Валя никогда не показывала горя и отчаянья, она всегда вбегала на парадное крыльцо вприпрыжку и с песнями. Вот и сегодня… Ляля из кулинарии, войдя, покачала головой, дала Вале кремовый полуфабрикат – обрезки торта с прослойками какао. Как вкусно, мм! Все! Все, забыли!
Как будто не было этой волшебной истории, как будто не ходила она каждый вечер, «дыша духами и туманами», в лучший городской бар, чтоб увидеть его и умереть. Как он стоял около бара, смуглый, как Тарзан, в нежной-зеленой футболке, как вокруг собирались друзья и отлетал в прохладный ночной воздух беззаботный хохот ребят, крепкий, как грецкие орехи. И она сидела потом весь вечер с подругой, и все отчаянно танцевали быстрые, а он, Зеленая Рубашечка, приглашал только ее подругу.
«Не кисни! – подмигивала подруга Ляля. – А то крем прокиснет. Удача еще улыбнется».
Удача то была или нет, но однажды под пятницу Валя увидела ясный сон про то, как она идет в обнимку со своим Тарзаном по зимней улице. В ту же пятницу разгорелась драка, Рубашечка мелькнул через перила и улетел вниз со второго этажа. Увезла скорая! Все-таки она разыскала его по адресной службе и обнаружила милого в заросшем саду, а его руку в шине. Он не узнал ее, смуглый мальчик с русой, по плечи, гривой, немного обросший, осунувшийся от температуры. Он морщился от нечаянных движений, если задевал за эти страшные спицы. Обычный, по сути, мальчик с революционным именем Марат.
Вся энергия Вали обрушилась на него - вся ее кассетная музыка, все хождения в библиотеку и на рынок. Чем только она ни удивляла его, какие книжки и журналы ни носила, какими только персиками ни баловала, какие песни только не пела за эти три сладких месяца! Он, полуоткрыв рот, слушал ее, потом, отведя в сторону бинты и шины, беззвучно и бесчуственно целовал ее - будто мимоходом. Благодарил?
Вечер томительный, холодный, когда ей не хотелось в общежитский гвалт, задержал ее у него в комнате. Правда его комната – это было как бы три комнаты сразу – душевая, гостинаяи спальня, соединенные системой маленьких незаметных дверей. Они сидели обнявшись со стороны здоровой руки, незаметно он гладил ее по спине, по затылку, она тоже неумело ласкалась, через каждую минуту вздрагивая и отодвигаясь. Эта возня довела его до того, что он забывшись, отрывисто попросил раздеть его – одной рукой он не мог: «Послушай помоги же мне, расстегни, возьми его…» Валентина тут же вскочила с дивана, как ужаленная, застегнулась до подбородка, при этом попятилась и налетела на столик на колесах, который так и грохнулся об стенку. «Если ты такой смелый, так расстегни сам!» - заикаясь, бросила ему. – «Ну, зачем ты так?..» Три дня после этого прошли в полном молчании, потом он все-таки пришел, стукнул в окно…
И позже, усмехаясь чему-то своему, неожиданно позвал ее к себе встретить Новый год. Дрожала, ой дрожала Валя от внимания огромного стола, недоумевая, как это он, самый красивый и отчаянный, оказался без девушки. Его мать, директор курортторга, тоже чему-то улыбалась и все твердила «наконец-то». На Новый год сыну, все еще перебинтованному, она подарила… Дом.
Испив вина, все пошли смотреть и ахать, и Рубашечка усмехался – «А что вы меня спрашиваете? Спрашивайте вот ее». И цыганистая Зося в оранжевом трикотине вся горела как настурция.
Даже не пив вина, она бы опьянилась зрелищем. Такой маленький домик, точно сахарный, белого кирпича, но с игрушечной верандой и садом, нет, с палисадником. Там, несмотря на зиму, земля еще была видна, и было видно – все посажено. На юге всегда мало снега… На то, что он ни разу не назвал ее по имени, многие обратили внимание. Мать переспрашивала – «как, как ее имя?»
А она даже внимания не обратила. Напрасно.
Так январь пролетел, весь месяц звонил Рубашечка Валя на работу, каждый день, потом через день, потом через неделю, а как стали отмечать воинский день, не пригласил он ее. Она пошла туда, к его матери – а он ей навстречу, Рубашечка… в обнимку с новой незнакомой девушкой - короткая дубленка, шаль в цветах, сапожки-шпильки, сама яркая, яркая… И Зося повернулась и пошла, а позади услышала – «Да кто такая? – Да так, одна». Ни здравствуйте, ни до свиданья. К кому же тогда относились добрые слова директорши курортторга - «наконец-то, наконец-то»? Неужели к девице в шалях? И сахарный домик тоже ее. А она, Зося, была лишь подменой на Новый год? Какая загадка, боже мой, какое странное предательство, и за него никто не осуждает. Видимо, такому, как Марат, все можно…
Но она вбежала на крыльцо веселой, стыдно было драму разыгрывать. А все же знали, знали, а подруга Ляля ее даже на свадьбу взять не удостоилась: «Я как свидетельница пойду, а тебе зачем, а ты зря переживать будешь!.. А я не буду». Вот что значит быть легкой, легкой девочкой, а также уметь сбивать легкий белковый крем, печь бизе и суфле…
Но Валю бросили окончательно. И песня ее в общежитской кухне, высокой и круглой, как римский форум, звучала заунывно. «Гляжу на след ножовый, успеет ли зажить… До первого чужого, который скажет пить…» Ведь и кремовый полуфабрикат ей был выдан, словно компенсация, а Ляля веселилась на чужой свадьбе! Ляля пошла в сахарный домик полноправно, в то время как Зося могла стать его владелицей…
Валя сидела и вспоминала, как однажды, когда они еще были в режиме сближения, Рубашечка вместо свидания привел двух приятелей с полными сетками пива. Они мало чего говорили, просто расселись в мокрых куртках посреди тюлевой комнаты и стали на ЫВалю смотреть, как в зоопарке. Она, морщась от смущения, все же взяла гитару и немного попела им. Реакция гостей поразила ее. В самых лирических местах, когда полагалась замедлить ритм или закрыть глаза, борцовские приятели с рембазы бессильно и беззвучно хохотали...