– Завтра будет прекрасная погода. Облака плывут мятные, негородские облака, ветер юго-западный, дождей не ждать, - отбивал чётко, как «Ундервуд», звучало – соло на «Ундервуде», аккомпанировали – чашка и ложка, размешивал сахар в чае. Лопаткин хотел на дачу, не мог ни о чем кроме думать, работал, устал, идти спать просто необходимо: под одеялом тихо.
Карамелькина сопела, прятала в браслетах руки, пухлые, обнимающие. От толстоты тела смущалась, да и села на краешек – неудобно, покачиваясь сидит, упасть боясь, слова не вставит, дачница: огород поливает, сама заливается. Не дачница – свирелька на соседнем участке: для огуречиков, для бузины и чертополоха – своя песня.
Лопаткин поправляет очки – средним пальцем поднимает вверх по горé-носу задумчиво, сердится на Карамелькину, вставать – рано, и договорились уже: в 8.00 на перроне, и электричка свистнула. В тамбуре курящие - трое: с усами один, с чемоданом другой, третий – с девочкой величиною с веник, а Карамелькина бежит, запыхалась, упали авоськи, полилось разбитое молоко, разлилась Карамелькина: уехал Лопаткин, электричка – зеленым квадратиком на горизонте. Не поспела.
Всякая всячина – в вагоне, и люди с рюкзаками, корзинами, как птицы, на разные голоса поют: о погоде, о клубнике, об изгороди, которую покрасить бы. Лопаткин – в вертикалях кроссворда; горизонтали напоминают рельсы, убегающие от поезда, почти убежали, заскучал Лопаткин, поправляет солому-шляпу – двумя руками оттягивает поля вниз на уши аккуратно, поглядывает на часы.
На станции Брусникино большая стрелка подтянулась к двенадцати, пытаясь разделить циферблат на арбузные дольки, безлюдно, солнечно. Заныв, распахивается калитка, Лопаткин теряется за облепихой, пойдет купаться на синий пруд… синий пруд.. синий пруд… через лес, за поле…
А Карамелькина? Плакала. Села в трамвай, вышла неуклюже через остановку, у парка, на лавочке в тени лип – читает Бунина, дачница.