Есть много причин, по которым в пути мы открываем свою душу не только друзьям, но даже совсем незнакомым людям. И быть может, одна из самых главных – чувство отрешенности от повседневной рутины, постоянных забот. Мысль о том, что однажды мы вот так же покинем эту землю, как несколько часов назад покинули родной город, заставляет нас доверить спутнику самую заветную тайну.
Я не спал три или четыре ночи подряд, под проливными дождями нашей средней полосы вперемежку с палящим полуденным зноем. Видя что мои джинсы в некоторых местах протерлись на жестких вокзальных сиденьях до почти неприличных дыр, я также чувствовал, что смертельно устал. Оставалось еще около 300 километров до дома, но мысли мои были в тот момент не об этом, я бежал, окутанный сумерками по проселочной дороге, чтобы успеть на последнюю электричку до Нижнего. Сельский шофер, подбросивший меня до развилки, сказал что дачники зовут «ночным экспрессом» этот последний шанс успеть залезть в душ, а затем в хрустящие простыни городских квартир в летнюю воскресную ночь перед завтрашним рабочим днем. Я бежал, чтобы успеть принять в этом «ночном экспрессе» горизонтальной положение и без остановок домчать свое бренное тело до Нижнего, а там разберемся.
Облюбовав один более-менее чистый вагон, бросив под голову рюкзак, я хотел было уже закрыть глаза и погрузиться в страну снов, если бы в этот момент напротив меня не села пожилая женщина с удивительно грустными глазами. Есть такие люди, которые когда улыбаются, смеются или даже хохочут, не могут скрыть от окружающих печаль своих глаз. Несмотря на свою дикую усталость я не смог заснуть в первую же секунду, так как грустные глаза этой женщины встретились с моими. Да, она смотрела на меня, почти в упор, и от этого глаза ее становились еще печальнее. В такие секунды хочется вырваться из этой нелепой ситуации, заговорить, спросить, например, который сейчас час, или когда электричка прибывает в Нижний, вообщем, что-нибудь, что смогло бы снять возникшее напряжение. Но как в гипнотическом трансе, а может быть, под влиянием усталости я продолжал молча изучать это изрезанное морщинами лицо, не испытывая особенной неловкости, так как мне казалось, что женщина смотрит не на меня, а сквозь меня, погрузившись в свои мысли. Когда поезд тронулся, она на секунду дернулась, снова посмотрела на меня, теперь уже вполне осознанно, слезы резко накатились на эти и без того грустные глаза, которые она тут же закрыла сухими от возраста и тягот руками с темными прожилками вен. Я слышал только, как она там, укрывшись от всего мира, всхлипнула и прошептала: «Мой мальчик...».
В такие минуты предлагать свою помощь бессмысленно, - постороннему человеку в душевных делах ты не можешь помочь ничем, разве только выслушать. Женщина, немного помучавшись терзавшими ее сомнениями, наконец-то отвела руки от лица, снова посмотрела на меня покрасневшими глазами, увидела, что я не удивлен, не смущен ее поведением, что я действительно посторонний для нее человек, который нисколько не похож на ее сына, - человек, у которого свои заботы, который через несколько часов выйдет на конечной станции и забудет все, не имеющее к нему никакого отношения, - она начала свой рассказ. Она не спрашивала у меня разрешения на это, не ждала от меня никаких вопросов, советов, сочувствия, она не знала моего имени, не назвала себя, она просто рассказала мне о своем горе.
Ее сын, старше меня лет на пять, непонятно как, непонятно за что, справедливо или нет, угодил в тюрьму на 3 года, как соучастник какого-то неприятного случая, подробности которого эта женщина вообще не знала. Она была уверена только в том, что сын ее не виновен, потому как любая мать, несмотря ни на что без ума любила свое чадо, сколько бы лет этому чаду не было. Получая письма от него, она понимала, что что-то не так, что-то сломалось и пошло наперекосяк в этом злополучном, но пока еще терпимом мире, но что именно, понять не могла, она видела это между строк, в которых он писал, что все нормально. Только когда он сбежал оттуда, сбежал к ней, в родные края, вонючий, обросший, постаревший за год на пять лет, только тогда она поняла весь тот ужас издевательств, который он испытал там, и что еще больший ужас ждет его здесь, как беглеца.
Когда она говорила об этой их встрече, она смотрела на меня, и мне казалось, что она действительно говорит это мне, хотя на самом деле эта женщина исповедовалась летящему в окнах унылому пейзажу в этом богом забытом «ночном экспрессе», несущим ее от Гороховца в Нижний Новгород. Нет, она не плакалась в мою жилетку, она не требовала от меня ни осуждения, ни понимания ее действий по укрыванию в разных местах уже больше полугода сбежавшего из тюрьмы преступника, потому что это ее сын, а значит никто, никто не имеет права ни осуждать, ни одобрять. Одобрять – наделять добротой, осуждать, значит, судить. Почему в этом мире антиподы добра и зла имеют столь разные права? Почему вместо того, чтобы всем вместе двигать эту систему координат, мы берем отдельную точку и говорим одновременно две противоположные вещи: зло должно быть наказано и добро должно быть с кулаками? Иногда мне кажется, что каждый из нас открыто признает «правила игры», но втайне, про себя, думает что его случай особенный, что его не поймут, но чтобы не выглядеть «белой вороной», отдыхает в толпе, потому как толпа - это сила, и будет лучше если, она будет с тобой, а не против тебя.
Дорога превращает каждого из нас в маленькую песчинку, хотя бы на время потерявшуюся во времени и пространстве, где есть только станция отправления и станция прибытия. Все остальное – это бездна, она нейтральна, в ней нет ни осуждения, ни одобрения твоего особеного случая, поэтому так легко, не боясь, не надеясь, мы открываем совершенно незнакомым людям в пути наши самые сокровенные мысли, в то время как «ночной экспресс» следует по своему самому обычному расписанию.
2001 г.