1.
Пули режут морозный воздух. По площади бежит человек. Этот человек – ты. Зачем ты взял автомат? Зачем пришел в этот город? Все очень просто. Война.
По площади бежит человек. Пуля пробивает глаз. Он падает в снег. Он плачет и засыпает. Этот человек не ты, но мог быть тобой, родись ты на одиннацдать дней раньше.
Взрывы рвут ледяную тишь. Пламя сжигает узоры на стеклах. По площади бежит человек. Под ноги летит граната. Он хватается за живот. Пытается собрать внутренности. От тела идет пар. Он закрывает глаза. Он засыпает.
Мертвый дом плюется металлом. Разрывает на части людей в бушлатах. Белое становится красным. Серое становится черным. Кто-то плачет. Кто-то просит аптечку. Кто-то стонет: «Добей, брат». Ты садишься на колени. Гладишь ежик липких волос. Синие губы. Кровавая воронка вместо живота. Вдавливаешь курок. Куски мозга впиваются в снег.
Дуло трется о подбородок. Ты хочешь убить себя, но почему-то забываешь, как это сделать. Кто-то выбивает из рук автомат. Кто-то орет: «Встать!» Ты поднимаешься с колен. Ты спокоен и светел. Зажимаешь в кулак гранату. Вынимаешь десантный нож.
По площади бежит человек.
По площади бегут люди.
2.
Забиваешься в темный угол и достаешь шприц. Пережимаешь руку жгутом из аптечки. Превращаешься в большую черную птицу и взмываешь над мертвыми зданиями. Смотришь сверху на белые крыши. На темные улицы. Трупы солдат. Воронки от мин. Черные бреши выбитых окон. Дыры в бетонных скелетах домов.
Вокруг парят такие же черные птицы. Это – те, кто не вышел из боя. Те, чьи грязные жетоны ты собрал поутру. Но они здесь. Рядом с тобой. Вы кричите веселую песню смерти. Плюетесь желчью в погибающий город. Гадите сверху на горящие танки.
Полет окончен. Ты превращаешься в мышь. Ищешь свое тело среди осколков стекла. Среди кусков кирпича. Находишь его в луже желтой рвоты - маленький сегмент плоти, скованный стужей. Забираешься внутрь. Смотришь в пустое небо из воспаленных глазниц.
Считаешь зарубки на стволе автомата. Одиннадцать штук. Не так уж и много. Не так уж и мало. Скоро ты устанешь считать. Скоро ты просто устанешь. Но пока ты светел и крут. Штурмовик отряда десанта. Гордость дивизии. Звезда батальона.
3.
Помнишь, комбат приказал отвести пленного на базу? Какого-то полевого командира. Бьюсь об заклад, имени ты даже тогда не запомнил.
Он обозвал тебя русской свиньей. Он обозвал тебя сопляком. Ты занес кулак. Но вспомнил, что когда-то был пацифистом. Нахмурился. Посмотрел исподлобья. Промолчал.
Снег хрустел под американскими ботинками. А он говорил. Говорил, как резал пленных. Как убивал женщин. Как насиловал детей. Чеченца не удалось довести до базы. «Убит очередью в живот при попытке побега». Комбат усмехнулся, но рапорт принял. Что поделаешь, война.
Потом была эстонская снайперша, которую после взрыва завалило кирпичом. Ребята собрались трахнуть ее перед смертью. Но ты достал десантный нож и отрезал суке голову. Потом аккуратно вынул глаза и спрятал в карман бушлата.
А ночью пришел замполит с двумя докторами. Они хотели отобрать глаза, которые теперь стали твоими. Ты вырывался и плакал. Ты кричал, что ослепнешь.
4.
Вертушка несет тебя в госпиталь. Куда-то за Урал. Комбат знал, откуда ты брал героин, но никому не сказал ни слова. Дилера накрыли той же ночью. С двумя чеками и четырьмя гранатами. Твоими гранатами. Ночью местные меняли у вас наркоту на боеприпасы. А утром эти же гранаты летели в тебя. Комбат знал, откуда ты брал героин.
Ты глядишь на облака через запотевшие стекла. Вокруг ледяной воздух и страшный, святой абсолют. Ужас врезается в мозг. Тише. Тише. Глохнет двигатель. Вертолет стремительно движется вниз. Ты тихонько воешь. Просишь превратить тебя в черную птицу.
- Т-с-с. Прилетели, - кто-то кладет руку на лоб. Искорка нежности посреди кромешной зимы. Умильная девочка в белом халате. С огромной грудью. С детским лицом.
Помнишь Алису? Последний вечер. Ты заказал для нее такси. А потом долго провожал взглядом «Шестерку». Вспоминал пряди волос. Пухлые щеки. Лживые рыбьи глаза. Кудри внизу живота. Влажное отверстие, которое исступленно целовал двадцать минут назад. А теперь ты провожаешь «Шестерку» взглядом и прикидываешь, сколько денег ушло в эту маленькую ****у.
5.
А когда-то ты был ребенком. Маленьким, хмурым, потешным мальчишкой. То было странное время больших перемен. Эпоха социализма с человеческим лицом и капитализма со звериной жопой. Годы приватизации. Российско-американской фелляции. «Это когда сосут ***», - доходчиво пояснял одноклассник. Но в те времена ты был бесконечно далек от политики. Ты грезил о девушках с немецкого канала «Viva» и тихонько занимался онанизмом, пачкая простыни и трусы.
Тебя не возбуждали ровесницы. И на карманные деньги ты покупал жвачку с эротическими наклейками. Прятал их в жестяной коробке под слоем бумажек. Голые модели призывно пялили силиконовые бюсты. И ты до рези в глазах вглядывался в крошечные фотоснимки.
Ты был готов отдать что угодно за крохотный поцелуй розовых девичьих губок. Однажды даже пригласил в кино самую страшную из своих одноклассниц, надеясь, что хотя бы она не ответит отказом. Но результат был отрицательным. И ты тихонько занимался онанизмом, пачкая простыни и трусы.
6.
Тебя комиссовали и отправили в дурку. Ты отчетливо запомнил названия препаратов. Феназепам. Грандаксин. Антаксон. Остальное всплывает в памяти большим белым пятном. Старые сестры. Суровые санитары. Седые врачи. Не помнишь соседей. Но четко помнишь, что лежал не один.
Они сделали все. Все, что могли. Тебя тошнило от слова «гера». Ты стал бояться уколов. Предметов. Людей. Ты полюбил цветы и снег. Часами смотрел в окно, лаская глазами снежинки. Иногда они горели и превращались в пепел. А ты плакал от радости. Ведь не каждому дано увидеть черный снег из пустого окна психушки.
Раз в неделю приходили родители. Странно, но ты почти не замечал их. После визитов на тумбочке оставались апельсины. По утрам их съедал сосед.
7.
В день выписки ты впервые услышал слово «реабилитация». Слово звучало с назойливой частотой. В конце концов, мать посадила тебя на поезд, и вы отправились в далекий сибирский город. Где-то там, в дремучей глуши жил твой дед, которого ты видел два раза в жизни. В сорок шестом его сослали на вольное поселение, и с тех пор он почти не покидал свою маленькую деревню.
Ты спал по четырнадцать часов в сутки, а остальное время проводил у окна, разглядывая зимние ландшафты своей бескрайней страны. По ночам смотрел на звезды. Ты любил их потому, что они были похожи на снег.
Поезд шел несколько суток, и от нечего делать ты начал флиртовать с девушкой из смежного купе. Она была низкоросла и худощава. Курчава и черноволоса. То ли еврейка, то ли армянка.
Все разрешилось ночью, когда ты затащил ее в узкую кабинку туалета. Она долго мяла пальцами твой недвижимый член. Но в рот взять не решилась. Девушка ушла ни с чем, и потом, встречаясь с тобой в тамбуре, лишь сдержанно здоровалась и отводила глаза.
8.
Открываешь дверцу машины. Ступаешь в снег. Сотни маленьких звездочек играют в жмурки под казенными сапогами. Такое бывает раз в тысячу лет. Ты пытаешься выпрямить ноги, но что-то идет не так. Горизонт делает красивое сальто, и наст впивается в бритый череп.
Бешено стучит сердце. Белые паучки облепляют лицо. Лезут под кожу. Взбираются по венам в мозг. Ты колотишь себя по щекам. Размазываешь холодную бесцветную кровь. Но насекомые забираются под ворот рубашки. Вгрызаются в незащищенный загривок.
Двое мужчин берут тебя под руки. Ты не видишь лиц - только черные рукава курток. Но знаешь: это сильные бородатые люди. Скрипит дверь. Тебя бережно укладывают на огромную старинную кровать. Стаскивают куртку, ботинки, гимнастерку, галифе, носки, майку, трусы. Их человек пять. Мужчины, женщины. Ты совершенно гол, но наготы не стыдишься. Кто-то догадывается прикрыть одеялом твое беззащитное тело.
На краешке кровати сидит старик, похожий на Айболита, и смотрит на тебя, как гадюка, бесцветными злыми глазами. Поглаживает пальцами седую бородку. Ловит твой пустой взгляд:
- Ну что, припадошный? Не узнал?
9.
Утром, придя в себя, ты поймешь, что этот старик – твой дед. Ты выйдешь из дома. Сядешь на необструганную скамью и будешь курить, медленно вытягивая сигареты из глянцевой пачки. Ты выбросишь третий окурок и, заметив тающие на синем члене снежинки, вспомнишь, что забыл одеться, покидая натопленный дом.
Ты весело взлетишь по крепкому крыльцу и стремительно натянешь трусы, майку, носки, галифе, гимнастерку. Накинешь теплую куртку и пойдешь гулять по маленьким заснеженным улочкам мимо опустевших домов и черных сараев. Каждый день ты будешь дышать прекрасным воздухом, и слушать чириканье редких птиц.
А к обеду - возвращаться в уютное, пахнущее древесной смолой жилище. И аромат свежего поджаренного мяса встретит тебя еще на пороге. А на кухне довольный дед со смешными густыми бровями разложит по тарелкам кусочки зайчатины. Потом он вымоет тяжелую чугунную сковороду и повесит на большой гвоздь. И вы разойдетесь по своим кроватям, чтобы окунуться в томную дневную дрему.
А на следующий день аромат свежего поджаренного мяса снова встретит тебя на пороге. И на кухне довольный дед со смешными густыми бровями разложит по тарелкам кусочки зайчатины.
То будут самые счастливые дни твоей маленькой страшной жизни. Первое затишье за долгие годы войны.
10.
Но однажды утром ты увидишь следы. Огромные волчьи следы, хранящие жар сильного зверя, хранящие запах невинной крови. Ты пойдешь по коварной цепочке до самого леса. Но ни за что не решишься войти в его лоно, убоявшись хмурых седых великанов. Ты лишь постоишь на границе, вглядываясь в мозаику теней и ища взглядом внезапного возмутителя покоя.
Ты приходишь домой. Ты задаешь вопрос:
- Дед, здесь водятся волки?
- Да ты что! Нет уже лет тридцать как.
Но кусок зайчатины уже не лезет в горло. А лицо деда становится жестким и злым. Ты должен найти волка. Ты должен найти его, пока он сам не нашел тебя. Но тебе не верят. Тебя считают безумцем. За последний год ты отлично усвоил это, но так и не сумел примириться.
Ты больше не разговариваешь с дедом. Закрываешь глаза. Замыкаешься в своем существе. А по утрам отчаянно прочесываешь деревню, надеясь найти следы. И находишь. Находишь их снова и снова. Следуешь по цепочке до снежной чащобы, но не решаешься проникнуть вглубь. Никогда. Никогда ты не доверишь свое зябкое тело этому кошмарному мертвому лесу.
11.
Дед надевает шапку, фуфайку. Дед идет на охоту за своими извечными зайцами. А ты проскальзываешь следом и начинаешь свой утренний обход. Твоя идея безумна. Твоя идея глупа. Но ты упрямо бежишь по свежему следу, как ослепший охотничий пес, натыкаясь на ветви кустарника, утопая в скрытых от глаза оврагах.
Но что-то не так. Сегодня что-то не так. Ты ощущаешь чье-то присутствие, но не веришь себе, пока не замечаешь открытую дверь пограничной избы. Ты растерян. Ты удивлен. Меньше всего ты хочешь войти внутрь. Но руки сами открывают калитку, а ноги несут. Несут тебя к финалу, к вершине грандиозного безумия.
Ты входишь без стука в распахнутую черную дверь. Трепетно ступаешь в сени. И в нос ударяет неожиданный, но странно знакомый запах. Ты стоишь в нерешительности, ты думаешь, как быть дальше. Но в спину уже упирается холодное дуло. И чей-то голос командует: «Смирно!»
На голову надевают грязный мешок. Земля набивается в рот. Ты хочешь плеваться. Но голос командует: «Смирно!». Голос командует: «Лечь!» И ты послушно ложишься. Руки вяжут тугой бечевой. На ноги крепят наручники. И две пары рук несут тебя в неизвестность. По ступенькам вниз, потом налево и снова вниз. Но тебе не страшно. Ты знаешь, они не причинят зла – эти сухие сильные люди.
12.
Тебя сажают на жесткий стул с широкой спинкой и стаскивают с головы проклятый мешок. Ты с наслаждением сплевываешь склизкую грязь. Пытаешься оглядеться. Вокруг - абсолютный мрак, но сапоги упираются в твердую поверхность. Ты посажен лицом к стене.
А откуда-то сзади доносится искаженный, словно репродуктором, голос. Тебя пытаются допросить. И ты не против. Только странные вопросы задает этот проницательный человек. Какой отряд? Какие партизаны? Ты всего лишь искал большого волка, объявившегося неделю назад в забытом таежном поселке. Но он не верит ни одному слову. «Лазутчик, - надрывно хрипит голос, - Стукач. Диверсант. Полицай». Много гадких слов скажет тебе Николай прежде, чем поймет, кто ты таков.
И тогда он вежливо извинится, представится, попросит рассказать историю твоей жизни. Тебе развяжут руки и ноги, посадят в мягкое кресло и, не торопясь, в кромешной темноте, ты перескажешь ему свою маленькую биографию. Тебе нальют водки, принесут бутерброд с колбасой.
13.
- Дед мой, - говорит Николай, - в сорок втором возглавил крупнейший в стране партизанский отряд. Даже не отряд - армию. Маленькую армию вооруженных до зубов крестьян. Тысячи тысяч оборванных бородатых людей. Группировка была полностью засекречена, и лишь один человек в командовании знал о ее существовании.
- Сталин?
- Нет, что ты. Хозяин был великим самодержцем, но в тонкости военные предпочитал не соваться, доверяя эти дела своим генералам. Отрядом управлял Преподобный маршал Жуков.
- Почему Преподобный? – слово, слетевшее с уст Николая, показалось тебе вычурной случайностью.
Но тот будто и не заметил робкого вопроса:
- Отряд давил нацистов чем только мог. Счет шел на десятки, а то и на сотни тысяч. Но в то время не считали ни живых, ни мертвых. Крестьяне захватывали подводы с оружием, а те, кому не доставалось винтовок, брали топоры да вилы. Некоторым хватало духа рвать глотки зубами. Страшные бородатые люди вырывались из непроходимого леса и оставляли после себя лишь дырявые рваные трупы и пепел на стоптанной снежной коре. Немцы окрестили бородачей Dämones. Но Жуков называл их просто «Отряд». Он лично отдавал приказы и координировал действия по специальным каналам связи. Но были еще радиограммы. Три священные радиограммы Преподобного маршала Жукова. И пока они целы, Отряд будет жить.
14.
Ты удивлен. Ты утомлен. Ты хочешь вернуться домой. Николай участливо проводит тебя по лестнице до самого выхода, но из дома выйти не решится. Ты помашешь ему рукой, и Николай помашет в ответ. Погруженный в раздумья и воспоминанья, ты побредешь домой. Но завтра ты обязательно вернешься. Вернешься в эту неказистую избу. В холодный погреб. И будешь слушать истории Николая, запивая их чаем и водкой.
Николай просил принести сигарет. И, возвратившись домой, ты вытаскиваешь четыре пачки из только что початого блока. Ты кладешь их на видное место. И лишь затем садишься к столу. Дед украдкой следит за твоей суетой. Он взволнован. Он озабочен. Но, убоявшись потревожить твой печальный рассудок, не скажет ни слова.
После обеда ты уютно устроишься на своей скрипучей кровати и будешь пролистывать журналы «Наука и жизнь» многолетней давности. Но перед взором твоим будет стоять утомленное, испещренное сетью морщин лицо. Бесцветные волосы. Бледные губы. Седые глаза. Подернутый инеем взгляд. Он расскажет тебе много историй. И заново научит стрелять. Покажет радиограммы маршала Жукова. Поможет поймать волка.
Поможет поймать волка.
15.
Попробуй надеть камуфляж. Попробуй убить человека.
Ты выходишь из дома. Ты снова солдат. Ботинки блистают от крема. Ладони сжимают невидимый ствол.
Открываешь знакомую дверь. За столом сидят двое.
Сутулый старик. Неимоверно худой. Чудовищно длинный. Борода - до пояса. Жидкая, неопрятная, седая борода. Все зовут его просто Старик. Он забыл свое имя. И не знает, сколько лет шагает по этому снегу. Но помнит, как маршал Жуков крепко пожал ему руку и наградил секретным орденом Черного знамени. Старик не сдержался. Старик заплакал и прижался к ногам Преподобного. А Жуков присел на колени и потрепал юного партизана по чернявым кудрям.
А в 74-м Старик получил радиограмму. Третью священную радиограмму Преподобного маршала Жукова. Три дня пытался он расшифровать тайнопись. И лишь затем показал листовку Отряду.
Старик не верит в Великое Возвращение. Старик говорит, что Третья священная радиограмма есть богохульство и ахинея, что перед смертью маршал поехал крышей, и Хрущев отправил его на покой.
Николай отвечает: ложь. Маршал был свят. Маршал вознесся в небо. Николай показывает тебе выцветший снимок. На снимке пустой гроб. Гроб устлан знаменем. Черным сияющим знаменем. А на знамени – черный серп. На знамени – черный молот. Но Старик видит лишь монотонное полотно. Старик насмехается и говорит, что маршал сошел с ума. Вот уже тридцать лет, как он стал темен и слеп.
16. Первая священная радиограмма Преподобного маршала Жукова
Товарищи! Пока в жилах наших есть хотя бы одна капля крови, не загрязненная временем и соляркой, пока в душах наших есть хотя бы одна искра веры, не потушенная горечью и болезнью, мы будем топтать нацистов черными сапогами победы. Мы будем стрелять в нацистов из черных винтовок свободы. Мы будет колоть нацистов черными штыками смерти. Мы будем сжигать их на алых кострах под черными знаменами нашей победы. А когда падет на землю последняя капля крови последнего нациста на нашей земле, мы выйдем из черных окопов и омоем траву бардовыми слезами великого ликования.
Маршал Советской армии, Г. К. Жуков
21 сентября 1944 года
17.
Николай бережно сворачивает желтый листок бумаги. Николай вкладывает его в маленький деревянный тубус и прячет в глубине одного из бесчисленных стеллажей. Ты просишь Николая показать остальные радиограммы.
Но он говорит, что не время. Он говорит, что сначала ты должен стать настоящим бойцом. И вы спускаетесь в крохотный тир. Он дает тебе АКМ. Он говорит:
- Стреляй!
И ты смачно разносишь в клочья бумажные мишени. Пули рикошетят от стальных опор. Пули устилают дощатый пол. Два года ты не держал автомат. Два невыносимых года. Ты был болен странной болезнью. Но сейчас ты снова в строю. Ты сжимаешь в руках оружие. Священное оружие, ставшее частью твоей плоти. Ты входишь в раж. Ты орешь от восторга, и слезы ликования летят из глаз.
Но Николай говорит:
- Довольно.
Николай говорит:
- Придешь завтра.
И ты придешь завтра. А потом послезавтра. Ты будешь ходить в тир 11 дней подряд, пока Николай не скажет:
- Ты готов!
18. Вторая священная радиограмма Преподобного маршала Жукова
Товарищи! Война есть базис, в плоскостях которого рисуем мы кривые судеб. Война есть первородный грех наш и великое благо наше. Война есть плоть от плоти нашей и кровь от крови нашей. Война есть бытие наше, а бытие есть война. Война не может оборваться на полуслове. И не верьте довольному товарищу Сталину. Не верьте радостным лицам бойцов. Не верьте счастливым женским слезам. Ищите врагов в лесах и полях. Ищите врагов в городах и весях. И топчите их черными сапогами победы. Стреляйте в них из черных винтовок свободы. Колите и режьте их черными штыками смерти. Война есть бытие наше, а бытие есть война.
Маршал Советской армии, Г. К. Жуков
11 мая 1945 года
19.
- Когда мы осознали, что окончание войны – не более, чем жалкая фикция, Отряд обрел новую жизнь. – Николай вытягивает сигарету из мятой пачки, - Многие ушли, остались лишь те, кто целиком был предан великому делу, те, у кого не осталось родных, те, кому некуда было вернуться. – Прикуривает от твоей зажигалки. – Так начиналось лето 45-го года. Уходившие давали слово молчать. И утечки информации действительно не было. Хотя, быть может, тех немногих, кто пытался открыть рот, попросту посчитали безумцами. Дела наши шли хорошо, и каждый день милиционеры находили новые трупы. Трупы наших врагов. А их оставалось немало. Полицаи, коллаборационисты и простое ворье, наживающееся на национальном достоянии. Повторяю, дела шли отлично. Но в середине 50-х мы осознали, что столкнулись с неразрешимым кризисом. Каждый год мы теряли по несколько человек. Возраст, болезни, а иногда и пули врагов делали свое дело. И после смерти очередного командира в 56-м нас осталось шестеро. Нужно было что-то делать. Что-то решать. Мы не могли вербовать бойцов в городах – это ставило под страшную угрозу секретность Отряда. Мы собирали совещание за совещанием, но каждый раз переговоры заходили в тупик. Тогда-то и было принято решение обратиться в экстренном порядке к Преподобному маршалу Жукову, возглавлявшему в то время министерство обороны СССР.
20.
Спасительная реакция последовала незамедлительно. Никто и не догадывался, что под личным патронажем Жукова в Рязани действовал институт генетики – науки столь презираемой Иосифом Сталиным. Советские ученые еще в 49-м вывели первого клонированного быка. А к 53-му были проведены первые эксперименты на людях. Конечно, все технологии были еще на мази, но времени для подгонки просто не оставалось.
Специально для Отряда, по личному заказу Жукова, была спроектирована уникальная копия оборудования для клонирования и выращивания человеческих эмбрионов. Установку доставили на вездеходе прямо сюда, в деревню.
Шофер – совсем зеленый. Лет девятнадцать – не больше. Глаза голубые, кудри светлые. Прямо Есенин какой-то. И вежливый весь, обходительный.
Убить его пришлось, чтоб не выдал. У меня потом всю ночь руки тряслись – спать не мог. Схоронили парня, конечно, по-божески. По-христиански. Даже священника из соседнего села привели. Его, правда, тоже застрелить пришлось. Так и положили друг на друга в одну могилу. А поп, бедняга, как прочувствовал: перед смертью все выспрашивал, для кого второй гроб колотим.
21.
Вы проскальзываете в черный зев квадратного лаза и пробираетесь на ощупь, поочередно царапая пальцы о шершавые стены. Ты не страдаешь клаустрофобией, но узкий коридор давит на сознание, и где-то под черепом начинают копошиться белые крысята паники. Едва сдерживаешь слезы, когда после очередной извилины лабиринт обрывается.
Ты стоишь посреди небольшого зала, освященного парой десятков люминесцентных ламп. Напрасно их свет назвали дневным – он не имеет ни капли схожего с солнцем. Голубое сияние проникает в щели, скрупулезно обнажаю каждую неровность рельефа.
Родильный дом. Анатомический театр наоборот. Николай называет его Эмбрионарий. Гордость центра подготовки бойцов. Фабрика силиконовых душ.
В огромных алюминиевых баках, соединенных тончайшими проводами и капиллярами, зреет новое поколение беловолосых солдат. После 91-го забот у Отряда заметно прибавилось, и в аппаратуру пришлось внести несущественные изменения. Теперь каждые четыре месяца из липкого бесцветного раствора выползают ровно 20 физиологически здоровых альбиноса. Раньше период созревания составлял полгода. Души бойцов - как у младенцев, и им приходится постигать мир с нуля. Учиться ходить. Говорить. Держать голову. Укрощать позывы к испражнению. Читать. Писать. Стрелять в тире. А в конце обучения альбиносы гнусавым хором заучат священные радиограммы Преподобного маршала Жукова.
22.
- Сегодня, - говорит Николай, от души дымя сигаретой, - основные усилия наши направлены на страны Балтии. 10 лет назад в них искусственным образом была установлена фашистская диктатура. Но революция уже зреет. Мы переправили туда сотни бойцов. Они положат начало Великой Северной Герилье. У Фиделя было всего 82 человека, и он сумел поставить на уши целое государство. Так что по поводу Прибалтики никаких страхов и сомнений у нас не имеется. За время существования Отряда мы допустили только одну крупную ошибку. В 93-м. Во время неудавшейся революции. Ошибка стоила жизни четырнадцати нашим бойцам. Четырнадцать партизан погибли зазря. Вооруженные до зубов, они вломились в резиденцию президента. Но внутри их встретил спецназ ЦРУ. Полсотни – не меньше. Партизан положили бескровно и бесшумно. Фактор внезапности - бойцы не ждали подвоха и действовали по оговоренной схеме.
Взгляд твой падает на руки собеседника. Ладони усеяны коричневыми точками старости. Ладони иссушены ветром и временем.
- Сколько тебе лет, Николай?
- Я не знаю. Правда, не знаю. Тот, кто забывает свой возраст, обретает бессмертие.
- Это было здесь, в Эмбрионарии?
- Едва ли. Ведь я был одним из тех, кто встречал грузовик с установкой. К тому же, ты помнишь, именно я застрелил шофера.
23.
Ясли. Школа. Детсад. Можешь называть это, как угодно. Можешь не называть никак. Можешь плюнуть на пол. Может выйти за дверь. Но ты стоишь посреди помещения и разглядываешь огромные люльки из шершавых досок. В каждой люльке – по двухметровому младенцу. У них бесцветные волосы. У них алые глаза. В центре комнаты Старик гнусным фальцетом выкрикивает слова исковерканной песни. Альбиносы гундосят не в такт:
Ра-а-сцвета-а-али яблони да груши,
За-а-анялись туманы над рекой.
Выходи-и-ила на берег Катюша
С непокры-ы-ытой бритой головой.
Выходи-и-ила, песню заводила
Про солда-а-ат и про святой Отряд,
Про вра-а-агов и про героев тыла,
Про грана-а-ату и про автомат.
Николай возвещает:
- Странные существа – наши альбиносы. Говорить начинают раньше, чем держать голову.
- А что за жуткая песня?
- Жизнь их будет короткой и страшной. Но песни Старика наполнят ее великим смыслом. Они имеют право умереть, как герои.
24.
Ты узнаешь, что альбиносы наполовину мертвы и, потому, наполовину бессмертны. Эмбрионарий не может вырастить полноценных людей – на это потребовались бы годы. Непростительная роскошь для маленького Отряда.
Ты узнаешь, что Эмбрионарий стирает все признаки пигментации. Поэтому партизаны появляются на свет красноглазыми и беловолосыми. Однажды Николай попробовал вылить в чан немного краски. И вместо несексапильного альбиноса из чана выполз миловидный черноглазый брюнет. Почти южанин. Три дня он недвижно лежал в своей люльке, а потом разинул рот и разом изрыгнул из себя несколько литров черной, как нефть, крови. С тех пор никто не смел менять ход устоявшегося за долгие годы процесса.
25.
Ты слукавишь, если скажешь, что посвящаешь все свободное время Отряду. По утрам Николай готовит тебя к первому в жизни заданию. А после обеда ты отправляешься на традиционные поиски волка, ставшие неотъемлемой частью твоего скромного бытия.
С каждым днем следов становится больше. Пару раз ты даже замечаешь кровавые пятна на девственно белом снегу. Зверь агрессивен. Зверь смертельно опасен. В любую минуту он может взломать клыками хлипкие дверные петли и порвать в клочья твою хрупкую плоть.
26.
В дедовом доме нет даже осколка зеркала. И тебе приходится бриться, глядя на туманное отражение в закопченном оконном стекле. Привычными движениями соскабливаешь ты двухдневную щетину. Тихонько напеваешь «Катюшу». Не без наслаждения. Не без страсти.
Минуту назад ты вернулся с тактической тренировки. Мышцы приятно ноют под мокрой от пота рубахой. Ты по-весеннему светел. Ты по-зимнему чист. Ты не помышляешь о волке. Ты забыл само слово «волк».
Но волк не забыл. Волк свято помнит аксиому насилия. Волк выучил назубок теорему войны. Он подходит к окну. Он смотрит на тебя зелеными глазами. Тянет к стеклу жуткую шестипалую кисть.
В тот день ваши взгляды впервые сомкнулись. Вы увидели и презрели друг друга. Он смотрит в твое лицо. Он хитро жмурится. И капельки пота выступают на морде. Скалится. Кажет желтые зубы. К стеклу прилепляется тонкая паутинка слюны. Зеленой волчьей слюны.
27.
Ты откатываешься в угол. Зажимаешь в ладони опасную бритву. Каждый мускул стал сталью. Каждая поза – отточенным жестом.
Ты встаешь слева от двери. Курс популярной психологии. Если ты не выстрелишь в ухо чеченцу, он продырявит тебе живот. Вошедший сначала смотрит вправо. И лишь затем поворачивает голову. Этого мига обычно хватает, чтобы выпустить во врага очередь или взрезать артерию десантным ножом.
Ты не изучал психологию волка. Ты не уверен, что кто-то вообще придумал такую науку. Но ты встаешь слева. Пустая случайность. Смешная привычка.
28.
Тихонько скрипит дверь. И медленно отворяется. Миллиметр за миллиметром. Миллиметр за миллиметром. Ты сжимаешься в точку. Ты, как пантера, готов к броску. Дверь медленно отворяется. Дверь открывается настежь.
На пороге стоит дед. В смешной ушанке. В смешной фуфайке. Твой смешной дед со смешными бровями. В руке – убиенный заяц. На ботинках снег. Он пришел с охоты. Он принес обед.
Ты бросаешься на него. Ты плачешь от облегчения. Ты пытаешься заключить деда в объятья. Но он отстраняется. Он соскальзывает со ступеньки. Он летит в высокий сугроб. И лежит, беспомощно раскинув руки. Твой смешной дед со смешными бровями.
Дед увидел бритву, зажатую в белый кулак. Дед заметил шальной взгляд омертвевших от страха глаз. И теперь лежит, беззащитный, в пушистом снегу. Смешной дед со смешными бровями.
29.
Визиты волка становятся чаще и продолжительнее. Целыми днями он маячит под окнами и кажет жестокий оскал. Ты почти не покидаешь натопленный дом. Опасаешься ходить по нужде. Страшишься смотреть в окно. Каждый поход в Центр сопряжен теперь с нешуточным страхом. Однажды ты и вовсе пропускаешь занятие.
Николай озабочен. Николай требует объяснений. Николай говорит, что порядок – превыше всего.
Ты не хочешь говорить о волке. Ты опасаешься, что последний друг сочтет тебя сумасшедшим, как и все остальные. Как и все остальные.
Но, к удивлению, Николай выслушивает твой нескладный рассказ. Лишь изредка кивает в такт жарким словам. Ты смотришь в его лицо. Он не напуган. Он не смущен. Он понимает, о чем идет речь. Лишь из вежливости выслушивает твой длинный нескладный рассказ.
Выплеснув водопад слов, ты замолкаешь. Ты смотришь в пустоту. Ты потерян и хочешь курить. Николай протягивает пачку. Потом сам тянется за сигаретой.
30. История Давида Шикльгрубера и первородного вервольфа
В одном маленьком городке, где-то на севере Австрии жил мальчик по имени Давид Шикльгрубер. Давид мечтал стать выдающим скульптором и целыми днями отчаянно лепил из глины фигурки людей и животных. Но каждый раз результат не оправдывал ожиданий, и гневными ручонками он превращал свои творения в серую первородную массу.
Но однажды муза улыбнулась юному Шикльгруберу, и за один вечер он слепил дивной красоты лошадь. Мальчик водрузил ее на столик прямо напротив двери и позвал свою сестру Сару. Мальчик представил, как удивленно Сара воскликнет: «Ах, Господи, кто слепил эту чудную лошадь? Неужто ты, маленький Давид?». Малыш представил, как в ответ он смущенно потупит голову и закроет глаза, как на целый вечер замечательная лошадь станет всепоглощающим предметом обсуждения для большой и дружной семьи, как отец, почесав подбородок, объявит, что отдаст учиться сына на скульптора. С замиранием сердца слушал он приближающиеся шаги сестры, улыбаясь в предвкушении маленькой победы.
Но, вбежав в комнату, Сара всплеснула руками:
- Ах! Мама! Какой же все-таки поц наш кот Йозеф. Представьте себе, этот мерзавец нагадил прямо на детском столике маленького Давида!
- Ох! Доченька! С нашим Йозефом сплошные несчастья. Этот негодяй определенно нуждается в хорошей порке.
Брезгливым взмахом метелки мать отправила произведение Давида сначала на совок, а потом в корзину для нечистот.
А Давид забился в маленькую каморку у скрипучей лестницы и проплакал горючими слезами остаток дня и половину ночи. А под утро, когда сон людской особенно крепок, изловил несчастного Йозефа и удавил его тонкой бечевой, положил остывающее кошачье тельце на кровать Сары и с чистым сердцем отправился спать. За одну ночь незадачливый еврейский малыш обратился в тонкого холеричного юношу. На рассвете, не дожидаясь всеобщего пробуждения и шумного завтрака, юноша, которого теперь звали Адольф, навсегда покинул материнский дом.
Он скитался по городам, рисовал картины. Едва не стал известным художником. Но, превратившись в Адольфа, Давид не находил уж в искусстве первозданного магического упоения. Его новой страстью стал оккультизм. Каббала. Доктор Папюс. Огненные элементалы. Все это было старо, как мир. И Адольф кинулся изучать национальное достояние. В наследии иудейских идолов немало непознанного и еще больше непонятого.
Сидя в облюбованной синагоге и перелистывая старинные свитки, он наткнулся на удивительное пророчество. Каждые двадцать столетий на Земле рождается поколение полулюдей-полуволков, появление которого знаменует великий передел мира. Долгие месяцы потратил юный Шикльгрубер на тщетные поиски хотя бы единственной строчки, касающейся предыдущего появлении оборотней и, в конце концов, счел пророчество очередным бредом, коего в Торе немало.
Но пройдет много лет, и в Баварской тюрьме Шикльгрубер, в очередной раз подвергая анальному соитию соседа по камере Йозефа Геббельса, обнаружит, что у партнера неестественным образом вздулся живот. Спустя три недели, едва не порвав прямую кишку, из чрева Йозефа вылезет зубастый волчонок. И когда годы спустя Адольф объявит себя отцом арийской расы, Геббельс тайно возомнит себя ее матерью.
Поймав взгляд лохматого отродья, Адольф осознал, что ему послано великое знамение. Он взял себе фамилию Гитлер и за одиннадцать недель создал небольшой труд под названием «Моя жизнь». Книга вышла весьма посредственной, но волчонок делал свое дело, и спустя несколько лет Адольф встал во главе Третьего Рейха.
Следуя принципу подобия, он учредил секретные резервации для евреев и гомосексуалистов. Задумка оказалась верной: через пару месяцев лагеря начали приносить специфический приплод.
Зверолюди – позже фюрер назовет их вервольфами – росли очень быстро, достигая за четыре года уровня развития взрослого арийца. Они были проворны и умны. Передвигались со скоростью груженого мотоцикла и в одиночку, без оружия, расправлялись с ротой солдат.
Небольшими группами и по отдельности вервольфов забрасывали во вражеский тыл. У Гитлера не было лучшего оружия для борьбы с партизанами. Они внедрялись в деревни под видом беженцев или погорельцев, говорили без акцента, хлебали водку, как русские мужики. За четыре года войны Отряд настрелял их около сотни.
Эффект превращения, по сути, был лишь умелым гипнозом. На деле они всегда оставались прямоходящими двухметровыми волками с волосатыми ладонями, вместо передних лап. Иначе как бы они держали оружие? Но стоило взглянуть на такое отродье, как оно тут же посылало сигнал прямо под череп и представало мужичонкой с котомкой, а то и старухой с клюкой.
Но вервольфы – живые существа, и иногда им все же приходилось спать. Во сне мы их обычно и брали. Спящий вервольф не мог себя контролировать – гипноз в такие часы не действовал. В каждой деревне мы брали под контроль две, а то и три избы. Ворвешься, бывало, в такую хату, откинешь одеяла и дырявишь волосатые туши. А дома такие себя выдавали: в них не было зеркал. Говорят, коли увидит вервольф свое отражение, так тут же сам себя очарует и сойдет с ума.
31.
Ты потрясен. Ты тихонько раздавлен. Ты просишь у Николая винтовку, и тот вручает первое в твоей жизни именное оружие. Дай Бог, не последнее. Ты приходишь домой. Ты аккуратно прячешь АКМ под кровать. Тщательно обследуешь комнаты и чердак.
Почему только сегодня ты понял, что дед охотился без ружья? Почему никогда не слышал глухих раскатов ружейных выстрелов? Миллиметр за миллиметром ты исследуешь поверхность дедова дивана. Перетряхиваешь подушки. Находишь несколько серых шерстинок. Находишь подтеки ядовитой слюны.
За что деда сослали в Сибирь? Мать говорила, он воевал на фронте. Но не уточняла, на чьей стороне. Николай говорил, что вину многих полицаев так и не смоги доказать. Им пришивали бессмысленные статьи и отправляли на вольное поселение за Уральский хребет. Но Николай не нуждался в юридической мишуре: Отряд никогда не оставлял изменников в живых. Долгие годы партизаны искали по деревням оборотней и полицаев, оставляя после себя только залитые кровью хаты.
32.
Ты садишься на пол напротив двери. Автомат на коленях наполняет тебя уверенностью и правотой. Полчаса недвижно сидишь на досках, ожидая Оборотня. Оборотня, который когда-то был твоим дедом. Смешным дедом со смешными бровями.
Ты гладишь холодный ствол, и ненависть маленькими порциями вливается в сердце. Твое первое боевое задание. Николай обещал показать тебе третью священную радиограмму Преподобного маршала Жукова. Маршал отправил ее за два месяца до своей смерти, когда на пальцах уже струилось небо, а на губах дрожала песня далеких звезд. Родные просили схоронить Преподобного по-христиански, в земле. Руководство ЦК распорядилось иначе и приняло решение о кремации. Но, спустившись в сырой подвал морга, два работника КГБ увидели, что гроб опустел. Они сделали снимок. Единственный снимок. Тот, что Николай носит в кармане у сердца. А на снимке пустой гроб. Гроб устлан знаменем. Черным сияющим знаменем. На знамени – черный серп. На знамени – черный молот.
Старик говорит, что жена Жукова подкупила сторожа и тайно исполнила последнюю волю супруга. Но Николай говорит, это ложь. Николай говорит, маршал стал святым и вознесся в небо.
33.
Вервольф входит бесшумно. Вервольф держит в руке окровавленный заячий труп. Вервольф усмехается, предвкушая обильную трапезу. Замирает, увидев черное дуло. Замирает, поймав твой каменный взгляд. Пятится. Прячет глаза в ладонях. Делает три шага назад. Изготавливается к звериному прыжку.
Вот и все.
Ты вдавливаешь курок в холодную поверхность оружия. Ты наблюдаешь, как по кухне разлетаются маленькие сегменты плоти, а по желтым обоям расползаются тонкие ручейки крови.
Ты стал героем. Ты можешь подумать о вечном.
Можешь забыть обо всем.
Смеживаешь веки. Погружаешься в блаженную дрему.
34.
Кто-то тихо кладет руку на усталое плечо. Кто-то теребит тревожную плоть. Ты вздрагиваешь. Открываешь глаза. Находишь себя в луже густой крови вервольфа.
Николай впервые жмет тебе руку. Вручает тонкую дощечку с лоскутом черного знамени. А на знамени – черный серп. На знамени – черный молот. Но их видим только мы с Николаем. Старик говорит: это просто шелк. Старик говорит, мы оба сошли с ума. Николай дарит на память самое дорогое, что у него есть – маленькое черно-белое фото, то, которое он так долго носил у своего сердца.
Я спрашиваю про третью священную радиограмму. Николай говорит, еще не время. Николай говорит: «Прочтешь, когда вернешься». Откуда? Но Николай хранит безмолвие. Вы смотрите на бесформенную серую тушу. Вы смотрите на сгустки черной, как нефть, крови.
- Ты пробовал волчье мясо? От него становятся сильнее и чище.
Николай ставит сковороду на плиту. А ты меланхолично приступаешь к разделке вервольфа. Отпиливаешь ножом переднюю лапу. За несколько приемов стаскиваешь серую шкуру. Нарезаешь плоть толстыми ломтями. Укладываешь в шипящее подсолнечное масло.
За обедом вы выпиваете на двоих почти литр водки. Но не говорите друг другу ни слова. Это не ритуал посвящения. Это не дань таинству смерти. Просто ты стал членом Отряда. А партизану слова ни к чему.
35.
- Встать, сука, встать! – вокруг тебя копошатся следователи и санитары. Врачи и медсестры. Они задают вопросы. Они угрожают оружием. Маленьким черным оружием. Глаз вороного дула смеется, глядя тебе в пустое лицо. И ты смеешься в ответ. Падаешь на пол. Хохочешь до тех пор, пока слезы не начинают хлестать из-под век.
- Фамилия, имя, отчество?
А ты снова падаешь на пол. Снова заливаешься звонким смехом, обрывающимся приступом жгучего кашля.
- Я сказал что-то смешное? Я, ****ь, сказал что-то смешное? – похоже, следователь скоро опять сорвется и будет топтать твою голову тяжелыми черными сапогами.
Что им надо? Ты упорно задаешь один и тот же вопрос. А следователь так же упорно отвечает:
- Ты все равно в дурке до самой смерти лежать будешь. Тебе уже по хер. Скажи только, кто тебе автомат дал?
- А почто вы меня сапогами ломаете?
- А почто ты дедулю родного сожрал?
36.
Молчать.
Ты будешь молчать, даже когда к голове твоей приставят электроды и пустят ток. Даже когда под ногти твои засадят толстые спички. Даже когда разденут до гола, свяжут ноги и отвезут в зимний лес. Они вернутся через два часа. Они буду задавать один и тот же вопрос.
Молчать.
Ты будешь молчать, даже когда лицо твое превратится в кровоточащий надрез, а сердце покроется инеем. Даже когда твои волосы станут седыми, а тело – изломанным и бесполезным.
Ты сжимаешь послушными пальцами снимок пустого гроба. Ты шепчешь: «Война есть бытие наше, а бытие есть война».
Поднимаешь голову с цементного пола. Тебе выбили половину зубов, но дар речи отнять не сумели. И ты произносишь, глядя в злые глаза, произносишь, почесывая пятерней бритый искромсанный череп, ты поднимаешь голову с цементного пола и говоришь:
- Идите на ***!
Ты смотришь в закрытое решеткой окно. Смотришь на черное небо. А с неба падают звезды. Или просто идет снег.