Знаешь, есть в Городе места, которых даже я избегаю.
На окраине Западного, где обрываются высотные новостройки — в них так никто и не жил — начинается старый микрорайон. Пяти- и даже трехэтажки, облезлые, в грязных потеках, изуродованные временем... Они не похожи на дома Старого города с их тихим увяданием. Это зловещие мертвецы, поднятые из могил. гниющие зомби с мутными глазами стекол, разъедаемые изнутри временем и жильцами. Да, там живут. И почему-то их не привлекают пустые многоэтажки, будто в заплесневелых стенах есть нечто важное.
Эта окраина — историческое место для города. Многое, с чего он начинался, тянется с тех кривых узловатых улиц. Но это — темная половина правды, о которой не говорят и не помнят. Здесь нет мемориальных табличек.
Застройка началась вокруг завода — уже не ясно, что он там производил — и поползла прочь от заводского забора, словно учуяв недоброе. Ближайшие дома быстро пустели и сходили в руины. Заводская стена — монументальная плоскость в три метра высотой, тянущаяся почти до горизонта — на ней так и не появилось ни одной надписи, даже из самого банального граффити-репертуара.
Завод сгорел, и район опустел. Долгое время тут не водилось даже бродячих собак. Город успел разрастись и многое забыть. Нахлынула вторая волна экспансии, как эхо, отклик на неведомый зов. Желтые бульдозерные монстры разровняли деревянные дома в жидкой желто-коричневой грязи, на их месте построили пятиэтажки и все, что существует по сей день. Завод тоже отстроили заново, переоборудовали под химкомбинат.
О таких предприятиях вообще хорошо не отзываются. Говорили о странном свечении, о неожиданно поумневших крысах, о том, что все рабочие носят на коже между лопаток клеймо "биохазарда", вытравленное кислотой.
Химкомбинат тоже сгорел. Многие погибли. Собственно, почти все, кто был там в тот день. И с тех пор микрорайон словно захлопнулся для внешнего мира. Кто смог преодолеть притяжение, вырвались, прежде, чем это место замкнулось на себя, как черная дыра.
Запах гари, слабый, почти не воспринимаемый сознанием, въелся в стены и мостовые. Его перестаешь замечать через несколько минут. Но он висит над всем — прогорклые, смутные воспоминания о чем-то дурном, бредовом. Если забрести туда днем, появляется ощущение, что свет какой-то неестественный, слишком яркий. Даже в пасмурную погоду он режет глаза. Но днем там безопасно. Всегда можно найти дорогу назад, ориентируясь на высотки.
Те немногие, которым приходится как-то определять это место Города, зовут его Кислотной Плешью.
Есть одна история. Грань загнала проводника с ведомым в заброшенные высотки по соседству. Зимой. Им пришлось выбирать: замерзнуть там или двинуться дальше, потому что Грань обложила все возвратные ходы.
Кислотная Плешь помаргивала тусклыми огоньками редких фонарей, и те двое решили, что там живут люди. Они спустились в низину Плеши по занесенной снегом дороге. Проводник вздохнул с облегчением — Грань отдалялась с каждым их шагом.
На повороте дороги, перед тем, как ей затеряться в улицах, им попался старый фонарный столб с выступающим клювом, как у виселицы — таких давно уже нигде нет — лампочка-сотка под круглым жестяным воротником раскачивалась, поскрипывала от ветра.
Хороший проводник подумал бы дважды, прежде чем пройти под этой зловещей хреновиной. Но хороший проводник — это тот, у кого есть выбор.
Та зимняя ночь — она была очень долгой. Несколько раз проводник пытался выбраться на границу Плеши, но Грань загоняла его назад. Она была повсюду вокруг. Только переждать, когда она минует — она никогда не остается на месте подолгу. И кто знает, что помешало им дождаться?..
К полудню Грань откатилась к Городу, растаяла. Но под виселичным фонарем так никто и не прошел в обратную сторону.
Откуда я знаю эту историю, если не было очевидцев? Истории запоминает Город. Прикоснувшись к стене кончиками пальцев, их можно прочесть.
Я тоже там был однажды. Без Грани, сам по себе. Я не пытался найти следы — их и быть не могло. Но наткнулся на одно место, долго не отпускавшее меня.
Подъезд дома выходил на задворки: насыпь заброшенной железнодорожной ветки, заросшая кленовыми прутьями, отгораживала крохотный пятачок. Сквозь полынь и жухлую траву проглядывали крышки заброшенных погребов, напоминая старое кладбище. Если бывают кладбища, где могилы заперты навесными замками. Желтую травяную щетину подсвечивал сбоку свет из окон дома, тусклый, отфильтрованный обвислыми шторами. Стены были голыми — кирпичная кладка без следов штукатурки. Посредине черный зев дверного проема. Куда сгинула сама дверь — не знаю. Но это случилось давно, и остатки петель заросли лохмотьями ржавчины до полной бесформенности. Под козырьком висела лампочка, бросала два крыла света на стену и делала темноту подъезда еще плотнее.
Я стоял замороченный и глядел туда, в темноту. Меня мучили запахи, слишком отчетливые и яркие для этого места: мокрая известь, древесная плесень, сгоревшее на плите молоко... Пахло застарелой жизнью, многими поколениями зомби, выросших среди могил-погребов, пивших тошнотворное кипяченое молоко и ковырявших цветные разводы плесени. Все это было реальностью для них, для их глаз, тусклых, как зашторенные окна. Они рождались слепыми и не знали об этом.
И еще я чувствовал, что там, между отяжелевших от сырости стен есть кто-то живой. Всего один. Как-то случайно попавший к зомби, может быть раненный, обессиливший. И добрые зомби выходили его, научили милосердной слепоте, научили прятаться от света и слушать глухие, бормочущие голоса старых телевизоров. Запахи стерлись, стали привычными — запахи, последняя зацепка, последнее предупреждение. Я мог бы войти в гнилую черноту подъезда, найти нужную дверь по ощущению боли. А потом — уговорить, уломать, запугать, лишь бы вырвать его, живого, из этого липкого мира. Уговорить бросить все и бежать, не оглядываясь. До первой чистой воды, до первого по-настоящему яркого света.
Раньше я сделал бы это, не задумываясь. Не задумываясь о том, что он получит взамен, этот несчастный беглец. Но мне самому доводилось прятаться в темноте...
Зомби ведь добры к нему, пока он живет, как надо. Зомби милосердны, потому что не знают ни зла ни добра. Они приносят ему свои немудреные подарки во время праздников мертвых. А я подарю ему боль. Новую вместо старой, слабой, одряхлевшей...
Откуда мне знать, чего хочет этот безымянный живой человек, бродя по комнатам?..
Я вернулся в свой Город. Туда, где привык быть. Не пытаясь найти себе оправдание. Есть на свете вещи похуже наркоты, на которые можно подсесть...
Я жил дальше. Мне просто больше ничего не оставалось.
Я шел под незрячим ночным небом, краем глаза поглядывал на тусклую грязно-желтую луну, размытую облаками. Никогда в жизни не видел настолько одинокой луны. Я тянулся к ней, а когда она скрывалась за крышами домов, начинал чувствовать последнюю степень тоски.
Было очень тихо. С проспекта доносилось нереальное завывание редких, проносящихся на полной скорости машин.
Я шел, слушал хрупкий февральский мир и вспоминал бессчетные легенды о безымянном, чужеродном зле. Когда-то оно пришло сюда и осталось. Когда-нибудь оно сотрет меня в пыль. Возможно, я часть его. Не знаю. Мне луна тянула жилы. До чего печальными, запредельно одинокими могут казаться обыкновенные вещи! Как луна эта — видел ее сотни раз, но никогда — такой. Даже если это из разряда личных иллюзий — все равно я был удивлен.
Потом я вошел в зону жилья, меня поймал в прицел желтый фонарь на столбе, потянул к себе. Справа луна, слева фонарь. Но мне хотелось пройти посередине, проскользнуть, используя равенство их притяжений. И я смог. Прошел по самой середине тропинки, похрустывая снегом, поглядывая на двойную тень. Было очень холодно и очень тихо. Бродить в такую ночь между домов все равно, что попасть в леденцовую сказку — редкие окна и фонари создают в воздухе зоны прозрачности, мороз искажает малейшие звуки до полной неузнаваемости.
Я поднялся на девятый в одном из домов и тихонько постучал в дверь, выбранную наугад — с замирающим чувством игры в несбыточное. Мне открыли.
Трое. Люди, невероятно далекие от тусовки и даже просто от тех типов, которых я обычно выбираю, чтобы быть рядом с ними.
Я позволял этим троим кое-что, недопустимое для остальных — расспрашивать меня о прошлом, жалеть меня, позволял девушке расчесывать мои волосы. Между нами не было ничего примечательного, никаких идей, трипов, бредов. Только игра-молчание.
Я уходил под утро, легкий и странный сам себе. Я очень здорово научился понимать того бедолагу, прижившегося у зомби. За тепло. За молчание. Это сделалось настолько сильнее меня, что я перестал даже думать, как смогу выжить без них.
Все это длилось, ничего не менялось, ничего не происходило. Ночь на девятом, лестница вниз под утро, дождь или снег к завтраку.
© FFF RAR
10.10.2003
All rights reserved!