Я захожу в магазин. Это очень дрянной магазин… Даже не «дрянной» - выразить невозможно, насколько он паршивый. Поэтому из деликатности его называют «экономный».
Пиво здесь часто просроченное и всегда - теплое; сигареты – исключительно фальшивые: «Мальборо», похожий на «Родопи», и «Кент», похожий на поролон. А мясной отдел – это просто какой-то фильм ужасов для впечатлительных бассетов… Да, именно для бассетов - спаниэлям лучше не предъявлять вовсе: у них и так слишком грустные глаза…
Персонал – под стать заведению. Пожалуй, это единственный магазин в Москве, где продавщицы не умеют улыбаться ни при каких обстоятельствах, где до сих пор чтут святое таинство обеденного перерыва и где уборщица уже в половине восьмого принимается елозить шваброй по кафелю с задором кёрлингиста-олимпийца, пробуждая нежданную прыть в старушках, что постоянно толкутся в зале. А магазин, кстати сказать, закрывается в восемь – это тоже показательно и ностальгически трогательно…
Сейчас – как раз половина. Я всегда прихожу пораньше, чтоб иметь возможность посидеть, поразмышлять, подготовить себя к Катарсеансу… Если угодно, называйте это «автомедитацией»…
Да, надеюсь, читатель уже догадался, что цель моего похода – не покупки? Бррр! Нет, если не догадался – то и объяснять ничего не стану: мутит от одной мысли… Замечу лишь, что вам следовало бы видеть этот магазин… Чтоб получить хоть какое-то представление о том, как живет наш многострадальный народ… В конце концов, я совершаю сей подвиг каждую пятницу. Потому что «гражданский долг» и «сострадание к неимущим» - для меня не пустые слова…
Итак, цель… Цель моя – в дальнем конце зала, за черной дверью без надписи. Но я не из тех малодушных, кто ищет простые и прямые пути – я прокладываю свой маршрут меж прилавков таким образом, чтоб охватить все картины того, что называю la bon misere. Чтоб до кончика галстука проникнуться народным духом. Чтоб аромат Emporio, распространяемый моим до беломраморной сути выскобленным лицом, полностью смешался с царящей здесь атмосферой, пропитался ею - и чтоб щеки запылали розово и жгуче...
Я чутко ловлю шумные вздохи и безмолвные вопли – временами закрываю глаза и набрасываю сети своей рефлексии на эти скорбные звуки. И невидимые миру пломбы моей безупречной улыбки начинают звенеть в унисон…
Я деликатно огибаю очередь, выстроившуюся за хлебом. Хвост длинный – на полчаса, не меньше. Эта редкая в наше время человечья анаконда вихляет через весь зал и уже придушила, ненароком, маленький прилавок, где две раскосые девчушки торгуют морковным салатом с мясом загадочного корейского зверя «Хе».
Вид нелепой очереди мгновенно высекает целый сноп мыслей из моего обостренного восприятия. «В соседнем магазине булка белого стоит на рубль дороже. Хлеб лучше качеством - и без очереди. Как же дешево нужно ценить своё время, чтоб стоять полчаса за РУБЛЬ? Меж тем, чтО есть цена жизни человеческой в темпоральном смысле? Не что иное, как сумма цен прожитых мгновений: ТАМ-то тарификация точная, посекундная. И коль полчаса стОит рубль – во сколько же ОНИ ставят свою жизнь?»
Я воздерживаюсь от математических расчетов – сердце и без того уже щемит…
Заворачиваю в проём меж мясным отделом и колбасным: приходится всё же ускорить шаг и задержать дыхание… Амбре неописуемое… Поспешно дергаю ручку спасительной двери - через секунду все позади…
Рослый белокурый здоровяк, в эффектной темно-синей форме и с автоматом у пояса, приветливо улыбается мне, как старому знакомцу, предупредительно машет рукой: «пропуск можно не предъявлять». Знаю…
Тоже улыбаюсь ему, киваю – и вплываю в Катарсалон, горделиво и величественно, как имперский линейный крейсер, возвращающийся в родной порт из дозорного рейда в колониальных водах.
Зал небольшой, персон на двадцать. Один из наших как-то сострил по этому поводу: «Не салон, не салун и не кафе даже, а так – «Кафка»!» Но Кафка тут всё-таки, пожалуй, ни при чём… Однако здесь очень уютно…
Зальчик даже не залит, а лишь слегка, ровно настолько, насколько нужно, окроплен мягким, ненавязчивым светом, тёплым и приятным. Играет такая же тёплая, мягкая музыка – по-настоящему живой оркестр… Да, здесь умеют создать подлинно аристократичную обстановку, располагающую к возвышенным и духовно оздоровляющим размышлениям… Посидев в этом заведении, вы поймете, как безнадежно далеки от культуры и цивилизации шумные и кичливые московские кабаки, где в пианисты берут глухих с рождения мизантропов, «наяривающих» так, словно они мечтают распространить свое несчастье на всех окружающих, а публика озабочена лишь одной задачей: хрустом своих купюр и призывными щелчками пальцев посрамить пианиста-маньяка. Презираю эти чавкающие, рыгающие сытостью и самодовольством притоны, где не высшего сорта куски сала нашей цивилизации заняты натуральным каннибализмом: пожиранием себе подобных в виде шашлыков и эскалопов… До того презираю, что и ненавидеть мерзко…
Поднимаюсь на эстраду, где расставлены весьма благородные в своей простоте дубовые столики и железные стулья с решетчатыми сиденьями. Да-да, «посадочные» места – на помосте, а сцена – пониже. И сиденья именно решетчатые. Что говорить, интерьер продуман до мелочей…
Усаживаюсь – холодные злые ребра решетки тут же просят к себе внимания, вгрызаясь в мои измученные Голден Джимом мышцы. Перед Сеансом я непременно работаю над собой на тренажерах: так достигается кумулятивный эффект.
Ко мне подскакивает расторопный сомелье, отчего я испытываю мимолетный всплеск гордости: сомелье далеко не со всеми здешними VIPами столь расторопен! Для многих прочих довольно и официанта, но я – важный гость.
После обмена дежурными, но неизменно искренними приветствиями, сомелье интересуется заказом.
- Пока – графин водки. А на Сеанс… - я раздумываю какое-то мгновение – и распоряжаюсь: - На этот раз – «Блади Мери»!
Сомелье почтительно и с глубоким пониманием склоняет голову к плечу:
- У мсье поразительно тонкое чутьё: сегодняшняя культурная программа – как раз под «Блади Мери»!
Я снисходительно усмехаюсь: конечно, при такой-то практике почти магическая моя проницательность неудивительна…
Приносят графин: ледяная, почти как жидкий азот, водка тотчас прожигает новые язвы в содрогнувшейся душе и раскатывается по телу. Но нисколько не заглушает того изумительного дискомфорта, что так умело доставляет решетчатый стул. Напротив, всей своей плотью и всем растревоженным духом я чувствую теперь эту боль куда сильнее и тоньше… Водка – удивительный в своей простоте и честности напиток… И с каждой новой стопкой я убеждаюсь в пусть тривиальной, но бесспорной мысли: да, это истинно наш, это очень русский нектар!
Оркестр внезапно смолкает, на полуноте – будто просто нажали mute на пульте. Нет, здесь не в ходу банальный акустический эпатаж, вроде обрывающегося барабанного боя или нарастания тона до запредельных, ультразвуковых «си». Здесь не цирк… Ни темп, ни солнечный настрой джаза не меняются перед «затуханием». Поэтому глохнет оркестр всегда внезапно – и все понимают, что время Катарсеанса пришло…
Поднимаю голову и принимаюсь изучать публику – другие посетители делают то же самое. Раньше было нельзя – по установленным здесь правилам, такое любопытство считается неприличным. Потому что автомедитация требует полной сосредоточенности и не допускает халтуры…
Посетителей немного - и большинство мне знакомы. Исключительно приятные и достойные люди. Впрочем, других тут не бывает…
Седовласые осанистые генералы… Блистательные пассионарии с пламенем гнева народного, что лелеет платиновый хрусталь их очей… Иерархи с благообразными, окладистыми бородами, облаченные в простые черные рясы… Поразительные фигуры, поразительные лица. Лица, выражающие подлинный цвет нации – пока умеренно розовый, но к полуночи обещающий небывало раскалиться…
Сомелье ставит на мой столик бокал с водкой. Берет в руку нож, прикладывает к стеклу. Нацеливает горлышко на лезвие – красная жидкость лениво стекает по стали, взрывается в прозрачной водочной глубине причудливыми клубами. Закончив операцию, сомелье уточняет:
- Вам как обычно, без соли?
- Разумеется…
Даже странно, что он задал этот вопрос МНЕ… Нет, я знаю, что есть среди нас неофиты или просто люди недостаточно искренние, которые действительно портят коктейль фальшивым и вульгарным хлоридом натрия в порошочке… Но только не я!
Резко взвизгивает скрипка – и замирает, заморозив, закристаллизовав тишину: лишь одно движение смычка, пронзительное и странное, как одиночный свист розги… Оркестр больше не вступит… Когда-то, на заре существования Катарсалона, Сеансу придавали музыкальное сопровождение. Но потом разумно было решено, что музыка оказывает пусть сильное, но стороннее, в чём-то искусственное воздействие. Как та же поваренная соль в коктейле… И музыкой пожертвовали в угоду самоценности восприятия…
Дверь распахнулась – и на площадку выскочил наш Чёртик, наш бесподобный арфист душевных струн и барабанщик сознания, истопник наших чакр и дискжокей наших позвоночных столбов. Наш бессменный конферансье.
Никто не знает его имени. Сценический же псевдоним – «Человек с пластилиновым лицом», потому что подвижность его мимики просто поразительна: Луи де Финес и Джим Керри перед ним – истуканы острова Пасхи.
Но «Человек…» и так далее – слишком длинно, потому зовут его просто «Чёртик», за все сразу: за обезьяньи ужимки, за искусство ехидничать, за стремительную, рваную моторику (Когда он выходит из своей знаменитой «задумчивости» - ассоциации с табакеркой просто неизбежны. Собственно говоря, он не выходит, а «выпрыгивает» из задумчивости…). Наконец, он Чёртик просто потому, что талант его поистине дьявольский – и происхождение имеет не иначе как соответствующее…
Чёртик, оказавшись в помещении, припёртый к двери лучом софита, изображает удивление, растерянность, озирается. Точнее, совершает несколько по-вороньи порывистых движений, будто «телепортирует» голову в разные позиции.
- Хо! Я так вижу, все в комплекте? – восклицает Чёртик и на манер комментатора в профессиональном боксе, объявляющего победителя, тянет приветствие с «подсечкой» в конце: - Тогда – дооооОбрыый… вечер!
«Вечер» звучит выстрелом бича. Я бы сказал – «циркового бича», но, напоминаю: здесь не цирк... Далеко не цирк… И аплодировать у нас не принято – хотя желание похлопать Чёртику сильно…
Тот же потешно марширует, едва не до зеленой бабочки подбрасывая острые колени, - сначала на месте, потом начинает движение вперед, с гротескной натугой, будто против хода эскалатора.
Достигнув центра площадки, замирает и резко разворачивается к нам лицом – при этом нога его повисает в воздухе. Не меняя своей цапельной позы, Чертик рапортует о сегодняшней культурной программе:
- Итак, господа, в этот чудесный вечер мы поработаем с вами над темой материального обнищания и морального упадка в самой, что называется, Квинтэссенции… - он, наконец, опускает ногу и принимается приплясывать: - Попери, попери – вот такое попурри! Подааайте на пропитание! - он комично выбрасывает вперед ладошку, стекляшки в его дутых перстнях вспыхивают: в них вставлены разных цветов микроскопические лампочки, срабатывают при плотном смыкании пальцев. - В общем, вы поняли. Итак, встречайте: у нас в гостях Павел Лаврентьевич Рябей!
Дверь снова распахивается – и в зал вталкивают (явно с хорошим усердием) существо определенно мужского пола (женщины не могут быть ТАК безобразны, в любом случае), но совершенно неясного возраста. В действительности гостю может быть и тридцать, и семьдесят – но выглядит он на «столько не живут!»
Возраст, как и все человеческое в лице этого жалкого создания, сокрыт под омерзительной коростой «асфальтовой болезни», заламинирован дурной кожей всех фекальных и синюшных оттенков, зажёван глубокими морщинами. Впрочем, если присмотреться, в клочных, сваленных колтунами волосах к обильной перхоти примешана обильная же и грязная, как мартовский снег, седина – вероятно, гость всё же в годах…
Разумеется, существо скрючено всеми недугами и страхами, в его фигуре нет и намека на человеческое достоинство - или хоть какое-то биологическое достоинство, - а одежда… Визуальное восприятие его «туалета», доложу я вам, - ничто по сравнению с обонятельным. Тот самый случай, когда различные значения слова «туалет» сходятся до полной идентичности!
Существо щурится на яркий свет софита, затравленно озирается, быстро и воровато – и мы моментально понимаем, кого «препародировал» Чёртик минуту назад… Да, действительно талант!
- Павел Лаврентьевич! – голос Чёртика звучит вкрадчиво и проникновенно: он включил свое знаменитое доверительное вибрато. – Павел Лаврентьевич, расскажите, пожалуйста, о себе! Кто вы?
- А? Я? Никто… Теперь – никто…
Голос гостя, напротив, глухой и хриплый, механический. Их диалог похож на беседу арифмометра «железный Феликс» с изящным калькулятором «Кассио» - если бы счетные машины обладали даром речи, конечно…
- Ну а все же?
- Я – бомж… - такое ощущение, что плечи гостя опустились до пола, а взгляд – и вовсе где-то в Тартаре… Неужто он сберег в себе каплю стыда? Или одно лишь осознание своего ничтожества?
- А кем вы были раньше? – живо, с искренним участием интересуется Чёртик.
- Раньше? – гость поднимает взгляд. – Когда-то я был учителем. В школе. В средней школе номер две тысячи восемьдесят два. Вел русский язык и литературу.
Чертик гутаперчиво изгибается к нам, доверительно-театрально делится удивлением:
- Надо же! Оказывается, в Москве больше двух тысяч школ… - снова обращается к гостю: - Расскажите нам, пожалуйста, свою историю!
Гость робко, мелкими вдохами, будто ожидая после каждого такого вдоха пинка за кражу нашего воздуха, кое-как расправляет впалую грудь - и начинает говорить. Наверняка, речь он заготовил заранее, возможно, даже репетировал. Ну да, их всегда готовят перед Сеансом, объясняют важность…
- Я проработал школьным преподавателем тридцать лет… Преподавал русский язык и литературу… (Я чувствую, как наши морщатся: повторы – это, что называется, не бонтон). Достоевского, Тургенева, Пушкина, Толстого… Всех Толстых преподавал… Достоевского… Пушкина…
- Мы поняли! – предельно корректно поторапливает его Чертик. – Почему вы ушли из школы?
- Я ушел на пенсию. В девяносто первом году. Жил на пенсию, давал уроки. Поступающим в вузы… К сочинению… Сочинение – самое сложное для них… Они совсем не знают русского языка…
- Репетиторствовали? – подхватывает Чертик. – Но ведь это неплохие деньги, не так ли?
- Да… А потом случилась эта чертова… эта сраная приватизация!!! – даже не предполагал, что в тщедушном его организме сохранилось достаточно энергии на слово «сраная»… Или это желчь полыхнула? Гм, способна ли желчь к горению?
- В девяносто третьем? - сочувственно уточняет Чёртик.
- Да… В девяносто третьем… Была инфляция… Деньги таяли быстрее, чем я их зарабатывал… И я решил… Решил вложиться в надежное… Так, чтоб не… По телевизору говорили… Восемьдесят семь процентов в месяц… Тысяча годовых… По телевизору…
- Постойте-ка, постойте-ка! – Чёртик поднимает карандашный палец, осененный. – Попробую угадать: вы вложились в МММ, так?
- Да… Восемьдесят семь процентов… По телевизору… - гость трясет головой, эмоции хлюпают изо всех отверстий. Он захлебывается и все мычит: «М-М-М… По телевизору… Восемьдесят семь процентов…»
- Мы поняли, - тактично прерывает Чертик. – Вы прогорели – как и миллионы наших сограждан. Но ведь это всего лишь деньги… Да, потеря страшная – но не фатальная. Вы ведь могли бы и дальше жить уроками, не так ли?
Гость трясет головой, судорожно пляшет дряблый кадык…
- Я продал квартиру… Заложил… Бандитам… Заложил квартиру – и отнес деньги в МММ… Сраная приватизация! Но ведь по телевизору, а?
- Ну – дальше всё предельно ясно! – Чертик великодушно избавляет гостя от самой неприятной части его исповеди. – МММ рухнул – с ним рухнули и надежды на достойную жизнь - дивизионные построения едва не обезумевших вкладчиков у заветных окошек… А к вам, стало быть, заявились те самые бритые суровые ребятки в черных кожанках и спортивных штанах… Или тогда не носили уже? (Чертик будто обращается к нам – но мы-то точно не носили адидасов под кожу, мы всегда имели вкус). Неважно… И они задали простой вопрос: «Где наши деньги?» Я бы даже сказал – риторический вопрос. И ответ на него – та всем известная рифма… которая, впрочем, никак не подобает серьезности момента!
- Суки! – с ненавистью шепчет гость. И даже стискивает дряблые свои кулачки.
Чёртик отрывисто кивает и гневно комкает свои тонкие и бледные, похожие на розовую промокашку, губы.
Ярость же гостя быстро иссякает: злость его, конечно, велика, но сил нет даже на слова. Он опускается на пол, будто опустошенный недавней жалкой вспышкой. Содрогается, всхлипывает.
Ч ёртик отворачивается, роняет голову, закрывает лицо ладонями. Если бы Шемякин вздумал ваять аллегорическую фигуру «Сострадание» - он не нашел бы лучшей натуры…
Какое-то время слышны лишь совсем уж невнятные причитания гостя и сочувственное молчание Чёртика, что как всегда громче любых слов. Секунды тянутся томительно долго, тягостное ощущение этой тягучей сценической пустоты усугубляется начинающимся зудом... Ток малый, вольта три, пощипывает легонько, будто на наших решетчатых сиденьях вдруг выросли крохотные колкие заусеницы… Это чем-то напоминает электрофорез… В Катарсалоне же сие испытание называется «тернение»… Главное – не шелохнуться, иначе душа захлопнется, как вхолостую спущенная мышеловка…
И вот вдруг отступает это колющее ощущение… Кнопка нажата… Чёртик выпрыгивает из транса, подскочив метра на два… Я слышу стук рубильника за стеной – на эстраду обрушивается немилосердный огонь софитов. Теперь мы тоже на свету, теперь можно поёрзать, поморгать…
Чёртик снова машет нам рукой – и вдруг начинает хихикать, мелко, дробно и противно, будто козьими шариками. В своем пароксизме он закручивается юлой, изгибается, словно ввинчивается в пол… Он хихикает и кривляется минуты две – а потом резко распрямляется, до гротескного гордо задирает подбородок.
- Итак, - громко, визгливым фальцетом, Чёртик аннулирует хлюпанье бедолаги, - итак, что мы имеем с гостя? Имеем мы следующее: он взял большие деньги, вложил их в такое место, а каком и говорить не пристало, а теперь, кажется, недоволен тем, что деньги пришлось отдать… Скажите, любезный, разве никогда вы не слыхали поговорки «Долг платежом красен?»
- Я… - пробует протестовать гость.
- Понятно! – безапелляционно прерывает его Чёртик. – Так и запишем: не слыхали! Подумать только, - он мотает головой и фыркает, - подумать только: этот человек чему-то учил ДЕТЕЙ, да еще всерьез полагал, будто имеет на это право! Какая литература – если он и поговорок-то народных не знает?!
Чёртик достаёт красный платок – в его необычной форме легко угадываются контуры России – и сморкается. Меня пробирает дрожь: подали не меньше шести вольт, секунды на полторы.
- Между тем, - замечает Чёртик, исполнив своё надругательство, - между тем, ребятишки-кредиторы попались оченна добрые. Они даже не стали доводить поговорку до логического конца… Ну, что долг именно «красен»… Ну, вы меня поняли! (усмехается, облизывает губы). Они не стали брать «красным», не стали изымать бестелесную субстанцию из плотской оболочки. Нет – они просто взяли некоторое количество пустоты, заключенной в бетоне. То, что называется «квартира». Взяли то, что стало их по праву… А товарищу достался весь свет, с его небом, солнцем и вольным ветром… Но товарищ почему-то недоволен! Вот ведь привиреда!
Меня начинает мутить от мелькания Чёртиковых рук и его гримас…
Тот же продолжает изобличать:
- Товарищ склонен во всём винить «братву», «мошенников», «государство»… То самое щедрое государство, что подарило ему за просто так, с неба, несколько десятков тысяч долларов. Государство сказало товарищу: «Хочешь быть собственником? Пожалуйста: приватизируй свою квартиру! Бесплатно!» И что сделал товарищ? Сказал ли он хоть раз спасибо за этот беспрецедентно щедрый подарок? Нет – он просто промотал, профукал, а проще говоря, просрал этот шикарный дармовой приз! А теперь – жалуется.
- Но ведь МММ – по телевизору… - лепечет гость.
- «По телевизиру», «по телевизиру», - ворчливо передразнивает Чёртик. – Вот же заладил! Программа «Время» тоже «по телевизиру»… И как – верил? Ну молодец…
- Но ведь все же верили…
- Все? Скажем так: многие. Поверили и понесли свои денежки сомнительной шельме с идеологически чуждой нам греческой фамилией! А знаешь, как расшифровывается МММ на самом деле? – Чёртик делает такой жест, будто собирается положить руку на плечо гостя – но, конечно, воздерживается: его сценический костюм стоит чуть ли не дороже той злосчастной квартиры. – Знаешь? МММ переводится на русский: «Мудаки, мудаки и ещё раз мудаки»! Замечательный получился пылесос, собравший всех клинических кретинов, моральных уродов и самых отъявленных, беспринципных подонков! Засосал, собрал – да и вытряхнул на помойку, где им самое место!
То ли мне показалось, что глаза гостя вспыхнули – то ли это новый разряд в сиденье так отозвался в моем восприятии… Но гость отвечает чётко, почти с достоинством:
- Может, я и дурак – но подонком не был никогда!
- Да неужели? – Чёртик снова взвился: он явно ждал этого ответа. – Тогда давайте поговорим немножко об инвестиционной политике. Итак, что вы думаете об этом?
Гость молчит: его понимание инвестиционной политики достаточно убедительно проиллюстрировано самым его обликом…
- Ну? – требует Чёртик.
- Я не финансист и не бухгалтер… - угрюмо и с ненавистью цедит гость: он явно презирает финансистов и бухгалтеров. Забавно: кого-то он-таки еще презирает!
- Вот как? Да неужели? – Чёртик и впрямь несказанно удивлён отсутствием у собеседника диплома экономфака МГУ. – Не финансист? И не банкир? И не инвестиционный брокер? И не консалтер? И не дилер? И не трейдер? И не андеррайтер? И даже не трасти-аматёр?
Можно быть уверенным, большая часть этих слов не знакома гостю – поэтому тот даже не трудится отвечать.
- А вы в курсе, что в нашей стране и во времена МММ уже были инвестиционные консультанты… брокеры… дилеры – и прочие полезные обремененному дензнаками человечеству звери? – вкрадчиво интересуется Чёртик. – А вы в курсе, чтО они говорили тогда про МММ, чтО советовали своим клиентам? Вы в курсе, как их передергивало и кривило от курса акций МММ – простите за каламбур, конечно… Как они крутили у виска при одном упоминании об МММ, а?
- Да что я в этом понимал…
- Правильно! Дьявольски архиверно! – проникновенно и с напором соглашается Чёртик. – Вы в этих делах не понимали ровным счетом ни хрена-с! Как поросенок Пятачок в цитрусовых, как макака-резус в резус-факторе, как кроманьонец в крекинге, как… - Чёртик вдруг обрывает сам себя и обращается к нам: - Однако, удивительное дело: чем меньше человек в чем-то смыслит – тем энергичнее и безрассуднее лезет в то, в чём ни черта не смыслит! Во всяком случае, если говорить об отдельных людях! – Чёртик мечет в гостя стремительный и острый «зырк» - так профи исполняет заказ стилетом в толпе: колет в бок, не поворачивая головы - и идёт себе дальше. Гость едва не сгибается пополам от этого взгляда. Чёртик идёт дальше…
- Но! – говорит он, многозначительно понизив голос. – Но! Есть одно «но»… Помнится, вы и не спорили с тем, что оказались, мягко говоря, изрядным дураком, однако имели возражения против моральной характеристики своей аферы. – Чёртик закусывает губу, болезненно и надменно. – Так вот: да, можно поверить, что вы абсолютно неискушенны в финансовых делах… Да, можно поверить, что вы поставили все на кон, как азартный игрок, утеха казино… Это так… бесшабашно, так по-русски… Этакая целостная натура, этакая широкая душа! Жги-гуляй, деньги-мусор! Однако… - Чёртик выплевывает собственную губу, видимо, не удовлетворившись ее вкусовыми качествами, равно как и нарисованной картиной разорения гостя, - однако, загвоздка в том, что все было не так… И деньги ваши, кровно нажитые деньги ваши были вам далеко не безразличны… Все дело в том, что вы действительно верили в надежность предприятия, верили счастливому до деменции Лёне Голубкову, верили его каторжному брату, верили в легкий и быстрый куш… А вот во что никогда не поверим мы, так это в то, что человек хоть какой угодно совковой формации, хоть сколь угодно наивный, - что даже такой человек не имеет хотя бы приблизительного понятия о… - Чёртик заканчивает свою тираду очень чётко и внятно, почти что по слогам: - О норме прибыли в любом законном бизнесе!
Этим восклицательным знаком в конце своей чеканной фразы Чёртик будто зашомполовал нам в уши пробки тишины, упёр в самый мозг: слышно лишь уханье пульса и недоуменное пыхтение ментального тела гостя. Только ментального – физически он стоит, скрюченный, как пластиковая кариатида после пожара.
- Непонятно? – усмехается Чёртик. – Сейчас объясню… Итак, средняя норма прибыли в любом законном, повторяю, законном бизнесе составляет пятнадцать-двадцать процентов годовых. Как только где-то она становится выше – туда сразу же устремляются капиталы, как пираньи на свалившуюся с моста жирную свинью. Возникает конкуренция, аж вода бурлит – и норма прибыли падает до этой самой разумной отметки. Так работает механизм саморегуляции экономики – и не думаю, что для постижения такой простой штуки нужно учиться в Гарварде! По-моему, это и так очевидно… Но это – что касается законного бизнеса. Запомним одно: в легальных сферах норма прибыли не может превышать двадцати процентов! Отсюда верно и обратное: если кто-то предлагает больше – значит, дело нечисто! Я это знаю, Адам Смит это знал, Карл Маркс это знал, пионер Вася Звездочкин всегда готов был это признать – и вы это прекрасно знали, дорогой мой Павел Лаврентьевич! Да-с, прекрасно!
Чёртик делает паузу – но гость не спешит вложить в нее свои возражения. И Чёртик продолжает, постепенно наращивая тембр, громкость и пафос…
- Знали! Определенно знали! Но вот появляется некая фирма, которая обещает не двадцать, и не тридцать, и даже не пятьдесят процентов годовых. Нет, в год она сулит – не много не мало! – тысячу процентов, а в месяц – почти девяносто! Вдумайтесь только: тысячу – в год, девяносто – в месяц! – голос Чёртика взвивается всё выше и выше – до самого Вышинского. Да, теперь он не конферансье и даже не ведущий – теперь он по меньшей мере прокурор, а по высшей – генеральный прокурор СССР!
- А теперь… А теперь почтенной публике (кивок в наш адрес) было бы очень любопытно узнать ваши соображения: на каком бизнесе, по-вашему, можно сделать такие деньжищи?! Обеспечить такой-то оборотец капитала, а? Ну, вы ведь хоть и профан – но что-то же себе соображали о деятельности конторы, когда несли в нее свои пачки в банковских ленточках?
Гость молчит: возможно, он просто уже не помнит, что думал в столь давние времена…
- Что ж, я подскажу, дор-рогой мой инвестор-р! – Чёртик рычит: теперь он уже и не прокурор, теперь он сущий Дантон, громыхающий главным риторическим калибром по жирным жирондистам с трибуны Конвента. – Во-первых, наркоторговля, подсадка школьников на иглу. Во-вторых, сутенерство, продажа наших девчонок в бордели Бангкока и Стамбула. В-третьих, незаконная трансплантация органов. Без согласия доноров, когда их забивают, как скот… Вот, пожалуй, и все – и все эти прелести вы готовы были финансировать! И стричь с них купоны – лишь бы побольше! Да-с, не запирайтесь – и не надо неуклюжих оправданий, извинений собственным слабоумием! Нет, все вы замечательно понимали, что бизнес МММ может оказаться любым из трех перечисленных – а то и более грязным. Но были готовы стать его пособником, еще как готовы: индо квартиру заложили… И только не говорите мне, что вместе с той квартирой не заложили и душу: этого добра у вас либо вовсе никогда не было, либо тогда же в кассу МММ снесли, вместе с совестью и своими сребрениками, ссуженными у ваших дружков-бандитов под халявную квартиру! И заметьте: не знаю, чем занимались эти пацаны, но, возможно, у них все же были какие-то понятия чести, какая-то этика, какие-то пределы допустимого… Всё то, что у вас отсутствует напрочь – потому что не они, а вы отнесли деньги в МММ! Тем самым изъявив свое страстное желание приобщиться к самым гнусным злодействам – только б могарыч отслюнявили в срок! О, полагаю, если б в России вдруг выпустили в продажу акции Медельинского кокаинового картеля - или Коза Ностры – или Общества по утилизации золотых зубных протезов при лагерях смерти в Камбодже – в этом случае вы бы еще охотнее поддержали такую замечательную затею своими капиталами! Как же, предприятие ведь солидное, верное, с гарантией… И по телевизору все бы рассказали…
Чёртик скорбно усмехается и мотает головой – потом всплескивает руками с лучистой и немилосердной, как кварцевая лампа, улыбкой:
- А что оказалось? Что, скажите мне на милость, оказалось в основе финансового успеха МММ? Наркотики? Проституция? Черный рынок человеческих запчастей? Нет! Оказалось самое безобидное и самое нравственное, что только можно было предположить: ребята разводили на бабки таких вот, как вы, жадных и беспринципных, пардон, «лохов», всячески пудрили тухлые их мозги, прикармливали одних – чтобы просто и изящно «кинуть» других… Короче, старая и невинная детская игра в «пирамидку» - с восемнадцатого столетия известна…
Я чувствую небывалую расслабленность, пот щекочет скулы, в горле стоит ком – и не знает, куда податься… Кажется, расслабилось все: и гость будто перестал дрожать, и жесткие лучи софитов будто «подтаяли» до цвета карамельки «светлячок», и самый воздух, дотоле всецело подвластный гортани Чёртика, словно обрел самостоятельность, зашевелился, пробуждаясь…
Мне хочется плакать – плакать в пароксизме всепрощения и радости за то, что Мавроди оказался всего лишь мошенником, а не наркобароном… И в то же время меня ощутимо, мерзковато подташнивает возмущением Чёртиковой казуистикой…
Тот же подбирает резиновые складки своего лица и придаёт им гипсовую неумолимость:
- Впрочем, тот факт, что МММ оказалась лучше и благонравнее, чем о ней можно было подумать, вовсе не означает, что ВЫ лучше и благонравнее спонсора торговли героином… Или рабынями секса… Или трансплантантами… Нет, вы, любезный Павел Лавреньтевич – и все вместе, и гораздо хуже! Ибо, - внезапно голос Чертика снова загремел, - ибо, как сказал великий польский писатель и мыслитель Ежи Лец, «Все зло в мире происходит с попустительства равнодушных»! А вы, вы – и есть тот самый равнодушный! Деятельно равнодушный, активно равнодушный, пламенно равнодушный! Равнодушный до любого вселенского зла, если оно способно обеспечить ваше мелкое и никчёмное существование! Эрго, вы и есть корень зла! И вот вам окончательный мой диагноз, как социального агронома: вы подлежите бессострадательному и незамедлительному выкорчевыванию!
Чёртик величественно и властно машет рукой – и из мрака за сценой проворно выступают вперед двое атлетических парней. Один хватает гостя за локти (бррр!), другой же набрасывает на шею удавку, перехлестывает и принимается деловито душить…
Ярость и обида вскипают в моем сердце – они подогреваются снизу немилосердным теперь уже током… Проходит секунды три – и бульканье моих эмоций вздымается выше горла, сковывает нёбо… Я беру стакан, отгоняя прочь неуместное сейчас самодовольство…
Между тем, я имею повод гордиться собой, своим провидческим даром… Да, то, что разыгралось сегодня – это очень русская трагедия, очень национальная… И «Блади Мери» – виртуозный выбор, тут уж не поспоришь…
Надо же, опять угадал, третий раз подряд… Тенденция, однако, - приятная тенденция… Не может не радовать…
Поясню: на прошлой неделе мы отрабатывали русско-украинскую дружбу. Кстати, интерпретация так себе: притащили какого-то «гх»-кающего хлопчика, изобразили из него сына Богдана Хмельницкого – и двое «панов» в неправдоподобно ярких жупанах (или как там оно?) втупую засекали его насмерть… На-смерть-скучно-долго! Плети свистели ритмично, механически, мальчишка визжал на одной ноте, пока не лишился чувств – а там уж и вовсе неинтересно стало… Решили помиловать, погрешив против исторической правды… Но это не суть важно: я о напитке и о своём чутье. Так вот, только я один из всех выбрал «Червону горилку», что на истинно малороссийском гемоглобине настояна! Как сказал поэт, «и когда с полей Украйны»… Что-то вроде…
А до того мы чтили память жертв Холокоста. Шестеро охранников, выряженных «эсэсовцами», насиловали еврейскую девчушку (тут нужно отдать должное постановщику: типаж подобрали на удивление, портретно похожий на Анну Франк). И, опять же, я один выбрал кошерную водку «Последняя Язва Иова»!
Сейчас же – «Блади Мери». Симптоматично: определенно расту…
И не верьте тем, кто станет утверждать, будто жидкость под «Блади Мери» берётся в первом попавшемся донорском пункте, чья угодно, из чана. Не знаю, может, в заведениях подешевле так и есть, но наш Катарсалон – фирма с репутацией. Нет, здесь можете быть уверены, что дойная девочка – русская, обликом славянская, и зовут ее Маша, и крещёная, и вообще все как положено.
Хотя, конечно, россказни, будто малышку выкрадывают из колыбельки после крещения – и непеременно Машу – рекламные враки и преувеличение. Нет, разумеется, всё проще: детёныша берут из роддома (самке объявляют, что беременность оказалась ложной), потом сами крестят, нарекают Машей – и уж только потом «доят». Кстати, не подумайте изуверского: Машу не забивают и не спускают кровь до капли, как полагают некоторые, но именно «доят», и под строгим медицинским наблюдением. При этом кормят отлично, дают гематоген – так что младенец может протянуть года два, пока не перестанет быть младенцем в любом смысле… Но это лирика: главное, что я снова угадал! Ура, ура!
К слову, рекомендую «Блади Мери» - рекомендую, конечно, тем, кто достаточно искушен, чтобы ощутить нюансы. Для иного ведь водка и в Африке водка, а кровь – и телячья сойдёт. Но, положительно, чтоб оценить букет и послевкусие «Блади Мери», нужно быть подлинным патриотом и глубоко чувствовать свой народ… Только ведь и пить-то надо умеючи, по Обряду. Помните, что я говорил о пижонах, сыплющих в коктейль соль ложечкой? Отвратительная «суррогатка», позор!
Вы, конечно, можете возразить, что кровь, де, тоже достаточно солона – ну так ведь сказано же в Постулате: «Да сольются две соли…»
Взираю на сцену сквозь туман смятенных чувств. Вновь ожесточившиеся прожектора усугубляют эффект, безжалостно щиплют глаза…
Хриплый крик гостя перешёл в глухое сипенье, он перестал конвульсировать и почти не возражает. В какой-то момент меня передергивает от ужаса: мы столько наслышаны о всевозможных… телесных эксцессах, которые позволяют себе удушаемые. А ведь миазмы от гостя и без того режут, прямо-таки кожуру счищают с глазных яблок…
Внезапно Чёртик (так же внезапно, как всё, что он делает) даёт «гаротистам» отмашку:
- Ладно! Будем великодушны, господа! Отпустите его!
Он задушевно обращается к гостю, хотя тот полукаматозен и едва ли слышит:
- Что ж, надеюсь, вы многое поняли, дорогой Павел Лаврентьевич – и мы многое поняли, на вас глядючи… Как бы то ни было, мы не можем не быть вам благодарны… Понимание дорогого стоит… Понимание куда дороже денег… И квартир… И акций… Поэтому… Вот вам, дорогой вы наш Павел Лаврентьевич, ключи от вашей бывшей – а теперь снова настоящей – недвижимости!
Последние слова Чёртика вязнут во вновь накатившей на меня истоме – на сей раз её давящая на глаза изнутри сила непреодолима…
Я торопливо подношу бокал к лицу и поочередно смаргиваю.
Вот теперь – самое то что надо!
Если прежде «Блади Мери» была подобна Соме – то теперь это истинная Амрита, напиток богов…
Потягиваю получившуюся Квинтэссенцию Милосердия, блаженно причмокивая, – ну, надеюсь, вы уразумели, почему нельзя осквернять нектар поваренной солью?