Она снова заснула и леденящий ветерок из ночного окна превратился в рассветно-летнюю прохладу. Она уже шла между кустами малины и вздрагивала от бисеринок росы, попадавших на плечи, стекавших на спину и грудь. Погнутая тарка с ягодами висела на продетой через дужку тесемке, намокший подол хлопал ногам, все было так зябко, дрожко, но она не морщилась, не суетилась, а стояла в зарослях, раскрывши рот. Не сопротивлялась ничему, ни ветру, ни росе, ни утренним комарам. Ни одной мысли не было в голове, только ощущение, что она малиновый куст, покорный ветру. Сквозь нее протекал холод, редкие высвисты птиц, жужание, треск, клекот воды в бочку. Про такое состоянье говорят – не чувствуя себя. То есть помнила затылком, что это ее черные кудри, черные ореховые глаза, полные ручки, но лучше всего она помнила другое лицо, то, что перед ней на подушке…
Она вспомнила еще, как чужая рука гладила ее вчера… И сразу дернулось и запульсировало что-то внутри, как ожило. Еще минута – и осторожная рука погладила ее… Наяву. Ахх, это ты, заинька. Как ты меня пугаешь. Целый час здесь, ну, ты и спать… Подожди, подожди, надо в домик. Не хочешь немного пособирать? Пока не жарко. Нет? А чего же ты хочешь? Мм-м. О, как ты умеешь. Кто тебя научил, говори. Такой нежный возраст и такая хватка, ужас. Да нет. Не в смысле, что ощущение ужас, а в смысле – противоречие. Такая молодость должна быть неопытной, робкой, а у нас наоборот, молодость опытна, а зрелость неумела… Для чего тогда такая зрелость, если молодость и сама хороша, и сама умеет все. Да нет, я могу, конечно, дать что-то другое…Чего трясусь, чего. Того, что в жизни у меня такого не было. Быстрей закрой дверь, еще увидят…Там между яблонь кто-то ходит. Нет, на соседнем…О… Нет, нет…
…Она на закате своей жизни обнимала юное существо, смуглое и горящее, скользя руками так, будто делала оболочку вокруг него, обвивала невидимой тканью, пеленала, вела грудью по узкой спине, потом медленно перевернула и раскрыла створки раковинки. Юная не стонала и не кричала. Она и говорила выдохами. То частыми, то медленными. Руки вскидывала и вела по вышитой старенькой скатерти на стене. Потом, старшая, зажав юную ногу, впилась ртом в маленькую грудь и забилась в судороге. Зайчик, прости… Но зайчик уже полетел в ту же пропасть…
Мокрые, вдвоем прижав друг друга что есть сил, чтобы не двигаться, они, зажмурившись, пережидали кипение и невольные последние вздроги.
- Опять не вместе…Никогда я не сумею, зайчик…
- Брось…Ты слишком быстро заводишься…А я медленно.
Мимо окошка проплыла тень. Так бывает, когда туча находит.
- Неужели он? Неужели? – подбросило юную.
- Не может быть, - шепнула старшая, - обещал, что не тронет нас.
- Как же!
В дверь еле слышно царапнулись. Все замерло, все! Только малинник шерудел.
- Тише мыши. Кот на крыше. Можете не открывать. Я на речку, пока не жарко.
Побледнев, рывком оделась старшая. Сжав рот, вышла. Она не хотела уходить от ответа, быть безнаказанной, но пусть накажут ее. А не ту, в домике. Та в домике тихо уйдет и все. Натянет свой желтый чулок, трикотажное платьице на коричневые волшебные плечики, прищурит балдежные глазки…
Они помолчали. Он был ей не чужой человек, длинные волосы, бородка, черная футболка с буквами ribok, но как ему объяснить, как. Хотелось кинуться на шею, плакать… Он покурил, она пообрывала ближние кусты. Пальцы, касавшиеся ягод, все еще пахли, ахх, как они пахли, эти проклятые пальцы…
Потом она, удаляясь по ходу малинника, забралась в угловой участок, и ее не стало видно. Ей стукало сердце, что все не так, но она качала головой и говорила сердцу - затихни, а то я умру тут, в малине. Что в домике? Там уже все, пусто? Там не могут находиться сразу муж и любовница. И остервенело стала дергать мешавшую пройти крапиву, точно крапива была виновата в ее грешной, дикой ситуации. Да это она и есть крапива, эта невозможная привязанность в ее сердце. Как пьяная взглянула на свои горящие руки и дальше.
Часа через два захотелось пить и вообще. Прошелестела в домик. Они там курили вдвоем – женщина в желтом и мужчина в черном. Он говорил что-то, а та смеялась. Как? Почему не ушла, негодница? Зачем обострять?
Наливая чайник и включая плитку, уронила громко провод.
- Не надо так шуметь, - сказала он, вибрируя бархатным низким голосом, - все хорошо, слышишь?
Но она занервничала еще больше. Он гладил той колено.
Плеск реки, ветреные деревья, хлопки мячей, детские визги. Они долго были на берегу втроем. И они ни о чем не говорили, просто лежали или сидели, рассеиваясь в сонном жарком текучем мареве лета. Обессиливая и не отпуская от себя, река властно держала их при себе. Это напоминало западный фильм с богатой палитрой красок, с шумовым изумительным фоном, но без слов. Лишь изредка юная в желтом купальнике, перечеркнувшем ее коричневое тростниковое тело, легко касалась ладонью спины и локтя подруги. И мужчина тут же касался обеих, как упорное эхо двух предавших его созданий. И опять молчание.
Поэтому все так накалилось к вечеру. Поэтому без сил упала черноволосая, устав переодеваться, и ее хищно настигла маленькая негодница, поэтому, поглощенные и упоенные друг другом, она не сразу ощутили, что не одни. Сплетение рук и губ было тихим, осторожным, кожа шелковисто вздрагивала, утончая и обостряя чувства. Все было тихо, почти бесшумно, постанывала лишь старая с шишечками кровать. Может она, черная жадная женщина, руки нараскид и на стороны, пыталась забрать и присвоить себе сразу все части света? Не удивляясь двум крохотным слезинкам счастья, она едва успевала отвечать сонными поцелуями то одной, то другому, и часть него в ней и ее рука в той, и ее рука на нем, и с силой дыша, она лишь шепнула – зайчик, не могу…
И только тогда проснулась…