Вряд ли меня сочтут записным экстравагантом или оригиналом, если я признаюсь, что перед сном, лёжа в кровати, люблю прочитать несколько страниц из какой-нибудь не слишком утомительной книжки. Книжка для этой цели должна быть читаная-перечитаная. Иначе охватит непременное желание выяснить, кто, кого, за что и чем все закончится. Так можно и до утра не заснуть. А когда текст знакомый, я читаю медленно, с удовольствием, не пропуская слов, не перескакивая через абзацы (каюсь, при всем моем уважении к автору, который наверняка потел, оттачивая каждый фрагментик, случается со мной такое, особенно если сюжет напряжённый), то есть превращаюсь в истинного любителя словесности. Отчитываю и глазами, и губами каждую букву, а потом еще и картинку в голове разворачиваю и наслаждаюсь представленными в ней красками, звуками, запахами... Двадцати-тридцати минут подобного чтения вполне достаточно, чтобы успокоиться, утишиться и вполне умиротворенным перейти в мир лучезарных сновидений. Впрочем, о сновидениях я упомянул для красного словца, чтобы как можно выпуклее обрисовать ситуацию. Давно уже сплю без снов.
На днях я дочитал очередную книгу. Вечером, уже разоблачившись, в задумчивости стоял перед стеллажом: что выбрать на этот раз? Задача сложная, потому что все книги из моей не такой уж обширной библиотеки, обладающие обоими указанными свойствами: чтоб была неутомительная и знакомая, – одинаково любимы. И мне всегда трудно предпочесть одну другой. Ну, что на этот раз? «Швейка»? Со времён моего детства это будет, не соврать, прочтение тридцатое. «Трое в лодке»? Примерно то же. Что-то из Стругацких? «За миллиард лет до конца света» готов читать хоть тысячу раз подряд. Вудхауза? Всегда колеблюсь между лордом Эмсвортом и Дживсом. Неплохи для моей цели рассказы Роалда Даля, Моэма. Честно говоря, и на Рекса Стаута согласен. А в последнее время – с чего бы? – несколько раз прочел «Страх и отвращение в Лас-Вегасе».
– Ну ладно, – вынимаю из черного ряда (почему-то Набокова одно время издавали исключительно в черных обложках) томик с «Пниным».
– Мышкин, ты опять будешь светить этой иезуитской лампочкой мне в глаз?! – жена высовывает из-под одеяла недовольный носик.
– Милая, ты же знаешь, без нескольких печатных страниц я засыпаю с трудом...
– Фр-р-р, – она, спиной повернувшись ко мне и к свету, туго укутывается в одеяло.
Я нащупываю позади себя воинственно настроенный кокон. Примирительно похлопываю по наиболее выпуклой его части:
– Ну-ну... Сейчас-сейчас...
Наслаждаясь каждым движением, снимаю суперобложку (это полезнейшее изобретение Льюиса Кэрролла вечно мешает, если я читаю в кровати, – соскальзывает, оттопыривается, заминается), открываю книгу и, не спеша листая, проглаживаю ладонью каждую из первых страниц...
И вот наконец мы с профессором Пниным едем в пустом вагоне. Я осведомлён лучше профессора – знаю, что мы ошиблись поездом. Еще отличаюсь от него отсутствием – откинул с ноги одеяло и слегка пошевелил пальцами – алой шерсти обвислых носков в сиреневых ромбах. Тут же подумалось: переводи «Пнина» сам Набоков, он бы поработал со словом «обвислые». Но есть что есть, довольствуйся находками переводчика.
А Пнин ни о чем не догадывается. Он безмятежно отдаётся воспоминаниям, в которых вместе со своими немногочисленными учениками – американцами, страждущими русского, смеётся над отрывком то ли из Островского, то ли из Лескова (и мне смешно невыносимо). Наконец, отсмеявшись, понимает, насколько промахнулся с поездом...
И тут сзади меня зашевелилось. Протянув руку, я обнаружил, что кокон сильно разрыхлился и на ощупь стал мягкий и податливый.
– Ну-ну... Сейчас-сейчас, милая... Мы только сойдем в Уитчерче, и обещаю, тут же выключу свет.
Прощаясь, вслед за Пниным, с добрым седоголовым кондуктором, я почувствовал, что вдоль спины у меня заскользила почти невесомая змейка.
Рука метнулась назад и успела ухватить проворный палец жены. Ах, милая, это ее ноготок нарисовал синусоиду вокруг моих позвонков. Не сердится уже...
– Мышкин, я тут лежала-думала и поняла...
Вот это да! Я не стал дочитывать главу и захлопнул книгу. Повернулся к жене лицом, жду, что дальше. Она глаз не открывает. Может, стесняется – с ней это случается, когда готовится сказать нечто важное. А, может, действительно, лампочка слепит.
– Я поняла, что такое для мужчины любовь.
Ого! Прежде я не замечал за женой склонности к обобщениям такого масштаба.
– ...то же, что книга перед сном. Нет её, и чего-то не хватает. Не во что уткнуться взглядом. Не над чем украдкой повздыхать. Именно украдкой, иначе заподозрят в бабстве! Без книги не лежится тебе, не засыпается, все ворочаешься. То фонарь за окном мешает, то ругань соседки за картонной стеной.
– Ну-у-у, – и не знаю, чем возразить.
Про книжку – все так, как она и говорит. А вот про любовь... Про любо-о-овь... Мышкин в отсутствие любви – давно это было. Ощущений тех не помню.
– А когда она есть – любовь ли, книжка – на десять минут у тебя развлечение... Хорошо, на полчаса. Легко поглаживаешь страницы ладонью или взглядом. Прошептываешь уже давно выученные наизусть слова и удовлетворённый засыпаешь.
Ничего себе! Как она не права!
– ...а если попадается что-то необычное и остросюжетное, держись кто может! Но такая книга – на одну ночь, максимум на две! После нее возвращаешься к прежнему... А можно сказать еще проще! Пожалуйста! – и тут она натянула одеяло на лицо. – Любовь – как вечерний стакан кефира. Для улучшения самочувствия и...
– Милая, ведь я не пью кефир по вечерам!
– Ну тогда утреннего. Какая разница!.. – освободила лицо от одеяла, видимо, нечем дышать.
Вы посмотрите, бунтует! Так и лежит зажмурившись. Все это выговорила, не открывая глаз. А ведь руке моей показалось, что жена отмякла. И ласковая змейка на спине – неужели примерещилась? Притворщица!
– Ты ошибаешься, милая! Ох, как ты ошибаешься! Я очень ценю это твоё «думала и поняла». Я просто горжусь тобой! Но твоя модель любви, которую якобы испытывает мужчина, – ты хоть понимаешь, что рассказанное тобой самая настоящая модель?! – не верна, то есть не совсем верна или не до конца верна и не при всех условиях, как и всякая другая модель. Человечество на протяжении всей своей истории развлекается тем, что создает разные модели. Чаще всего объектом моделирования становится мир. То решат, что он выглядит таким-то образом и в нем действуют такие-то законы. Через некоторое время находятся смельчаки – порой ценою собственных жизней переворачивают картину мира с ног на голову и открывают другие законы. И так тысячелетия подряд. Справедливости ради надо сказать, что люди, пытающиеся по-новому взглянуть на мир, рискуют жизнями не зря. Их достижения, часто противоречивые, прикладываются одно к другому, и вместе они с каждым разом все точнее и точнее описывают то, что находится вокруг нас. Но никогда, слышишь, милая, никогда человечество не создаст модели, абсолютно совпадающей с миром. Это как нельзя с помощью отрезков нарисовать окружность, если, конечно, в какой-то решающий момент не принять, что точка – это тоже отрезок. Вот и твое понимание моей любви важно для меня тем, что это твое понимание, что это твоя головка, выстроив стройную логическую схему, получила такой необычный образ: две-три страницы художественного текста или два-три глотка кефира на ночь. И, безусловно, твои умственные усилия внесут свою лепту в общее понимание этого сложного чувства. Но только этим описать мою любовь к тебе нельзя. Может быть, в один из вечеров я и согласился бы с тобой. Но не сегодня. Нет-нет, не сегодня... Потому что сегодня я чувствую иначе...
Вот какую длинную тираду я придумал. Но, конечно, ничего такого не сказал. Не идиот ведь я, право.
Я опустил под кровать «Пнина», выключил «эту иезуитскую лампочку», не поленился – встал, плотно задернул штору, чтобы никто и ничто, даже этот нахальный фонарь за окном со своим вездесущим светом, не знали и не видели, как я объясняю моей прелестной жене, что для меня любовь. Любовь к ней.
Спустя время милая заснула, уткнувшись носиком в мое плечо. Она ровно дышит, лишь изредка коротко и прерывисто всхлипывая, как обиженный, но скоро и умело успокоенный ребёнок. Я не сплю. Глажу мягкие волосы любимой, навиваю их на кончик указательного пальца… А на щеке у неё легкий пушок, я знаю. Приподнимаю голову и подношу пересохшие губы близко-близко к щеке. Если не касаясь кожи, поводить ими вправо-влево, то губам станет немного щекотно...
И все же – какая отважная у меня жена! Я вот не наберусь решимости даже просто задать себе вопрос: а что значит любовь для женщины? О попытках же ответить на него хоть каким-то образом и речи никакой быть не может. Потому что любой ответ окажется неполным и слишком примитивным. Более примитивным и неполным, чем при попытке объяснить, а что же такое мир?..