за пазухи.
– Найда!– позвал ее ласково, присев перед нею на корточки, и она навост-рила ушки, красиво так насторожила их, по-овчарочьи. Но не пошла ко мне. Имя ей, наверное, ничего не сказало. Склонила головку влево, потом вправо, соображая, видать, чего я хочу. Позвал еще… Она потянулась ко мне мордоч-кой, лизнула в подбородок. – Молодец, – говорю, – что понимаешь ласку, от-зываешься. Хорошо!
 «Чара» – это звучит!

– А ужин, знаешь, у нас получился затейный!.. Перед тем сбегал я в мага-зин. Купил ей кефира пару бутылок, колбаски ливерной, себе, само собой, то-же купил бутылочку и колбаски «докторской». Супругу ведь проводил – грех не пригубить за ее благополучное прибытие.
Первым делом я, конечно, «сервировал» стол для собачки. В блюдце, на первое, – ливерок, в чашку на десерт – полбутылки кефира.
Не успел себе накрыть, как услышал ласковое повизгивание. Это моя под-руга с голодухи перепутала порядок блюд и сначала мигом опустошила чашку с «десертом», то бишь кефиром, потом в момент расправилась и с первым своим блюдом. Теперь настойчиво намекала на добавку! Пришлось повторить ее ме-ню. Его она одолела быстрее даже, чем я уселся за свой стол. Как мне жалко ее стало! Это ж какое сердце надо было иметь ее бывшим хозяевам, чтобы так из-голодалось животное! Памятуя, однако, что голодный желудок нельзя перепол-нять, я сказал сотрапезнице:
– Потерпи немного, родная, потерпи. Получишь что-нибудь, получишь, – и, угощаясь теперь сам, стал размышлять, чем бы еще попотчевать Найду. Душа моя от появления существа, о котором надо заботиться, постепенно оттаяла, ублажилась. И, наливая себе очередную рюмочку, я принялся беседовать со своей напарницей.
– А скажи, собачка, нравится тебе имя, что я придумал, – Найда?
Она очень внимательно выслушала вопрос и… фыркнула.
– Не нравится, – понял я. – А какого тебе имени хотелось бы, а? – собачка выслушала и эту мою речь с интересом. Притом молча – не фыркнула даже. – Ты почти овчарка, – принялся я рассуждать, – почти!.. Только и всего-то, что рост маловат! Считай, втрое-вчетверо меньше овчарки… Ов-чар-ки! Да еще… очаровательной. А может, тебе нравится частичка этого слова – Чара? Ча-ра! А? Нравится?
Умница-собачка восторженно тявкнула.
– Чара! Чара! – воскликнул я и хотел было встать, приласкать собачку. Да она опередила меня: без разбега сиганула от своей «столовой», через нашу кухню – прямо ко мне на колени. И ну опять меня облизывать!
…В этом месте рассказа друг мой обычно прерывает восторженную речь и мелко-мелко смеется. Не может скрыть удовольствия и умиления.
– Так мы тогда и проголосовали с ней… за ее имя! – восклицает он, доволь-ный. – Вот ведь… Случается, женщин любимых не все имена враз вспомнишь. А её имя и каждый её поступок… четверть века – вот здесь!
Он касается левой стороны груди. Той, что не первый год больше всего беспокоит его.
– Она меня облизывает, а я, как дитё малое, – в слезах. Поглаживаю ее те-плое, дрожащее от радости тело, – от ушей до кончика хвоста… Ласку мою она не только восприняла, но и… поняла как поощрение к действию! Представля-ешь картинку? – он вдруг заливисто рассмеялся. – Оторвалась вдруг от моего лица, развернулась у меня на коленях и давай со смаком «подметать» мой стол! Несколько взмахов ее челюстей – и не стало на тарелочке кругляшей мо-ей «докторской» колбаски! Несколько жевков – и исчез с блюдца мой сыр, на-резанный ломтиками. В момент сжевала даже недоеденный мною свежий огу-рец… А закусила ломтями хлеба. И, представляешь, – нет, куда тебе предста-вить это! – чистенько-чистенько слизала все до единой крошечки со стола!
Тут я, знаешь, от души порадовался за свою супругу: не надо будет ей ло-мать голову,  чем насытить собачку! Метет все подряд!
Это был, прими к сведению, первый сюрприз. Второй не заставил себя ждать. Но, честное слово, по сей день не могу простить себе своей вины за тот второй сюрприз!..

«Прописка»

– Я всегда забываю рассказать тебе о том, как мы с Чарой… Как мы рас-пределяли жилую площадь.
«Столоваться» я установил ей в прихожей, перед дверью в кухню. Чтобы, значит, мне видно было, сыта она или добавка требуется. Так оно, помнишь,  и началось – первый свой ужин она съела на этом месте. Да «лирикой» своей я сбил ее условный рефлекс. Придумал имечко – Чара! Почти о-чаро-вательная! Вот она и расчувствовалась… забыла про свой «стол» – ко мне прыгнула. Но потом, веришь, ни разу так больше не делала. Если, конечно, я сам, коли тоска наплывала, не приглашал ее за свой стол. Поманю пальцем, она мигом – ко мне на колени!
Да, о «прописке»… После ужина, значит, позвал я ее обследовать квартиру. Зал первым делом обнюхали. Диван особенно заинтересовал ее – тут же сига-нула на него. Да я – строго так! – ее за шкирку: «Нель-зя!» – и на грешную землю. Потом спальню оглядели-обнюхали. И тут Чара хотела было скакануть – кровать нашу своей сделать. Но – представляешь, какая умница? – сначала остренько так на меня взглянула, дескать: «Это – мне?»
– Нет! – отвечаю сурово. – Твое место – здесь! Вот – место! – и кинул ей перед дверью в спальню плетенку из тряпочек, что жена мне под задницу на стул клала. Это место я выбрал, чтобы мне его с кровати видно было. Кто зна-ет, как ей первая ночь у нас придется. Вдруг ко мне будет лезть?.. В общем, ознакомил я ее с новым местожительством. Спрашиваю: «Нравится?» – «Очень нравится!» – отвечает.
– Так уж и отвечает!
– Ну… не словами, конечно. А морда – радостная. И хвостом метет! Потом мы с ней на улицу прогулялись… С крыльца прыганула она на край асфальто-вого тротуара. «Тут можно?» – спрашивает. «Нет, – отвечаю, – под кустиком можно. И закопай!..» Поняла умница, все так и сделала, как я сказал. Потом посидели мы с ней с часок на лавочке, чтобы воздух вокруг стал ей своим, родным. Тут ребятня набежала:
– Дядь Коля! Где вы щеночка овчарки взяли?
– Не щеночек это вовсе, – отвечаю. – Вполне взрослая собака… Но такой вот уродилась. Особенной! – я нарочно голосом строжусь, чтоб авторитету моей Чаре больше придать. – По виду овчарка, а не овчарка! Но – у-умница! И кра-савица, видите, – не уступит родовитой овчарке!
– И правда, путёвая собаченция! – приняла Чару ребятня. И галдят: – А как ее зовут? А можно ее погладить?..
В общем, хорошо мы посидели – не ударили в грязь лицом перед пацанвой. Так и состоялась «прописка» Чары!
В этом месте рассказа друг мой замолкает. Так бывало уже не раз.
Поначалу я недоумевал, почему он замолкает, а позже догадался. Через год им пришлось переезжать на новую квартиру, и очень грустным вышло про-щание Чары с дворовой ребятней. А на новом месте вскоре и несчастье с ней случилось. Были бы вокруг т е ребятишки, не случилось бы, считает он! Но об этом – позже.
Подъем без петухов 

– А утром, представь, ждал меня тот самый второй сюрприз…
Но сначала про ночь! То ли от расставания с женой, то ли от беспокойства за Чару, но спал я в ту ночь кошмарно… То и дело просыпался. На тумбочке возле кровати у меня ночничок на 15 ватт приспособлен. Включаю, чтоб не ша-рить в потемках. Водички ли прихлебнуть, на часы взглянуть… Тут я его вы-ключать не стал. Чтоб привыкла Чара к окружающим ее предметам и ко мне, спящему. И чтоб мне ее видно было…
Веришь ли, всю ночь у нас с ней соревнование шло: кто о ком больше волнуется!
 Сначала я читал какое-то время. Без четырех-пяти прочитанных страниц я не могу заснуть, хоть убей меня тут!.. Читаю, а искоса наблюдаю за моей Ча-рой. Пока спокойно читаю: она – голову на лапы и глаза закрывает. Стоит мне книгу от лица отодвинуть, она вскидывается, поднимается на передние лапы и во все глаза на меня смотрит. Боится, что ли, что эта непонятная вещь – книга – каким-то манером меня от нее уведет? Или команды какой ждет?
Задремал я, как и положено, после пятой страницы, часов в 12. И сразу супругу увидал во сне. Она по берегу моря бежит, и платок ее парусом над ней раздувается. Бежит, бежит, да вдруг резко так, испуганно… останавливается и вскрикивает: «Коля!» Я резко дергаюсь, поднимаю голову. И – вижу: на часах только начало второго, а Чара встрепенулась, встала на все четыре и готова ринуться ко мне на помощь.
– О! Господи! – говорю, – приснится же… А ты спи, Чара, спи!
Второе забытье тоже недолгим оказалось, минут на сорок. Послышалось мне, что Чара заскулила, и я повернул голову к ней. Вижу – и собачка моя под-няла голову. Я опять ей: «Спи, Чара, спи!» – но, не поверишь, дальше, как по заказу, стал просыпаться каждый час… в 3, в 4, в 5, в 6! И всякий раз: пошеве-лю головой, гляну на Чару, а она – уже привстала, вопросительно на меня смотрит. Дескать, что надо сделать, Хозяин?  Совсем не спала, что ли?
Тяжелым сном забылся я часу в седьмом. И вроде только-только смежил веки, чувствую – целует меня кто-то, да так настойчиво целует! «Жена что ли?» – мелькает в голове. С трудом разлепляю веки и вижу перед носом лицо Чары – тьфу ты!..– мордочку Чары. Она повизгивает тоненько-тоненько и обли-зывает меня, облизывает. А на часах, гляжу, 7.00 всего. Мне-то вставать в 7.20, да и веки не держатся раскрытыми, слипаются, как БФ-м склеенные… От-толкнул я, видать, собачку и опять погрузился в тяжкий сон… Еле-еле слышал сквозь него, как скреблась она в прихожей, как взгавкивала. А проснуться не мог!
А около девяти вскочил, как ошпаренный: «Проспал!» Скоренько натянул штаны, рубаху, и чертыхнулся: сегодня же суббота! На работу можно не идти – выходным воспользоваться… Да что-то толкнуло меня: Чары у порога спальни, на «ее месте», нету. Кинулся в зал – тоже нету, в прихожую… А она, несчаст-ная, дрожащая, сидит у выходной двери… над завернутым углом коридорного коврика и… крупными такими слезьми плачет! Отогнул я тот уголок, а там… ну, сам понимаешь… Хотел было построжиться на собаку, а взглянул на нее – и, веришь, чуть на колени перед ней не встал! Так ее стало жалко и так за себя стыдно! Это же она, умница, поднимала меня в 7.00, чтобы свой режим не на-рушить. Да и Хозяину помочь – на работу его проводить. А я, старый пень, слабь несусветная, не смог подняться с постели!
Словом, кое-как добился я ее прощения за свой прокол и второй ее, выну-жденный, «сюрприз». Как, спрашиваешь, я понял, что прощен ею? А вот уви-дел, что скорбное выражение с ее «лица» исчезло, и… Это произошло, кстати, когда мы уже побывали на улице и она полностью опорожнилась. Тогда и за-улыбалась своими антрацитовыми глазками!
Да, знаешь, с того дня мне пришлось сменить свой режим. Перевел  бу-дильник с 7.20 на 7.00. А вскоре и вовсе отключил его звонок. Не надобен стал! Чара, будто у нее самой внутри точнейший часовой механизм спрятан, поднимала меня своими поцелуями ровно в семь! В 7.00, – как говорят, «сика в сику»!
По эту пору не понимаю сей загадки: будильник не включен, радиоточки нету, петухи в городе не кричат, – откуда же собака узнает точное время? Че-ловек и то без часов да солнца не способен узнать точное время! А собака, оказывается, может…

 «Прости меня, Чара!»

– Адрес свой она, представляешь, запомнила довольно скоро. Дня три я ее потаскал на поводочке, а потом дал волю. И пока дверь замыкаю, она уже с пятого этажа скопотила! И дела свои сделала. Я выйду, на лавочку присяду или так постою, попотягиваюсь, а она в это время территорию оббегает, знакомство заведет, если кто-то из соседей своего друга выведет. С полчаса погуляем, я ей кричу:
– Чара, домой! – она встанет, как вкопанная, где бы ни была, и глянет на меня вопросительно. – Домой, Чара, домой! – подтверждаю, и она стремглав мчится в подъезд.
Однажды случилась-таки беда! Выпустил я ее на утреннюю прогулку в ка-кой-то выходной день, когда еще людей во дворе не было, и собрался выйти следом, а тут, как на грех, зазвонил телефон. Снял я трубку, а там: «Междуго-родняя! Вас вызывает Сочи. Ждите у аппарата!» Черт его знает, сколько я про-сидел из-за этого «ждите», потому что телефонистка еще раза три выходила на меня и опять жундела «ждите!» Но что-то там у них не сошлось, и передо мной извинились.
Когда я наконец-то вышел во двор, моей Чары там не оказалось! У меня внутри все так и оборвалось. Ведь привык я к ней за неделю, как будто пол-жизни вместе жили! И то, случается, – не привыкают!.. В еде не капризная, подметет в момент, что ни положишь в тарелку. Чистоту блюдет, что тебе рас-торопная баба! Будильник – поточнее механического. А уж по душам с ней по-говорить!.. Ну все-все понимает! Любое твое «колебание» улавливает… Ты ба-лагуришь, тебе весело, и она улыбается, озорничает! Тебя грусть одолела, она и это понимает: уставится своими глазищами тебе прямо в глаза и передает че-рез расстояние свое сочувствие… Когда тебе говорить не хочется, помолчать тянет, она и это понимает: не тормошит тебя. В кресле сидишь – к ноге при-жмется и молчит. На диване лежишь, уляжется на полу вдоль дивана, но чтоб своими глазами твои глаза видеть. Я другой раз думал: это чтоб читать мои глаза, она занимает такую позу…
В общем, ужас меня объял, когда не обнаружил я своего друга! Носился по двору, махал руками, словно пчелиный рой на меня напал, орал истошно:
– Чара! Ча-ра!! Чару-шка!!!
Соседи от моих воплей проснулись раньше времени, повыскакивали на балконы, в форточки повысовывались. А я, обессилевший от беготни и отчая-ния, рухнул на скамью у крайнего подъезда и… Поверь, плакал я так один только раз. Когда сыночка своего хоронил… От болезни скоротечной… не убе-регли мы его…
Сколько просидел я на той скамье, не знаю: то ли час, то ли с десяток ми-нут. Так ошеломила меня глупая потеря Друга. Соседи покричали- поспраши-вали, повисели на балконах из сочувствия, да и попрятались в свои конурки. Тут послышался мне… будто плач. Жалобный, тоненький. И откуда-то сверху…
Я сообразить не успел, что надо делать, а уже взлетал – пролет за проле-том! – на этажи того первого подъезда, возле которого рухнул на скамейку. И уже на четвертом этаже понял: это Чара моя плачет! Точно! Сидела моя собач-ка под такой же левой крайней дверью, как наша, на таком же пятом, как наш, этаже и жалобно скулила. Жалилась, что на ее лай и на царапанье в дверь ни-кто не отвечает. Она была, наверно,  в таком же горе и отчаянии от утери, как и я, потому что не сразу даже и сообразила, кто ее на руки поднял, кто своей мокрой мордой прижался к ее морде… Даже огрызнулась было. А я, весь в сле-зах, поглаживал ее по головке и безумно шептал:
– Прости, Чара! Прости, родная, что заблудилась ты!
Мне и в голову не пришло спустить ее на землю, чтобы сама шла домой, положил ее себе на плечо и, смахивая непрошеную водицу со щек, понес. Сквозь пиджак, знаешь, с болью слышал, как билось ее сердечко. Сначала ко-лотилось, будто готовое выпрыгнуть из груди, а потом, слава Богу, застучало ровнее, ровнее…

«Царапать здесь!»

– Собачки, кошечки… они, само собой, не только радость в дом приносят. Убытку, бывает, тоже поднакопится. То, глядишь, телефонную проводку по-выдрало твое бессловесное чадо, то книжные корешки обглодало… Чара моя, как и положено «интеллигентной дворянке», перво-наперво за книги взялась. То ли витаминов каких ей не хватало, то ли занятие поинтереснее найти себе решила, – в первые же сутки проживания со мной прошлась по переплетам журнала «Наука и жизнь». У меня же пара полок его… Люблю я этот журналь-чик. Любопытного чтива там много и развлечения тебе – шахматы, кроссворды с рисунками. Но я больше «Сделай сам» обожаю. Интересно! Глядишь, что и по хозяйству применишь…
Само собой, подловил я Чару за «чтением» очередного журнальчика и строго-строго отчитал. Она, шельма, сразу сообразила, что не доброе делает: скорчила повинную физиономию, потом и вовсе уткнула ее в лапы. И заметь: к стеллажу нет-нет да и подойдет, пригнется к полу, фыркнет на журнальную полку, вроде скажет: «Не лезьте мне в нос! Вон как из-за вас попало!» – и от-прыгнет.
Убыток посерьезнее нанесла она мне в другом месте. Опять же – потому что умница, культурная! Оказалась, что она не из породы брехливых. Голосок-то у нее был громкий, заливистый, но по каждому пустяку Чара не ругалась. На лестничной площадке шаги заслышит, не заливается сразу и попусту. Уши на-вострит, нос вытянет, словно охотница завзятая, и фыркнет по-своему: «Вух! В-вух!» А спустя несколько дней все соседские шаги – и детей, и родителей их – запомнила намертво и реагировала только ушами. Зато гостей, хоть моих, хоть соседских, отмечала рычанием, и чем ближе шаги к дверям – тем громче рычала. И у своих дверей, когда научилась гулять без меня и возвращалась домой сама. Только, бывало, выгляну в форточку: «Чара, домой!» – морду на-вострит в мою сторону… в сторону окна аж на пятом этаже, представляешь?.. и – «ноги в руки»! Полминуты не пройдет, а я уже слышу ее царапанье в дверь. День-другой это царапанье было безобидным – видать, дерматин на двери крепкий оказался, – а потом, гляжу, он лентами расслаивается! Загубила дверь, шельма моя!
Тут пришла мне в голову блажь: нашел кусок фанеры, обрезал по ширине двери, а чтоб проходящие люди не попеняли мне бедностью... не может, дес-кать, снова дерматин натянуть… решил пошутить. Взял черную тушь и крупно написал на той фанере: «Царапать здесь!» Чара приняла мою директиву к не-уклонному исполнению: царапала только по фанере и, заметь, где положено – внизу текста. Ну не молодчина, а?
Помню, как-то Чара залилась вдруг лаем. Что такое, спрашиваю, а она в прихожую выскочила и ругается. Я прислушался, а там, кто-то скребет о дверь… Неужели еще какая-нибудь собака? Придержал я Чару, открываю – ба! А там друзья-супруги навестить меня пришли. И стоят на четвереньках – цара-паются в дверь!
– Что это у вас за предупреждение?– смеются. – Болеет кто-нибудь?
Ну и посмеялись мы тогда. А гости, ко мне приходящие, еще не раз подра-жали Чаре… Дерматин на двери мы, между прочим, так менять и не стали – пусть потешатся люди, приходя к нам!

Чара-вожак

– Собака, конечно, нужна больше как сторож. Но мне приятно было, что Чара, как познакомится с кем, так и «расплывается в улыбке». Дружить со все-ми – это ее хлебом не корми!
Страстными «поцелуями» встретила она и мою супругу, когда та вернулась из теплых краев и я привез ее с вокзала. Стоило только уставшей с дороги женщине порог переступить, как любвеобильное создание с таким восторгом подпрыгнуло вверх, что оказалось у нее на груди. Супруга так и села на табу-ретку, которая всегда стоит в прихожей, а Чара, радостно повизгивая, приня-лась облизывать ее лицо. Представляешь картинку? Я-то ведь нарочно не ска-зал супруге при встрече, что завел себе «сожительницу». Думал, а поглядим, как они встретятся… Оказалось, счастливее и не надо! 
Мне занятно было, почему именно такой оказалась их встреча. Потом один собаковод объяснил. Когда собака входит в новый дом, ее окружают запахи всех живущих в нем, всех, часто бывающих здесь. И уж, конечно, чьих запахов в доме больше, как не Хозяйкиных? Сам Хозяин пахнет не столько собой, сколько своей Хозяйкой! А, как считаешь?
Во дворе, помнишь, я говорил, ребятишки ее сразу полюбили, и взрослые, соседи в смысле, бывало, приласкивали. Уж такая она аккуратненькая да такая красивая. Овчарка вообще собака знатная, а если она размером с мою Чару, вроде бы мини-овчарка, оч-чень приятно смотрится. Душу радует!
Меня поразило еще вот что… – как Чару другие собачки приняли.
Выводили там болонку-девочку и пуделька беспородного. Их выводили на поводках, а потом спускали порезвиться. Они, конечно, встретились с моей Ча-рой и сразу приняли ее в свою компанию, хоть и покрупнее Чары были. И не просто приняли…
Как-то выпустил я ее одну погулять. И вскоре слышу лай несусветный. Це-лой своры лай… Выглянул в окно – не видать ничего. Я – мигом на улицу, чтоб беды какой не случилось. Выскакиваю и вижу: наши малышки гоняют по двору чужака, здоровенного такого барбоса-приблуду! Он, если бы понахальнее был, каждую из них в один захват перекусить мог, но то ли не из храбрецов оказал-ся, то ли у наших напор такой был, что… В общем прогнали они его со своей территории. А самое-то главное – вожаком этой стаи не пудель был, не болон-ка, а моя Чара. Ласковейшее из существ, а – гляди-ка! – какое отважное, если надо защитить свое! После я не раз видел такие картинки: бегают, балуются все трое и вдруг – Чара в стойку, издает свой какой-то клич, и все трое клином в острие с нею летят куда-то, а от них, поджав хвост, улепетывает чужак, то ли заблудившийся, то ли ищущий поживы…  А то, знаешь, один из соседей пожа-ловался: «Чара ваша во главе своей кодлы в подъезд меня загнала. Не дала, паразитка, в магазин за бутыльком сбегать…»
Я сказал ему тогда, что Чара страсть как не любит сильно поддатых мужи-ков. Перебрал – лучше с нею не встречаться! Такая вот дворянка!

 «Не тронь Хозяина!»

– Однако же в своих «принципах» она бывала и непредсказуемой! – ух-мыльнувшись, опять приступил друг к воспоминаниям. – Случилось мне как-то в шахту впервые спуститься… И день там проработать. Не знаю, как несчастные горняки тот «комфорт» переносят: темнота, под ногами – колдобины, а фонарь надо лбом дорогу только-только обозначает; сверху капель, да не капли, а почти струи воды падают; да что там капли! – здоровенные куски угля, почти глыбы, летят сверху… Шахтеры их почему-то пачками называют… Нашли себе балет! То слева от тебя ахнет, то справа, а то впереди или сзади так дрызнет, что кажется: под артобстрелом находишься! А я, видит Бог, слабаком оказался. Еле вынесли меня ноги наверх. Не в прямом смысле, конечно… а в клети шах-терской я еле выстоял. Потом, по шахтерской традиции, меня бригадир парой стопочек угостил. А меня (от страха, наверное!) так развезло, что горняк тот на себе меня ко мне домой приволок. Приволок и свалил, как тюфяк, в зале на палас. И досталось же ему несчастному! Чара не меня, а его перебравшим при-знала и ну его атаковать! Жена моя тоже не в восторге от этого явления оказа-лась:
– Как вам не стыдно! – напустилась на гостя.
Его бы благодарить, что от своей семьи оторвался, меня нянча, а его тут разносят:
– Сам-то почти тверезый! Тренированный, наверное, выпивоха! А его, поч-ти не пьющего, до беспамятства довели?
Бедный шахтер как ни оправдывался, как ни толковал женщине с собакой, что выпито было всего ничего, а муж ваш, дескать, просто «стресса наглотал-ся», – его не поняли. Осталось доброй душе только чертыхнуться и ретировать-ся.
А потом разыгралась домашняя «комедь»! Проснулся я только глубокой но-чью и, представь, изумился: почему это я лежу во всё одетый да еще и на по-лу? И почему возле меня не жена, а Чара, ушки свои навострив, лежит? Подни-маюсь, кряхтя, а тут жена в ночнушке выплывает из спальни.
– Прости, родная, – говорю, – но я чего-то не пойму…
– Не дала мне твоя подруга раздеть тебя и уложить в постель, – отвечает супруга с доброй почему-то улыбкой. – Ты что, совсем не помнишь, как тебя какой-то наглый мужик на горбе своем притащил? Притащил и уронил на па-лас… Когда он от моих упреков сбежал, я хотела было тебя раздеть и уложить в постель. Но красавица наша так на меня рыкнула, что я решила: да ну вас! спите, где лежите! Легла сама. А ведь жалко вас… Попробовала еще раз под-ступиться к тебе – ага! Она как вскочит, как оскалится!.. Ну что, Чара? И сей-час будешь рычать на хозяйку? – склонилась она над верной моей защитницей.
«Нет-нет-нет!» – сказала Чара своим хвостом, а потом и всем своим суще-ством. Она «по-пластунски» подползла к Хозяйке и, не поднимаясь, виновато опустила повинную свою морду на лапы. Прямо у голых ступней женщины.
Наверное, знаешь… она меня пьяным тогда не признала. Если лежит пла-стом, подумала, значит, в беде Хозяин… А тех, что «вертикально пьяный», не терпела. Ох, не терпела!
«Не хочу купаться!»

– Сколько знаю, собаки с удовольствием купаются. Чару я без особых уго-воров зазвал в ванную в первый же вечер нашего знакомства. Она терпеливо стояла под душем, только чуть-чуть вздрагивала телом, когда я ее намыливал… Блаженствовала, когда вытирал мягкой тряпкой. А потом освободилась от лиш-ней влаги на теле своим, собачьим, способом: энергично так… – и неожиданно для меня! – встряхнулась всем телом и обдала меня таким «циркулярным ду-шем», что я отпрянул под тысячью острых капель. Смеху-то было…
Так я к чему? Когда мы взяли Чару с собой на любимый в городе водоем, думали, что она и там поблаженствует в водичке. Ан нет! Она сорвала нам весь намеченный отдых! Выстоял я длиннющую очередь за лодкой, получил ее на-конец, и – поплыли. Вот уж поистине: трое в лодке, считая собаку!..
Погода была благодатнейшая. Что ни говори, бабье лето! Супруга разобла-чилась до купальника, распустила было волосы, потом заколола их «конским хвостом»:
– Отплывем подальше от людей, и я окунусь. Только поищи местечко, что-бы дно видно было… А то я после морского купанья глубины что-то забоялась. Чуть не утонула у нас там одна отдыхающая… Вот и ознобит меня немного.
Чара забралась в лодку с какой-то опаской, нерешительно… а пока я вы-гребал на середину, встала тревожно на задние, а передними лапами уперлась в борт да так и стояла «впередсмотрящим». Ушки «топориком», острый нос – по ветру. Напряженная вся… А на водоеме, естественно, – шум-гам, девчачьи взвизги, всплески воды. Рупор спасателей то и дело орет… И собачка наша на все это мигом реагировала: раздастся неожиданный резкий шум – дрогнет всем телом и стремительный свой нос – в ту сторону!
На супругу мою стих какой-то нашел: решила она булькнуться в воду не одна, а с собачкой. Вот уж бабья дурь!.. Когда я вырулил на мелководье и лод-ка днищем по песку зашуршала, взяла она Чару на руки, как детей матери бе-рут, и шагнула с нею за борт. Чара, представляешь, взвизгнула от страха, рва-нулась и – бултых! – в воду. Жена в момент пузом-то – на воду, чтоб с нею ря-дом оказаться, и ласково так зовет:
– Чарушка, ну что ты испугалась? Я здесь, рядом!
А собачка наша, всегда-то вроде отчаянная, уши прижала к голове, глаза безумные, и, представляешь, кинулась к Хозяйке и, вместо того чтобы рядыш-ком с ней поплыть, стала вскарабкиваться ей на спину. Женщина от неожидан-ности и боли взвизгнула, вывернулась из-под наездницы на спину и таким об-разом стряхнула ее с себя. А та, как обезумевшая, теперь на живот ей взбира-ется, да так неаккуратно, что я увидел быстро краснеющие полосы от когтей на животе супруги. Супруга с криком вскочила на ноги, стряхнув с себя Чару, а Чара, мало чего, наверное, понимая, заплескала лапами – поплыла к берегу, благо, не далекому. Я помог супруге вернуться в лодку, усадил ее, ошарашен-ную, принялся промокать царапины полотенцем. Изрядные, знаешь, царапины! А сам в это время не спускал глаз с Чары. Вот она доплыла до берега… Вот вскарабкивается на него, соскальзывает. Видать, глинистое место попалось… Супруга швыркает носом от расстройства, дует на свои «раны», сокрушается:
– Что это с нею случилось? Почему так перепугалась?
– Ума не приложу… Обилие воды, может, ее поразило? А может, с этим во-доемом у нее воспоминания какие-то неприятные связаны? Но ты посмотри на нее! – мы тут оба чуть не сели в лодке: Чара, выбравшись на берег, даже не взглянула в сторону своих Хозяев, вытянулась струной и чесанула во все лапы прочь от водоема.
– Куда это она? – вскричала супруга, забыв о своих ранениях.
– Наверное, домой, – промямлил я. – А нам придется ограничиться уже по-лученными водными и солнечными процедурами…
– Конечно, конечно! – воскликнула она. – Заблудится же! Да и через про-спект сама не перебежит. Машин – тьма, а она в таком страхе…
Лодку мы «подарили» крайнему очереднику и «аллюром три креста» рину-лись по направлению к дому. Все время зыркали глазами по сторонам: может, поуспокоилась наша Чара и сидит где-нибудь, нас дожидается. Но собачки ни-где не было, и мы, все больше холодея сердцем, приблизились к дому. «На проспекте, слава Богу, «ЧП» не было – чистый он», – мельком отметил я про себя.
В ее любимом дворе, накрепко уже признанной «территории», Чары тоже не оказалось.
– Я тут побегаю поищу, – сказал я супруге, – а ты поднимайся.
Мне не пришлось долго искать. В раскрытую форточку высунулась моя суп-руга и радостно возопила: « М ы  здесь!»
Молодым рысачком взлетел я на свой пятый этаж. Супруга и Чара (у нее на руках!) встретили меня в раскрытой двери квартиры. Я перехватил свое нера-зумное существо и затискал в объятиях:
– Ну чего ты так напугалась, дурная? – почти всхлипывал я. Чара, измусо-лив мне лицо горячим языком, ответила: «Ага, вон сколько воды! И так глубо-ко!» – А через проспект к а к? Там же машин столько! – Чара, вдоволь попро-бовав вкус моих губ, сказала: «А я что, слепая? Я – осторожненько!» А из суп-руги мне срочно пришлось делать «зебру»: смазывать йодом бордовые царапи-ны на спине и животе. Она не пищала и не трепыхалась: любовь ведь требует жертв.

И опять про любовь

– И смех, и грех! Не забуду, как Чара еще раз внесла переполох в нашу се-мью! Какой следует был переполох…
Что-то помешало мне в семь утра (а эта аккуратистка так и продолжала поднимать меня в угодное ей время!) выйти на прогулку с нею. То ли телефон-ного звонка ждал, то ли понадобилось у плиты подежурить… Ничего, думаю, не случится: погуляет и сама явится. Но шли минуты за минутами, а гулящей моей все не было. Высовываюсь в форточку и кричу привычное: «Чара, до…» – и язык примерзает к нёбу, крик застревает в горле. Безо всякого «уведомления» Хозяев и их «благословения» наша молодайка возжелала общения с противо-положным полом… И, воспользовавшись отсутствием догляда, впала в интимное блаженство с партнером по прогулкам – тем самым беспородным пудельком. Ах ты ж, бессовестная-а! – простонал я.
– Чара! – кричу отчаянно. – Нельзя! Фу! Прекрати, бесстыдница!
Куда там!
Жена вышла из спальни, поняла без слов, что опростоволосились мы с Ча-рой. Надо сказать, боялись мы этого момента: заниматься распродажей щенков, если вдруг появятся, нам не с руки, а топить несчастных, ни в чем не повинных тварей, как принято в народе, это – вне нашей с супругой морали. Меня, на-пример, с детских лет приводили в отчаяние спокойствие и деловитость бабуш-ки, а, случалось, и мамы, с какими они уносили куда-то слепых котяток или щенят. Я заходился в таком крике, что болел потом по несколько дней…
– Ну что теперь сделаешь? – попыталась успокоить меня жена. – Посмот-рим, может, придумаем что… Собачонка-то хорошая, всеобщая любимица. Най-дутся желающие заиметь ее потомков.
А вскоре услышали мы привычное царапанье о нашу фанерку на дверях. С тяжким сердцем и укорами, готовыми сорваться с губ, пошел я открыть дверь нашей гулёне. Господи, видел бы кто выражение ее «лица», когда мы оказа-лись друг перед другом! Только что не всхлипывала она и не шептала покаян-ных слов! – такое у нее было выражение «лица». «Простите, – казалось, гово-рили ее антрацитовые глазенки, – но мы так любим друг друга!»
– Это же предательство, Чара! – ляпнул я непонятно что и непонятно за-чем. – Как мы теперь?..
А она, понурив головку, прижав ушки, тихонько переступила порог и по-трусила к своему «месту». Легла на подстилочку и виновато-покорно устави-лась на нас из-под полуприкрытых век.
В эту секунду, поверь, мне стало так стыдно, что в жар бросило (жена по-сле сказала, что и она испытала то же): чего это мы, дурни, взвинтились? Бо-жья тварь природный свой долг исполнила, удовольствие при этом, конечно, испытала… а мы «пылим»! Кощунство же это!
К слову сказать, Чара пустой оказалась. И мы жалели даже, что не стали «бабками-дедками»…

Бесстрашная защитница

– Слушай, – сказала как-то жена, – а твоя воспитанница после  стресса на водоеме… зайцем у нас трусливым не стала, а?
– Не должна, – отвечал я не очень уверенно. – У Чары маленькое сердечко, но отважное.
И вскоре случилось небольшое происшествие, развеявшее наши сомнения. Я с новым номером журнала «Наука и жизнь» прилег было на диван, но потом передумал и перешел в спальню. Почитаю, думаю, а если вздремну… так на то и воскресенье сегодня.
В общем, лежу, листаю журнальчик. Умная все-таки книжка! Тут тебе и на-учные рассуждения, и технические новости, и развлекаловка разная. В бли-жайших номерах обещали дать детектив «Аэропорт». Аме-риканца Артура Хей-ли, кажется. Может, думаю, как раз в этом номере?
Жена тоже нашла себе «выходное развлечение» – постирушку в ванной. Чара, раз никто на нее внимания не обращает, забралась ко мне под кровать и, наверное, видит во сне что-то приятное, потому что посапывает с этаким при-хлюпом. Точно, «Аэропорт» в этом номере! Я как начал читать, так и «заглу-бился».
Вдруг из-под меня… – словно метеор! – вылетает Чара! С оглушительным лаем, перемешанным с яростным хрипом, летит в прихожую. И сразу там, пере-крывая собачьи звуки, раздается отчаянный крик мужчины – крик боли и стра-ха. Дальше остервенелое рычание Чары, жалобные стоны и бессильные матюки пришельца – смешиваются в клубок звуков. Я вскакиваю и, как был, босиком лечу в прихожую. Дверь там нараспашку, а клубок звуков катится куда-то вниз. Мужских звуков все меньше, а лай Чары все звонче. Понимаю, что это уже победный лай. У входа в квартиру мы с выскочившей, как была в поту и пене, женой являем весьма забавную картину.
И тут, радостно взлаивая, возвращается Чара.
– Молодец, Чарушка! – восклицаю я. – Но с чего ты вдруг налетела на че-ловека?
– Да это воришка воспользовался забытой мною дверью, – слышу голос жены из прихожей. – Глянь-ка! – она поднимает с пола мой плащ, новехонький, импортный. – Не успел утащить! Крохотуля наша помешала! Какая же ты у нас защитница, Чара! – она потрепала собачку.
Но Чара хвастаться перед Хозяевами своей бдительностью не сочла нуж-ным. Она не спеша скрылась в спальне и, наверное, нырнула под кровать дос-матривать свои сны.
– Вот тебе и заяц со стрессом! – сказал я жене, невероятно довольный тем, что произошло, и с порога окликнул собаку: – Чара, а ты пришельца этого, не-званого, часом, не покалечила?
Вдруг Чара вновь выскочила из-под кровати. Сделав стойку в проеме меж-ду залом и прихожей, она навострила мордочку и предупредительно заворчала. Я пошел было в спальню, и в то же мгновение раздался звонок в дверь. Жена, вновь осматривавшая вешалку в прихожей, крикнула: 
– Кто там? Что-что? Подождите, я сейчас выйду. Чара, место! – Собака, видно, не хотела успокаиваться. – Место, говорю! – И она вышла. А Чара про-должала волноваться. «Ввух! Р-р-р! Ввух!» – слышал я ее непривычную «речь».
 – Коля, выйди, поговори! – позвала жена. – Это, кажется, опять наш «гость». С претензиями!
Чертыхнувшись, я отложил журнал и вышел в прихожую.
– Этот наглец требует возмещения за порванную Чарой одежду, – негодо-вала жена.
– Даже так? – я решил взять что-нибудь поувесистей, но тут меня осенило: – Чара! – скомандовал. – Гулять! Поводок!
Собака, еще не успокоившаяся, услышав любимую команду, кинулась в угол прихожей и, радостно руля хвостом, подала мне поводок.
А на лестничной клетке кто-то шарахнулся от нашей двери. Когда мы с Ча-рой вышли, я чуть не расхохотался. Мужичонка, видимо, и от начала задрипан-ный, теперь походил на задолбанного настырными собратьями курчонка: «при-кид» его весь в пыли (лестницу у нас не все соседи регулярно подметают), штаны и пиджачок топорщатся рваной материей. Видать, Чара, пока катила его с пятого этажа до первого, не только рычала, но и зубами работала.
– Хозяин, слышь! – заверещал «гость». – Псина твоя бешеная… всю одёжу спортила. Возместить надо! Кустюм-то, считай, новый был!
– А что ты, не званый, делал у нас в коридоре? – спросил я.
– Да я дверью обшибся… А она налетела как оглашенная. Шмокодявка, а злющая!
– Дверью, говоришь, «обшибся»? А плащ мой как на полу оказался? – я тя-нул время, раздумывая, поступить ли так, как подсказала промелькнувшая озорная мысль. – Не ты ли плащ обронил со страху?
– Не трогал я твоего плаща! Я дверью обшибся…
– Ты мне лапшу не вешай! – озлился я. Чара во все время нашего разгово-ра беспокойно дергала поводок. Но уловив, видимо, тон Хозяина, принялась яростно рычать и подниматься на дыбки. – Ты мотай отсюда, пока я милицию не вызвал! – повысил я голос. – Понял?
– Вызывай… вызывай свою милицию! – осклабился проходимец. – Не дока-жешь! А люди, что внизу сидят, видели, как твоя собака рвала мою одёжу. Не расквитаешься – подстерегу твою шавку и зашибу!
– Ах ты мерзавец! – взъярился я. – Еще грозить будешь? Ну, Чара… ты дав-но просишься повторить свой разговор с этим типом. – Фас! – и я сделал вид, что наклоняюсь отстегнуть поводок. Чара от моего движения, а может, уловив мои мысли, захлебнулась яростным лаем и сильно рванулась вперед, чуть не сбив меня с ног. Но бежать ей не было смысла: «гостя» как ветром сдуло с площадки…

Чара-охотница

– Всего, что было у нас с Чарой, не упомнишь… Обо всем не расскажешь, – с заметным сожалением говорит всякий раз мой друг, выдав очередной «детек-тив» о своей дружбе со случайно найденной собачкой.
– А несколько последних эпизодов нашей с ней жизни… – замечательной, зна-ешь, все-таки жизни! – никогда не забуду!..
Он надолго замолкает. Закуривает. Или мнет-мнет в пальцах сигарету, так что она вся рассыпается.
– На следующее лето повезло нам с женой – добыли две десятидневные пу-тевки в Дом отдыха. Ты знаешь это горное местечко у нас… Воздух, пропитан-ный хвойным духом, ягода-грибы в обилии, студеная водичка в горных озер-цах… Да не ты ли отвозил нас троих туда? А?
– Да и я как-то возил…
– Ну тогда ты помнишь, как мы забавлялись по дороге, глядя на выкрутасы псинки нашей. Пока едем, она, высунув морду наружу, стоит столбиком у окна и любуется пробегающими мимо пейзажами. Остановимся где-нибудь спины ра-зогнуть, первой вылетает из машины и ну гоняться за бабочками да вспархи-вающими из травы птахами… А мы с нею радуемся тем бабочкам и птичкам. Раз сохранились они, значит, и нас радиация не свалит.
А приехали на место, вот ей раздолье было! Носится между соснами, а то, глядишь, притаилась за кустиком, подкарауливает кого-то.
Отдых всякий – это, как известно, поиск каких-нибудь развлечений. Книги-то безотрывно читать не будешь, валяться бездумно на пляже или на травке… тоже надоедает. У нас с женой этой проблемы не было: успевай только наблю-дай за проделками Чары! Но как ни изощрялась она в развлечениях, потешая нас, мы ей тоже занятие придумали. Знаешь же, что любимое наше хобби – грибочки искать. Тихая охота! «Третья», как утверждал писатель Солоухин. Вот и проводили мы большую часть свободного времени на этой охоте. Так наша любимица глядела, глядела на это дело и, представляешь, принялась нам помо-гать! Наткнется на гриб где-нибудь в траве – и зовет, потявкивая. А как-то са-ма свалила гриб и – вот потеха! – катит его лапами к нам!
Забавы ради я взялся научить ее искать грибы потаенные, те, что еще из-под листвы не вылезли. Взял свеженький груздь – снежный прямо! – разломил и говорю Чаре:
– «Нюхай! Нюхай – и ищи!» И, знаешь, находила бугорки грибные… Что те-бе заправский миноискатель! Прибытка грибного она, конечно, не принесла, а забавы для настроения – хватало!.. Да! Я ведь ее научил ядовитые грибы не брать! На мухоморы она даже не глядела. Но, бывало, встретит его на пути, фыркнет и – лапой его, лапой! Он и набок.
– Ну уж придумал! – смеюсь я над этим рассказом друга.
– А с ней не надо придумывать! Она еще тот придумщик…

Беда пришла

– В том, что случилось за несколько дней до нашего отъезда, до сих пор себя виню! Смотрим как-то: посмурнела что-то наша Чара, норовит куда-нибудь забиться – под стол, под кровать – и лежит все, лежит. Потом вовсе прятаться начала. Зовем, а ее нигде нету. Выходим из своего домика, под де-ревья, в кусты заглядываем и вдруг находим: лежит под разлапистой веткой, глаза прикрыты, пасть приоткрыта.
– Чарочка, да что с тобой? – чуть не плачет жена, приподнимая ее, и у ме-ня сердце заходится: недосмотрел!
Берем ее, несем к себе, пытаемся молочком напоить. Не ест ничего, не пьет. Глаза чуть отвел от нее – опять старается исчезнуть.
Промучились пару дней, ветеринара среди местных изыскались – не нашли. А у нее лапы судорогой стало сводить. И головы не поднимает… Мы вовсе голо-ву потеряли: что делать? В автобус собаку в таком состоянии, конечно же, ни-кто не позволит… Машины найти не получилось. Пошли к нашей сестре-хозяйке:
– Наталья Платоновна! Что делать? Может, посоветуете? – молю.
– Может, мы ее у вас оставим? – это жена – со слезами.
– Да что с ней делать-то, не знаю, – огорченно разводит руками женщина. – Отчего заболела-то, не знаете? Укусила тварь какая? Или съела что непо-требное?
– Не знаем, – отвечаем. – Но везти нам ее не на чем. И остаться еще на ка-кое-то время не можем. Позвольте все-таки возле вас ее оставить? Если умрет, захороните… А я через пару дней позвоню вам. Если оправится, сразу приеду. Уж вы поверьте!
– Конечно, конечно! – с душой восклицает Наталья Платоновна. – Не уби-вать же несчастную…

«Приезжайте скорее!»

– Как мы доехали до дома, не пересказать. Жена чуть не всю дорогу всхли-пывала, все платочки слезами измочила, потом уткнулась в окно автобуса и замерла в немом отчаянии. А у меня ком в горле застрял – дышать не могу. Обездолила нас собачка!.. И потянулись дни, словно траурные. Говорить друг с дружкой не могли. Словно дитё  похоронено!
И надо же так случиться: целую неделю бил я телефоны Дома отдыха – не отвечают, и все тут! Оказалось, поломка у них была. А дозвонился – легче не стало!
– Жива ваша собачка! – кричит сквозь треск на линии Наталья Платоновна. – Оклемалась!.. Она, видать, не хотела умирать! Считает, что… – голос женщи-ны срывается, – что вам без нее не жить… Так и сидит возле вашего домика, плачет на всю округу. Днем и ночью слышим ее жалобный крик. Зовет вас… Она же с того самого дня, как вы уехали, не ела ничего! Пищу ни у кого не бе-рет, представляете?
– И у вас не берет еду? – с ужасом вскричал я.
– Не берет! – в голосе Натальи Платоновны – явные слезы. – По два раза на дню к ней бегаю. Приезжайте скорее! Лучше всего сегодня!
Ага, «приезжайте лучше сегодня!» Это же двести с гаком километров! При-том автобусы ходят один раз в сутки.
Как я тогда инфаркта не схватил, не знаю.
Видать, судьба мне другое нацелила…
– Она жива и гибнет от голода… – позвонил я домой, супруга ойкнула. – Она не позволила себе умереть… Чтоб не сделать нас сиротами…
– А мы-то, мы-то, – всхлипнула жена. – Оставили ее!
– Успокойся, я еду за нею.
Я не узнал при встрече свою Чару! Неизвестное существо величиной, ей-богу, с суслика, с выпирающими ребрышками, жалобно скуля, заковыляло на-встречу мне, когда я повернул к нашему бывшему домику. Оно, когда я присел на корточки, потянулось ко мне, повизгивая, с трудом положило мне на ладони мордочку и замерло… Словно перед последним вздохом… Я осторожненько при-поднял с земли свою Чару…  точнее, то, что от нее осталось. Для того только и осталось, чтоб дышать и надеяться? Прижал ее к груди тихо-тихо, и мы замер-ли с ней. Сквозь пиджак я услышал почти неслышимое биение ее сердечка… Разве это было биение? Механизмы наручных часов громче тикают…
Задыхаясь, подбежала Наталья Платоновна, протянула чашечку… с просто-квашей. Я сел на траву и, держа Чару на коленях, подставил чашечку под ее неузнаваемую мордочку.
Бог мой! Наверное, и я пацаненком, когда после долгой той войны, еще и голода 46-го… наверное, и я набросился на поданную мне впервые за целую неделю еду так же отчаянно, как сейчас Чара!
Как встретила нас дома супруга моя, что с нею сделалось тут, говорить не могу. Уж прости… Вечером я вынес Чару на улицу. Посадил на травку и сам присел на корточки возле нее, чтоб никто ненароком не обидел ее, не задел…
– Дядь Коля, вы щеночка взяли? – окружила нас дворовая ребятня.
– Нет, ребятки, – прошептал я. – Это Чара… Неужто не узнаете ее?
Мальчишки пораскрывали рты от изумления. Не решались больше спраши-вать. Заморгали глазенками, захлюпали носами, наблюдая, как Чара пытается понять, где она и что с нею.
Поверишь, месяц отхаживали мы ее. Чтоб стала прежней Чарой…

И радость, и горе

Друг мой, наверное, не так самозабвенно делился бы воспоминаниями о своей собаке, не случись того финала, к которому пришла история их дружбы.
В семью их постучалась долгожданная радость: выделили новую квартиру. С горячим водоснабжением, с балконом и лоджией, среди зеленых насаждений. И на берегу любимого горожанами водоема! А как беда не приходит одна, так часто и радость не бывает без горечи.
– «Принимать» новую квартиру мы поехали, конечно, с Чарой, – начинает он вспоминать этот эпизод.
Бодренько так начинает, с улыбкой довольства.
– И все нам, представь, понравилось! Прихожая… не то, что раньше – кир-пичом, поставленным на бок, – квадратная! Чара сразу забронировала себе ук-ромный уголок. Лоджия просторная. Двор просторный. До воды недалеко. Мы всласть погуляли по двору, на берегу побывали. Чара большой воды не забоя-лась – с любопытством нюхала воздух, разглядывала все вокруг.
Переехали быстро, два рейса машины только и сделали. С Чарой мы ехали в кабинке последней машины, так что супруга встретила нас уже с определен-ным уютом и уж точно со знакомыми Чаре запахами.
Несколько дней, сам понимаешь, обживались. Чару я сперва выводил на поводке, а через пару дней мы выходили свободно. Ребятня – вся сплошь ново-селы, еще не скучковались. То один сам подойдет, вроде познакомиться, то другой… Собак, кроме Чары, не наблюдалось. Вижу, обстановочка вполне нор-мальная…
Тут голос моего друга вздрагивает, он сбивается в рассказе.
– Нормальная, да… И выпустил я как-то вечерком Чару одну. Сразу, как за-просилась… Минут… ну, ей-ей, через пять следом вышел.
– Чара! – кричу. – Ча-ра! Где ты?
А ее, представляешь, нигде нету! Обежал дом вокруг, два других, что стоя-ли к нам углом, околесил – нет моей Чары! Я к ребятам: видели мою собачку?
– Тут была, – отвечают. – Она же к нам еще не привыкла, бегает сама по себе.
Я – домой, жене кричу:
– Чара куда-то исчезла! Пойдем скорей.
Часа два мы кружили по двору, вокруг домов, весь берег водоема обшари-ли. Всю округу взбулгачили криками: «Чара! Чарушка!»
– Съезди-ка, – говорю жене, – на старую квартиру. Может, вспомнила что-то там приятное да и мотанула туда… А я тут еще покурсирую.
Она без слов поехала. А я принялся снова… метр за метром, куст за кустом обследовать всю прилегающую к дому территорию.

«Чара, найдись!»

До самой ночи курсировать пришлось! Собачка наша как сквозь землю… Не берусь описывать горе, с которым мы домой отправились… Потому что через пару дней… все повторилось! Да, ровно через сутки – ровнехонько через сутки! – затрещала под нетерпеливыми когтями новая наша дверь. Чара вернулась! Мы было к ней с ласками, с объятиями! А она, – напряженная вся, вздрюченная какая-то, шмыг на свою подстилку в облюбованный уголок и – виновато так! – затихла там.
Ужинать, представь, она отказалась. Лежит-лежит тихо и вдруг как завор-чи-и-т. Повернется к двери, вскинется всем телом: «Ввух! Вв-вух!» И опять за-молчит, вся в напряжении.
Где была? В какое происшествие попала? Почему сердится? Силком, что ли, утянули ее куда-то? Кто же нам об этом теперь скажет…
В 7.00 утра она меня будить не пришла! Как легла на свою подстилку, так и лежала. Я сам встал, подошел к ней, спрашиваю:
– Гулять пойдем, Чара? А?
Не пошла. Весь день ни разу не попросилась на улицу! Жена как раз дома оказалась, звала ее. Бесполезно.
И не ела ничего, только водичку разок полакала, когда Хозяйка прямо ко рту ей поднесла…
Ночью мы всё прислушивались: может, не сдержится, пожурчит…  Пусть уж в избе! Или запросится на улицу… Нет, утром везде порядок обнаружили. И ве-чером, когда вернулись с работы, все везде было сухо! Терпела бедняжка! Не до того ей, видать, было.
Все-таки уговорили мы ее похлебать. Супчик грибной ей так понравился! Поев, она встала перед дверью и скульнула: дай, дескать, на пару минут вы-скочить. Поддался я радости, что ожила собачка, что снова с нами и… выпустил ее. Сам стал одеваться для улицы, а то, придя с работы, в домашнее влез… Вот идиотина!.. Да знать бы!
Самое большее пяток минут прошло, и я вышел вслед за Чарой.
А ее… опять нет!
Заметался я, закричал отчаянно. Тут пацаненок какой-то подходит:
– Собачку вашу какая-то девочка во-он за тот дом повела.
– Какая девочка?
– Не знаю, она, кажись, не наша.
– А как Чара за ней пошла? Сама что ли?
– Нет, девчонка вроде на поводке ее тянула.
Тут-то я и пожалел о тех ребятах, от которых мы уехали. Они бы не отдали Чару! Такой «кипеш» в защиту ее подняли бы!
Так и сел я, где стоял. Что за девочка? Почему пришла с поводком? Воров-ство это или… Или бывшие хозяева случайно наткнулись на свою собаку? Но ведь Чара за полтора года жизни у нас ни разу о них не заскучала! Не вспом-нила даже! А как о нас тосковала в Доме отдыха!
Нет, что-то тут не так. Что?
Может быть, она еще раз вырвется из плена и вернется к нам?
И мы ждали, ждали…
Дверь даже по вечерам на задвижку не закрывали. Почти и говорить друг с другом не могли – всё прислушивались.
Но Чара больше не прибежала. Не прибежала…
И на многие недели, на многие месяцы в нашем доме поселилось горе. Зна-ешь же, что и сейчас, спустя четверть века, я молю ее в мыслях: «Чара, вер-нись!» Тут же говорю себе: «Господи, что это я! Прошло столько лет. Собаки не живут так долго!»
И друг, словно споткнувшись, замолкает. Без тоста опрокидывает рюмку. Курит, курит…

«А живут ведь собачки больше своей жизни, судя по этой истории! – думаю уже я, ваш рассказчик. – В памяти Хозяина живут. В памяти друзей живут! На-равне с хорошими, дорогими людьми…»
И еще вот что тревожит мне мысли. Пришла собака в жизнь моего друга неизвестно откуда. И ушла – неизвестно куда. Значит, это Судьба распоряди-лась?
Но стучит в висках и иной вопрос: может, Судьба тут ни при чем?
Может, причина случившейся истории… в моем друге?
В чем-то, что живет  в  н ё м  самом?
И во мне – тоже!
Ведь и от меня неведомо куда ушли две собаки…




























Главы, не вошедшие в повесть «Босоногие»



Ч е р н ы й  Д е д

1

ЗИМА И МИРНАЯ – ОХ, ЛЮТА!

Прошло полгода, даже больше, как репродуктор на столбе у конторы чет-вертой фермы Мартовского совхоза прокричал о конце войны. Прогремел салю-тами, пропел победными песнями.
А жизнь в деревушке то вплескивала радостью, когда возвращался домой еще один солдатик, хромой ли, безрукий, но долгожданный; то замирала в страхе, когда в мокрой, темной кошаре или промозглом коровнике опять поды-хала очередная животина – тройка-пятерка овечек или корова – и на ферму вот-вот должен был нагрянуть «мильтон» из райцентра. Разобраться, а не вре-дительство ли тут чье-нибудь.
Если падала корова из группы кого-нибудь из Фросиных подружек, девки, считай заполночь, кучковались у Фроси; усаживались на кровать, словно куры на шесток. Так они сбегались «на товарку», но сегодня было не до «хи-хи», не до тисканья с помельчавшими пацанами.
– Ой, подружки, жутко мне! – всхлипывала Таня. – Уж как я глядела за Ма-линкой, как обхаживала! У коровешек, что покрепше, норовила, вы же знаете, хоть клочочек соломы урвать. Да ей сунуть… А она… так и не стала на ноги! – Таня разрыдалась. – Не смогла… опростаться!
Фрося и Тася обхватили ее за плечи, гладили по волосам шершавыми свои-ми руками. Присмиревший Сема, пристроившись на своем любимом «насесте» – подоконнике, во все глаза глазел на склубившихся подружек. То не важно, что он всего-то десятилеток. А довелось ему ощутить кирпичную шершавость доя-рочьих рук, даже и юных; руки и у них почернели да потрескались, как у их матерей: они приласкивали его, когда еще мама его была с ними, потому что любили ее, и жалели сироту, когда маму «забрали»; довелось повидать ему, как сами-то еле стоящие на ногах доярки веревками через плечи поднимали то одну, то другую коровенку, что должна была телиться, а оно не получалось, потому что усохшие с голодухи ноги не держали животину, а лежа корова-скелет была не в силах вытолкнуть из своей утробы даже и крохотного теле-ночка. Обливаясь потом и слезами, протаскивали доярки под несчастную роже-ницу веревки, перебрасывали  их через свои плечи и под крики: «Взяли-и!» «Ну вставай, родимая!», «Да вставай ты, в душу твою!..» – бывало, поднимали корову, и она, понимающая, видать, что надо отблагодарить Бога и этих Жен-щин, кое-как разрешалась от бремени. А случалось и как сегодня: корова, об-виснув на веревках, испустила дух, да и теленка вытащить не успели. Значит, жди вскорости «красноперого» с разбирательством, и не дай Бог черствого да бестолкового пришлют: найдет к чему придраться, начиркает такой протокол, что: или выплачивай доярка стоимость погибшей скотины, или жди повестки в районный суд…
– В чем же я виновата-я! – голосила Таня. – Скажите, подруженьки!
– Да ни в чем ты не винна, Татьянка! – тормошила подругу Фрося. – С каж-ной из нас такое случиться может.
– Не дадим тебя в обиду следственнику, ежели приедет, – вторила Тася. – Мы все тут были, всё видели. Все и скажем!
Семе подумалось: а завтра, поди, нянька принесет с фермы кусок мяса от не выродившегося теленка. То мясо на фронт не отправляют и в совхозный склад не сдают.  Пробовал он, бывало, его: будто мыло плывет во рту… Сему передернуло. А в желудке сразу засосало: они сегодня с Фросей жевали только картошку в мундирах (если чистить ножом, сколько ее останется? Полкартоши-ны в шелуху уходит!), да спасибо соседке тете Паше – чашечку квашеной ка-пустки она передала с Таней.
Очумелые от подружкиного горя девки вдруг притихли, нет, это другой вой заглушил стенания Тани:
– Ны-ы! У-а-ы! А! – раздалось из-за печи, где между топчаном и сундуком на расстеленном зипуне разместился на ночевку квартирант Фроси и Семы – немой дед Куйдан. В черном грязном рванье он всегда-то страшен, а сейчас, вывалившись на свет и яростно грозя кому-то кулаком со своим «Ны-ы! У! А!», он чуть не в беспамятство вогнал всех.
Сема дрожал, как тот осиновый листок, не зная куда спрятаться или хоть вжаться. Он впал в ужас от одного вида немого деда, стоило страшиле появить-ся у них на пороге. Уж каким манером Фрося «допетрила», что дед не с того света явился, а просто немой и просится переночевать, Семе невдомек. Она решилась пустить его, видать, из-за того, что страшный дед, мыча и мельтеша пальцами перед ее лицом, выложил на стол полкраюшки хлеба и пяток варе-ных яиц. Видно, сердобольные деревенские бабы опасались пустить на постой не весть на что похожего бродягу – откупались провиантом. Страшный незна-комец выложил свое богатство и с мычанием – «И-и-и!... Нн-ы-а!...» – ткнул черным скрюченным пальцем в сторону Семы, сидящего, окаменев, за столом. При виде изобилия еды тот чуть не подавился подкатившим к горлу комком.
– Да, да, ночуйте! – закивала головой Фрося. – Вон там за печкой. На сун-дуке можете лечь… – и она повела деда за печь.
 Черный Дед, как его сразу окрестил Сема, уставший, наверное, до изне-можения, от сундука отмахнулся, снял свой зипун, кинул на пол и плюхнулся на него, как подкошенный. Тут же и захлюпал-забулькал приоткрывшимся ртом.
Теперь его, видать, подняли вопли Тани и вскрики ее подружек. Все они (и Сема тоже) не могли сообразить, почему эти вопли так взъярили старика. А он, яростно потрясая кулаком и выбрасывая из перекошенного рта только ему по-нятные угрозы, зло и стремительно ринулся к окошку, так что Семе, ютившему-ся мышонком на подоконнике, показалось: Черный Дед расплющит его, как му-ху! – и он сиганул на кровать к девчатам. А свирепый дед, подскочив к окну, замахал кому-то там за окном черными кулаками и зарычал громче прежнего:
– У-у! Дд-ы! Нн-ы! – и выставив руки так, словно в них оказалось грозное оружие, взвыл со свистом: – Ас-с! Ас-ссс!
– Ой, Фрось, чой-то он? – пролепетали Таня и Тася.
– Фу-х, подруженьки, – прошептала Фрося, – он у нас токо вторую ночь. И я не всегда понимаю, чего он мычит. Счас вроде грозит кому-то? А? 
А черный старик, успокоившись, шагнул от окошка к девчатам и осторожно погладил по голове шарахнувшуюся от него Таню.
– Дь-ь… нь-ь… пы-ап…ть! – и всем показалось, что лицо старика в это мгно-вение посветлело, а затуманенные глаза сверкнули.
Куйдан, что-то мыча под нос, отправился опять за печь, а Фрося, склонив-шись к подружкам, негромко сообщила:
– Теть Паша сказывала, изувечили его. Не то в плену германском,  не то у нас где-то в кутузке…

2

КОМУ ГРОЗИТ ДЕД КУЙДАН?

Не прошло и недели, как у них повторилась душераздирающая вечеря. При растёле на этот раз откинула копыта Фросина Лыска, правда, теленочка дояр-кам удалось вытянуть живым. А через день с рыданиями прибежала Тася. Зорь-ка ее осталась жива, но вынутого двумя частями теленочка тут же разрубили на куски и раздали дояркам – поддержать тощие животы их детей…
Девчачье горе на этот раз не было таким горьким, потому что управляюще-му Гавриле Иванову, тому самому, что потерял руку в Битве под Москвой, но и одной, оставшейся, умело водит свой бабий «взвод», удалось не то улестить, не то убедить милицейское начальство, чтоб не углублялось  в «если бы да ка-бы» чуть не ежедневных трагедий среди голодного «скотского народонаселе-ния» фермы.
– Я сказал им:  «Дай Бог хоть полстада на выпаса вывести живым… да чтоб выводить его было кому!» – они и поутихли, – так объяснил  животноводкам Гаврила Федотович успех своей «дипломатии».
Дед Куйдан, которого теперь перестали бояться, стоило опять раздаться девчачьим рыданиям, выползал из-за печи, тихо усаживался на лавку у стола, пристально глядел на ту из девчат, что убивалась больше других. Если рыда-ния были чересчур горькими, он опять вскакивал и, свирепо грозя кому-то ку-лаками, приласкивал страдалицу поглаживанием.
– Спасибо, дедушка, – утирала слезы несчастная, – я больше не буду выть.
Сема так никогда и не узнал, кому это удалось выспросить у немого стари-ка его имя; наверное, сами сельчане присвоили его ему, соединив выкрики-ваемые немым слоги. Но старик отзывался на это имя, поворачивая голову в сторону говорящего.
С того вечера старый и малый даже прилепились друг к другу. Куйдан мно-го чего мог своими скрюченными руками – топорище выстругать, кастрюльку заклепать, и бабы соседские, бывало, несли ему заказы. А с ними – то кусок хлеба, то пяток картофелин. От этих подношений перепадало и Фросе с Семой.
А жила деревня 46-го года, как и суждено селянам жить зимой, да еще и не отдыхавшись от войны, впроголодь. У кого-то, чьи семьи имели больше рабо-чих рук, чем алчущих ртов, в натяг хватало припасов, а картошку, морковь и прочий корнеплод и на семена могли оставить; а у кого, как у Фроси с Семой, ртов было больше, чем рук (ртов-то – два, а руки – одни, Фросины), приходи-лось туго. Частенько случалось, что кроме Рождественского и Пасхального по-стов приходилось им держать и свои посты – когда на полочках и на загнеточ-ках даже мышам ничего не находилось. Тогда тягучую истому в «нутробе» при-ходилось утолять надеждой: «Эвон, гляньте, уж травка на полянках проклюну-лась, значит, весна на смену себе лето кликом кличет!»

3

КУЛЕШ… ОТ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА

Праздник на Семину улицу пришел как будто случайно, вдруг. Тихо-тихо жила себе деревушка, да зашумело «на всю Ивановскую» радио, посыпали с наездами один за другим «наполовинумоченые» то с центральной усадьбы сов-хоза, а то аж из самого райцентра.
– Выборы! Первые – послевоенные! – загалдели на разные манеры.
Но деревня «враз зъихала с глузду», как говорили потом на хохлацкий ма-нер селяне, не от звонких призывов агитаторов, а от… запаха.
Животноводы колхозных и совхозных стад, как известно, работают не как люди. Так впору работать механизмам: в полночь возвращаются с ферм, а по-сле третьих петухов, часа в четыре утра, опять бегут на фермы. Кормят, поят скотину, навоз убирают… коров доят и к десяти утра, еле переставляя ноги, плетутся домой. Чем их в это время заманить на выборы? Хоть даже и первые послевоенные и даже – в Верховный Совет?
У конторы фермы, той самой, над которой в мае 45-го вздернули флаг По-беды, установили громаднейший котел.  Не иначе как ведер на двадцать! И за-варили в нем самую большую свинью, что специально привезли из Мартовки, поскольку на четвертой ферме кроме двух коровьих гуртов, двух овечьих отар водилась лишь сотня кур с петухами да два верблюда. А когда «чушку» разде-лали на составные, добавили к ней в котел мешок пшенки да луковую поджар-ку, такой дух поднялся над деревенькой и прочно завис над нею, что к конторе потянулись не только обезноженные утренней управкой за скотом бабы и дев-ки, но и сладко спавшие детишки (выходной ведь от занятий!), и бдящие всю ночь старички-старушки.
Кулеш – он и в мирное время Кулеш! А уж в голодное послевоенное… он же мертвого из-под земли выманит!
Что там происходило у конторы, Сема, конечно, не знал. Но сшибающий с ног аппетитный запах, прилетевший на окраину деревушки, выманил его «на улку» и заставил то и дело мучительно сглатывать слюну. Сема, скукожившись, сидел на завалинке в нянькиной дырявой телогрейке и зло вытирал кулачком непрошеные слезы. Фросю и Таню он увидел издали. И удивился, что они чуть не бегут к дому, то и дело спотыкаясь и крепко держа в руках что-то белое и круглое.
– Семушка! – закричала Таня издали. – А что мы тебе несем!
– Счас, миленький, еще чуток погоди! – прокричала Фрося. – Счас!
Запыхавшиеся, прежде чем плюхнуться на завалинку, они поставили ему на колени алюминиевую чашку, полную еще парящим кулешом.
– Вот тебе… – счастливо прошептала Фрося.
– От самого Верховного Совета! – сверкнула очами Таня.
Сема и спросить не успел, кто такой этот «Верховный Совет» и почему он прислал ему кулеша, как ложка, сунутая ему нянькой, зашмыгала от чашки к его рту.
Подружки еще щебетали о разных глупостях вроде того, что «Васька При-клад обманул кашевара и оприходовал одну за другой две чашки», а Сема уже удивленно смотрел на дно столь быстро опустевшей чашки. «А чего это он, этот кулеш, кончился?» – было написано на его измазанной кашей рожице.
– А я, Фрось, так и не поняла, – болтала между тем Таня, – чего за глупость нам бубнили: «Отдадим свои голоса за блок коммунистов и беспартийных?» Вроде отдали – а разговариваем! Выходит, мы с тобой не отдали свои голоса? Утаили? – и подружки дружно расхохотались.
В это время к их избе приближалась странная процессия. Путаясь в полах своего неизменного зипуна, впереди шагал, чуть не бежал, дед Куйдан. За ним вышагивал незнакомый мужик и все выкрикивал начальственно:
– Остановитесь, гражданин! Вы должны отдать голос!
– Да он же немой, товарищ полномоченный! – семенила вслед за начальст-вом тетя Паша, что-то прикрывая полой фуфайки. – Он не может говорить…
– Прекратите болтовню, гражданка! – огрызался уполномоченный, норовя схватить Черного Деда. Но тот вырывался и стремился домой.
 Возле избушки все встали. Уполномоченный схватил все-таки Куйдана за руку, но подоспевшая тетя Паша втиснулась между ними.
– Дедушка, – взмолилась женщина, – да пойди ты проголосуй… от греха! И кулешик вот поешь, – она протянула чашку.
– Ны-ны! Ны! Б-бу…. –  дед Куйдан выхватил у тети Паши кулеш, метнулся к Семе и поставил свою полную чашку в его пустую. – Нн-аа… – и  скрылся за дверью избы.
Уполномоченный растерянно закрутил головой. Подруги задернулись косы-ночками, чтоб позорно не прыснуть. А тетя Паша погладила Сему по голове:
– А и то… Поешь, сыночек. Да помолись за Верховный Совет… и впрямь – тебе праздник принес.


К а р а н д а ш

(Из воспоминаний Семена Лубина)


Часто встречаюсь с ребятней. Разговоров-то, разговоров! Какие, к примеру, мысли и чувства вызывает у вас карандаш? Как вы относитесь к карандашу?
– «К синему или красному?»
Это ты спросил, малыш? – интересуюсь. – Ты рисовать любишь? Нет, к про-стому.
– «А не к химическому?»
Про химический ты от бабушки слыхал? Старые помнят его. В войну хими-ческим карандашом солдатские треугольники писали. Дети да и молодые нынче про эти карандаши и не слыхивали. А удобно было: пишешь вроде простым, а послюнявишь грифелек, буквы сразу фиолетовыми становятся... Я все-таки о простом.
– «Граненом или круглом?»
Толстыми гранеными карандашами начальство любит визы ставить. А на детском пальчике он вмятинки оставляет. Круглый – это да! Им писать удобно и рисовать тоже.
Так что я о простом круглом карандаше речь веду.
– «А сверху он красный или какой?»
Тот был желтый...
– «А какой – тот?»
Так и быть, расскажу.

1

СРАЗУ ПОСЛЕ ВОЙНЫ…

Остался я тогда в доме один-одинешенек. Родителей война позабирала, а семнадцатилетняя тетка...– тоже мне тетка, всего-то лет на семь меня старше! – умоталась куда-то лучшей жизни искать. Оставила мне мамин топчан, старую подушку да дырявое рядно – и-и-и только её и видели, только и слышали!
Да, я потом только узнал, что соседке одной она для меня еще каравай хлебушка оставила. Но они сразу как-то забыли мне о нем сказать, и он то ли засох, то ли мышка его съела, в общем, не достался мне хлебушко.
Я поголодал-поголодал в одиночку, посидел на завалинке нашей хатки, по-сидел, да и пошкандыбал к управляющему совхозным отделением: «Дяденька Иванов, я есть хочу...» Управляющему некогда было, хлеб на полях убирали. Он так и рубанул: «Некогда мне. Уборку закончим, отвезу тебя в детдом».
Я чуть не от рождения калекой был, нога одна не выпрямлялась, а потому не плакал, не хныкал никогда, даже если нянька в сердцах... я нянькой тетку свою звал, так у нас полагалось, потому что хохлы мы... так даже если нянька всердцах лупцевала меня, не ревел ни за что. И тут, у управляющего на поро-ге, я не разревелся, а почти прорычал: «Я жрать хочу! Везите сейчас, а то я... а то!..» Управляющий Иванов выматерился, схватил шапку своей единственной рукой, другую он, говорил, «на фронте забыл», и пошагал к своему Воронку, единственному здоровому коню в деревне, запряженному в пролетку. Я, само собой, за ним, и скоро примчал нас Воронок в соседнюю деревню Утянку, где был детский дом.

2

СПАСИТЕ, КАМЫШИ!

Ох, и зажировал я в детдоме! Как кормежка, так то борщ дают, то кашу, а по воскресеньям – и пряники тебе, и пирожки с картошкой! Всего, наверно, ме-сяц прошел моей сладкой жизни, как она чуть не закончилась. Сижу как-то возле нашего мальчишечьего корпуса, и вдруг Колька, он тоже был из нашей деревни, только на целых три класса старше меня, в пятом он учился, кричит: «Сёмка, нянька твоя вон приехала! Ищет тебя... Её сейчас на кухне подкармли-вают».
«Господи, – взмолился я,– не дай ей меня забрать! Опять голодом сидеть. Да ещё, чуть что, лупить будет!» Заметался я, заискал, куда бы спрятаться. Сердце колотится, слезы по щекам текут, здоровая нога и та подкашивается... И придумал я, куда спрятаться. На озерке, что недалеко от нашего корпуса! Там камыши, залезешь в них – днем не увидят, не то что под вечер.
Думаете, хорошо мне там, в камышах, сиделось? Под задницей сыро, кома-рьё кусается, жрать до смерти захотелось, потому что ребята уже на ужине, а я тут сижу, позорник, от своей собственной тетки прячусь...
И тут вдруг: «Пик-пик, пик-пик! Кря-кря, кря-кря!..» И прямо рядом со мной на чистую водичку выплывает уточка с утятками, серенькие все, пуши-стенькие такие. «Ой, дикие!» – обрадовался я. А утята, прямо как домашние, подплывают ко мне, от рук не шарахаются, хоть бери их! И я стал брать одного за другим, одного за другим и в подол рубашки класть. «Ну, – радуюсь, – при-несу на нашу ферму, там – коровки, телятки, поросюшки, а теперь и утки бу-дут. Ничего, что дикие, мы их с ребятами придомашним...»
Тут над моей головой как загремит: «Ты что делаешь, а? Ах, ты, паразит! Ах, ты, ворюга! Да как ты посмел моих утят...».
«Я не воровал! – заверещал я, – они дикие. Мы их в детдоме придомаш-ним!».
«Он не воровал, вишь ли! – кричала женщина. – Это вы в своем детдоме дикие!» – и, вытряхивая из моего подола утят, она чуть не вытряхнула и меня из моей рубашки: «А ну, хромай отсюда, ворюга!» – и замахнулась кулачищем. А когда я и впрямь похромал от неё, глотая слезы, баба так и присела: «Ох, Господи, прости! Он ить вправду хромой... Прости меня, дитятко! – догнала она меня. – Прости дуру такую... – она хватала меня за плечо, чтоб заглянуть в ли-цо. – Ты приходи ко мне домой, во-о-он мой дом, видишь?»
Я и вправду в детстве почти никогда не ревел, но если было больно или сильно обижали, мог по-отцовски крутануть матом. Крутанул и тут. Да так, что баба аж шарахнулась…
Когда я приковылял к своему корпусу, уже темнело. Но Колька был у крыльца. «Где ты лазиишь? – закричал он. – Нянька тебя изыскалась, и воспи-тательница тоже. – Но увидев, что я заозирался, Колька зашептал: – Да не бойся, уехала твоя нянька давно... А тебе, вот смотри, какой подарок остави-ла!» – и он вытащил из кармана штанов... карандаш.

3

СЧАСТЬЕ КАКОЕ!

Господи, какой он был красивый, первый мой в жизни карандаш! Ровнень-кий, гладенький и весь целый! Желтая его краска отблескивала от заходящего солнца, а еще ярче блестела на карандаше надпись «Ф-ка им. Сакко и Ванцет-ти». Я не знал, что это такое – «Ф-ка», что такое «им.» и про «Сакко и Ванцет-ти» не знал.
Но что такое КАРАНДАШ, я знал. Это была моя тайная мечта все, кажется, десять лет моей жизни. Это была радость даже не иметь карандаша, а просто его видеть. Но видел я его только у других ребят. Даже у мамы, когда она пи-сала свои бумажки про коров на совхозной ферме и про надои, целого каран-даша я не видел. Полкарандаша было, а целого не было. Мне мама давала только маленький огрызочек карандаша или грифелек, который у неё выламы-вался.
Как я радовался этим огрызочкам и грифелькам, как берег их! И мог целы-ми днями на листочках, которые мне мама давала, рисовать деревья. Особенно радовался, помню, подскакивал даже на лавке, когда научился рисовать лис-точки на деревьях. И мама радовалась вместе со мной. Пока она была жива... А тут нянечка моя родная  подарила  мне целый карандаш!
Я тут же навсегда простил ей и что она бросила меня, уехавши за лучшей жизнью, и что, бывало, лупила меня.
Спали мы с карандашом вместе. Он уютно лежал под подушкой, а я то и дело просыпался и шарил рукой, там ли он. А к утру я решил: надо отдать мой карандаш на хранение Кольке. Он старше меня. Он сильнее. У него никто не посмеет отобрать карандаш. И украсть побоятся. До начала школы Колька по-хранит карандаш, а там дадут тетради, я его подточу и стану каждый день ри-совать. То-то у меня листочки на деревьях будут получаться...
Утром, зазвав Кольку за угол, я шепотом рассказал ему, как ночью боялся, чтобы карандаш не потерялся и никто его у меня не стянул.
«Коль, - сказал я умоляюще, - пусть карандаш у тебя похранится, а? До учебы, а? Ты сильный, у тебя его никто не отымет и не сопрет. Ладно, а, Коль?».
И верный друг Колька согласился.
4

ГОРЕ-ГОРЬКОЕ!

Бежали дни, приближалась школа. Когда я скучал по своему карандашу, отыскивал Кольку, зазывал его за уголок, где Колька, озираясь по сторонам, вынимал карандаш из-под подола рубахи, показывал его мне. Я, счастливый от встречи, счастливо ожидал начала учебного года.
Первое сентября – день совсем суматошный. Нас принаряжали, на нас ши-кали, нас куда-то водили, потом строили перед школой, и выступал директор. А потом были уроки. И мы были радостные и затурканные. И помнили только о том, что сегодня первый день школы!
На другой день после уроков я разыскал Кольку: «Ну, давай мой карандаш, нам тетрадки выдали!»
Колька чего-то замялся, а у меня в животе так что-то и оборвалось! «А зна-ешь, – закричал Колька, выпучив глаза, – я чего-то не найду твой карандаш. Ей-бо, не знаю!..»
Как дальше шел день, я не помнил тогда, не припомню толком и сейчас. Я словно бы заснул да так и ходил во сне. И только всё оглядывался, не бежит ли Колька ко мне с моим карандашом в руке... Но Колька все не бежал ко мне, а дни все шли и шли, а я все ждал и ждал. Да еще Колька теперь редко попадал-ся мне на глаза, наверно, в пятом классе уроков много задают, думал я, не то, что у нас во втором.
Однажды на переменке я чего-то проходил мимо дверей пятого класса, и меня как бес подтолкнул открыть её и прямо носом уткнуться в первую парту. И я тут же увидел какой-то необычный карандаш, лежащий на раскрытой тет-радке…
Две руки разом кинулись к этому карандашу – моя и Колькина, потому что это я в его парту уткнулся. Моя рука схватилась за карандаш вперед. И я уви-дел, почему он был вроде необычный – с него кто-то соскоблил краску!
 «Коль, – прошептал я в ужасе, – а кто ободрал мой карандаш? У кого ты нашел его?»
Колька все-таки уцепился за конец карандаша и тянул его к себе: «Это не твой, не твой! Твой у меня кто-то, наверно, стырил», – быстро-быстро говорил Колька и тянул карандаш к себе.
Но я уже увидел посередке карандаша не стершиеся буквы «...цетти» и до-гадался, что это мой, мой карандаш. Колька все-таки вытащил его из моей руки и спрятал в парту.
«Гад ты, гад, – рычал я Кольке в открытый его рот, – украл, а врешь...»
И больше я ничего не сказал. Опустился без сил на пол возле парты и не видел, не слышал, как прозвенел звонок с переменки, как вбегали в класс ре-бята, как вошла учительница и громко-громко спросила: «А почему плачет этот мальчик? Из какого он класса?»
– И неправда ваша! я не плачу! – крикнул я и поковылял в свой класс.

...К слову сказать, тот случай с карандашом этим летом мы вспомнили с мо-ей нянькой. Провожая меня на барнаульском вокзале, она захотела сделать мне подарок и протянула крупную российскую купюру. «Четверть своей пенсии надумала оторвать», – мелькнуло у меня в голове, и я сказал няньке как можно мягче: «Не надо, нянь, денег. Лучше подари мне карандаш. Помнишь, как пол-сотни лет назад ты привезла мне в детдом карандаш? Это был для меня такой дорогой, такой роскошный подарок!»
Нянька радостно, по-доброму улыбнулась и пошла по вокзальным киоскам. А я с любопытством наблюдал за её походом – совсем она у меня старенькая,– подумал.
– Вот горе! Нету ни в одном киоске карандашей, – сказала моя нянька, возвратившись, – вот книжку купила тебе, ты же их тоже любишь.
Мы замолчали, понимая и любя друг друга.

Этот текст я набирал на компьютере, а хотелось бы писать простым каран-дашом. Но больные пальцы не держат карандаша. А до болезни я редко писал перьями и авторучками, предпочитал карандаш. Наверное, детские пристра-стия переходят во взрослые привычки. И еще одно из детства на долгие годы осталось во мне: очень болезненно переношу обманы и обиды.
Хотелось бы, если б встретить, спросить у моего друга Кольки:
 – А что из детства у тебя осталось?


Г о р ь к и е  п р я н и к и

1

«И НЕПРАВДА ТВОЯ, САНЬКА!»

С того дня, как управляющий Иванов на быстроногом Воронке примчал Се-му в детский дом, миновал чуть не год. Отхлюпала слякотью осень, отскрипела морозами зима, отзвенела и весна капелью и скворчиными трелями. Началось лето, когда вовсю каникулы, вовсю рыбалка на прозрачной Бурле, вовсю ягоды на полянках колков и грибочки под березками-осинками. Всегда постылая для Семы осень (потому что никогда у него не было ботиночек и галошиков, чтобы запросто шлепать по лужам, как другие ребята шлепали!) и долгая-долгая зима (потому что никогда и никогда не было у него и валеночков, чтобы с визгом трепыхаться в сугробах, когда все дружки вовсю трепыхались!) нынче проле-тели почти незаметно. На другой день, как записали его в детдом, кастелянша выдала ему все, что нужно пацану, – и ботинки с галошами, и пальтецо, как у всех ребят, добротное, цвета солдатской одежи, и шапку с серым верхом, слов-но военная.
Про голодуху Сема и вспоминать забыл. Щи с мясом да каша – каждый день, чаи-компоты – утром, в обед и вечером.  Еще и на полдник всех ведут, хотя в брюхе места свободного нету. Но в полдник всегда дают стакан молока или простокваши, а то компот с булочкой. Нету у тебя в брюхе свободного мес-та, все равно найдешь, куда втиснуть такую вкуснятину! Объедаясь во все ще-ки, Сема не раз корил Саньку-побирушку: «И неправда твоя, Санёк, в детдоме – мирово!»
А по субботам-воскресеньям так и вовсе рай земной, а не столовка детдо-мовская! В будние дни ребятня «поедон» устраивает спокойненько: поставили под носы чашки с супом – не спеша побросаем его ложками во рты, поставили тарелки со вторым – чинно, аккуратно перемелем зубками и проглотим, а поя-вится стакан с чем-нибудь сладеньким – с присвистом выхлебаем, кто кого вперед.
А вот и выходные-праздники! Чашки с супом еще опоражниваем, а одним глазком уже зырим за дежурными по столовке: чего телятся – не несут второе?
Второе стукнуло тарелками о стол, глядь – и нету его: «схавали»!
И тут же вывернули головы к раздаточному оконцу. Сгорает от нетерпения не насытившийся народ: чем там сегодня полакомят повара?
– Ну же – скорее вы!
Сердце у Семы так и ёкнуло: несут то, что ему именно сегодня и надобно! Два пряника – один розовый, другой белый, и оба – глазурованные. А пышные-то какие! Не стыдно будет угостить тетиных дочек – Олю и Катюху! Они хоть и двоюродные ему, но все ж родственники! Других-то нету. Мамочка родненькая как ушла в 42-м на суд в райцентр, так ровно и сгинула, а восемнадцатигодо-вая Фрося, тетя по родству, а нянька по деревенскому обычаю, укатила куда-то поискать лучшей жизни…

2

НА ПОБЫВКУ!

Вот и отпросился Сема у воспитательницы на денек наведаться к тете Ва-силине, или Васёне, Васке, как ее называли сельчане, в колхоз имени Вороши-лова. Того самого военного, что позапрошлой зимой в избе Василины суровым взглядом с портрета загнал Сему под койку за «скоромные» частушки. Он так глядел на «певца», что душа в пятки уходила, и спрятаться Сема никуда не мог – повсюду видел этот взгляд военного!
Конечно и сама тетя Васёна-то могла его навестить, ведь ее колхоз Воро-шилова и колхоз имени Карла Маркса, где находится детдом, – это одно боль-шое село Утянка, и здоровому человеку раз плюнуть протопать с одного его конца на другой, не то что Семе с его скрюченной ногой… Но тетя Васёна, ви-дать, не знает, что племянник – вот он, почти рядышком. А узнает, так обраду-ется, что руками всплеснет!
Чего ж не порадоваться? Семка одет, обут и в учебе – первый! Позавчера вон на школьной линейке Похвальный лист и красивую книгу – с картинками! – про разведчиков подарили. А в детдоме на утреннике ему как круглому отлич-нику новое пальто – коричневое, легкое и красивое! – на плечи накинули. И шелковый пионерский галстук, единственный на всю дружину, ему вожатая по-вязала, потому что он, Сема, единственный круглый отличник в дружине. Вот и явится он к родне: нарядный, сытый, значит – не заброшенный, и стесняться соседей за него будет не надо. А встретят его тетя с дочками, и он – с форсом! – достанет из кармана блескучие свои гостинцы для девчат. Тут они все и вовсе растают. Хоть и постарше Семки девчата-то, но сладенькое уж точно любят.
Тетя Васёна на радостях непременно зарубит для обеда жирного петуха… Сема видел у нее кур той зимой, когда она увезла его с фермы, да заодно и по-лучила со склада мясо прирезанной, чтоб не испустила дух, фермовской коро-вы, которую толкнула их Зорька, и от которого наотрез отказалась Фрося, что-бы не потерять мамину телушку Зорьку. Из-за этого Васёна и Фрося насмерть переругались. Ну то дело давнее… А сегодня тетя, поставив вариться петуха, тут же заведет колобки, от которых Сема той зимой чуть не помирал, пока они шкварчали в подсолнечном масле. И пахли так вкуснюще, что по всему телу Семы от нестерпимого желания поскорее что-нибудь съесть забегали щекотки. И так они раздурились, эти щекотки, что даже ноги Семины сами собой сучить начали.
Вспомнил это Сема сейчас и захихикал: как бы и сегодня ему не задергать-ся от тех щекоток, если тетя Васёна затеется с колобками…
За те месяцы, что Сема «жировал» в детдоме, он хорошо огляделся вокруг. Колхоз Ворошилова – это восточная часть Утянки, отделенная от западной – колхоза Карла Маркса – невысокой удлиненной возвышенностью, или, как ее называли, «гривой». Две улочки ворошиловского колхоза занимали только часть этой возвышенности, но «марксовцы» про них говорили: «Задаются, что на гриве живут». В пику «гривцы» именовали соседей «низовкой». И говорили: «А чего им снизу видать? Разве что подолы наших девок!» «Ворошиловцы» сильно гордились маршальским именем своего колхоза и двумя высокоудойны-ми коровьими гуртами; «марксовцы» задирали носы оттого, что у них находи-лись знатные на всю Утянку объекты: школа-семилетка, куда гривским ребя-тишкам приходилось в любую погоду топать добрых полтора километра, быв-шая церковь (изукрашенное затейливой кладкой здание красного кирпича, ок-руженное могучими тополями, будто крепостной стеной, и занятое общим зер-нохранилищем), а окраину замыкал маслосырзавод, куда сдавали молоко и оба колхоза, и «единоличники».
Промеж «церковью»-зерноскладом и заводом поместился детский дом. В школе «детдомовская шантрапа» – так селяне именовали сирот – училась, на «молоканке» – «паслась».

3

НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

Маслосырзавод был самым бойким местом Утянки. В его клубе парни и дев-ки «гужевались» по вечерам; на задах завода парни, бывало, сворачивали друг другу носы и скулы, не поделив «милашку», а детдомовцы околачивалась воз-ле в надежде, что какая-нибудь сердобольная работница сунет через забор жменю творога или кружку молока. Знали бабы: сколь «казённое дитя» ни корми, ему хочется еще и еще…
Сема христарадничать так и не научился. Ни просить жалостливыми слова-ми, ни вымаливать глазами «на мокром месте»… Он притопал к заводу потому, что с утра до позднего вечера у его проходной «крутили хоровод» подводы с флягами: сюда везут молоко на переработку, отсюда отвозят сыворотку и обрат колхозным свиньям да теляткам, масло и творог – государству. И если кому на-до попасть на другой край села, проходная – вроде вокзала.
К одному вознице сунулся Сема, к другому. Пыхтевшие под тяжестью фляг с молоком мужики были не очень приветливы, один даже матом шуганул паца-на, не заметив даже его нового пальто и яркого пионерского галстука, что гор-до выглядывал из-под подбородка. А пацан всего-навсего спросил: «Вы, дядь, куда поедете?»
Вдруг Сема встрепенулся от радости: одну из подвод разгружал мужичок в знакомом черном зипуне. Неужто старый Куйдан?
– Дедушка Куйдан! Миленький! – кинулся он к Черному Деду.
Дед пододвигал к себе тяжеленную флягу, собираясь наклонить ее и при-хватить под дно да за скобу на горловине, но тут же обернулся и чуть не уро-нил флягу на бок. Мутные глаза старика, увидев, кто тянет его за полу, сверк-нули, и немой от радости промычал чуть не все гласные русского языка: «Э-э! А-а! О-о! У-у!..»
Продолжая выпевать восторженные звуки, он подхватил Сему подмышки и, мыча и смеясь, принялся тыкаться губами в лицо и в шею маленькому своему другу.
– Э-а, никак знакомцы встренулись? – раздался рядом женский голос. – Это как ты его окликнул, малец? Дедушка?..
– Дедушка Куйдан! – вскричал Сема, а старик, чувствуя, что парнишка не нарадуется встрече, прижал его к себе. – Дедушка Куйдан. Он жил у нас на ферме осенью.
– Куйдан? – промолвила женщина, стоявшая возле подводы с карандашом и тетрадкой в руках. – А мы, как он к нам приблудился, целу неделю гадаем, как его обзывать. Мычит и мычит… а что, чего – не разберем. Взяли вот возчи-ком молока, а мне сопровождать его… безъязыкого, приходится. Тебе-то чего надоть?
– В колхоз Ворошилова мне доехать… – нерешительно сказал Сема.
– К нам? И сильно надо? – женщина поправила локон, выбившийся из-под платка, задумалась. – Мать-то не хватится?
– Нету у меня мамы… – потупился Сема. – Детдомовский я.
Дед Куйдан поначалу слушал разговор молча, а тут схватил Сему за плечи, притянул к себе левой рукой, а правой замахал перед лицом женщины, радост-но мыча:
– Оо-о… Мм-м… Дд-д!..
– Дружок твой, да? – добро улыбнулась женщина, а старик радостно заки-вал головой. – И видать, сироты оба? Ну раз такое… жди тут.
Ждать пришлось недолго, потому что Черный Дед, обрадованный неждан-ной встречей, не в пример другим возчикам, как говорят, «с песней» принялся оттаскивать в завод последние фляги, а женщина с тетрадкой пришла ему на помощь. Последнюю флягу они отнесли вдвоем, а с завода вдвоем же приво-локли три фляги с обратом и сывороткой, а дед один – три опустевшие фляги.
– Ну, – поправляя платок, сказала женщина, – забирайся, сынок, на пере-док, поближе к дружку да чтоб меньше трясло, и поедем…

4

НОВОСТЬЮ ПО ГОЛОВЕ!

Отдохнувшие, пока шла разгрузка, гнедой и чалый коняги посчитали, ви-дать, что шагом домой брести зазорно, с места пошли рысцой. «Куда этим дох-лякам до нашего Воронка, – фыркнул про себя Сема, – полтора километра тот отмахал бы в миг… А может, и ладно, что не мчат как угорелые, зато бричку не так трясет, и в спине не отдает…»
При мысли о Воронке и дяде Иванове Сема погрустнел: не забывалась ему их фермовская улица-дорога, на которую тогда выходил он много-много дней, садился прямо в пыль и ждал маму. Ну должна же она вернуться! Ведь плохо без нее Семе…
– А ты чей будешь-то? – спросила женщина, сидевшая сбоку брички, све-сив ноги к земле. – К кому гостевать едешь?
– К теть Васёне, – ответил Сема и поправился: – К Василине Васильевне Ольхонской.
– Кто ж она тебе? Котора тетя?
– Мамкина сестра… двоюродная.
– Это не Марии ли Лубиной, часом? – Сема вздрогнул: ему не хотелось, чтобы женщина, хоть и добрая, видать, задавала вопросы о маме.
– Угу, – буркнул он.
– «Угу» так «угу», – помедлив, сказала женщина и надолго замолчала. А когда подвода забрякала флягами на изъезженной, истоптанной скотом окра-инной части колхоза имени Ворошилова, заговорила снова. – Такая вот она, жизнь сиротская… Боюсь, что не в радость ты будешь Васёнке. Ольгу, дочку старшую, схоронила она осенью. С тех пор неприветлива…
– Болела, чо ли? – дернувшись, спросил Сема и вскрикнул: – Ой! – Это от его движения резко ударила в бедро и спину боль.
– Чо тебе сказать?.. – женщина по-своему поняла его вскрик. – Утаить бы… да в деревне правду не спрячешь… А Оленьку ты, знать, любил, раз так пере-живаешь за ее смерть… Ласковая была девка, сердешная ко всем. Не в мать!.. В омут, считают люди, сама кинулась. Крикнула, слышали, такое, что… «Про-стите, мамо! Невмочь мне…» – крикнула. Васка с тех пор ополоумела вроде… Детей, будто они в чем виноватые, на дух не терпит. Катюху, младшую, поедом ест, будь та хоть шелковая…
Помолчали. Коняги попеременно ёкали селезенками, дед опустил вожжи на колени и, казалось, дремал.
– Чего-сь не пойму я, парень, – опять заговорила женщина. – А почему ты про одну Васёну поминаешь? У нее ж тут сестрица в Заречье живет, Евдокия. Она Васёне родная… стало быть твоей матке тоже – двоюродная. Ты чо, ее не собираешься навещать?
Сема с мамой бывали в Заречье, и тетя Дуся смутно припоминается ему. На похороны бабушки она приезжала, но Сему ни разу не коснулась, никаким ка-лачиком-бубликом не одарила.
Ему не хотелось откровенничать, но вдруг он сказал:
– Тетя Василина меня любит… И звала даже жить у нее, вот.
А тем временем подъехали к колхозу. Кони пошли шустрее, рысью, даром что Куйдан ни разу не замахнулся, – почувствовали, видать, приближение кор-мушки. Бричка затряслась, Сема, застонав, уперся в ее днище руками и при-поднял тело, чтобы не все ухабы били ему в спину.
Женщина первой увидела Семину родственницу, когда подкатили к коров-нику.
– Васка, – крикнула она, – встречай-ка… Чай, узнаёшь гостя?
Тетя Василина, собиравшая вилами клочки соломы, взглянула в их сторону, самую чуточку задержала взгляд на мальчишке в коричневом пальтеце, такого же цвета кепчонке и хриплым голосом отозвалась:
– Как не узнать? Свое золото мы и в говне спознаем.

5

«ГОСТЕПРИИМСТВО»

«Золото» с трудом сползло с подводы (если б не рука деда Куйдана, подко-сились бы ноги у Семы – до того прихватила его боль) и поковыляло к тете.
– Ну здорово, Семка, – не прекращая сгребать соломинки, буркнула Васи-лина Васильевна. – Каким ветром и откуда ты?
– В детдоме… я тут, – оторопев от такой встречи, ответил он.
– В нашем, Утянском, что ли? И давно ль?
– С осени… Управляющий Иванов привез.
– Иванов? А Фроська чего ж? – тетя, не останавливаясь, ширяла вилами.
– Она уехала куда-то. Еще летом… Жизнь полегше искать.
– Во-она как! – протянула тетя Василина, продолжая собирать соломинки. Семка от растерянности даже начал считать их про себя: «Три… пять… во – це-лых восемь!» И подумал: «Ежли она собралась все будылинки тут сгрести, ни-какого петуха не будет!»
– Ну и чо, Фроська-то? Очумела што ль… парнишонку больного одного бро-сить? – Сема не знал, что сказать. – И значит, – продолжала тетя, – как уехала, так – ни слуху ни духу? А ты как жил-то?
– Нянька соседке денег для меня оставляла. И хлеба…
Пока они говорили, дед Куйдан распряг лошадей, поставил к кормушке с соломой, а женщина сняла с брички пустые фляги. Сема, искоса взглядывая в их сторону, видел, что они слышат разговор любящей тети с племянником… и лицо его начало гореть. Ему стало стыдно-стыдно за то, какой вышла встреча у них с тетей. Люди так по-доброму отнеслись к нему. А он перед ними был про-сто бахвал!
– А в детдоме как жизнь? Не дом ведь…
– Ничо жизнь, – Сема не знал, как отвечать: откровенничать или придер-жать язык, но об одном промолчать не мог: – На неделе меня лечить повезут… Далеко-далеко! Фельдшер наш… у него такая черная, аж страшная, бородища… сказал, что меня отвезут лечиться в Артек. Это на берегу Черного моря. Там сам Вячеслав Михайлович Молотов бывает… У нас в столовой висит его порт-рет… – Сема вдруг споткнулся.
Его радостную болтовню тетя Василина не восприняла. Счастливая для Се-мы и для всех его дружков в детдоме весть даже не осветила лица тети, отчуж-дение с него не сходило… А вот дед Куйдан и женщина, разрешившая Семе ехать с ними, слушали прямо с радостью: дед кивал головой, а женщина улы-балась по-матерински.
– Васка, да брось ты эти охвостья, коровы сами их сметут, – неожиданно сказала она. – Тебе б гостя как следует приветить. Вон с какими вестями он приехал!
– Ты, Полька, в наши семейные дела не суйсь, сами разберемся, – огрыз-нулась Василина. – Велел бригадир собрать солому – и соберу! А чаи гонять… не придется ноне. Надо мне живенько в Заречье, к Дуське, сбегать – дело, пе-реказывала, есть важное… Там и соорудим застолье.
Со своим «Д-дд… М-мм…» к Василине подошел Куйдан, потянул из ее рук вилы, и женщина без возражений их отдала. Дед принялся сосредоточенно со-бирать соломинки, а Василина, хохотнув, нашлась:
– Гляко-сь, какие у нас кавалеры ноне!.. Скажи, Семка, спасибочки бла-женному: пусть себе скребет – мы швыдче доберемся до Евдокии. Пошли, что ли? – бросив доярочий передник на изгородь, она решительно двинулась в сто-рону Заречья. Сема поковылял за нею.
Бричка, на которой он приехал, все-таки устукала его больное бедро. Пока выслушивал вопросы тети Василины, боль была так себе – докучала только нытьем в пояснице. И когда он потрусил за широко шагающей тетей, тоже дер-жался бодренько. Но идти было не близко, с полкилометра, а то и поболее, и постепенно прыть гостя таяла. Тетя, само собой, не сразу заметила состояние племянника, широко шагала и приостанавливалась, если вдруг начинал зудеть на языке вопрос. На каком-то отрезке пути ехидно спросила:
– Фроську-то в кутузку больше не сажали, как тогда за прогул?
– Не за чо ее сажать, – буркнул Сема.
Тетя насмешливо фыркнула и пошагала дальше. А ему вскоре стало так ху-до, что он, застонав, опустился на дорогу. По физиономии обильно заструились слезы.
– Ты к нам как – на денек? Или… – она спросила это на ходу, не оборачи-ваясь. Но вместо ответа услышала стон Семы, а может, и не услышала, а за-скреб язык еще какой-то вопросец, и, обернувшись, увидела Сему сидящим на земле. Пришлось ей вернуться, приподнять его и взять под руку. Он подумал, что тетя Василина теперь передумает идти к Евдокии, и они вернутся назад, в ее дом, где когда-то была контора колхоза с портретом Ворошилова, и дым сто-ял коромыслом от цигарок членов правления, да выматывал душу всегда го-лодного Семы запах колобков, что жарились в подсолнечном маслице… Но тетя, поддерживая вконец обессилевшего племянника, опять зашагала вперед, в За-речье.

6

НЕСОЛОНО ХЛЕБАВШИ… –

От гостеванья у тети Дуси в памяти Семы ничего не осталось: боль повсюду – в коленях, в левом бедре, в пояснице – во всем уставшем да еще голодном тельце отшибла ему всю память. Мелькали в мозгах какие-то картинки без кон-ца-начала и без четких очертаний. Помнилось, что, как вошли они в ворота Ду-синого двора, Сема не смог идти даже и с поддержкой Василины – сел у ворот на ошкуренное толстое бревно… Тут вышла тетка, худющая, в пестреньком одеянии и кухонном переднике. Это и была тетя Дуся. Сема думал, что сестры завосклицают от радости, заобнимаются и Дуся примется накрывать на стол, ан нет – они даже и не поздоровались, будто живут в одном доме, а не черт его знает на каком расстоянии друг от друга.
– Эт кого ты приволокла? – спросила хозяйка без радости в голосе.
– Маруськин Семка это… – так же сухо ответила Василина и села на козлы для распиловки дров.
– Чегой-то он здесь?
– Из детдома, говорит… погостевать к нам с тобой. – Василина зевнула, широко раззявив рот, и принялась поправлять платок на голове. – Ногу ему скрутило. Пришлось тащить…
– Как не скрутит, коль лечить некому… А чего тащить-то было? Передала б с кем, что он тут рядом, я, может, сама б пришла глянуть на родственничка… Ишь как вырос да нарядный какой!
Сема, опершись спиной на изгородь, потихоньку приходил в себя. Он вроде даже вздремнул, или то организм его, не ощущая боли, расслабился до забы-тья. Сквозь забытьё Сема слышал, как сестрицы, заспорили, кому из них при-ютить незваного гостя, что всегда хуже татарина; ни та, ни другая, получалось, даже на ночь не могут оставить у себя племянника; потом меж ними затеялся спор, чуть не драчка из-за каких-то денег, что на двоих заняли у людей на по-хороны утопленницы Оли, а Дуська вроде не отдает своей доли…
Разошлись сестрицы даже не в ссоре – во злобе.
Взвинченная тетя Василина обратно не шагала, а бежала, забыв о Семе, еле плетущемся далеко сзади. Мало того, что ее гнала злость, она еще и опаз-дывала на дойку.
А солнце потихоньку садилось, посылая загадочную улыбку землянам: дес-кать, кто-то из вас от меня закрывался ладошкой, чтоб не ослепило; кто-то прикрывался зонтиком, чтоб не перегрело головку; а вот побудьте несколько часов без меня, может, и пожалеете, что оберегались от моих теплых, хоть еще и не совсем летних лучей…
Единоличное стадо уже пригнали, и оно под истошные крики селянок «Дочка, Дочка!», «Зорька, Зорька!» разбрелось по дворам, чтобы под ласково-упругими пальцами хозяек благодушно наполнить ведра и ведерки целебным чудом – парным молочком.
Колхозные базы тоже заполнило население – пеструшки, краснушки, чер-нушки. И Василина, когда пришли на место, рванулась внутрь база, забыв о племяннике. Доярки-то ее не ждали, попривязали своих буренок, и заиграл уже пленительный оркестр быстрых белых струй, бьющих в оцинкованные бока  ведер. И люди, и скотина работали!
Только детдомовскому гостю делать оказалось нечего…
Он тихо, еле переступая ногами, двинулся восвояси. К своим новым друзь-ям, которых селяне называли «детдомовской шантрапой».

7

– … А СОЛОНО ГЛОТАЮЧИ

Желанная побывка у родственников оказалась для Семы такой мукой, ка-кую не испытывал он, наверное, с того ужасного случая, когда в бабушкиной избе проснулся он средь ночи от страшной боли в бедре, и, как ни кричал, как ни извивался на постели, боль страшным раскаленным ножом резала и резала его бедро по живому. И резанью этому, казалось, не будет конца.
Дед Насон избегался по хате, соображая, чего б такого сделать, чтобы об-легчить муки парнишки; бабушка, вскочившая при первом вскрике Семы, сразу стала действовать. И чего только ни придумала: остужала горящий лоб Семы донышком холодной миски, обтягивала голову мокрым рушником, заливала в рот сквозь стиснутые зубы какой-то травяной настой… Потом разбудила сосед-ку, чтобы из-под ее коровы набрать горячего навоза и обложить Семе бедро.
Сегодняшняя «прогулка» к тете Дусе и обратно извела его болями почти так же. По ровной дороге и то он шел, корчась и стоная, а если нога попадала в ямку или на твердый комок, истошно вскрикивал.
Подождать бы какую-нибудь подводу, но он еще при маме узнал: дойка общественного стада – работа не скорая. У доярок в группах по десять-двенадцать буренок, пока каждую приласкаешь словцом и ладошкой, чтоб от-давала молочко сполна, «от души», пока каждой вымя подмоешь да протрешь, чтобы, не дай бог, не посыпались в ведро грязинки… – времени улетит ой-ёй-ёй! А потом главное – до последней капли взять из вымени его драгоценное со-держание, отнести наполненное ведро к скопищу фляг, перелить в молокомер да запомнить, сколько литров дала каждая буренка… Так что, знал Сема, дол-говато придется дожидаться, пока наполненные фляги повезут на завод.
В детдоме к этому времени на ужин поведут, и если он опоздает…
Поначалу он шел осторожно, но довольно ходко, главное – не дергаясь, ведь ни за кем не надо было поспевать. Часто останавливался – то будто про-следить перелет перепелки и услышать ее извечное: «Спать пора! Спать по-ра!», то посмеяться вслед удирающему от страха суслику, а в самом деле – чтоб дать отдохнуть больной ноге.
Но и трети пути не преодолел он, когда ноженька его не выдержала на-грузки. Сначала будто застонала, потом закричала болью. Не в силах больше двигаться, он опустился на обочину, где июньская травка уже закучерявилась, и сжал зубы. Про то, что испачкается его новое пальто, он не думал.
Сколько просидел, прислушиваясь к толчкам от бедра к пояснице, Сема не знал. А тут еще в животе опять заиграло! Желудок и кишки будто спрашивали: чего это мы, хозяин, до сих пор пустые? Разве понимают они, его «нутренно-сти», что у тети Василины «чаи с ним погонять» времени не нашлось, а у тети Дуси «застолье для дорогого племяша», обещанное ее сестрицей, тоже не со-стоялось. Может, желания такого не было, а может, помешала свара. Так что с самого детдомовского завтрака у Семы во рту маковой росинки не было… Как было не взбунтоваться его кишкам?
Издалека наконец донесся скрип телеги, перестук лошадиных копыт. Вско-чил бы Сема и кинулся навстречу, да только стоило дернуться – опять жигану-ло в поясницу. «Ладно,– прошептал он, – дождусь поди…»
Это опять оказался Черный Дед! Он издали узнал своего бедного друга и живо спрыгнул с передка подводы.
– Дедушка, миленький! Ой, хорошо, что ты приехал! – шептал Сема.
– М-мм!.. Д-дд! П-пп-и!.. – бормотал дед, беря друга на руки и неся к под-воде. Хоть вокруг и начало сереть, Сема увидел посветлевшее, разгладившееся от черных морщин лицо старика.
«Вовсе он не черный дед! – подумал Сема. – Лицо вон как светится!»
Куйдан посадил друга на мягкую соломенную подстилку слева от себя, чтоб нечаянным движением не толкнуть его, и шевельнул вожжами. Пара легко стронула подводу с места, пошла было шагом, но тут же без понукания пере-шла на легкую рысь. Телегу на кочке тряхнуло, и Сема вскрикнул. Возница, рванув вожжи, осадил лошадей. Склонился над Семой, что-то желая сказать, но вышло обычное: « М-мм! Н-нн… У-уу!»
Вожжи старик держал теперь натянутыми.
Боль опять потихоньку ушла. Сема прижался к боку старика, а тот мягко положил ему руку на плечо.
Умные лошадки больше не дергали, подвода легко покачивалась, и если бы так яростно не сосало в пустом желудке, Сема придремнул бы под боком старо-го Куйдана, как когда-то под маминым бочком.
Мысли его вернулись к «побывке». Как он, дурень, восторженно вспоминал своих родственников! Суровую, по-мужицки грубоватую, но заботливую тетю Василину, что кормила его жутко вкусными колобками. Светлую-пресветлую – и лицом, и волосами с длинной косой – семнадцатилетнюю Оленьку. Вечерами той зимой она, бывало, ласкала его, норовила из мамкиных закутков вытащить чего-нибудь повкуснее для сродного братца. Толстуху Катьку, года на четыре старше его, которая, когда мать была на работе, затеивала с ним какие-нибудь игры, «угадайки» разные… Хоть и дальние они родственники, а близкие все ж были люди.
А теперь? Оленька сама кинулась в омут с криком: «Невмочь мне!»
Катюху ему даже не показали.
А мама ее и куска хлеба ему не дала, где уж там петух да колобки!
Про голодного племянника не вспомнила и тетя Дуся.
Они чуть не подрались, решая, кому приютить его. Да так и не решили. И не покормили… Вот и мучается он – от боли и от голода!
Сема наконец понял: когда тете Васёне было нужно мясо той коровы, ну-жен был и он, Сема. А зачем он ей теперь?
Теперь он вовсе никому не нужен!
Одному немому Куйдану нужен. Да «казенному» детдому…
Горло перехватило, тело напряглось. Вдруг он почувствовал под собой ка-кое-то неудобство – что-то впилось в правое бедро.
Сема пошарил по пальтецу и обмер: «Пряники глазурованные… что в гос-тинец вез. Забыл отдать, бесстыжий!»
Он достал пряники из кармана, чтоб не давили в тело, и не смог удержать-ся: впился зубами в один из них.
И дал слабину – под приступ аппетита горестно разрыдался.
Слезы по щекам текли так обильно, что смочили пряники.
И они казались сладко-солеными. И – горькими.







Владимир Иванович Литвинов


ДВОРЯНКА ЧАРА

     1. Рассказ-быль «Дворянка Чара» – 3 стр.
    2. Три главы, не вошедшие
        в  повесть «Босоногие»     – 19 стр.


Для школьного возраста. И не только…





    Редактор Наталья Ковалько
Корректура Татьяны Мельниченко
    Художник Айбек Бегалин