Тяжелое время наступило для жителей гигантской обманутой России. Много людей пострадало и пастродает от наших выборов и выбора, но мало что может изменить ленивый демагог индивидуум.
В то время я жил в семилетке с родителями, братишкой и старшей сестрой у бабушки с дедушкой в поселке Семилетка. Мы приехали в эти степные усеянные качалками места из Азовки станицы кубанской, а туда приехали из Набережных Челнов по другому город Брежнев, а в Челны из Магнитогорска. Мне было десять лет, я учился в обычной татарской школе в третьем классе. Это все, конечно, скушено, но мне это приходилось повторять, раз по сорок на дню когда мы только появились в этой долбаной Семилетке. Не буду более доставать вас россказнями обо всей семье, а переду сразу к отцу. Он художник, рисует картины маслом, сейчас рисует, тогда рисовал и всегда будет, даже если придет к власти Пал Пот будет рисовать, будет, наверное, пока не настигнут тяпкой. К стати о тяпках в тот день, кажется, выходной не успел я открыть глаз, вижу перед собой бабку. Ее лицо всегда отчего-то недремлешее было сразу недовольным такие люди всегда недовольны. Я помню себя тогда, уж злиться я бы на себя я не стал, нет, не тот я человек, чтобы на меня отрыгивать свои личные несогласия. Встал я легко даже трудно представить, что мы так быстро дряхлеем. Зубы я чистил редко но по утрам всегда
Бабка меня накормили каким-то супом вроде бы куриным, в нем была тушенка, укроп с лапшой, мосла, и даже кусок мозга, вы дураки думаете, мозг, фу, а я люблю мозги особенно жаренные, я в обшем-то любил такой суп, но сразу после сна я бы лучше кофе попил. Но кофе я не получил, пришлось пить чай с таким знаете засахаренным мармеладом он был древний, наверное, со времен доперестроичных аж жалко его было есть, казалось он несет в себе заряд памяти об ушедших годах. Ладно, бабушка накормила меня честно, сносно как умела, но не успел я дохлебать свой чай, вывела меня как скотину во двор, выдала тяпку две холщевые варежки и велела дергать сорняковую вишню. Меня это огорчило до глубины костей, но что делать мы сами создаем свою жизнь. Тем более папа был рядом, он копался с картофелем, сажать картошку мне казалось более суровым, однообразным трудом, поле было прямо перед окном. Меня, конечно, ломало, крутило, а что я тут могу поделать, поел, имей совесть принести пользу, вишня и для моего пуза, хотя честное слово, отказался бы ее есть и глазом не моргнул, вот руку на отсечение даю. Взяться было, казалось невозможно эти поганые отростки зеленели везде, на первый взгляд вроде чего там, там дернул здесь примял…
Ужасно, солнце распаляло все сильней, кажется я выдернул целую тонну этой сорняковой ботвы а ее все не убывает, это ад, время застыло я попал в бесконечный цикл работа которую невозможно выполнить, ненавижу садоводство, уж лучше от голода умереть, ни когда в жизни не стану иметь свой сад. Эти рукавицы на руках, были из ужасной колючей, низкокачественной мешковины сухие как ожег, их поры забились засохшей грязью и всякий раз, когда ими шыбуршыш поднималось облако вонючей ужасно сухой пыли. От нее в носу пересохло, и только в глубине ноздрей хлюпал холодненький насморк. Такой насморк, нельзя высморкнуть ты мучаешься и ни о чем не можешь думать кроме него, перисыхаеш как хамелеон, кожа на лице начинает щипать своей сухостью.
Я отбросил тяпку и сел на кучу сгнивших обскаканных курами досок за небольшим стеклянным сарайчиком. Вот так, в тени я бы мог просидеть до самого вечера и фиг кто заметит, что я не работаю. Вдруг я услышал шаги, по бетонной изъеденной дождями и льдом отмостке. Судя по шагам это, был не отец, мой отец такой человек он ходит быстрее такие люди всегда ходят быстрее, и потом у него на боку было маленькое такое радио, когда он его напяливал то ни когда не отключал, я вскочил быстро натянул рукавицы и стал копошить землю прям здесь, в теньке, ага попробуй, подлови меня, не получиться, я уже почему-то решил, что это бабушка не поленилась придти и интересуется.
-Тимур!- позвал все-таки папин голос из-за сарайчика, он был такой грустный и изможденный я сразу вообразил разные кошмары из того что мог вообразить тогдашним, неискушенным умом.
В нутрии меня екало я вспоминал разные свои грехи, подумал, может, натворил чего, а папа обнаружил и сейчас будет выговаривать свои соображения, самое интересное, что я ускорил рабочий темп, точно своим отвлеченным трудом решил затереть все дрязги, псих. Вот ненавижу такие ситуации вроде простые, но нерациональны до чертиков а хотя как-то это все и интересно. Папка встал там где-то за сараем, и стоит, не уходит, обдумывает наверно, как меня похлещи, но не так чтобы совсем унизить. Зря он церемониться я почти что угодно могу переварить, без всяких там переживаний как это часто думают, бывает у детей.
-Чего наконец ответил я, и пошел к нему прям с тяпкой чтобы видно было чем я тут занимаюсь.
Смотрю, отец стоит и ласково так смотрит, его глаза съежились, как это бывает у недоспавших людей, обожаю, морщинистые недоспавшие глаза они делаю лицо более мудрым, опытным и умиротворенным.
-Замучался. Тимур? Странно как я подумал, что он собирался меня воспитывать.
-Не понимаю, какой смысл их дергать, говорю, все равно опять будут расти, и вреда от них нет. Я оглядел отца встал рядом и посмотрел на свою работу с расстояния, действительно, вишни на черной земле смотрелись лучше.
Отец не ответил, он смотрел на меня сквозь, его лицо играло мышцами и было трудно понять, что в точности он сейчас чувствует, такое чувство что ему больно, но эта боль делает ему приятно и он кукситься и все больше уходит в себя.
-Сынок наконец очнулся он, я тебе кое что скажу, но ты должен мне пообещать что ни кому не скажешь, даже бабушке и тем более Алмазу, это мой друг такой Алмаз, нормальный к стати парнишка но уж очень заурядный, ни чего необычного, ни какой пользы эволюции человечества.
-Ни кому, повторился он, ни кому! Да что же это за тайна интересная такая, что ни кому нельзя знать, а мне можно, черт возьми.
-Сейчас, наконец, продолжил он, сейчас, началась, война его цвет лица изменился, а глаза резко прищурились, точно он испытал облегчение.
-Война, против коммунистов, революция, Я смутился в нутрии, хотя папа, глядя на меня, удивился, я давно это заметил что - бы я не чувствовал, как бы не кипел в нутрии лицо мое всегда спокойно, особенно если происходит что-нибудь ужасное.
-Если все получиться, продолжил он, будем жить как в Америке, но если нет, начнутся расстрелы и будут забирать всех кто причастен, по этому ни кому ни слова, ото меня и маму заберут, посадят, или расстреляют. Больше всего на меня подействовало слово расстреляют, лет в пять ,я стрелял из детского пружинного ружья себе в горло, не знаю что на меня тогда нашло горло болело недели две а во рту постоянно чувствовался мыльный вкус графита с кровью. Ох, я тогда мучался, к счастью дети быстро заживают.
-Обещаю, что ни кому не скажу. Папа ушел, его лопата осталась торчать в картофельном поле одиноко, грустно как крест. Много во мне тогда разного варилось, много я обо всем этом думал, и сам не помню, как забыл.
Не помню, сколько прошло дней, но меня позвали из сада, я там опять с чем-то возился
По ящику показывали толпы, много говорили о свободе все домашние сидели в хаосе, а я вспомнил папу. К сожалению его не было дома, он наверное сидит где-нибудь в укромном месте, прижавшись ухом к приемнику и слушает радио свободу на самой тихой громкости.