Саша Невельский
… до революции в Невеле проживало 18 тыс. жителей, из них 15 тыс. – евреев…
(из разговора c главным героем)
Бородатый и седой, с наметившейся лысиной, он, тем не менее, оставался поджарым и стройным. Как будто, внешне постарев раньше времени, не собирался стареть дальше на самом деле и теперь с хитрым, ленинским прищуром наблюдал за теми своими знакомыми, тоже бывшие когда-то молодыми, поджарыми и стройными, которые постепенно разжижались возрастом, а некоторые, махнув рукой на собственную роль и на зрителей, уходили со сцены в небытие. Выглядя значительно старше своих лет, он передвигался быстро, стабильность веса считал признаком здоровья и, а вот, что его донимало в смысле «физики», - эти мучительные головные боли во время выхода из очередного запоя. А запои в последнее время случались все чаще. Если запой болезнь, то переживший его становится выздоровевшим и обновленным. Конечно, если болезнь не хроническая. Он же, выходя из запоя, чувствовал только опустошение, раздражение и дикую головную боль. Только в самый первый день выхода, на его еще не мучимом похмельем лице появлялись самая настоящая просветленность, почти святость, несвойственная ему в обычной жизни.
Объяснения пьянства он видел в собственной слабости, не понимая, как это и бывает чаще всего, истинных его причин. А причины, конечно, были, и алкогольное недельное дребезжание не могло ничего с ними поделать. Но не о причинах его пьянства идет речь. Я думаю, любой алкоголик найдет тысячи причин, почему он пьет и столько же, почему надо бросать пить.
Двинемся от дней нынешних вглубь истории. И опять же не для того, чтобы, что-то узнать о нем. Далеко не всегда, то, что мы о ком-то думаем, соответствует действительности. Я не люблю объективности. От нее несет личным листком по учету кадров, использованным по назначению. Отматываю то, что осело в моей памяти, назад.
С точки зрения окружающих он - исключительный человек. В его квартире все могли оттянуться на полную катушку. Очень многие жалели, что он связался с Мадам. И особенно из-за того, что Мадам не дает теперь женатым мужикам оттянуться на квартире по полной вместе с хозяином, а так же не дает женатым мужикам квартирой попользоваться для походов «на лево». А впрочем, какая другая Мадам потерпела бы это?
Да, ему тяжеловато. В прежние времена его кухня была местом пьяных идейных сборищ. На стене до сих пор висит репродукция картины Пиросмани и каждому из нас, пивших на этой кухне, он присвоил место за столом среди диких детей гор. Каждый занимал на картине какое-то место. Центральным персонажем был, конечно, он сам. И очень (?) страшно и обидно было не стать или перестать быть персонажем этой картины.
Впрочем, до того, как он стал жить с Мадам.
После того, как на его кухонном окне появилась занавеска, он стал сдержаннее, уже не думал вслух о том, что он мог бы стать, наподобие чеховского дяди Вани, Геббельсом или Ницше, или, хотя бы, А.Г. Продолжая считать себя центральным на картине, он перестал понимать, что потеря апостолов, его окружавших, даже не надолго, превращает его самого в обыкновенного раскосоглазого грузина, которому все его гости, по большому счету, были не нужны. А бурдюки с вином, которые они таскали к нему, были всего лишь платой за посиделки на маленькой кухне последнего холостяка.
В его холостяцкой квартире много разных баб перебывало, но не любили они его и не любили взаимно. Мне кажется, бабы его просто боялись. Исключение составляли те, которым или было далеко за сорок, или которым было уже все равно (шкура толстая), или видели его насквозь (и потому спешили использовать по назначению). И еще, баб он к себе не приводил. Те, что появлялись, или приходили сами, или их приводили за компанию его знакомыми мужики. Мадам тоже не стала исключением.
На самом же деле я или очень много о нем знаю, или совсем мало. Должно быть, так и должно быть. За явными нашими различиями я напрасно пытаюсь рассмотреть что-то, чем мы схожи. Стена, заставленная книгами и десятками старых пластинок - это стена, которой он отгораживается от людей. Может он просто боится, что его иначе раскусят? Но не приватно, а на людях, и он сорвется, и будет визжать, и бить витрины. А как же, в таком случае, самоконтроль, который есть (?) показатель интеллигентности? Никогда не идти до конца. Оставаться пленником самим собой придуманных слабостей. Но разве это не страшно – заглянуть за край? Юному – страшно интересно, молодому - страшно и интересно, теперь уже – противно. Будто, за этим краем увидишь что-то мерзкое, то, на что нельзя смотреть, а, увидев, не только кому-то рассказать, но даже думать об этом невыносимо.
Чего в его жизни больше? Собственных амбиций, загнанных на страшную глубину? Разочарования от жизни; усталости от скандалов с Мадам и собственного несоответствия; боязни одиночества или почти религиозной веры в бессмертие родителей?
Кажется, одиночества он боится, но не признается в этом. Во всем остальном он тоже не признается, и потому возникает неприятная пауза в восприятии. Не святой – запойный. На выходе из запоя – святой? Не опущусь ниже какого-то, самим отмеренного уровня, - гордость не даст, но и не поднимусь высоко, – комплексы придавят?
А может, нашел он свое пространство между полом и потолком, между Небом и Землей, между Невелем и Псковом и резвится там и это его, в глубине души, вполне устраивает. Неужели нашел, таки, змей равновесие!? И теперь хитро так над нами, фыкая в нос, посмеивается? Да только никому не расскажет: правда это или нет. А я тут вынужден заниматься инсинуациями!?
Все имена и события в рассказе подлинные настолько, насколько я сам в это верю.
Между Новым 2003 и Старым Новым Годом
в 2004 годами