Солнечное летнее утро после ночного дождя. Так свежо пахнет травами, ещё влажной землёй и прочей вездесущей живностью. Порхают бабочки, поют птички, и каждая травинка издаёт свой, неповторимо прекрасный, аромат жизни. Всё это шумит, дышит и радуется вместе со щенком- дворнягой, задорно бегающим и падающим на бок, от скорости захлёстывающих его чувств. Набегавшись и накушавшись же вдоволь, хорошо лечь в тень, рядом с водой, на бок и уснуть. Можно также уснуть на холодном камне, в тени, но обязательно на боку, тогда живот не давит, и спать так сладко. И снится щенку, что он гонится за ушастым, золотистым зайцем. Вот он уже приблизился на корпус к добыче, кажется, даже почувствовал на зубах её пух, как косой неожиданно ушёл резко в сторону. Нежданно, носоподвижный трусь замедлил в кустах, и он сбивает, хватает его за шею и грызёт, грызёт, грызёт…
Двуногие назвали пса – Джек.
Просыпается щенок от того, что, невдалеке, двуногие из его стаи, ведут корову домой, на обеденную дойку. Корова и её дочь, тёлка Зорька, мычали и бежали через калитку во двор, к колодцу, где их ждала вода в вёдрах. Пёс любил коров, за то, что они делились белой, вкусной жидкостью, и не любил коров за их безучастность и наглость по-жизни.
У Джека не было хвоста или он родился без оного, или хвост отняли от остального тела, это нисколько ни мешало щенку. Сложением он был крепок, широкая грудь и узкий зад с относительно массивной головой напоминало сложение бульдога, но с чёрно-белым окрасом.
Ещё была зима, первая зима, а может, первым было лето? Не важно. Однажды, той зимой Джека позвал с собой семилетний мальчик Ваня, который шёл кататься на санках. Пёс так обожал этого мальчика, всегда так вкусно пахнущего и ласкового, что когда Ваня в порыве нежности трепал уши и обнимал щенка, тот немного сикался и стремился в отместку лизнуть непременно в рот. Вот Ваня садится на санки и с криком несётся вниз с горки, в сторону речки, а щенок не поспевая за ним, догоняет его уже внизу, каждый раз, радуясь новой встрече, как чуду воскресения. Он лижет мальчику лицо, руки, а Ваня весело отмахивается и щенок падает на скользящий укатанный снег. Вскоре начало темнеть, и щенок заспешил по зову сердца или позову желудка домой, впервые цепляясь за запах собственного следа в поиске оставленного дома. Начиналась длинная, зимняя ночь. Первым возвращается мальчик, весь вспотевший, румяный, с блеском нежно-голубых глаз. Таща на верёвке санки, он осматривается, и кричит: «Джек! Джек!» Щенок выбегает на встречу и оба, восторженные от неожиданных расставания и встречи, обнимают друг друга. Пёс чует этот тёплый запах промокших в варежках рук Вани и чувствует мелкую дрожь где-то в глубине себя, которая раскатывается новой волной радости, любви, понимания.
Чуть позднее, уже лёжа в сарае, Джек слышит, как приходят двое больших двуногих, вскоре его обязательно покормят, не важно кто из двуногих, важно, что это будет непременно вкусно.
Была осень, когда однажды, в тёплый погожий день, главный двуногий привязал ещё небольшого Джека на цепь рядом с конурой. Пёс пытается бежать к зовущему его мальчику, но на полпути какая-то сила дёргает его за шею и останавливает. Джек прыгает, поднимается на дыбы, и вконец обессилив, начинает лаять и скулить. Ему так нестерпимо больно, эта боль рождается внутри, там же, откуда родом и радость. Боль—утрата чего-то важного в жизни пса, сначала его забрали у матери, теперь у него забрали весь мир. Правда, поначалу Джека спускали часто с цепи, но со временем двуногие стали слышать только себя и цепь оказалась главной вещью в жизни пса.
Вот он большой и сильный пёс, которого спускает с цепи подросток Ваня. Вокруг тёплая летняя ночь, заполненная звёздным небом и тихими звуками жизни раздающимися отовсюду. Издалека доносится запах паленого торфа. Ваня зовёт Джека за собой, и они бредут через луга, лесные дороги навстречу к мечте, к известной только им тайне, навстречу к чуду. Выйдя с дороги на луг, Ваня, поддавшись искушению движения, бросается бежать по высокой, мокрой от расы, траве. Пёс бежит за ним, временами обгоняя или убегая в сторону, ведь столько интересных запахов вокруг и они уходят куда-то в сторону, образуя рисунок жизни. Оба чувствуют свою раскручивающуюся энергию с каждым новым глотком воздуха, новым движением и эта жажда жизни сближает их в эту ночь ближе, чем любой язык.
Бродили долго, однако вернувшись домой, Джек, с охотой, согласился сесть на цепь. Потом было ещё множество раз, когда ему удавалось бегать без цепи и всегда это было как-то по-новому, но никогда больше не было у него такого глубокого чувства понимания иного существа как в ту сказочную летнюю ночь его молодости.
Иногда, сидя на цепи, в ней что-то портилось, и от движения она закручивалась, становясь от этого короче. Тогда миску с водой для питья было не достать, а зной или стужа становились лютее. Приходилось лаять и выбившись из сил засыпать. Как правило, через пару дней, цепь ремонтировали, и мир Джека опять расширялся. Ежедневно приходилось лаять на тени или чужих двуногих, чтобы предупредить об опасности двуногих из своей стаи.
Любое существо, пока оно растёт, изучает, приспосабливается к миру, ожидает масса опасностей, от одной из которых запросто можно умереть. Мир учит своих детей правилам жизни, не воспринимающих эти правила мир просто убивает.
Весной, когда во дворе зеленела трава, туда из сарая выходили птицы с яркими пёрышками и гребешками, с сильными, когтистыми лапами. В один из таких дней цепь Джека лопнула и он изо всех сил принялся ловить ходящих по двору птиц. Не успел он воспользоваться придушенной добычей, как двуногие заметили и отобрали добычу. Затем старший двуногий подвесил Джека за ошейник и побил палкой, что-то приговаривая. Пёс понял одно: «Надо ловить птиц больше, чтобы хватило на всю стаю».
Этим же летом, молодому псу опять повезло с цепью, она опять разомкнулась и Джек решил, что теперь то уж он постарается наловить птиц предостаточно. Он душил третью птицу, когда Ваня выбежал во двор и с криком отобрал у него птицу, а затем обратно посадил на цепь. Джек решил: раз его не побили на сей раз, значит, все довольны.
На следующий день двуногий посадил Джека в тёмную, заднюю часть машины и поехал. Пёс, чуя неладное, скулил во время езды, не желая разлуки и одиночества. И только, когда двуногий привязывал Джека верёвкой к дереву, на пса нахлынуло в добавку к тягостной скуке предательства чувство страха, которое подавило и расплющило всё остальное.
Джек стоял смирно, прижав уши, и искренне и правдиво глядел в открытый, голубой глаз двуногого, который высился над двумя чёрными дырами от трубок. В этот миг пёс понял, что это конец и виной тому злосчастные птицы, с разнотонными перьями во дворе. Что-то счёлкнуло в руках у двуногого, затем ещё раз. Двуногий тяжело вздохнул и ушёл к машине.
Двуногий уехал, а пёс ещё долго грыз верёвку в надежде догнать машину. Когда Джек выбежав на автотрассу, побегав некоторое время понял, что всё чужое, и он не знает в какой стороне его дом, он завыл. Завыл громко и протяжно, в этом вое было одиночество и предательство, тоска и вопрос. Удивительным было то, что из деревни, которая расположилась недалеко от того злосчастного места, завыли другие собаки. Их вой был сочувствием и братством, тоской и ответом.
Джек уже знает направление к дому, или ему подсказали другие сородичи или небо и ветер ему помогли, но он знал, что идёт верно, и рано или поздно достигнет цели движения.
Пёс бежит уже вторую неделю, живот стянуло до остроты рёбер, подмышки от непрестанного бега и жары стали голыми как крылья летучей мыши, лапы уже не болели от опухоли. Джек знал, что дом недалеко, ему всё чаще снится Ваня, выливающий в его миску жирную похлёбку, в которой пёс находит и корочки хлеба и свиные косточки.
Достигнув свей местности, пёс вбегает во двор и бросается лизать Ваню, который радуется встрече не меньше. Птиц, Джек, решил больше не трогать, с ними одна морока. Двуногие приняли его обратно в стаю.
Жить в стае сытно и вкусно, безопасно и приятно, да видно нельзя радости больше горя быть…
…с годами шерсть линяла хуже, зубы становились слабее и начинали болеть. Нынешней осенью шерсть отказывалась быстро и гладко линять. Стая развалилась: Ваня уехал жить куда-то в другое место, старший двуногий умер, в доме жила лишь его жена.
Зима, ночь, воет метель, свернувшись калачиком в будке, всё равно трудно согреться. «В скором времени надо уйти из дома, конец ведь близок, чтобы не приносить огорчения и обузу двуногим из стаи, своим бездыханным телом». Цепь же, в отличие от тела, крепка и не отпустит, это обстоятельство вносило несчастье в жизнь Джека. Цепь, которая мешала псу достойно жить, мешает ему и достойно умереть.
Дыхание замедляется, совсем не холодно, сердце стучит всё реже, уходит боль отжившей жизни, а вместо неё возвращается лёгкость и покой небытия.
В моих светлых беззаботных детстве и юности не было глобальных несчастьев, которые могли бы помешать наслаждаться жизнью моему поколению. Не одна беда на свете не может затмить радость открытия в себе всего нового, что пробуждает в тебе сама жизнь.
Детство – дом родной всех наших чувств, страстей, стремлений, ты корабль странствующий по океану жизни. Воспоминания с детства такие яркие и чёткие, а мне семьдесят три года, что хотя вчерашний, прожитый мной день на шестьдесят с лишним лет был и ранее, я не могу сравнивать их. Это как воспоминания из разных жизней.
Я проснулся утром, мне года четыре, рад оттого что сегодня воскресенье и не надо идти в детсад, где нет мамы. В спальне один, с кухни доносится треск от жаренья и вкусный дым. Бегу на кухню, где на полу играется с куклой младшая сестра, а у плиты стоит спиной к двери, что- то жаря, мама. Я кричу: «Мама! Мама!», - бегу к ней. Она, обернувшись, улыбается, берёт меня на тёплые, мягкие руки и целует, ласково спрашивая: «Проснулся Ванюша? Ну, пойдём умываться, и будем кушать»
Когда мне было лет пять или шесть от роду, умер наш сосед и родители вечером пошли к нему в дом. По возвращении родителей, моему любопытству не было предела: «Почему он умер? Где он будет теперь? Умру ли я, мама и другие?» Из ответов на эти вопросы запомнилось, что сосед много болел, поэтому умер и его теперь нет, а есть труп, который закапывают в землю, чтобы не было заразы. Вся наша семья никогда не умрёт, потому что мы болеем мало. После такого уразумения я уснул, но на другой день долго думал и спрашивал. Не помню как, но пришёл к пониманию того, что мы все умрём. Я долго плакал, а наплакавшись вдоволь, уснул и спал до следующего утра. С того момента что-то изменилось в моём жизнеощущении, позднее я понял, это страх смерти поселился в моём сознании.
Люди на протяжении жизни меняют свои мифы о жизни под напором страхов, но к концу всё равно возвращаются к первому, детскому восприятию жизни. В юности казалось важным учиться, в молодости – побеждать, а сейчас в старости, как и в детстве, стало важным удивляться и радоваться открытию нового в старых вещах. Парой кажется, что я учусь у своего детства непредвзятости, робости, наивности. К преклонным годам, я снова стал по-детски счастлив, мне ничего не нужно от жизни более чем она даёт с избытком каждый новый день. К людям я отношусь как к больным, с сочувствием к их страданиям и хлопотам, и радостью от того факта, что сам избавился от недуга. Болезнь людей носит весьма заразные симптомы: внушённость поддельных (искусственных) идей, это и материальный передостаток с перепотреблением удовольствий для тела, и, конечно же, получение всего названного больше чем у ближнего. Наверное, данная болезнь возрастная и наши правнуки победят её, если инфекция не выдавит иммунные качества человечества.
Будучи в первом классе, однажды, меня заверил одноклассник, что родители купили мне барабан. Весь остаток занятий мои думы были о барабане. К моему глубочайшему удивлению барабана дома не оказалось, я надеялся, что его принесёт мама с работы. Как оказалось позднее, никакого барабана не покупалось. Я испытал шок, напрасно мне рассказывали о традициях первого апреля, для меня это событие стало первым противоречием между представлением о жизни и людях, и действительностью. Далее в жизни встречались крушение и иных абсолютов. Сегодня, мне думается, что уверенность и деятельность молодости основана на абсолютах, т. е. на нерастраченной энергии веры в самозапрограммированные идеи. В тоже время неоднозначность и бездеятельность старости опирается на множественность, относительность идей. Наверно, саму жизнь можно назвать энергией веры в идею.
Помню мне семь лет, мы с ребятами купаемся на речке. Перехожу её вброд, плавать не умею. Вдруг дно проваливается и меня уносит под водой на несколько метров по течению. Цепляюсь кончиками пальцев ног за песок и медленно, по сантиметрам, подпрыгивая, уходя при этом под воду по макушку, выбираюсь на мелководье берега. Трясёт от холода и страха, ведь мог бы и утонуть. Зато внутри тепло оттого, что удалось справиться со стихией собственными силами. Вероятно, на таком базисе строится уверенность человека в свои силы.
Подлинно великое счастье от жизни испытываешь побывав на волосок от смерти и вернувшись обратно. Тогда весна становится снова твоей первой весной, в которой ты открыл любовь к женщине, красоту природы и веру в чудо. Ты понимаешь, что ради таких моментов стоило бороться за свою жизнь.
В своей юности и молодости часто приходилось испытывать границы своих возможностей, казалось возможным любое мыслимое. Сейчас, думаю, что природа имеет компенсационные механизмы, сглаживающие отклонение единиц для сохранения целого. К примеру, дерево в лесу, стремящееся получить больше света, вырастает выше других, но однажды, ветер, цепляясь за густую крону, ломает или вырывает с корнем самое «способное» дерево. Если бы природа отключила компенсационные механизмы, то внутривидовая конкуренция разрушила бы жизнь Земли. В человеке собраны все противоречия мира в наиболее открытой и опасной для него форме – в форме разума. Разум стремящийся охватить больше, уродующий тело человека и срывающийся в бездну сумасшествия, едва ему удаётся взглянуть на мир с более высокой точки, ввергается в муки противоречий, которые основаны на невозможности восприятия разумом бесконечности.
В молодости я верил в судьбу, в приметы, в удачу и пр. Сейчас, думаю что то, во что ты веришь и случается с тобой, т.к. происходит самовнушение идеи, которая управляет тобой, но ведь стучать сердцу и дышать лёгким тоже самовнушается.
С каждым годом жизнь моя ускорялась, при этом с каждым годом терялась свобода манёвра, как будто ты летишь на лыжах с горки по глубоко укатанной колее. И вот, уже внизу, маячит вокзал для одного, объехать который невозможно. Семья, работа, дом, спешка, чувство ускользания жизни, дни становятся похожими, и спустя тридцать лет пытаешься вспомнить о том, что ты тогда думал, хотел, а главное зачем? Как будто жизнь песочные часы идущие перед тобой и ты видишь в них, как течёт песок, унося с собой частицу за частицей тебя настоящего к тебе прошлому. Живу для прошлого, в противоположность молодости, где жил для будущего. Кажется, настоящего, которым называют время между будущим и прошлым не существует, есть отрезок времени жизни, в котором мы себя видим. Постепенно чувства заменяются разумом и со временем, опыт прожитой жизни заставляет видеть вещи так, как это выгодно ему. Бессмысленный мир перестал мной управлять, его место занял осмысленный разум стремящийся подчинить всё естество человека во имя благих намерений.
В редкие минуты разум, а с ним и человек, мне представляется некоторым болезненным отклонением, с инфекцией рассудочного мышления, которая, необходимо прогрессируя, уничтожит человека. Иногда же, мне кажется, что наша жизнь лепит некоторую форму сознания-личности для дальнейшего бытия, где бытиё видится информационным продуктом стремящимся осознать самого себя.
Сейчас, начало сентября, сижу в кресле у дома, укутав ноги верблюжьим одеялом, смотрю на едва желтеющий невдалеке лес, расположившийся за коричнево-белым полем ещё не убранной гречихи, на голубое небо за редкими белыми облаками улетающими в розовато-голубую даль небосклона, зачаровывая и маня особой тайной, известной лишь душе. Тихо, чисто и воздушно, прямо не хочется думать глубоко и аналитически, а смотреть, дышать, слушать, забыв обо всём на свете. Как будто ты едешь, или летишь с облаками, куда-то бесцельно и видишь всё таким, каким оно есть для себя, без твоих желаний и стремлений, и тогда ты чувствуешь красоту этого мира, а мир дарит тебе умиротворение. Ты здесь и сейчас, и одновременно ты везде и во всём, время исчезает и не беспокоит тебя…
Близится закат уходящего дня, который пролетает сквозь нас оставляя новый опыт, чтобы мы взошли на ступеньку выше по лестнице ведущей в небеса.
Хвала и слава, Творцу и Вседержателю мира! Алилуя.
Вчера спасли на трёхмерной Земле человека Ивана, который намеривался повеситься в сарае, сломали доску, после чего оберегали его от воинов армии падшего ангела.
В большинстве своём, люди, отобравшие у себя жизнь, при последующем подъёме страшатся даже мысли о самоубийстве, так памятны ужасы после этого акта, но оберегаемая нами душа уже два раза покидала тело, разрушив последнее. Вчерашний третий раз мы оградили его от тёмных, однако, его душа была некогда душой титана боровшейся против власти законов Творца мира.
В первую жизнь на трёхмерной Земле его звали Сократ. Жил он в Греции около четырёхсот лет до рождества Христова. Властьимущие обвинили его в подрыве моральных и государственных устоев. Сократ, по приговору земного суда, выпил яд в знак верности тому, что он делал, отвергая побег из тюрьмы. Он оправдывал этот поступок тем, что в будущем, если он сбежит, дело его жизни перестанет существовать, а выпив яд, он освятит смертью истину. Сократ возлюбил свою истину и отверг жизнь, тем самым, отвергая своего небесного Творца. Христос же принял смерть за истину отца своего.
Во второй раз душа была в человеке по имени Винсент Ван Гог, живший в Европе второй половины девятнадцатого века от рождества Христова. Мы, совместно с другими светлыми силами, старались помочь отвлечь его разум от поиска окончательных ответов, но наши усилия просто переключили его поиск в сферу искусства. Красота, это любовь души, которая со временем стала настолько раскрыта, что Ван Гог болезненно чувствовал невозможность создания на полотне вновьвозникшего нового мироощущения, а ведь он так хотел показать людям мир своими чуткими глазами. В результате он застрелился.
В третий подъём души, она стала Иваном, живущим во второй половине двадцатого века от рождества Христова в России. И снова, душа, стремящаяся к ответу, к истине, была запутана тёмными силами. Вот рассуждения Ивана накануне попытки своего смертоубийства:
Бог создал человека по своему образу и подобию, и он (Бог) бесконечно любит всё, что создал, следовательно, что бы человек ни сделал, всё равно будет прощён. Так лучше умереть, чем жить во лжи или как хищные звери в насилии и мучаться духовной жаждою, а если Бог велит: «Терпи!», - то такой Бог тиран неспособный любить, и сотворённый им, по образу и подобию, также тиран. Я не могу и не хочу быть тираном, поэтому, умирая, голосую за Бога, суть которого всепрощающая любовь.
Я продукт эволюционирующей природы. Тогда, или меня природа создала расстроенным инструментом, или вид человека разумного – расстроенный инструмент. В любом случае, жизнь для меня с каждым годом всё мучительней и больнее, единственно достойное лекарство это смерть.
Смутны и тягостны думы, запутанного окончательными ответами, Ивана. Мы не ищем абсолютных ответов, а творим, насколько это позволено нашей природой, иначе знания высшего порядка, раскрытые низшими понятиями, непременно ведут к бунтарству. Людям, для того, чтобы ярче чувствовать счастье жизни необходимо постоянно умирать. Мы радуемся свету жизни, его красоте и гармонии вечно, сила наша в единстве веры и любви, не замутнённой сомнениями знания и незнания.
Люди, люди, вам нужна противоположность любви – ненависть, вам нужен равный с вами, не менее, предмет агрессии. Но если бы на всё человечество обрушилась угроза со стороны иных существ, вы бы опрокинули всё агрессию на непохожих и так без конца. Вы ищете равных и боретесь с ними, оправдывая себя добродетельностью.
Вы умерщвляете детей растений – цветы, срывая и принося их в дом, так приносят хищники в своё логово добычу. Вы карабкаетесь по крутой скале, веря, что скоро плато, но едва вы усомнитесь в возможности плато, вы падаете в пропасть, где, только поняв, что она бездонна, возвращаетесь на твердь. Вы хотите всё измерить, вычислить, а может, прежде чем исчислять произведения своих художников, вы исчислите свое желание исчисления или исчислите язык исчисления. Вы думаете, что родились для удовольствий, хотя боитесь в одиночестве темноты узнать правду о себе, убегая в искусственный рай. Задаваясь вопросом: «Зачем я здесь?», - вы встаёте перед дилеммой:
- если мои мысли подчиняются моему духу, значит моё рождение, как и вся жизнь, случайны.
- если каждая моя мысль имеет причину внешнюю, то я необходим этому миру, а мир не бесконечен и имеет некоторую законченную форму.
Любая мысль– это материя, взаимодействующая с более или менее организованной материей.
Нам сообщили, что будущее Ивана вне опасности, и мы покидаем его, спеша защитить другого искателя истины. Мы, для вас люди, существа с горнего мира с более тонкой технологией материи по имени ангелы.
Живите с Творцом мира, для него и в нём! Аминь.