Давно это было, еще до перестройки. В нашем райцентре, Гречихе, стояло село – Афони, и жил там богатырь один, Герасимом звали. Сейчас таких богатырей нету. И не будет, потому что село Афони давно под воду ушло. Где Афони когда-то были, сейчас тихое, величественное болото плещется, с ряской, жабами, корягами и всплывшими могилами.
Отцом Герасима был председатель колхоза, а матерью – простая птичница. Местные мужики называли председателя за глаза очень просто – Зёма. Никого так не называли, хотя под одним и тем же небом зачаты были, а председателя называли. Глаз у председателя, кстати, действительно острый был, наметанный. И в то же время справедливый. Гневный. Выйдет Зёма с бодуна – и давай глазами стрелять, брови кучить, супиться. Как увидит бездельника во дворе, втихаря бутылку почавшего, – немедля подлетит величественно, словно на облаке, отчитает, пожурит по-отечески. Добро, конечно, не отымет, но накажет малой контрибуцией и на службу отправит: козлов доить, трактор пахать, еще чего-нибудь, а все одно почасовой труд выходит – на пользу колхозу и, стало быть, человеку. Вроде бы и жестоко, поутру-то, а вроде бы с другого-то утру – и ничего, хорошо даже: один снаряд в одно место, как говорится, дважды не попадает.
А вот жена у Зёмы была из городских. Не до ее ума были простые развлечения. Особенно зимой 61-го, когда после бани Зёма, поспорив с бухгалтером и секретарем, пощемился на свиноферму, где птичницы отдыхали, так как на птицеферме трубы прорвало и льдом все покрылось. Спор был такой, долголетний: встанет у Зёмы, или нет. Бабы наши тогда были плодородные, не то что нынче, а и то мужики доказательств искали по исходу месяцев девяти. Или около того. Что чаще всего..
Вернулся тогда Зёма на щите: отмудохал его Амфитеатров, неудачливый автор деревенской прозы, вернувшийся в село, он же муж птичницы, Жены Алкоголика. Бухгалтер и секретарь волочили его на круглой крышке от колодца до самого дома.
– Может, заплатить ей надо? – спросила жена Зёмы, с интересом глядя на текущие по щекам мужа зеленые слюни. – За то, что живым тебя отпустила?
Какое ехидство крылось в ее словах! И как плохо тогда было Зёме.
– О, коварная! – воскликнул громким слогом председатель. После чего потерялся в объятиях сумеречного гея Матвея.
А сын все-равно родился. Даже два. Нет, три. Одного назвали Петровичем, второго Ёптелем, а третьего – Герасимом. Первый умер сразу, второй – через тридцать три года, третий чуть позже.
С самого сопливого детства Герасим отличался прожорливостью: как-то раз, на сенокосе, ползая вокруг платка, на который его заботливо поместила мать, он поймал двух ужей – и съел. Проезжающий мимо на довоенной «эмке» председатель колхоза заказал шоферу притормозить. Зёма долго рассматривал своего внебрачного сына через монокль, покрытый хохломской росписью, потом проговорил, ласково щурясь:
– Богатырь растет! Ну, трогай давай! Поехали уже! Дурак!
Амфитеатров, сунув серп в землю, проходил рядом и угрюмо косил.
Жена Зёмы, прочитав прошлой зимой рассказ Чехова «Над оврагом», сшила себе белое платье с желтой грудкой. Грудка была белая, но на нее блеванул яичницей свояк Зёмы – Пётя. С тех пор изысканную городскую даму переклинило, как говаривали у нас на селе: грубо говоря, бедная женщина полностью идентифицировала себя с не самым приятным персонажем рассказа Антона Палыча (как его фамильярно называли наша Библиотекарша). Каждый день жена Зёмы кипятила воду на всех четырех конфорках своей газовой плиты, единственной, между прочим, в нашем городишке… деревне то бишь. Выжидала она, когда эта коза, птичница, то бишь… налейте-ка рассказчику… когда эта птичница пойдет в кухню тесто месить. А птичница была тотальной вегетарианкой. Но глупой. Она думала, что мука – это куриная перхоть. Она плакала слезами, когда вынимала яйца из-под куриц, и плакала соляной кислотой, когда петух вонзал шпоры в землю, а пенис (пипирку, письку, свою штучку, как говорят иностранцы) в пернатую птичку женского пола. К исключительно белым птицам жена Зёмы относилась презрительно, называла их «белой костью» и обещала им вы…есть мозги, если они не образумятся. Она смотрела в их круглые желтые глаза с черным пятном посреди и проклинала проклятьями, почерпнутыми на биологическом факультете. В предках этой страшной женщины, говорят, были снопы. Ха-ха. Снобы народнического пошива.
А мальчик председателя все-таки рос. Рос, и вырос.
В один присест парнишка мог съесть цельного барашка, - только барашка ему никто не давал. В два присеста выпивал три литра самогона, а в один – полтора. В три же – четыре с половиной. (Без закуски). Лежа на печи, он доставал слюной потолок, не отрывая слюны от губы. Короче, богатырем вырос. А поэтому стал кузнецом.
Его выживший из ума брат, по имени Ипполит, научился играть на гармони и стал первым парнем на селе. Тянул себе гармошичьи меха, да горлопанил песни, а Ваня, то есть Герасим, в то время надувал другие меха, кузнечьи, потел и совершенно случайно, не понимая сути, наращивал мышечную массу.
В то время председатель колхоза думу думал свою личную, интимную и вроде нелегкую.
«Надо бы жену Зёмы сделать приёмной матерью нового кузнеца», - блистательно думал председатель колхоза, попыхивая папироской и сверкая оком. (Камера отодвигается вглубь просторного деревенского сортира). Дождавшись отъезда Амфитеатрова в город, Зёма приглашает Герасима на именины двоюродной тещи.
Выпито было около трех четвертей сорокалитровой пластиковой бочки, и когда правая рука правой руки председателя колхоза секретарь укатил сорокалитровую бочку за угол дома, а Зёма, уложив лицо в тарелку с салатом «оливье», изобразил вид, что спит, его разбудил неуверенный, но крепкий толчок в плечо.
– Что тебе, Герасим? – пробормотал Зёма.
– Я не понял, батя! Выпить более нечего чтоль? – огорченно спросил его внебрачный сын, играя мускулами обеих щек.
– Да как же нечего! – грандиозным басом ответствовал председатель колхоза. – Спит там одна немолодая могиня, у нее груди самогоном нолиты. Пойдем, покажу! Сам иногда, грешен буду, прикладываюсь.
И вот они прокрались в спальню жены Зёмы, ну и Зёмы, конечно, тоже. Откинув толстое байковое одеяло, председатель колхоза подбодрил внебрачного сына:
– Соси, давай, жыво, пока не проснулась, а то все отнимет, да еще по ушам надает!
Но Герасим начал сосать так сильно, и так громко, что разбудил всех мышей и кошек, началась невообразимая суета; по краям губов Герасима выступила слюнявая пена, постепенно окрашиваясь в красный цвет.
Жена Зёмы проснулась и ударила Герасима по макушке, по русым волосам, ее пальцы потерялись в этой немытой шевелюре, застряли там и не очень захотели выходить наружу. Герасим побелел от страха, и отрезвел, Зёма превратился в половичок на полу, и отрезвел. А вот жена Зёмы опьянела. И никому об этом не рассказала.
Зато настояла выписать Герасиму индивидуальных учителей русского, французского и голландского языков, учителей математики, математического анализа, линейной геометрии, молодого и обаятельного преподавателя филологии, чтоб поднатореть самой, и и тренера по карате из Киото, чтобы не ударить в грязь лицом перед лицом настоящего времени.
– Батя, я заебался, – честно признался молодой человек, благоухающий французским парфюмом и теребя черный узкий галстук на шее, стоя посреди прекрасной вязовой аллеи.
– Так разъебись, – председатель колхоза вынул из-за голенищна сапога кнут и протянул внебрачному сыну. Навоз под его ногами громко причмокнул. – Стадо-то колхозное пасти некому – пастушок-то наш на германскую тарелку сбег. Кузница, кстати, тоже зачахла… Семеныч нихуя справляется.
Так Герасим стал пасти крупный рогатый скот. Заодно и подрос на три сантиметра.