Хроника летального исхода, главы 29-40

29.

 (1991 г.)

Градов собрался писать повесть. Человеку, далёкому от литературы, кажется, должно быть, что такому решению непременно предшествуют долгие размышления, тщательная оценка всех «за» и «против» и тому подобное. Да и как же иначе? Ведь иной раз простое письмо к родным – и то проблема для многих. А тут – страниц сто или двести, да над каждой фразой помозгуй хорошенько, каждое слово на зуб попробуй, персонажи поярче придумай, сюжет поинтересней, и всё это – в драгоценные часы отдыха, когда можно детектив полистать или в телевизор поглазеть... но нет, все дела забрось, закройся где-нибудь на кухне и строчи до глубокой ночи...

Оно-то, может быть, и так, а только Градов долго не раздумывал. Идея повести возникла сама собой. Полистал Игорь свою записную книжку, пригляделся – и понял, что его записи всё об одном и том же, вполне их на повесть хватит. О чём повесть? О больнице, о медиках, о житейских проблемах доктора, что-нибудь в этом роде. Главное – первую фразу придумать, а дальше пойдёт как по маслу. Тем более что и фраза эта готова уже. «Морозкин умер под утро, так и не придя после операции в сознание».

Прототипом главного героя повести, врача провинциальной больницы, по замыслу Градова, должен был послужить терапевт Ардальон Евсеевич Ахальцев. Правда, Игорь с первых же строк уверенно перекрестил Ардальона в хирурги, но портрет и манеру речи старого доктора переписал в точности. «Послушайте, юноша! Ваша самоуверенность... мм... не ведает границ, иной раз это и неплохо, однако... э-э... вам всё же надлежит тщательно взвешивать свои... мм... чтобы избежать досадных оши... фф... оши... ошибок...»

Градов взялся за работу решительно. Вставил в пишущую машинку лист бумаги, потер возбуждённо руки и – как головой в омут. Первую главу (а это страниц пятнадцать) Игорь закончил через два дня. Главный  персонаж  повести, в котором сведущие люди, если бы прочитали, легко признали бы Ардальона  Евсеича, получился выпукло, сочно. Градов удовлетворённо пробежался несколько раз глазами по готовому тексту, заменил пять-шесть блёклых, по его разумению, эпитетов на более точные, перепечатал набело, ещё раз перечитал – что ж, как будто бы неплохо. Нужно не снижать темп, страниц десять в день, не меньше! Заставить себя! Через месяц чтоб первый вариант был готов! Через три и вовсе закончить. Нечего волынку тянуть...

Но тут умер Ахальцев.

По правде говоря, многие в больнице знали, что Ардальон вот-вот умрёт. У Ахальцева нашли рак желудка. Оперировать уже было поздно. Папаша предоставил Ардальону отдельную палату – с телевизором, ковровыми дорожками, мягкой мебелью. Ахальцев догорал на глазах у своих коллег. За три дня до смерти сходил последний раз домой «принять душ», а когда вернулся – как-то сразу затяжелел, впал в беспамятство. И вскоре умер. Гроб с телом терапевта поставили в фойе поликлиники, и когда Градов пришёл проститься, что-то такое неприятно поразило его. Во всём этом было нечто фантасмагорическое: у дверей кабинетов ждут своей очереди притихшие пациенты, а в фойе, в окружении опухших от слёз санитарок и медсестёр – гроб с врачом. Жёлтое лицо Ахальцева казалось удивлённым и обиженным, как у ребёнка, которого лишили сладкого. Лишь теперь Градов вдруг увидел, что Ардальон был непривычно низкого роста и совсем седым.

И отчего-то вдруг застопорилось у Игоря, не пошла повесть. Как будто Ахальцев унёс с собой что-то главное, отчего всё написанное Градовым выглядело теперь унылым и безжизненным. И вот ведь что: Игорь не был привязан к Ардальону, скорее даже наоборот, нередко же и вовсе злился, когда Ахальцев пытался учить его уму-разуму. А тут – словно не из жизни ушёл Ахальцев, а из нерождённой ещё повести. Помучившись с неделю за письменным столом, Градов понял, что ничего путного из этой затеи не выйдет, и махнул рукой.

Неудача как-то сломала, ожесточила его. Он и прежде клялся себе никогда больше не писать, бросить это занятие к чёртовой матери, освободиться, наконец, и стать вполне заурядным обывателем. Теперь же Градов совсем обозлился. Он изорвал в клочья исписанные листки и швырнул их в мусорное ведро, а потом подошёл к зеркалу и, мрачно оскалившись, сказал сам себе:

-Ты серость! Никогда больше – понял? Ни-ко-гда!



***

Камерный оркестр играет Гайдна. Виолончели, скрипки, группа духовых. Одухотворённые лица музыкантов без малейшего признака отрешённости и излишней глубокомысленности. Исполнители молоды, а потому живо реагируют на происходящее – сидят полукругом и внимательно следят друг за другом. В этих взглядах можно прочесть обожание и усмешку, печаль и настороженный интерес, а порой гордыню, стремление отличиться, блеснуть. Изредка кто-нибудь из музыкантов берёт на себя роль солиста, и тогда партнёры смотрят на него вопросительно и ревниво. В едва тронувших губы улыбках угадывается всеобщая влюблённость и плохо скрытое желание.
В оркестре много женщин. Одеты они вызывающе экстравагантно: у этой шляпка с вуалью, а у соседки большой бант на голове, там элегантное декольтированное платье или, что вовсе удивительно, фрак и галстук-бабочка... Туманный взгляд предельно беззащитен: женщина рождает прекрасную мелодию, – и ты почти физически чувствуешь, как музыка льётся из-под пальцев исполнительницы.
Кажется, что музыканты ведут оживлённую беседу, но смысл её понятен только им, ибо это перекличка звуков, жестов, улыбок...
Вот совсем ещё юный исполнитель, ему лет шестнадцать. Он в любовном экстазе терзает виолончель, ритмично покачивая склонённой к инструменту головой. В его глазах – восторг обладания. Соседка-скрипачка украдкой наблюдает за ним, изредка облизывая губы, пересохшие от предощущения близости – это граничит  с распутством.
И во всём этом шабаше нескромных намёков и изящной пошлости безраздельно властвует дирижёр. Глаза его закрыты, углы рта опущены, тонкие пальцы мелко дрожат, увлажнённый лоб чист и высок. Лицо дирижёра дышит страстью и пороком.
Удивительная, волшебная оргия под музыку Гайдна...




***

-Игорь Николаевич, вы просили истории температурящих.
-А, да-да. Спасибо, положи на стол.
-Вы болеете?
-А что такое?
-Всё дежурство с кровати не поднимаетесь.
-Болею, Инночка...
-Грипп?
-Хуже. Запри дверь.
-Зачем?
-Сейчас увидишь.
-Ого! Я пошла...
-Подожди. Сядь сюда.
-Работы много, Игорь Николаевич... Зачем вы запираетесь?
-«Работа, работа...» Спят уже все.
-Я лучше пойду...
-Подойди ко мне, сделай одолжение.
-Не нужно, Игорь Ник... Ой, я сейчас закричу...
-И опозоришь мою седую голову.
-Ну уж седую... Глупую – это точно... Ну, хватит, Градов, пошутил и будет.
-Перестань царапаться!
-Ух! Раньше не замечала за тобой таких порывов.
-Потому что это со мной в первый раз.
-Так я тебе и поверила. Пусти! Не хочу.
-Сейчас захочешь. Мне ли не знать, как устроена женщина?
-Вот наглый какой!
-Нет, просто темпераментный...
-Между прочим, это изнасилование...
-Кто кого насилует, непонятно... Не надо так, щекотно ведь!
-Хоть свет выключи, а то вдруг мамаша какая-нибудь услышит...
-Анекдот: «Включите свет: темно дышать!..»
-Подожди, я сама, а то потом ни одной шмотки своей не найду... Вот бешеный какой, не мог подождать немного...
-Ты только не шуми, а то мамаша какая-нибудь увидит...
-Кровать у тебя... скрипучая...
-В следующий раз... смажу... как следует...
-...баламут...
-…нельзя так… говорить доктору…
-…можно… теперь можно…
-Тссс... тихо... тихо...



***

...Ольга, как только я увидел тебя в первый раз – понял, что ты предназначена мне – мне и никому больше. Может быть, это голос прошлого? Возможно, моя прабабка была такой же в молодости, как ты. Наверно, мы уже жили когда-то вместе и умерли, держась за руки, а теперь вот опять живём – я тебя сразу узнал.
Какая удача, что мы встретились вдали от дома! Нам не пришлось лгать и прятаться, изворачиваться, дурачить тех, кто согласился тащиться за нами всю жизнь. Разве виноваты они в том, что наши души и тела вспомнили друг друга?
Я никогда не сумел бы признаться тебе в своей  любви, если бы ты не сделала шаг мне навстречу. Наверно, тебе стало жалко меня. Тебя позвал материнский инстинкт, дремучий и древний, как мир. Любовь женщины начинается с жалости. Сначала в женщине просыпается мать, а уж  потом любовница.
Нелепо, что наша песня оборвалась на самой звучной ноте. Мы наказаны за то, должно быть, что предали своих близких. Но мы не предали свою любовь и сполна вознаграждены за это.
Любовь наказуема... Нас пьянит ощущение власти, а любовь даёт возможность подчинить себе другого человека. Влюблённый зависим от того, кого любит, и в этой паре тот, кто больше любит, больше страдает. Тяжелее всего наказывает тот, кого любишь больше  всех...
До последнего своего дыхания я буду мечтать об этом: ворваться к тебе в комнату, запереть двери на все замки, задёрнуть шторы на окнах, сорвать с тебя и с себя одежды и гулять, гулять по твоей коже, задыхаясь от ужаса и восторга.
Я тебя никогда не разлюблю, потому что никогда больше не увижу...



***

-У вас, Игорь, разлад в душе, – сказал Бурлаков. – Мне кажется, вам нужно успокоиться. Как? Не знаю, – он пожал плечами. – Может быть, поработать над старыми вещами, отшлифовать их, что ли, подретушировать. Или вообще отдохнуть, почитать классиков.
-Кого же? – хмыкнул Градов.
-Ну, не знаю... Что вы читаете, когда не читается?
-Чехова, Булгакова, Зощенко...
-Прекрасно, возьмите томик Чехова... Ведь получается же у вас, ей-богу, получается! В ваших последних рассказах есть какой-то стержень, нерв, и концовки удачные – это очень важно. Логическая завершённость и вместе с тем непредсказуемый финал – не каждому дано это, между прочим. Я даже кое-что отобрал для газеты...
Он порылся в бумагах на своем столе.
-Но, по-моему, вы очень спешите, – продолжал Бурлаков, – спешите и нервничаете. Это ни к чему хорошему не приводит. Вы ведь так молоды.
-Мне тридцать один год! – воскликнул Игорь. – Тридцать один! А ничего ещё не сделано. Ни одной серьезной публикации, ни единой мало-мальски приметной удачи! И вообще, меня нет, понимаете? Скоро я достигну того возраста, когда вообще стыдно будет писать.
-Это что-то новенькое. Никогда не стыдно писать. По-вашему, мне и вовсе следует сквозь землю, так сказать...
-Я не об этом.
-Тогда о чём же?
-Литературный дебют в сорок лет – это же смешно! Это пошло, наконец.
-Ну, – засмеялся Бурлаков, – будем считать, что ваш дебют состоялся. Кстати, Бальзак, Дюма, Гюго и Эжен Сю охотно печатались в газетах. А что касается  возраста... Почитайте энциклопедию – и увидите, что лучшие вещи как раз и пишутся в тридцать с небольшим.
-Если вообще пишутся, – вздохнул Игорь. – А тут – крохотные юморески в городской газете и ничего больше...
-Кстати, давно хочу вам сказать вот о чём: в ваших рассказах есть один существенный недостаток... Как бы это поточнее?.. В них много... гм... газетного, что ли.
-Как это?
-А вот так: они больше похожи на проблемные статьи о социальных пороках нашего общества... Я имею в виду и стиль, и всё остальное. Надеюсь, вы понимаете меня? Постарайтесь некоторое время не читать газет.
-Что я слышу, Михаил Иваныч! Вы ведь были журналистом!
-Тридцать лет, Игорь! И всё равно считаю, что журналистика, пожалуй, более вредна, чем полезна, потому что навязывает обывателю стереотипные умозаключения. Газетный язык полон штампов и глупости, неудачных метафор и вторичных мыслей. Печатное слово обладает огромной силой, особенно у нас в России – мы легко верим всему тому, что преподносят нам газеты. Это как массовый гипноз. Я сам был газетчиком и хорошо знаю эту кухню. Я всегда любил своё ремесло, но, тем не менее, глубоко убеждён, что журналист не имеет права быть, например, судьёй. Репортаж «с колёс» непременно должен быть очень осторожным, тактичным. Задача корреспондента – точное отражение фактов и ничего больше. В ваших рассказах я иногда слышу отзвуки свежих публикаций, а сиюминутность литературе только вредит. Не читайте газет! Кажется, Ежи Ленц сказал, что газета иногда может закрыть окно в мир.
-А как же тогда понимать всё это? – Игорь многозначительно кивнул на кипы газет и журналов в кабинете  Бурлакова. – Успеваете читать?
-Нет, конечно.
-Зачем же выписываете столько?
-Это, должно быть, болезнь такая. Когда-нибудь мы будем с удивлением листать эти подшивки. В какое странное время мы живём... Вы думаете, то, что именуется сегодня «гласностью», будет продолжаться вечно?.. Я оставлю всё это детям, им будет интересно.
-А знаете, газеты мне и вправду мешают иногда. Этот казённый лексикон, беспомощное, плохо скрытое заигрывание с публикой... В последнее время я что-то уж слишком часто стал придираться к чужому тексту. Что там газета какая-то – порой хочется поправить даже маститых.
-Ого! – оживился Бурлаков. – Это признак роста.
-Возможно. Недавно встретил такое вот: «Лев вскочил на круп лошади и перегрыз ей горло». А я-то всегда полагал, что круп – это задница... Мысль автора мне, конечно, понятна, но фраза всё же не точна, верно? Или вот ещё: «Быстро сновали врачи и медленно прохаживались больные». Я бы так не написал. Наречия здесь явно ни к чему, потому что обратного не может быть. Нельзя сновать медленно, а прохаживаться быстро. Или всё-таки можно?
-Что ж, вы на верном пути. Ваше литературное зрение обострилось, у вас появился вкус. Вот и поработайте над своими старыми рассказами. Я уверен, теперь они получатся у вас лучше.
-Можно, конечно, поработать ещё, но мне кажется, что этот процесс не имеет конца. Пишешь, переписываешь, мучаешься... Ну вот, готово как будто бы. Потом месяц-другой радуешься, перечитываешь написанное – нравится. Проходит полгода, год, снова берёшь рассказ в руки и – боже мой! Эту галиматью ты считал чуть ли не совершенством? Снова правка, лист чёрен от чернил... И нет этому конца и края.
-Но ведь каждая последующая переработка приближает ваше сочинение к границе совершенства. Вот новый вариант – и вы сделали ещё шажок к идеалу...
-Да, но где предел этому?
-А его попросту нет. Наверно, тут важно вовремя остановиться, суметь почувствовать какой-то рубеж и остановиться.
-Чтобы потом опять разочароваться?
-Помилуйте! Ваш рассказ заблистал новыми красками, в нём появились тонкие, изысканные нюансы, о которых вы раньше и не думали даже. Стоит ли разочаровываться?
-Нюансы? Да кто их поймёт?.. Недавно у нас с женой вышел такой спор. Она мне: «Почему твой главный герой читает «Ровесник»? Ему же почти сорок лет!» Я объясняю, что этим хочу подчеркнуть инфантильность своего персонажа. «А зачем он пишет слово «Бог» с большой буквы? Ведь он инструктор обкома комсомола...» Я отвечаю, что подобным способом выражаю свое отношение к тем идеологическим функционерам, которые сегодня, погнавшись за модой, вдруг стали писать это слово с большой буквы. Она мне сказала, что вряд ли читатель поймёт это. Да и иной критик тоже.
-Сегодня не поймёт – завтра, может быть, поймёт.
-Понимаете, для того, чтобы признать право литератора на подобные намёки, нужно изначально верить в то, что писатель – мастер.
-Что-то непонятно...
-Да тут всё просто. Предположим, неизвестный Перетыкин написал, что у такого-то персонажа на левой щеке родинка. Думаете, кто-нибудь обратит на это внимание? Ну, родинка и родинка. А теперь вообразите, что родинка на щеке у лермонтовского Печорина. Тут же на этот факт набрасываются многочисленные «веды» и исследователи. Они, конечно же, знают, что во времена Лермонтова ходили легенды о швейцарском оракуле Лафатере, который по чертам лица предсказывал судьбу человека. Пятна на правой стороне лица считались счастливыми, на левой же – наоборот. Следует прямой вывод: родинка на левой щеке Печорина не случайна, автор как бы намекает на то, что герой плохо кончит... Возможно ли такое внимание к творчеству Перетыкина?
-Если ваш Перетыкин чего-нибудь стоит, критики со временем разберутся.
-Э, да объективная критика вообще невозможна!
-Вот так новость!
-Да! Посудите сами: творчество – это субъективное отражение жизни. Проще говоря, «я так вижу». Критика – это тоже творчество, а значит и она субъективна. Но разве моё «я» беднее мироощущения моего рецензента? Любая субъективная оценка обладает лишь относительной ценностью. А часто не обладает ею вовсе! Стоит ли тогда прислушиваться к ней?
-А стоит ли прислушиваться к голосу автора? Ведь он и подавно субъективен, – лукаво сощурился Бурлаков.
-Ну, не знаю. Выходит, что литература вообще не нужна никому.
-Вот что, Игорь, – мягко подвёл итог Михаил Иванович. – Вы пишите, пишите, а уж читатели решат сами, нужно это им или нет.

Спокойный, доброжелательный Бурлаков был Градову хорошим наставником. Игорь очень нуждался в умном собеседнике. С ровесниками диалог почему-то не получался: всё больше толковали о том, что, мол, выпили по столько-то, купили то и это, «уломали, уговорили» эту или ту... Градову было скучно. Зато такие вот долгие дискуссии о литературе, которые случались иногда у них с Бурлаковым, настраивали Игоря на рабочий лад.

Вот и теперь, вдохновлённый поддержкой писателя, Игорь быстро забыл о своей хандре и с жадностью взялся за рассказы. Первые абзацы, как правило, давались ему с огромным трудом. Градов уже привык к этому, а потому рассказы свои обычно начинал как бог на душу положит, терпеливо выбирался к диалогам, которые ложились на бумагу уже легко и свободно, начальные же куски безжалостно вымарывал, иногда оставляя лишь две-три строчки.

Со временем Градов научился управлять своим вдохновением. Он уже не ждал, когда в его душе вновь затеплится искорка лучистая и его опять потянет к письменному столу. Он знал, что только работа способна излечить от пессимизма, поэтому заставлял себя трудиться даже тогда, когда сама мысль о незаконченной повести или о брошенном на середине рассказе вызывала в нём приступы непреодолимого отвращения. В такие дни Градов возбуждал себя чтением. Он делил писателей на две группы. К первой Игорь причислял тех авторов, к произведениям которых, по его мнению, в кризисные дни обращаться попросту нельзя: Лев Толстой, Бунин, Кнут Гамсун, Набоков, Солженицын, Станислав Лем... Они угнетали Градова своей непостижимой мощью и казались чужаками с другой планеты. Вторая группа была более многочисленной. Главным здесь значился, конечно же, Чехов, потом – Зощенко, Аверченко, Булгаков, Ильф и Петров, Довлатов, Солоухин, Алешковский... Сочинения этих писателей рождали в Градове забавную уверенность в том, что поднажми он совсем ещё немножко, поймай за хвост эту скользкую, вёрткую рыбину, именуемую литературной удачей, и у него получится не хуже. Иллюзия? Несомненно. Но кто не знает, как порой притягательна эта обманчивая лёгкость зощенковских рассказов или скупая точность чеховских миниатюр?

Писательский труд стал для него первейшей жизненной потребностью. Градов уже не смог бы, кажется, даже если бы захотел, просто так, без дальнего прицела, беседовать с друзьями, работать, ездить в городском транспорте, а тем более путешествовать... Он как бы примерял жизнь к своим будущим сочинениям. Любая удачная фраза, мысль, острота возбуждала его воображение, требовала немедленного фиксирования в записной книжке, и если таковой под рукой не оказывалось, Градов записывал свои находки на рецептурных бланках, на сигаретных пачках, на случайных клочках бумаги. Все это наполняло его жизнь особым смыслом, радостью и мукой.

А вот врачебная работа ничего, кроме досады и недоумения, Градову не приносила. Рутина акушерской науки, скверная организация труда, писанина, показуха – от всего этого Игорь иногда просто сатанел. Более всего возмущало его то, как за всё это платили. Вызовут Градова ночью к тяжёлой больной, отстоит он в операционной два часа, отбоится своё, изнервничается – и приварок к зарплате получит, рубля три или четыре. На кусок колбасы хватит...

Градов понимал, что болен, но никак не мог найти название своему недугу. И не то чтобы охладел он к своей профессии полностью, просто отношение его к больным со временем изменилось. Чужая хворь уже не волновала его так, как прежде. Как-то незаметно привык он ко всему: к неудачам, к разочарованиям, к безденежью...

Игорь видел смысл жизни в другом: в творчестве, в семье, в одиночестве наедине со своими мыслями... В бога он, в общепринятом смысле, никогда не верил. Его божеством была Литература, вообще – Искусство. А еще Природа. Вот где находил он радость и душевный покой, вот где Градов был самим собой. А что в сравнении с этим медицина? Ну, помог ты больному, стало ему легче, так это ведь ненадолго – через месяц, через год он опять к тебе придёт, и всё начинай сначала. Главное же: кто вспомнит потом, что ты ночи не спал, изводил себя, вечерами рылся в книгах, морочил себе голову? Кто оценит это? Сам больной? Вот уж дудки. Для того, чтобы в полной мере воздать должное самоотверженности и таланту врача, нужно хоть чуть-чуть разбираться в медицине... Да что там «чуть-чуть»! Чуть-чуть все разбираются. А потому и не понимают всей сложности и, что совсем не редко бывает, безнадёжности ситуации... Нет, больной помнит о тебе год-два, не больше.

Так что медицина – это только ремесло, один из способов заработать свой кусок, вот и всё. Слишком много тут суетного, смешного, ненужного – бумажки, диспансеризация, план по выполнению койко-дней, квартальные отчёты, принудительные медосмотры населения... А если врачебное ремесло – это всего лишь способ заработать, то не грех и взятку взять, схалтурить где-нибудь, пустить пыль в глаза, придать своей наружности учёный вид и изрекать образцовые  благоглупости... Всё равно ведь с медикаментами всегда напряжёнка, аппаратуры современной нет почти нигде, лаборатории оснащены плохо...

Поддавшись этой упаднической философии, Градов стал позволять себе принимать магарычи от пациенток. Иногда доходило до абсурда. Улыбнётся Игорь старухе, терпеливо выслушает её, отведёт самолично в соседний кабинет, сбагрит другому специалисту – глядишь и разживётся баночкой мёда, грибочками маринованными, а то и изрядным куском сала с коньячком. И никакого при этом чувства неловкости у него уже не возникало. Да и что же ему, в самом-то деле, бегать потом за ней по поликлинике с бутылкой, возмущённо заталкивать коньяк старушенции обратно в сумку и при этом слова красивые говорить? Глупо.

…А вот у Жулеевой бутылку всё-таки не взял. Не смог.
Она, Жулеева, поступила в восемь утра. После первого осмотра Градов записал в своих бумагах: «шейка матки практически сохранена, края толстые, неподатливые, зев с трудом пропускает кончик пальца, оболочки плодного пузыря не достигаются...»  В общем, перечислил признаки того, что женщина к родам ещё не готова. И назвал в диагнозе шейку матки «незрелой». И лечение соответствующее назначил, чтоб шейка матки «созрела», значит, помягче стала, открылась, наконец, и выпустила младенца из материнской утробы. И не понял он поначалу, что это не шейка матки, а рот ребенка! Обычно-то плод затылком вперёд движется, так ему легче всего пройти, а тут лицом развернулся  – разгибательное вставление!

Но всё это выяснилось чуть позже. Примерно в три часа дня акушерка сообщила, что Жулеева рождает «нераскрытую шейку». Тут уж в голове Градова и вовсе короткое замыкание случилось: испугался он, что вместе с ребёнком и матка «родится» (выпадет то есть). А это значит – болевой шок роженицы, паника медперсонала, суета...

Поспешил он в предродовую. Видит, предлежащая часть родится с минуты на минуту, но уж очень она странная на вид, да и на ощупь мягкая, отёчная. Что же это такое? Неужто попкой вперёд ребёнок идёт? Но нет, присмотрелся и понял: лицо! Причём подбородком вниз. Стал судорожно вспоминать: пройдёт ли плод при таком виде лицевого вставления или нет. Ребенок не может самостоятельно родиться тогда, когда подбородок направлен... куда? Вниз? Или наоборот, когда вверх?..

Но пока Градов вспоминал, родился уродец, живой и липкий: сморщенное, глумливо прищуренное лицо, лягушачьи, навыкате, глаза, почти полное отсутствие лба и мозговой части черепа, а из отверстия в области затылка свисает мягкая шишечка на тонкой подвижной ножке. Характерный habitus анэнцефала, притом с мозговой грыжей.
 
Детской сестре стало дурно. Растерявшаяся акушерка с бессмысленной жестокостью вцепилась пальцами в шишку – «А это что такое?».
-Оставь! – воскликнул Градов и едва не сплюнул.

Заподозрив неладное, Жулеева быстро подняла голову и увидела в ногах у себя скользкого, густо покрытого сыровидной смазкой урода, который сучил ножками и старчески морщился. Жулеева закричала от ужаса. Ребёнка унёс педиатр. Жулеева пришла в себя только через час. Пришлось сделать ей успокаивающий укол.

Новорожденный умер на третий день. На вскрытии патологоанатом не нашёл у него больших полушариев головного мозга. Лишь мозговая шишка была, выпирающая из отверстия в области затылка, жалкий рудимент.

Когда Жулеева выписывалась, принесла Градову бутылку «Белого аиста». Игорь недоумённо уставился на презент.
-Вы что это?
-Возьмите, – сказала Жулеева виновато. – Столько вам пришлось из-за меня... Только никому не рассказывайте, что у меня  урод...

Градов решительно отказался от подарка. А когда Жулеева ушла, крепко выругался и плечами пожал.

«За кого они нас принимают, в самом-то деле?»



***

В детском отделении переполох: поступила беженка-армянка с больным ребёнком. У мальчишки бронхит. В облздравотделе сразу взяли на контроль: постоянно названивают, справляются о здоровье малыша. Армянка откровенно выдрючивается, всё ей не так: лечат скверно, лекарства плохие, да ещё стеклянные стены бокса не нравятся ей – когда она грудью кормит, все, кому не лень, заглядывают... Она то плачет, то ругается. И настаивает на переводе в Сомов, где ребёнка будет лечить сам главный педиатр области товарищ Якушкин. В конце концов, беженка добивается-таки своего: Якушкин даёт команду перевезти беженку с ребёнком в областную детскую больницу, «а то не дай бог какое осложнение... а ситуация-то деликатная, политическая, можно сказать…»

А тут, как назло, в райбольнице ну просто беда: все машины заняты. Что делать? На чём везти? Аржановский несмело так, чуть ли не заискивая, справляется у беженки, не будет ли она возражать, если её перевезут не сегодня, а завтра, например. Какое там! И слушать не хочет. Везите немедленно, вот и весь сказ! В Сомове, дескать, лучше знают.

Больница гудит, волнуется. Помчались за Маклаковым: готовь, дядя Володя, свой «рафик», выручай. Маклаков в штыки: у него выходной.
-Оплатим внеурочные, – уговаривает Аржановский.
-В двойном размере! – злится Маклаков. – Что ещё за прынцесса выискалась? Они, азеры с армяшками, видишь ли, переругались-передрались, мандарины с виноградом не поделили и уехали, а наши мальчики гибнут там в этих самых... во внутренних войсках. Хороши беженцы: из Еревана в Баку, из Баку в Москву... А почему не в Дубровку или в Сосновку какую?
-Политика, – терпеливо втолковывает Аржановский.

А беженка знай костерит всех направо и налево. И то не так, и это... Ужин слишком рано подают, к утру пять раз проголодаться можно. А для ребёнка предлагают здесь молочную смесь отечественную, «Малыш», а в Баку исключительно финской докармливали и голландской. Стоит ли удивляться, что дитя теряет в весе? И вообще, в Баку лучше было. Здесь двухкомнатный коттедж дали – тесно, а в Баку шикарная четырёхкомнатная квартира осталась, с телефоном, лоджией, да ещё в центре города к тому же...


         ...Господи, за кого они нас принимают?!



30.

Игорь совсем разругался с Хургиным. Всё началось с глупого телефонного розыгрыша. Позвонил Александр Львович в поликлинику, в кабинет Градова, а трубку взял Шиков и дурацким женским голосом произнёс жеманно:
-Алё.
-Игоря Николаевича позови, – сказал Хургин, решив, очевидно, что говорит с медсестрой.
Шиков сделал короткую паузу, а потом опять тем же голосом:
-Алё.
-Градова пригласи к телефону, – повторил Хургин, еле сдерживая раздражение.
А Шиков опять:
-Алё...
Александр в сердцах бросил трубку. Шиков пожал плечами и сообщил:
-Повесился.
-Ну зачем ты так? – возмутился Градов. – Может, у него дело какое.
-Нужно будет – придёт.
Шиков вяло почесался, встал и пошёл себе прочь.

Решив, что автор шутки – Градов, Хургин надумал устроить коллеге образцовую взбучку, чтоб неповадно было скоморошничать на работе. Он влетел ураганно в кабинет Игоря и потребовал карточки беременных высокой группы риска. Конечно, когда вместо положенных пяти гинекологов в наличии только двое, порядка в бумагах нет. Хургин обнаружил в документации много недоделок. Он хорошо знал, что искал, ведь и сам не без грешка был: записи в карточках делал небрежно, на приём в поликлинику являлся нерегулярно, оправдываясь тем, что много дел в стационаре и в операционной, хотя за работу в поликлинике деньги получал тоже.
-Так! – подвёл итог Хургин. – Вижу, ты продолжаешь свою политику.
-Как это?
-А так! Номер отбываешь, а работа ни с места. Я тебе сто раз говорил, что нужно навести порядок  в этих проклятых карточках! Говорил?
-Ведь ты же сам знаешь, что на всё времени не хватает, – миролюбиво заметил Градов. – Между прочим, тут и твои больные есть. Ты здесь тоже полставки получаешь.
-А это не твоя забота. Уж мы с главврачом как-нибудь сами разберёмся.
-Чего припёрся? – обозлился вдруг Игорь. – В бумажках копаться? Ну так копайся, кто тебе мешает?

Он никак не мог переключиться на нужный тон разговора. Хургин для Градова всё ещё оставался просто Сашкой, товарищем по работе и уж никак не начальником, который вправе сделать подчинённому суровое внушение. К тому же Игорь не почувствовал вовремя, что Хургин рассержен чем-то большим, нежели телефонным розыгрышем...

-Ведь ты прекрасно знаешь, что...
-Слушай, Игорь Николаевич, – перебил его Хургин, – я давно хочу тебя спросить: ты вообще собираешься работать или нет?
-Ну, дела! А я тут, по-твоему, что, бездельничаю? – полез в бутылку Градов.
-Я бы назвал это иначе.
-Ну? Как же?
-Это саботаж!
Градов картинно рассмеялся.
-Ну знаешь...
-Да, саботаж! Через два дня приедет комиссия из Сомова, а у тебя тут... бардак!
-В первый раз слышу про комиссию.
-Ты на планёрках чем слушаешь?
-Да ладно тебе...
-Имей в виду: просто так это тебе с рук не сойдёт. Мы заставим тебя работать.
-Кто это «мы»? – ожесточился Игорь.
-Там узнаешь... Для начала выговор тебе, а после посмотрим.
-Ну и хрен с тобой! – вспылил Градов. – Я в этой больнице ничего ещё, кроме выговоров, не получал. Все вокруг труженики, один я лоботряс.
-Ясно, – с угрозой произнёс Хургин. – Нам всё ясно.
-«Вам»? Кому – «вам»? Раньше, Саша, мы с тобой одно дело делали и отвечали за него вместе, а теперь ты стал начальником, да? В люди выбился?
-Ясно, – повторил Хургин.
-Ну, что тебе ясно, что? Заклинило тебя, что ли?
-Ты... ты будешь работать?
-Тьфу!
-Нет, ты ответь на вопрос, потому что всё гораздо серьёзнее, чем тебе кажется.
-Да на какой вопрос?
-Ты собираешься работать как надо?
-Э, да пош-шёл ты!..
-Ага, вот ты меня уже посылаешь! Меня!
-Да, тебя! И всех таких, как ты!
-Вот! – прогнусавил Александр Львович. – Вот о чём и речь.

Градов почувствовал, как жаркая душная волна злобы ударила ему в голову. На шее тяжело зачастил пульс, липко вспотели ладони... Игорь резко поднялся и, бросив на ходу: «У меня закончился рабочий день!» – выбежал из кабинета, хлопнув дверью.

Хургин ходу этому случаю не дал, но их отношения испортились окончательно. Каким-то мелким показался Хургин Градову, скучным. Игорю стало вдруг одиноко и грустно, словно навсегда ушёл кто-то близкий...

А тут и двух месяцев не прошло, как по больнице пронёсся слух: Хургина переводят на должность заведующего горздравотделом. И вроде бы не обошлось здесь без влиятельных родственников – какая-то Сашина тётка оказалась старинной подругой нового зама министра здравоохранения, а может и не зама, но все равно оч-чень большого человека... «Отцы» города подняли бучу: «Не хотим Хургина! Мальчишке всего тридцать лет! Что ещё за детский сад?» – но в областном Сомове председателю Щукинского горисполкома сказали прямо: «Либо Хургин, либо ты... один кто-то из вас проиграет».

Время было перестроечное, непонятное. Пресса с радостным упоением рассказывала о выборах новых директоров на предприятиях, народ с удовольствием играл в демократию. На Съезде Верховного Совета депутаты вовсю распекали генсека Горбачёва за какой-то просчёт – впрочем, делали это без излишней горячности, тактично и вполне сдержанно, умильно улыбаясь и укоризненно качая головой. Хургин же, несмотря на недовольство городских шишек, пошёл на повышение. За последний месяц Александр извёлся весь, осунулся. Он ждал подвоха от Папаши, который не хотел расставаться с деятельным райгинекологом. К тому же, Паклину, кажется, вовсе не улыбалось видеть Хургина на должности, равной по величине его собственной.

Теперь уже Александр Львович и вовсе перестал подписывать бумаги, на работу взял моду являться на час раньше, чтобы не дай бог,  не дай бог!.. а знакомых и родичей своих старался держать на расстоянии, а то ведь те всё норовят мимо очереди проскользнуть.

Градов остался один. Он сразу почувствовал это: дел накопилось невпроворот, и как ни разрывайся между поликлиникой, стационаром и административной работой, всего не переделаешь.

А Паклин знай себе одно твердит:
-Больные в поликлинике не должны страдать. Ты, доктор, отпусти всех, кто пожаловал к тебе на приём, а потом уж иди в стационар. А то с утра в гинекологию мчишься, а больные в поликлинике без помощи остаются.
-А в стационаре что – не больные?
-Тих-тих-тих! Они в тепле и под присмотром, лечение уже назначено. А народ добирался к тебе на приём из деревни полдня.
-А если поступили в стационар новенькие, как же их бросишь?
-А кто их туда направляет? Ты! Назначай лечение прямо в поликлинике.
-А выписывать излеченных когда? Они тоже на автобусы торопятся.
-Оформляй заранее, днём раньше.

Папашу не переспоришь, но и его понять можно: боится жалоб, а амбулаторные пациентки скандалить любят.

Как назло, и родов стало больше. Градов иной раз по трое суток не являлся домой. Он купил себе ещё одну бритву, зубную щётку, принёс из дому электрический чайник, запасся чаем, кофе, сигаретами, книгами, постелил в ординаторской старенький коврик, сменил шторы на окнах, отремонтировал, наконец, телевизор, который, впрочем, по-прежнему показывал только одну программу. Бутерброды на ужин и свежие газеты наладилась носить Ирина. Конечно, стало уютнее, но всё же долго такой режим вряд ли кто выдержит: спать, когда дают, обедать, если позволяет время, работать под неумолчную трескотню телевизора... Градов назвал свою ординаторскую «камерой-одиночкой».

Однажды вечером в больницу прибежала перепуганная женщина и обратилась за помощью к гинекологу.
-А что с вами? – спросил Градов.
-Не со мной. Любка, соседка моя, упала дома и не встаёт. Кровотечение.
-Вы бы «скорую» вызвали.
-Да я как-то сразу к вам... Это недалеко, доктор, вот он дом, через дорогу. Может быть, там ничего страшного нет, так зачем же «скорую»?
-А говорите, упала и не встаёт...
-Да. И вся побелела, как покойница.

«Интересно, а Сашка Хургин что бы сделал в этом случае? – подумал вдруг Градов. – Небось, «скорую» послал бы и вся недолга...»
-Пойдёмте. Только быстро, у меня работы много.
-Да тут сто метров пёхом...

Сунул Градов в карман пиджака резиновую перчатку (так, на всякий случай), перелез через больничную ограду, чтобы не идти к воротам, женщина повторила этот манёвр вслед за ним, и они поспешили к больной.

Любка лежала на перине, прямо на полу. В квартире совсем не было мебели.
-Только переехали, – объяснила провожатая Градову.
-Рассказывайте, – сказал Игорь больной женщине.
-Месяц назад выкидыш был, – слабо отозвалась Любка. – Я в больницу не пошла, думала, пройдёт. Потом немножко подкравливало... А сегодня хлынуло… голова закружилась, грохнулась я на пол, затылком ударилась...
-Понятно, – сказал Градов. – Нужна машина, поедем в больницу. Потребуется выскабливание матки.
-Чего?
-«Чистка», говорю, нужна, чтобы кровотечение остановить.
-Так я за «скорой» побегу, – подала голос соседка.
-Давно пора.
Через десять минут она вернулась.
-Машина только что умчалась в соседнее село. Когда приедет – неизвестно.
-Ну, ждать больше нечего, – Градов покосился на большое пятно крови на перине. – Сами дойдёте?
-Попробую...
Больная медленно села и – тотчас рухнула навзничь.
-Нет, не получится. Слаба я, – прошептала она, задыхаясь.
-Ч-чёрт!!

Градов выглянул в окно. Промозглый октябрьский вечер, слякотно, пустынно. И ни одной машины во дворе.
«Вот так номер! – невесело усмехнулся Игорь. – У тебя на глазах погибает молодая баба, больница в трёх минутах пешком, со двора видать, а тут стоишь дурак дураком и ждёшь чего-то... Но не на руках же нести её!.. А, собственно говоря, почему бы и нет?..»

Сказать по правде, растерялся Игорь Николаевич: ситуация-то глупейшая. А в роддоме роженица осталась. Может быть, и ей помощь нужна сейчас...
-Собирай мужиков, – воскликнул Градов отчаянно, обернувшись к соседке. – На руках потащим.
-Не надо мужиков! – тихо ахнула Любка. – Позорище-то!..
-Помрёшь ведь.
-Пусть.
-Беги, беги...
-Не нужно, Маша! Слышишь?
«Эх, зараза!» Градов снова приблизился к окну.
-Погоди, а что это там такое?
Маша выглянула на улицу.
-Это Петьки-истопника колымага.
-«Муравей», что ли?
-Точно.
-Ищи Петьку!
-Да он, поди, пьяный уже.
-Доедем!
Истопника разыскали быстро. Он долго не ломался.
-А что, поможем, – сказал он, пошатываясь. – Отчего же не помочь...

Любку вынесли из подъезда на одеяле, подтащили к «Муравью», положили в кузов (пришлось ей свернуться калачиком) – поехали.
-И-эх! с ветр-ком... р-ребята-а! – в хмельном восторге вскричал Петька.
-Ты гляди, паразит, не переверни мне подружку!
-Не боись, Манька, доставим в целости...

У приёмного покоя глаза Петьки стали вдруг осмысленными. Он внимательно, словно в первый раз, глянул на Любку, задумчиво потёр свою обветренную, поросшую щетиной щёку и спросил у Градова:
-Слышь, паря, а там хучь доктор подходящий есть?
-Как это – «подходящий»?
-Ну, чтоб в бабьих делах понятие имел...



31.

Паклин предложил Градову пост заведующего. Папаша, конечно, не был столь уж высокого мнения об организаторских талантах Игоря Николаевича, но выбора у главврача не было. Однако Градов отказался. Он не любил портфелей и всей этой унылой возни с бумажками, а власть над людьми и вовсе тяготила его. Видимо, чем меньше у человека всяческих комплексов, тем меньше стремления к власти. Градов заметил, что нередко на начальственные должности выбиваются те, кого, например, в детстве много били или же над кем насмешничали в юности девушки и друзья. Были это всё больше мужички низкорослые, метр с кепкой, либо рахитичные, хилые, с тонкими ручками и кривыми ножками, с желеобразными животиками и оттопыренными ушами, а если женщины, то чаще некрасивые, оплывшие жиром. Были, конечно, и другие – плечистые крепкие молодцы с несгибаемой волей и непоколебимой уверенностью в правоте своих поступков и воззрений или, допустим, энергичные подтянутые женщины с металлом в голосе и холодным блеском в глазах, но порочность и этих была очевидна, ибо не существовало такой человеческой слабости, которую они не могли бы переступить во имя осуществления своих честолюбивых замыслов. Интересы Градова вращались в иной плоскости. По мнению Игоря, труд непременно должен приносить радость. Труд – это не каторга, а творчество, лишённое шаблонов и скуки; возможно ли такое в заштатной районной больничке? Так что руководящая должность совершенно не прельщала Градова.

Вероятно, главврач это понял. В ожидании притока новых сил из вузов страны он возложил на Градова обязанности районного гинеколога лишь на время, чем отнюдь не облегчил участь Игоря. Градов вовсе не обрадовался своему новому назначению: кому хочется быть в роли мальчика для битья на утренних планёрках у главврача и выездных коллегиях облздравотдела? Паклин много ругал Градова за неорганизованность и неумение обуздать подчинённых, а ещё за просчёты в ведении документации, понимая однако, что Игорю вся эта возня просто-напросто до лампочки. Градов любил врачевать и мечтал исцелять, а вот заниматься вопросами организации районного здравоохранения ему было абсолютно неинтересно. Папаша же весьма ценил как раз организаторские способности подчинённых – потому, наверно, что сам давно уже отошёл от практической деятельности (когда-то он был неплохим педиатром). На Градова Паклин поглядывал с плохо скрытым  сожалением, как отец семейства на своего самого непутёвого отпрыска.

…И только случай с Лизой Самариной несколько поднял Игоря в глазах главного врача.
Пригласили Градова на консилиум. Самарина угодила в инфекционное отделение с подозрением на вирусный гепатит: желтушность кожных покровов, недомогание, повышенная температура, специфический цвет мочи, понос, увеличенная печень...
-Тут и думать нечего, – заявил главный хирург Корсун. – Гепатит, болезнь Боткина.

Градов осмотрел больную. Кровотечения не было, да и матка оказалась вполне обычных размеров, но что-то неуловимое, неопределённое заставило Игоря насторожиться.
-Такое ощущение, что у неё недавно был выкидыш, – сказал он.
-А печень почему такая? – возразил Паклин, который тоже пришёл на консилиум.
-Да вы анализы гляньте, – поддержал его Корсун. – Самая  настоящая желтуха.

Градов покачал головой и вернулся к больной.
-Послушай... э-э... Лизавета, – осторожно начал он. – Дело, прямо скажу, серьёзное. Этак и до сепсиса недалеко. Тебе ведь только девятнадцать,  умирать, стало быть, рано. Ответь на такой нескромный вопрос: может, у тебя беременность была недавно, а? Наверно, сделала себе что-нибудь?
-Нет! Вот ещё глупости!
-Ты пойми: я это не из праздного любопытства. Ведь нам же нужно решить, как лечить тебя. Может, был грешок какой, а? Ведь есть же у тебя кто-то...
-Он в армии.
-Значит, отказываешься?
-Да!
-Ну, дело твоё... а только вижу я, что помочь нам ты не хочешь.

Он задумался, потом ещё раз заглянул в глаза Самариной. Та отвернулась.
-Мне кажется, ты врёшь! Это глупо, глупо! – сказал Градов и, поморщившись в досаде, вышел из палаты.

В ординаторской его ждали Паклин, Корсун и инфекционист.
-Что-то подсказывает мне, что здесь был подпольный аборт, – заявил Градов. – Я не могу объяснить это... считайте, просто интуиция. Есть ведь какая-то память в пальцах...

Корсун усмехнулся.
-Да, – упрямо продолжал Градов. – На ощупь матка у неё такая, как, скажем... ну... после аборта, например.
-Интуиция, говоришь? – усомнился Паклин.
-Я бы назвал это опытом, – спокойно ответил Игорь.
-Желтуха, инфекционная желтуха, – махнул рукой Корсун. – Вечно ты, Игоряша, что-то выдумываешь.
-Ну что ж, так и запишем: гепатит, – согласился Паклин.
-Записать-то можно всё, что угодно, но... – начал было Градов, но Папаша перебил его:
-Тих-тих-тих... опять ты, доктор, воду мутишь. Пиши, как есть, – кивнул он молчаливому инфекционисту.
-Я не подпишу это, – полез в бутылку Градов. – Мне не верите – вызывайте санитарную авиацию.
-А что, это мысль, – оживился главврач.
-Вижу, я всегда буду здесь мальчиком, – вспылил Игорь и вышел из ординаторской.
-Да ты не горячись, – крикнул вдогонку ему Папаша. И вздохнул: – Эх, доктор...

Вечером стало Самариной хуже: снизилось давление, поднялась температура, появилась одышка. В таком состоянии и застала её врач санитарной авиации, борт-гинеколог из областной больницы Елизавета Даниловна Ружницкая. Встретил её Градов, подал халат, всё как положено. Предложил поужинать, конечно, но Ружницкая бесцеремонно отмахнулась:
-Сначала заработать надо свой кусок.

Она пристально глянула на Игоря и, очевидно, вспомнив что-то, усмехнулась. На её лице промелькнуло что-то собачье, бладгаундовское: по-библейски печальный взгляд, такие же припухшие мешки под глазами, глубокие складки морщин на рыхлых щеках...
-Вот уже и завом стал, – сказала Ружницкая. И вдруг заговорщицки подмигнула. – Ну, а пуповины младенцам на операциях больше не режешь за здорово живёшь, без гемостаза, а?
-Так ведь это тогда случайно вышло...
-Ну-ну... Пошли, покажешь, что там у вас стряслось. Сам-то что думаешь по этому поводу?
-Мне кажется, там сепсис. Наш, гинекологический...
-Понимаю. Думаешь, сделала «левый» аборт? А она отрицает, конечно.
-Ни в какую.
-Что ж, бабы – народ упрямый. Значит и не расколется.

Во время осмотра Самариной Ружницкая как бы между прочим спросила:
-А что, тёзка, давно ковырнула себе?
-Да я и не... – оробела Лизавета. И, недоговорив, вскрикнула от боли.
-У тебя, голубушка, воспаление матки и начинается заражение крови.
-Уж и не знаю, откуда, – пролепетала Самарина.
-Ну, ясное дело. Девушка ты нецелованная, в житейских делах неискушённая. Да?
-Не знаю, честное слово, не знаю, – затараторила Лизка.
-Всё ты знаешь, – спокойно возразила Ружницкая, снимая перчатку. – Ну что ж, пора побеседовать с твоими родственничками.

В вестибюле ждали результата осмотра две перепуганные женщины – мать Лизаветы и тётка. «Сейчас успокаивать их будет,  – подумал Градов. – Скажет, небось, что ситуация непростая, но мы сделаем всё возможное и невозможное...»

Ружницкая вышла к ним и безошибочно остановила свой тяжёлый взгляд на Лизкиной тётке. Та вдруг сжалась, засуетилась.
-Ну, что у неё, доктор?

И Ружницкая безо всяких предисловий жёстко и авторитетно заявила:
-Она умрёт. Умрёт!!
Её лицо доброго старого пса дышало гневом, в осанке было что-то царственное, и от этого страшного «умрёт!» вздрогнули не только родные Самариной, но даже Градов. Глаза тётки округлились и наполнились слезами. Она пронзительно вскрикнула и заплакала.
-Это я, я убила её! Я! Уби-и-ила-а!
Ружницкая обернулась к Игорю.
-Впрочем, мне и без того ясно было... Пойдём, Градов, ужинать.

Самарину увезли в областную больницу с диагнозом «криминальный аборт, острый эндометрит, сепсис». И вылечили.





32.

В Щукине была хорошая традиция: в особо сложных случаях врачи городского роддома помогали сельским гинекологам. Объём помощи зависел от ситуации: проконсультируют, прооперируют больную или перевезут пациентку к себе на лечение, нередко же просто помогут советом и медикаментами. С приходом к власти Хургина этот порядок не был нарушен, но Александр Львович живо и очень ревниво интересовался каждым подобным случаем. Иногда с его уст слетало насмешливое: «А сами они что там? Уже не могут?» – и это рано или поздно доходило до Папаши.

Порой же, напротив, городские и сельские врачи затевали долгий спор о том, кому лечить больную, устраивали недостойную возню с документацией, а прописку пациентки использовали как главный козырь.

Однажды позвонила из Щукина Элина Михайловна Зудина.
-У нас из гинекологического отделения сбежала больная, – сообщила она Градову. – Температура после родов под сорок. Я дежурила. Прождала весь вечер и всю ночь, волновалась, но она не вернулась. Живёт в Понюшкино, у матери. Муж, правда, в городе. Отправьте в Понюшкино «скорую», пускай хоть температуру померяют. Сами ведь знаете, в таких случаях картина меняется очень быстро. Если сумеете, положите больную в стационар.
-Вообще-то я на дежурстве, – ответил Градов. – Сам  ехать не могу, но что-нибудь придумаем.
«Весь вечер волновалась и всю ночь, – пожал плечами он, опустив трубку. – Лучше бы «скорую» отправила. Можно было ведь и без нас обойтись».

Через час фельдшер сельской «скорой помощи» вернулся из Понюшкино с распиской больной о том, что та отказывается ехать в больницу без ребёнка, которому всего десять дней.
-Между прочим, в гинекологии у них она не лежала, – сказал фельдшер. – Просто в приёмном покое ей измерили температуру и предложили госпитализацию, но, конечно, без ребёнка. Ну, посоветовалась с мамашей, пошушукались они в сторонке и отказались.

Ага, если есть расписка, тогда другое дело. Почему за ней кто-то должен бегать? Не маленькая.
На том и порешили.

Вечером Градов вернулся домой, и тут, не прошло и часа – телефонный звонок. Это был Аржановский.
-Ты, Игорь Николаевич, что же это такое придумал?
-А что?
-Садись-ка, дружок, на «скорую» и езжай в Понюшкино. Меня городские уже достали с этой твоей послеродовой.
-«Моей»? – удивился Градов. – Гм, странно... Не поедет она без ребёнка.
-Мы ей нашли отдельную палату в детском отделении, положим с дитём. Так что собирайся.

Приехал Градов в Понюшкино. В доме толпа каких-то матушек, тётушек. Одна из них загородила Игорю дорогу.
-Вам нельзя! Вы с холода!
-Короче, так, – отстранил её Градов, – для мамаши подготовлена отдельная палата, может лечь с ребёнком.  Машина у  ворот.

И пошёл во двор. А правда: стоит ли долго обсуждать эту тему?

Решительный тон врача подействовал на родственников отрезвляюще. Собрались быстро.

В больнице Градов осмотрел пациентку. Ничего особенного. Наверно, молоко плохо сцеживает. Правда, нельзя исключить воспаление почек. В детстве был у неё пиелонефрит. Назначил Игорь лечение и ушёл домой.

После выходных, на планёрке, главврач обратился к Градову:
-Доктор, ты если дежуришь, так работай, а не халтурь.
-Вы о чём, Пётр Иваныч?
-О больной из Понюшкино. Почему не доложил мне или моему заму? В тот день, я помню, мы виделись.
-О больной я узнал позже...
-Тих-тих-тих! Всё равно некрасиво: взял расписку и успокоился, никому ничего не сказал, а у больной сепсис.
-Сепсис?
-Ну, не сепсис, но всё ещё может быть. Элина Михайловна тревожится, звонит вечером мне. Я звоню Леониду Константинычу, он ничего не знает... Нельзя же так! Вы, между прочим, не перерабатываете, больных в отделении мало, поликлинический приём страдает...

И пошло-поехало.

Возмутились и педиатры: без их ведома женщина госпитализирована в лучшую палату, предназначенную для интенсивного лечения самых серьёзных пациентов. Аппаратура там дорогостоящая, а в шкафчике – запас дефицитных медикаментов. Пациентка капризничает, к тому же её навещают многочисленные родичи – прямо в уличной одежде, без халата, в детское отделение вваливаются, расспрашивают, вынюхивают... Притащили ей электрическую плитку и включают на всю мощь, потому что им кажется, что очень холодно. А сама больная, случается, уходит куда-то, а ребёнка оставляет одного, без присмотра. Словом, настаивают педиатры на выписке, а как её выпишешь? Молока грудного у неё с избытком, сцеживаться не умеет да и не хочет, отсюда и высокая температура.

Пришлось и хирургов побеспокоить: уж не мастит ли у пациентки начинается? А заодно и терапевта позвать, чтобы лёгкие послушал.

А потом выяснилось, что больная прописана в городе. Там она по беременности наблюдалась, в Щукине же и рожала, сбежала из городской больницы, а в Понюшкино поехала просто так, к матушке на выходной. И Элина Михайловна Зудина это отлично знала, но при всём при этом имела дерзость требовать сельскую «скорую» для поездки в Понюшкино, а в субботний вечер звонить Паклину домой и жаловаться на недостойное поведение доктора Градова! И совсем, к тому же, не задумалась она, что городским медикам из Щукина до Понюшкино гораздо ближе, чем из районной больницы села Доброжатвино...



                Дневник.

1989 г., 28 февраля.
Вчера приехали друзья из Москвы. Давно не видел их. Выпили, разговорились. Позволил себе одну сигарету. Потом долго не хотелось курить. Ощущение? Да никакое. Хоть бы голова закружилась, что ли...

13 - 17 апреля.
Ездил с друзьями в Киев. Три дня  жили в рабочем общежитии. И все эти дни бражничали. Дважды выкурил по сигарете, а потом,  уже на обратном пути, в поезде – ещё одну. Чувство такое, будто и не бросал вовсе.

22 апреля.
Курить не хочется. Сэкономлено 26 рублей. Купил себе в качестве поощрения сборник фантастики К. Саймака.

1 - 15 мая.
Гости из Москвы привезли несколько пачек импортных сигарет. «Marlboro», «Lark» и ещё что-то. С ментолом, с каким-то особенным фильтром – экзотика. Не удержался я, курил недели две. Потом, когда эти кончились, попробовал советские – говно. Наверно, не буду. Но барьер всё-таки я перешёл... Жаль.

28 июня.
Иногда покуриваю – одну-две в день. Купил пачку болгарских. Пока были – дымил, а кончились – больше не покупал. Кашля нет. Но ещё ведь лето... А пачку эту купил на рыбалку. Физической необходимости курить не ощущаю.

6  октября.
Эх, всё сначала!.. Сперва позволял себе «стрелять» по одной на работе. На пару дней сгонял в Москву, а там напряжёнка с куревом! Что ж, не побрезговал папиросами. Когда вернулся, понял, что очень хочу курить. За пять дней  «уговорил» пачку «Астры». Опять кашляю.
Стараюсь больше не покупать, но иногда угощают на работе. Я не отказываюсь, если с фильтром. Намерен всё-таки бросить. Если не покупаешь – где взять вечером? Может быть, это спасёт?

15 ноября.
Захотелось курить после телевизионного сеанса А. Кашпировского. Воспринял я этого психотерапевта поначалу скептически, но когда посмотрел ему в глаза, подумал: неплохо бы именно сейчас бросить курить. А вышло почему-то наоборот. Странно. Алёшке Шикову помогло. Говорит, что не курит уже месяц, и всё благодаря Кашпировскому. Может быть, мне опять попробовать? Дать себе «установку», настроиться... Завтра большая передача с Кашпировским.

1990 г., 2 февраля.
Обострилась напряжёнка с сигаретами. Однажды увидел в киоске пачку «Космоса» – ну как не купить, когда нигде нет? А если есть в кармане курево, хочется хоть одну на ночь, потом позволяешь себе после обеда, после завтрака... И опять всё сначала. Снова кашель, заложенность в бронхах, першение в горле... Я – раб табака.

16 апреля.
Купил упаковку «Гамибазина». Это жевательная резинка для курильщиков. Пожуёшь – во рту сухость и вкус металла. Не курю примерно месяц. Жую резинку. Но курить всё равно хочется. Стараюсь избегать компании курильщиков, но надолго ли это?

25 августа.
Всё полетело к чёрту. В стране окончательно исчезло курево. Десятки заводов остановились. Армения что-то такое им не поставляет – кажется, сырьё для фильтров. Нет даже махорки. На Рижском рынке в Москве банка окурков стоит три рубля! Об этом сообщили в теленовостях сразу после рассказа о Саддаме Хусейне и событиях в Персидском заливе. Толпы разгневанных курильщиков перекрыли крупные автомагистрали Москвы и Ленинграда. «Комсомольская правда» глумится над этой ситуацией: на одной из страниц оставили свободным от текста угол, предлагают его в качестве бумажки для самокрутки. Здесь же подробно, в серии фотографий, объясняют, как это делается. Председатель Совмина оправдывается по телевизору, обещает, что скоро курево будет.
Лет через десять кто-нибудь увидит эти записи и не поверит...
Мне бы только радоваться: нет сигарет и прекрасно. Но очень хочется курить... Теперь, конечно, если увижу в продаже сигареты, куплю  обязательно. Наверно, что-то сдвинулось в моём сознании. Произошла переоценка ценностей. Так же вышло когда-то с кофе. Пили его  у нас дома мало, а как цена банки возросла с двух рублей до шести – «оценили»...



33.

 (1984 г.)

...После смерти Раисы Степановны Черновой гинекологов доброжатвинской райбольницы перевели на шестидневку. И сразу появилась возможность отправить одного врача в Москву, на курсы повышения квалификации. Летом Хургин добивался этого, но ему отказали. Сказали, что большая очередь в облздраве. Теперь же главный врач сам раздобыл эту путёвку – испугался, наверно, как бы не обвинили его в том, что он не пускает молодёжь на учёбу. И всё же не удержался Папаша от язвительной реплики в адрес гинекологов:
-Учились, учились, а теперь их доучивать надо, на курсы просятся...

Зачастила в район областной гинеколог В. С. Знаменская. Проверила работу поликлиники и двух участковых больниц. Разумеется, нашла много недостатков. Ни одна серьёзная комиссия не уедет, пока не обнаружит какое-нибудь нарушение. А то ведь, если что, руководство потом строго укажет им: куда же вы смотрели? У них там такое творится, а вы ни черта не заметили?

Угодил под горячую руку главный врач Потаповской участковой больницы Лошаков, хотя никакого отношения к этой истории не имел. Попался на пустяках (что-то там акушерка не так записала в карточке), вот и загремел на коллегию облздравотдела вместе с Аржановским, Градовым, Хургиным и другими главными персонажами этой драмы.

После многочисленных проверок Знаменская пригласила на итоговую конференцию чуть ли не всех медиков района. Здесь случайно открылся любопытный факт. Оказалось, что Аржановский приказал Дине Язовицкой, которая доставила Чернову в роддом, написать в объяснительной, что дома артериальное давление у больной было под двести, а не сто шестьдесят на сто, как на самом деле.
-Позвольте, – возмутилась Знаменская, – зачем вы вообще при таком артериальном давлении повезли больную в ЦРБ? Даже если не двести… почему не пригласили врачебную бригаду к себе? И зачем написали ложь в объяснительной?

Дина заявила на конференции, что написала фальшивку по приказу начмеда райбольницы. На самом деле давление было ниже.
-Как же так, а, Леонид Константинович? – недобро сощурилась Знаменская. – Правда ли это?
-Видите ли, – замялся Аржановский, – если бы Язовицкая написала по-другому, ей бы тогда прямая дорога в тюрьму была...
-Как это?
-Всё равно доказали бы, что давление было высоким...
-Оно и было высоким.
-Верно. Но если бы написала «сто шестьдесят», в Сомове решили бы, что она лжёт... подтасовывает факты, а это должностное преступление... Простите, я, наверно, не совсем понятно объясняю, но если бы...
-Если бы да кабы! – рассердилась Знаменская. – Совсем заврался ты, Леонид Константиныч. Стыдно!
-Ну, как угодно, – пожал плечами Аржановский, густо покраснел и поспешно сел.

На следующий день Леонид Константинович позвонил Градову.
-Сочиняю на тебя приказ, Игорь Николаевич, – заявил он. – Ну, и на всех нас, конечно... Давай коротко: на какие ошибки указала тебе куратор Зарубина, когда ты ездил в Сомов делать копию истории родов?
-Что ж, пишите, Леонид Константиныч...

Втайне потешаясь над создавшейся ситуацией, Градов быстро изложил всё по порядку: первое... второе... третье... Сам на себя телегу продиктовал. Трудно сказать, на каком этапе факты, перечисленные Градовым, извратились до неузнаваемости – очевидно, и машинистка постаралась тут, да и Аржановский всё же не специалист в акушерстве, – но приказ получился на редкость глупым. Потом Градов покатывался от смеха, когда читал, и, издеваясь над авторами сего сочинения, оставлял ехидные закорючки на полях.

                Приказ  №90
          главного врача Щукинской ЦРБ (с.Доброжатвино)
                от 14  ноября  1984  г.
            «О смерти  роженицы Черновой Р.С.
                (родильницы, между  прочим, - подписал Градов)
                в родильном отделении ЦРБ»

10 ноября в 11-40 в приёмный покой родильного отделения  ЦРБ акушеркой Д. Язовицкой была доставлена доярка Чернова Р.С., мать пятерых детей (пятерых?). При поступлении женщина находилась в крайне тяжёлом состоянии.
Акушером-гинекологом Градовым И. Н. неправильно расценена тяжесть состояния больной, в связи с чем допущены тактические ошибки: несвоевременно вызванная бригада, не поставлен в известность дежурный терапевт (??), отсутствовал второй акушер-гинеколог, не проводился контроль физряда (физряда? это ещё что такое? опечатка?).
Роженица была допущена к родам без наркотического сна, через естественные родовые пути (господи, чепуха какая!), что усугубило тяжесть её состояния, тогда как последнее требовало срочного родоразрешения посредством наложения акушерских щипцов.
В дородовом периоде Чернова Р.С. не состояла на учёте, хотя два года назад в период отягощённой беременности (стиль!) была госпитализирована при участии милиционера и депутата сельсовета (ого! важный факт!) для проведения пятых родов (совсем со счёта сбились, бедняги)...
   

Ну, и так далее.

А  в конце, как водится, подарки: Градову, Хургину, Язовицкой, Аржановскому – строгачи. Причём, Игорю – с такой формулировкой: «за грубые тактические и лечебные ошибки в ведении родов у женщины Черновой Р.С., приведшие к гибели роженицы».
«Да, – подумал Градов, – эти люди не знают, что такое литературное творчество…»

***

И вот, наконец, доброжатвинские эскулапы поехали на коллегию облздравотдела в город Сомов. Был ноябрь. За ночь лужи затянуло тонкой коркой льда, а с утра скучно заморосил дождик. Паклин распорядился подать для Градова, Хургина и несчастного Лошакова плохо отапливаемый «уазик», назвав его «холодной машиной», а сам с Аржановским уселся в «Волгу».

Члены коллегии расположились в кабинете заместителя заведующего облздравотделом Кондрашкина. Были это всё руководители местной медицины: ведущие специалисты, главврачи, некоторые наиболее почитаемые заведующие отделениями, сам Кондрашкин – всего человек пятнадцать. Расселись вокруг длинного стола, по-свойски расстегнули пиджаки, разложили какие-то бумажки, откупорили минералку. Гостям из Доброжатвино отвели места на стульях вдоль стеночки. Так и сидели некоторое время: в центре кабинета за столом, словно изготовившись начать дружескую пирушку, признанные авторитеты областного здравоохранения, а у них за спинами, у стенки, жалкая группка уездных лекарей, томящихся в неизвестности. Молчали минут десять.

Потом предоставили слово Паклину. Он вздохнул и тяжело поднялся. Те члены коллегии, что сидели к нему спиной, замерли в небрежном полуобороте, навострив уши. Заметно волнуясь, Папаша коротко доложил о случившемся. После уточнения некоторых деталей позволили главврачу присесть. И сразу почему-то накинулись на бедного Лошакова: кто да что, да какой стаж работы, да что сделано для дальнейшего улучшения показателей... Кто-то тотчас же, сходу, поставил вопрос о соответствии занимаемой Лошаковым должности, не поняв, наверное, что Чернову он никогда не видел. За Лошакова вступился Паклин. Папаша сказал, что Лошаков – хороший организатор, толковый врач, который вообще попал на коллегию случайно.
-Ну-ну, – заметил Кондрашкин. – Вы их, Пётр Иваныч, защищаете тут, а они вам такую свинью подложили, что я даже не знаю, как нам теперь быть...

Подняли Хургина. Один из сидевших за столом главврачей поинтересовался, где Александр учился, когда был интерном. Хургин понял, что его спросили не просто так. Здесь, помимо всего прочего, шла незримая борьба за первенство в глазах начальства, и подтекст вопроса был приблизительно таким: «Обратите внимание: учился он там-то, но ничему его не научили. А вот если бы у нас, тогда б другое дело...» Понимал также Александр Львович и то, что лично для него этот вопрос никакой опасности не представляет, поэтому и ответил уверенно и нагло:
-У вас, Яков Моисеич.

И ретивый Яков Моисеич тотчас же потух, сконфуженно полез в карман за платком и шумно высморкался.

Тогда ещё никто не знал о влиятельной тётушке Хургина, но терзали его вопросами вяло и лениво, больше для проформы, и вскоре оставили в покое.

Пришла очередь Аржановского.
-Что это за кислая история с отказом приехать в больницу? – сразу взял быка за рога главный хирург области. – Ну-ка, потрудитесь объясниться...

Осторожно подбирая слова, Аржановский тихо сказал:
-Я уже десять лет работаю в этой ЦРБ. Никаких отказов ещё не было.
-Тогда как же прикажете нам понимать запись дежурного доктора, которую он оставил в истории родов?

Тут отозвался Градов:
-Дело в том, что...
-Вам слова не давали! – повысил голос Кондрашкин. – А относительно вышеупомянутой записи, уважаемые коллеги, хотелось бы мне прояснить ситуацию. Невооруженным глазом видно, что молодой человек решил прикрыться и малодушно свалил свою вину на начмеда. Вероятно, этот юноша вообще человек хваткий...

Градов очень раздражал Кондрашкина, это было хорошо заметно.
-Мне кажется, он сегодня у нас как-то выпадает, – продолжал оратор. – Главный герой инцидента – он, а отдуваются другие. Поверьте моему опыту, такие субчики, как Градов, очень даже способны на подтасовку фактов и подделку документов.

Но и этого показалось Кондрашкину мало.
-Как у него с порядочностью, а, Пётр Иваныч? – обратился он к Паклину.
-Ну, что я могу сказать? – пожал плечами Папаша. – Прежде как-то не замечал за ним ничего дурного...
-Что ж, плохо, очень плохо, Пётр Иваныч. Вы снизили требовательность, так сказать... Они у вас, знаете ли, делают, что хотят... ни с кем не советуются... больно умные! Профессора, понимаете ли!.. Встаньте, встаньте, молодой человек, когда о вас говорят.

Градов поднялся. Возникла неловкая пауза. Поначалу никто и не подумал задавать Игорю вопросы. То ли надеялись, что это сделает Кондрашкин, то ли нарочно молчали, чтобы дать прочувствовать молодому врачу всю степень своей вины, да и пронять его, наглеца эдакого, наконец. Но тут Градов, не выдержав напряжения, заговорил сам. Его голос звучал бесцветно и плоско, как у механической куклы. Градов – в который раз уже  – начал перечислять свои ошибки, на которые указала ему кураторша Зарубина, но членам коллегии быстро надоело слушать, и они перехватили инициативу. Посыпались вопросы: кто был рядом с Градовым в тот день? куда обращался за помощью? умеет ли накладывать акушерские щипцы? каков стаж работы? – но вопросы в тупик не ставили, и это председательствующего зама выводило из себя ещё пуще.
-Ладно, – махнул, наконец, рукой Кондрашкин. – Давайте итожить.

И опять последовала длинная заунывная тирада, предназначенная, очевидно, больше для протокола – о том, что на совести главврача Паклина то-то и то, а начмед и райгинеколог виноваты в том-то и в этом, а что же касается дежурного доктора, то.. Здесь Кондрашкин задумался.
-Как-то он всё-таки выпадает у нас сегодня, – произнёс он, недовольно морщась. – А ведь нам важно определиться, соответствует ли врач Градов... э-э...

Он запнулся. Игорь не удержался от презрительной усмешки: «Чему ж это я должен соответствовать? Этот косноязычный чинуша упорно отказывается понимать, что я «молодой специалист» и не занимаю никаких постов. Так что... ебись вы  конём, господа товарищи!..»

Когда закончилась коллегия, взвинченный, взмокший от волнения Папаша жадно закурил и после двух-трёх затяжек кивнул Аржановскому:
-А теперь в «Лесную тишину», Леонид Константиныч. Надо перекусить и... и сосредоточиться...
Он и молодым врачам своим предложил тоже, но они, пассажиры «холодной машины», от ресторана отказались, сославшись на усталость.

***

...Утром, примерно через неделю, секретарша Паклина сообщила Градову, что его ждут к двенадцати ноль-ноль в актовом зале облздравотдела на заседании общества акушеров-гинекологов.
-Как же так? – удивился Игорь. – Что же ты мне вчера не сказала об этом?
-Они позвонили двадцать минут назад. Приглашают вас, Аржановского, Хургина... ну, и Петра Иваныча тоже.
-Света! Хургин уже уехал в Бязикино.
-Зачем?
-Вылавливает какую-то беременную, которая уклоняется от визитов к врачу. Знаменская приказала делать теперь подворные обходы, искать беременных, которые не встали на учёт, вот он и понёсся. Вчера оттуда акушерка звонила.
-Ну, значит без него, Игорь Николаевич.
-И, похоже, без Аржановского тоже. Он только что ушёл домой. Сказал, что болен.
-Ждите Петра Иваныча. Он в райкоме. Скоро будет.

Паклин вернулся только в одиннадцать. Откушал чаю, потом решал какие-то проблемы с котельщиками: в больнице портачила система отопления... Словом, в облздравотдел опоздали.
-Ты, доктор, ступай, – сказал Папаша, – а мне ещё в обком надо бы...
-Вас ждать?
-Начинайте без меня.
И кивнул шоферу: поезжай.

Таким образом, Градов явился на заседание один. Знаменская молча указала ему на свободное место в третьем  ряду. Первым пунктом повестки значилась лекция о  женской гонорее. После перерыва предоставили слово Градову. Игорь вышел к трибуне со злополучной историей родов и сделал подробный доклад. Следом за ним выступил рецензент, разложил, что называется, всё по полочкам. Градову, конечно, досталось порядком: план составлен небрежно, помощь оказана в неполном объёме, да и почерк у доктора оставляет желать лучшего, как впрочем и умение оформлять историю...
-Вопросы к товарищу Градову есть? – спросила Знаменская.

Есть, конечно, есть, как же без них. Особенно много их всегда у «древней женщины» Тимохиной Изольды Авдеевны – она вообще любит поговорить, всюду нос свой суёт. Вот и теперь она попыталась придать обсуждению обличительный оттенок: дескать, молодым ещё учиться и учиться; гонору у них много, а знаний – ноль... Но на сей раз её почти никто не поддержал. Нескладный, но обаятельный Градов с добрым беззащитным взглядом и мальчишеской улыбкой всегда возбуждал в немолодых женщинах сочувствие. Замаскированный призыв Тимохиной к расправе над неопытным врачом возымел обратный эффект. Настороженная, угрюмая тишина взорвалась возгласами возмущения. Ожидавший неизбежного избиения Градов растерянно озирался по сторонам. В голове гудело, стучало в висках и немного поташнивало, а выступление старших коллег слились в единый гул недоумения:
-Что же там у них творится? Таких молодых оставили без поддержки! Как же так? Даже мурашки по коже, как представишь всё это... Куда смотрят организаторы здравоохранения, о чём думают? Что уж там молодёжь – мы бы тоже не справились... Теперь, задним числом, после тридцати лет работы в акушерстве, стало вдруг страшно, с каждым ведь из нас такое могло приключиться... Да и Чернова тоже хороша: от медиков, как от прокажённых, бегала. Эх, дремучий народ!..

Напоследок кто-то вспомнил: а не та ли это Чернова, которая лет эдак пять назад лежала в областной гинекологии с сепсисом и тяжелейшим малокровием после подпольного аборта? Как же, как же, помнится, еле выходили её тогда. Пренеприятная бабёнка, хоть о мёртвых плохо не говорят... напилась вдребадан, устроила скандал, а после, когда полегчало немного, и вовсе сбежала, прихватив больничную одежду... «Да нет же, – поправили предыдущего оратора, – это мы не о той говорим… то была приезжая и гораздо моложе Черновой… но тоже особа упрямая, темнила, врала, потом удрала из больницы… Мало ли их в России таких?..» 

Возле здания облздравотдела ждал Градова Паклин.
-Вы давно тут? – поинтересовался Игорь.
-Только что подъехали.
Но по хмурому заспанному виду шофёра Градов догадался, что Папаша солгал.
В дороге молчали. Лишь однажды Паклин вдруг сказал:
-Ещё пару таких передряг – и ты, доктор, уйдёшь из акушерства. Вспомни потом мои слова...
А Градов усмехнулся и подумал: «А ведь он, кажется, так до сих пор и не выучил моего имени-отчества...»


***

…В Бязикино встретила Хургина местная акушерка Татьяна. Она удивлённо осмотрела Александра с ног до головы и, не говоря ни слова, села в машину.
-Куда прикажете? – спросил Хургин.
-Дом вон там, за магазином. Но вряд ли застанем...
-Это ж почему ещё?

Татьяна промолчала.
-Лет-то ей хоть сколько?
-Восемнадцатый. Месяц назад замуж вышла. За Кольку с элеватора. И нигде не работает. Весит девяносто кило, – зачем-то добавила акушерка.

«Скорая» подкатила к самой калитке. Домик был плохонький, покосившийся. Хургин вышел из кабины. Из соседних дворов стали выбираться местные селяне – всё больше фольклорные старушенции в ватниках да небритые их мужички. Холодный ветер трепал полы Сашиного халата, чересчур уж яркого и чистого на фоне вязкой осенней грязищи, чавкающей под ногами. В своих пижонских туфлях на тонкой подошве и в чуть приталенном белоснежном халате Хургин казался смешным, жалким и юным.

Пошли разговоры.
-К кому ж эта делегация?
-Видать, к  Машке Пыжиковой. В положении она.
-А доктор-то, доктор... Ой, замёрзнет, горемыка.
-Больно молодой...

На двери висел пудовый замок. Окошки спросонья взирали на улицу настороженно, неприязненно.
-Похоже, что никого нет, – обернулся Хургин к Татьяне.
-А вы постукайте, постукайте, – посоветовала одна из старух.
-Дык чаво ж стукать-то, – возразила другая. – Нешто не видишь: замок. Вы, доктор, шумните ей, шумните. Дасть бог, и услышит.
-Машку мамашка запирает, чтоб в больницу не загребли, – весело заржал мужичонка с золотыми зубами. – Она, Машуня, поди, из-за шторочки выглядает.
-Замолкни, Фёдор, – осадила его женщина с бидоном. — Вы к свекрухе ейной наведайтесь. Девка прячется там.

Татьяна без слов повернулась к машине. Осторожно, на одних каблуках, заковылял следом за ней Хургин.
-Туда мы, наверно, не проедем, – усомнилась акушерка. – Развезло уж очень.

Машкина свекровь встретила гостей прохладно.
-Нету, – сказала она угрюмо. – Уж два дня как не являлась. Давеча я ей: «Куды ты? Дома сиди, шалава». Хера! попёрлась…У Степановны ищите, у матери, то есть.
-Были уже, – рассердился Хургин. – Там никого. А у нас нет времени колесить по вашей деревне.
-Ничего не знаю...

Свекруха пожала плечами и ушла в дом.
-Поехали, – вздохнула Татьяна.
-Куда?

Акушерка только руками развела.
-Назад! К Машкиному дому! – рассердился Хургин. – Расшибу все окна, а найду её!

У хаты Пыжиковых народу прибавилось. Сочувствуя доктору, обитатели села Бязикино, тем не менее, откровенно веселились.
-Едут, едут!
-Без Машки! – сообщил победно златозубый.
-Помолчи ты, Фёдор, не встревай, – опять одёрнула его женщина с бидоном. – Вы, доктор, пройдите во двор. Может, она в катухе хоронится.

В толпе негромко засмеялись.
-А чё? Всё могёт быть.

Уже мало что понимая, Хургин отправился в сарай. Брезгливо мизинцем открыл влажную дверь и опасливо заглянул вовнутрь. Горячий запах навоза ударил в нос. Звучно и хлюпко чавкнуло под ногами. Грязная флегматичная корова, неторопко двигая нижней челюстью, уставилась на Хургина.
-Машка! Машка! – заорал он вдруг. – А вот доктор за тобой! Выходи, т-твою!..

На секунду корова перестала жевать и печально чихнула.
«Ну идиотизм же! – подумал со злостью Хургин и решительно зашагал к машине. – Даже корове начхать на это».

-Домой! – бросил Александр шофёру. – К чёрту всё!
-Вы не очень-то расстраивайтесь, – чуть заметно улыбнулась Татьяна, выбираясь у медпункта из машины. – Не сегодня-завтра мы её словим. Обязательно словим.

И вдруг засмеялась. Нет, не над Хургиным, конечно. Над его перемазанным теперь халатом, над обросшими бурой грязью туфельками. А может быть, просто вспомнила, как заглядывал главный гинеколог района в тот проклятый покосившийся катух – с опаской заглядывал, с любопытством, смешно втянув голову в плечи и чуть приоткрыв рот.

-Найдите её непременно, – сказал Александр, стараясь не встречаться с акушеркой глазами, – и с милицией, с председателем, – слышите? – с кем угодно – в роддом! Обязательно найдите!
-Это уж само собой, – негромко отозвалась Татьяна, глядя вслед отъезжающей «скорой», сложив руки на груди и чуть склонив голову на бок.

Машина уверенно покатила по влажной дороге мимо раскисших полей и потемневших обнажившихся лесопосадок. С отяжелевшего неба упали на ветровое стекло первые капли дождя. Шофёр включил в кабине печку и стал искать по радио «Маяк»...



34.

 (1991 г.)

Ночью в операционной роддома города Щукина обвалился потолок. Дежурные акушерки, услыхав грохот, подумали, что кто-то что-то уронил... а утром обнаружили дыру в потолке. Здание было старым. Когда-то здесь крепкий купчина жил: два этажа, высокие потолки, резные двери, огромный подвал... А там, где теперь ординаторская, была комната для прислуги. Ныне обветшал домишко, пришёл в негодность: то трубы отопления потекут, то крыша прохудится, то инфекция зацветает буйным цветом... Строится в городе новый роддом, многоэтажный, да что-то медленно строится.

Явился новоиспечённый заведующий горздравотделом Хургин, привёл с собой главного архитектора города. Поднялись на чердак, полюбовались, поудивлялись и ушли. Дней через десять была, наконец, составлена смета ремонта – со скрипом составлена, с головной болью.

Ну, а где же рожать женщинам города Щукина?

Пришла на выручку районная больница. Теперь в роддоме Доброжатвинской ЦРБ дежурили две бригады: городская и сельская. Прежде здесь было заведено так: если кого-то привезут на роды, вызывают врача, а нет родов – доктор уходит домой. А в городе и рожают чаще, и врачей побольше, поэтому там – круглосуточные дежурства.

…Днём поступила роженица, а городского врача нет, только к четырём часам будет. Градов осмотрел пациентку, оформил бумаги, а тут прибыл дежурный врач из Щукина, Володя Сарычев.
-Иди, Игорь, – сказал он. – Я останусь.

А Градову вроде как и неохота уже. Володька – собеседник неистощимый, выдумщик, весельчак. Дежурство может быть приятным. Акушерочки хорошие из города подъехали, сестрички детской палаты... Да и неудобно теперь уходить: получится, что принял роженицу и смылся. К тому же, ещё три новенькие поступили на роды... И остался Градов. Закипела работа: оформили все документы на прибывших, потом ужин сварганили, настроились на вечерний концерт по телевизору, с девочками-медичками – то, сё, трали-вали... Многого, конечно, себе не позволили: ординаторская одна на двоих. Лишь к трём ночи угомонились, улеглись, наконец.

Ближе к утру Сарычев разбудил Градова.
-А что это у вас за беременная в четвёртой палате лежит?
-Ну, лежит и лежит... А что такое?
-Что-то заговаривается она, чушь несёт, ей-богу. То заявляет, что родила уже, то вообще сомневается, что беременна. Я тут пошёл клозет у вас искать: слышу, стонет кто-то. Подошёл, спрашиваю: ты кто?.. Погоди смеяться! Матку щупаю – недель на двадцать восемь она. Странно: лежит эта женщина в послеродовой палате...
-Просто места ей не хватило в палате для беременных. Положили её с родившими. Это временно.
-Вот. Оказалось, нет, не родила ещё. Срок ей ставят «тридцать четыре недели», а мне кажется, что двадцать восемь.
-Вчера её ваши прислали, вечером. И в придачу – листок с готовым уже лечением. Я решил пока не вмешиваться. Она у вас в роддоме дня три была, с нефропатией.
-Так ведь у тебя в истории давление ни разу не отмечено!
-Вот заразы, я же просил отметить, – проворчал Градов.
-Я измерил: сто пятьдесят. Этак, думаю, и до эклампсии недолго. Капельницу назначил. У больной, по всей вероятности, гипотрофия  плода.
-Эту беременную сначала в гинекологию хотели. Со сроком что-то там не разобрались, решили, что выкидыш начинается, но потом оказалось, что срок беременности гораздо больше.
-Ладно, посмотрим.

Сарычев улёгся. Градов понял, что больше не уснёт, и сел дописывать истории.
Вдруг вбегает акушерка.
-Скорее! – кричит. – У неё глаза дергаются!

Прибегают в палату и видят ужасную картину: женщина без сознания, глаза как будто свой лоб разглядывают и подмигивают при этом. Потом ожили и другие мышцы лица. Углы рта опустились вниз, рот приоткрылся – так выглядели театральные маски для древнегреческих трагедий. Эклампсия! Больная посинела, дыхание остановилось...

И завертелось: где кислород? вызывай реаниматора! вводи имехин! набирай реланиум! дроперидол! Забегали...

К восьми утра удалось снизить давление, тщательно осмотреть беременную и под прикрытием наркотического сна довести роды до конца. Ребёнок родился живым и весил чуть больше килограмма. Ввели больной в подключичную вену постоянный катетер, наладили инфузию жидкостей, а потом стали разбираться, что к чему. Бумаги оформлены кое-как. Ни разу не отмечено в истории болезни артериальное давление! И словно назло – такой припадок, каких Градов никогда ещё не видел! А ведь похоронил уже когда-то и Чернову, и Оксану Гриценко...

А ещё удивила соседка по палате. Рядом стонет и заговаривается человек, а она лежит себе на коечке и ни слова!
-Что же ты, Дунька? – упрекнул её Сарычев.
-Я не Дунька, – обиделась та.
-Ну, ладно, ладно, это я так...
-А я днём подходила к сестре, говорила, что моя соседка ведёт себя странно. А сестра пришла к нам и посоветовала ей: «Ты отоспись, а потом всё-таки мух от себя отгоняй, отгоняй...»
-Вот заразы! – тихо выругался Градов.
-А как это – «странно ведёт себя»? – спросил Сарычев.
-Ну, сначала всё спрашивала: «Где у вас тут большой таз?» А  потом протянула мне зубную щётку и попросила: «Открой водички». И показывает в другую сторону, на стенку куда-то. А вода у неё в тумбочке.

Через два дня больную перевели в реанимационное отделение. Раньше не решались: боялись, что не выдержит переезда в другой корпус больницы. К вечеру вдруг затяжелела. Собрался консилиум: Аржановский, Корсун, Шиков, Градов, ещё два гинеколога из города. Сделали рентген лёгких. Всё левое получилось на снимке белым, без характерного рисунка лёгочной ткани. Пришли к выводу, что у больной обширная пневмония. Обнаружили, что увеличена печень, шесть сантиметров ниже реберной дуги! Что это – сепсис? Корсун сделал пункцию плевральной полости, получил больше литра жёлто-зелёной жидкости. Плеврит?

Дней пять после консилиума ситуация оставалась прежней: полуобморочное состояние, резкие скачки температуры и давления, ознобы... А в пятницу в три часа дня больная вдруг приподнялась, в трагическом выдохе произнесла «жарко!» и упала на подушку. Остановка сердца. Смерть.

Её ребенок скончался днём раньше: лёгкие так и не задышали в полную силу.

Через час пришёл муж умершей. Он уже был сегодня здесь, кормил жену из ложечки, разговаривал с ней, успокаивал... А теперь его не пустили в палату, сказали, что умерла жена.
-Когда?
-Час назад.
-Ах ты, господи! – потерянно всплеснул руками он. – Вчера ребёнок, сегодня она... Теперь два гроба готовить.
Повернулся и побрёл к выходу.
-Проводи его, – приказал Аржановский анестезистке. – Он, кажется, ничего ещё не понял.
Уже в вестибюле муж умершей женщины вдруг остановился, словно от удара вздрогнул, и тяжело, безысходно заплакал, вытирая рукавом слёзы...

Но отчего умерла всё-таки? Инфаркт? Инсульт? Кто виноват? И ещё: кому теперь достанется? Вообще-то больная по всем статьям городская, но скончалась в сельской больнице.

А тут ещё в доброжатвинский роддом поступила беременная с диабетом. Терапевт безапелляционно заявил: не справимся, срочно перевозите в областной роддом. Но – легко сказать... А где взять машину, бензин? Как оплачивать шофёру? Больница поставлена в жёсткие рамки экономии. Суточный запас бензина исчерпан. Машину сегодня уже гоняли в Сомов по другим делам. И, кроме того, беременная наблюдалась в городе, в Щукине тоже есть машины, и бензин, и шофёр... Пусть сами везут. Не совсем уместно, конечно, в подобных ситуациях опускаться до такой мелочности, но в запальчивости и раздражении что только не лезет в голову.

Занервничал Аржановский: а вдруг ещё одна смерть? Закон парных случаев... Приказал Леонид Константинович дежурному гинекологу из Щукина, Элине Михайловне Зудиной: отправляйтесь в Сомов. Она в ответ: «У нас машины нет». «У нас тоже». Заспорили: «Это ваша работа» – «Нет, ваша...» И всё это – по телефону, на высоких тонах...
-Я этим заниматься не буду! – крикнул Леонид Константинович, бросил трубку, выругался матом и...  ушёл домой.

На другой день нашли машину. А кто будет сопровождать?
-Мы, конечно, можем предоставить врача, – сказали городские, – но тогда пусть пока кто-нибудь подежурит вместо нас в родильном.

«Кто-нибудь» – это значит Градов. Папаша согласился, прислал за Игорем машину домой. Шофёра встретила Ирина.
-А Игоря нет дома, в город поехал за продуктами.
-Как так? – удивился шофёр.
-А вот так! Сегодня воскресенье. Надо же что-то и по дому успеть. Я своего мужа по три дня не вижу.
-Хорошо, я позже, – согласился шофёр.
-А позже мы уедем в лес!
-Зачем?
-За земляникой! Уже два года об этом мечтаем.

Когда Градов вернулся домой, Ирина с распухшим от слёз лицом сердито мыла посуду.
-Чего это ты? – растерялся Игорь.
-Иди, иди... – отмахнулась она. – Ты у них там самый незаменимый. Полон город врачей, а чуть что – за тобой присылают, мальчика нашли...

«Какая наглость! – взвился Градов. – Единственный выходной на неделе, а они такое мне подкладывают... Да небось еще всё за так, за здорово живёшь, в счёт отгула в следующей пятилетке... Ладно уж если бы и вправду нужен был, так ведь нет никого сейчас в родильном, пустая предродовая. Мы, доктор, тобой эту дырку заткнём и себе в актив занесём: ах, какие мы организаторы! А на твоё личное время, доктор, нам глубоко плевать. Мы его не уважаем, твоё личное время...»
Градов махнул на всё рукой и уехал в лес. А в понедельник получил выговор. Что ж, не привыкать.

В тот день патологоанатом Шпетлер вскрыл умершую родильницу. Оказалось – не плеврит и не воспаление лёгких, а рак! Почки, печень, селезёнка, лёгкие, мозг – всё было разрушено опухолью.
-Как это вы не сломали ей позвоночник, когда с каталки на кровать перекладывали? – покачал головой Шпетлер. – Двадцать пять лет девке, ай-ай-ай...

Медики, тем не менее, вздохнули с облегчением: за рак бить не будут. К тому же, теперь так просто и не скажешь, отчего конкретно погибла больная: от эклампсии или от ракового истощения. Конечно, одна патология другую усугубила. Конечно, кое-кто больную прошляпил... но вздохнули с облегчением.



35.

Случайные находки... Что-то слишком много их.
И вот ещё одна... И, кажется, самая главная. И последняя...

Когда твои коллеги тактично, осторожно советуют тебе пройти дополнительное обследование, а главный врач подчёркнуто вежлив и величает тебя, наконец, по имени-отчеству, когда ты нет-нет да и заметишь обращённые на тебя взгляды, полные сочувствия или же, наоборот, едва скрытого злорадства, а медсестра флюорографического кабинета Верещагина оживлённо шепчется о чём-то с подругами и кивает в твою сторону головой, – что ж, сомневаться не приходится...

Однажды Градов сказал себе просто и скучно: «Ну, вот и всё. Ты готовился к чему-то большому, главному – писал рассказы и повести, лечил людей, любил иногда женщин и ругался с начальством, веря в то, что тебе уготовлена долгая жизнь. Ты мечтал написать свою «Маргариту». Когда (спрашивал ты себя), когда это случится? Вот и ответ... Ты не ждал, что всё кончится так быстро, а теперь вот – кашель, слабость, боль в груди... и взгляды украдкой на работе – конечно, здесь все уже знают... Будь проклята такая работа! Коллеги делают вид, что ничего не случилось, и по-свойски похлопывают тебя по плечу. И стараются попусту не тревожить тебя по ночам — раньше этого не было. Раньше ты был ломовой лошадью, на которую позволительно было нагрузить всё, что угодно, а теперь тебя, вишь ты, берегут, тебе сочувствуют... Рак».

Градов заболел гриппом, но больничный не взял. Он не любил брать больничные: потом с бухгалтерией до конца дней своих не разберёшься. Вот и теперь отказал себе в отдыхе – глотал таблетки, кутался в тёплое, кашлял, сопатился... Прежде никто не обратил бы на это внимание, дело-то хозяйское, работай, если тебе хочется, только маску на рожу нацепи, пожалуйста.

А тут вдруг:
-Вам, Игорь Николаевич, отлежаться бы. Нельзя же так.
-Что-то, Игоряша, зачастил ты со своей простудой, – сказал Корсун. – Обследовался бы...  в областной больнице, что ли.

Ну, конечно. Если бы грипп, не посоветовал бы. К тому же и Шурка Верещагина что-то кому-то ляпнула, это видно. Эх, сдуру прошёл медосмотр у себя на работе! Получай теперь. За этой Шуркой не задержится.

И ещё удивлялся Градов: господи! какие проблемы волнуют: как бы кто не узнал лишнее. Да все уже знают, что уж теперь об этом беспокоиться. И не это ведь главное, не это... Но страха не было. Была опустошённость, растерянность: что дальше? Была досада: зачем так быстро? И жалость к себе. Но страха не было.

Что же теперь? Нужно же что-то делать. Как-то не принято вот так – отрешённо, раздражённо – прислушиваться к собственным ощущениям и ждать развязку. Это что – профессиональное любопытство? Нет, вряд ли, тут не до того уже. Должно быть, просто не поверил до конца. Не поверил, что умрёт, а мир останется, и так же, как прежде, доброжатвинские врачи будут ходить к Папаше на планёрки, потеть в операционной и ломать головы над неразрешимыми проблемами, а вместо Градова пришлют кого-нибудь ещё, а о нём забудут все, как почти забыли уже Ахальцева, только самые близкие будут помнить – бог мой! сколько неприятностей теперь им: гроб, похороны, могила, машина... Бедная Ирина, бедный Серёжка... сынок... Нет, не может этого быть! Нужно непременно разыскать в регистратуре свою карточку и вчитаться в запись. Может быть, есть ещё надежда. Жаль только, спрятали карточку. Наверно, уже на учёте у кого-нибудь. А в регистратуре всегда полно народу, спокойно не поищешь. Подумают, что испугался, суетится и паникует...

Что ещё? Ах, да, долги... Пусть простят те, кто ещё не простил... Долги нужно непременно отдать. Раздобыть где-нибудь денег. Как теперь Ирине одной? И Серёжка  совсем разут-раздет, надо бы купить что-нибудь. Эх, так и не разжился миллионами. Писатель... Много ли заработаешь на редких публикациях в городской газете? Нужно было на работе взятки брать. Всё что-то мешало тебе. Совесть, что ли?

-Послушай, Ирина, – сказал однажды Градов, задумчиво разглядывая книжную полку. – Ты как-нибудь отнеси эти книги в «Букинист». Лишние деньги не помешают.
-А ты что же – уже без рук? – сердито отмахнулась жена.
-Да нет, пока ещё с руками...
Он еле сдержался, чтобы не нагрубить.
-Я болен...
-Ну так ложись под одеяло и не высовывайся.
-Лягу, лягу...
-Ой, загонишь ты себя, Игорь. У тебя грипп, а ты на работу таскаешься. Что у вас там – не понимают?
-Понимают...
-Ложись. Сейчас я тебе молоко согрею.

«Не забыть бы для Танюшки выписку приготовить, – вспомнил вдруг Градов. – Обещал ведь».
Таня Фролова, медсестра инфекционного отделения, долго не могла забеременеть: то воспаление, то нарушение менструального цикла... Ходила вокруг Градова, расспрашивала о том, о сём, советовалась, но от осмотра наотрез отказывалась: «Неудобно же, Игорь Николаевич, стыдно, вместе же работаем...» Потом в Москву поехала на консультацию. А там ей «синдром Штейна-Левенталя» поставили и предложили операцию: резекцию обоих яичников. Танька в ужасе бежала и – к Градову: делайте, что хотите, но только чтоб не резать. И Градов обложился книгами и журналами, составил план лечения и взялся за дело. Таня решилась, наконец, лечь на гинекологическое кресло. Несколько дней собиралась с духом: «Я ещё не готова, завтра...» – но выбора у неё не было.
-Нам с тобой, Танюха, сначала трахнуться бы по-простому, а дальше всё бы легче было... – развязно пошутил Градов, морщась от собственной пошлости.

Но шутка подействовала. Должно быть, Градов, сам того не ожидая, снял завесу напряжённости, возникшую между ним и больной. Таня согласилась на осмотр.

Никогда ещё у Игоря  Николаевича не было такой добросовестной пациентки. Выполнялись малейшие, даже отданные мимоходом, между делом, указания врача. Любое, даже самое незначительное изменение в самочувствии больной фиксировалось ею на бумаге. Лекарства принимались с точностью до минуты. Фитотерапия, физиолечение, гормональная коррекция менструального цикла – ко всему Татьяна отнеслась с пониманием и ответственностью. Давно уже Градов не работал с таким удовольствием. Повторное ультразвуковое исследование через полгода показало, что Татьяна не только излечилась, но даже забеременела. Не исключено, впрочем, что никакого «синдрома» не было у неё совсем, а воспаление придатков – недуг, как правило, излечимый.

Итак – забеременела. А коль скоро досталось это ей в упорной борьбе с болезнью, решила она рожать в областном роддоме. Градов одобрил, обещал приготовить подробную выписку, чтобы обратили там на роженицу внимание...

«Выходит, были и у меня победы, – вздохнул Игорь. – Кое-чего добился и я...»

Он неспешно, в злом, но спокойном ожесточении принялся уничтожать свои первые рассказы и стихи, которые прежде хранил с любовью и какой-то болезненной нежностью. Кое-что было написано им ещё в детстве, в школьные годы. Хотел переписать заново, да, видно, не судьба. Он решил, что нельзя оставлять это: смешно и беспомощно написано, да и не поймёт никто. Рвал бумагу, а сам усмехался ядовито: кто будет копаться в этом? Кому это интересно? Неужто веришь?..

А хотелось бы, чёрт возьми, оставить после себя хоть что-нибудь, хотелось...



36.

Как все надоело! Опять неприятности.
У некой Шмелёвой И.Ф., сорока трех лет, обнаружили злокачественную опухоль (саркому матки). Дело закончилось операцией в областном онкологическом диспансере. Больная стала инвалидом. Случай заинтересовал начмеда Аржановского: предоставилась хорошая возможность прижать к ногтю доктора Градова. По мнению Леонида Константиновича, Игорь прозевал злокачественную опухоль, а посему виноват и обязан ответить.

Аржановский изучил карточку Шмелёвой и обнаружил, что пять лет назад Градов лечил больную по поводу наботовой кисты шейки матки и цервицита, в связи с чем, как отметил начмед, «сделал коагуляцию» (то есть «прижигание»). Все эти годы пациентка, будучи животноводом, регулярно обследовалась в поликлинике, но у неё как будто бы ни разу не были взяты цитологические мазки, позволяющие вовремя обнаружить рак. Да и коагуляция шейки сделана без предварительного гистологического исследования, заметил Аржановский. Таким образом, халатность гинекологов, в частности врача Градова, привела больную к глубокой инвалидности. Всё это Аржановский отразил в подробной служебной записке и передал её Игорю с пометкой: «Жду Ваших объяснений».

О Шмелёвой Градов, конечно, и секунды не помнил прежде: мало ли кого лечить доводится. Изучив карточку, он пришёл в бешенство. Его всегда злило, когда начальство самоуверенно совало нос в узкие вопросы гинекологической науки. Градов отнюдь не считал себя медицинским эрудитом. Свою работу – «от лобка до пупка» – он знал достаточно хорошо, всё остальное – будь там хирургия или анестезиология – ничуть не интересовало его. Он не позволял себе вмешиваться в работу коллег, но и им не прощал этого: тем, кто осмеливался поучать его или пытался посадить его в лужу, Градов отвечал злыми точными выпадами. С садистским удовольствием Игорь сочинил язвительный ответ, ничуть не заботясь о простоте изложения своих мыслей и нарочно подбирая термины позаковыристей, и вручил Аржановскому.

«По поводу  болезни  Шмелёвой  И.Ф.  могу сообщить следующее:

1) Цервицит представляет собой воспалительное заболевание шейки матки и лечится консервативно. Диатермокоагуляция по поводу цервицита не делается. В анализируемом случае это сделано в связи с тем, что у пациентки обнаружена Ov. Nabothi (наботова киста).
2) Предварительная биопсия шейки матки с последующим гистологическим исследованием здесь бессмысленна, т.к. наботова киста представляет собой ретенционное образование и формируется за счёт перекрытия устья шеечных желёз метапластическим эпителием, развивающимся из резервных клеток. Т.о. Ov.Nabothi есть пузырёк, заполненный жидкостью, секретируемой шеечной железой. Следовательно, после биопсии он попросту исчезнет. Однако подобный «хирургический» метод лечения наботовой  кисты в гинекологической практике не принят. При данной патологии применяется именно диатермокоагуляция, а не удаления кисты скальпелем.
3) Цитологические мазки отсутствуют в карточке по той причине, что Шмелёва И.Ф. обследовалась не в Доброжатвинской ЦРБ, а в Потаповской участковой больнице, откуда, в случае выявления злокачественной патологии шейки матки, непременно сообщили бы в смотровой кабинет райбольницы.
4) Наботова киста есть эпителиальный фоновый процесс, а лейомиосаркома развивается не из эпителия, а из мышечной ткани.
5) Ov. Nabothi – патология шейки матки, а больная прооперирована по поводу заболевания не шейки, а  тела матки.

На основании изложенного считаю, что полученная Шмелёвой И.Ф. инвалидность никак не связана с диатермокоагуляцией шейки матки пять лет назад».

Конечно, можно было уладить вопрос и устно, не прибегая к бумажной возне, но почему бы не ответить Леониду Константиновичу его же оружием?

Аржановский ознакомился с докладной Градова и сказал, что всё, о чём написал ему гинеколог, он знал и раньше и ни в коем случае не собирается в чём-либо обвинять Игоря Николаевича. Он хотел лишь напомнить Градову о необходимости онкологической настороженности в гинекологии и о важности тщательного контроля медицинской документации. А в конце разговора попросил у Градова монографию по заболеваниям шейки матки – так, посмотреть, не более…

«Лукавите, Леонид Константиныч, – усмехнулся Игорь. – «Древняя женщина» Тимохина сказала бы уже, что гонору много, а знаний в этой области – пшик... Да и такта не хватило вам, дорогой начальничек: лишний раз напомнили мне о злокачественной опухоли...»



37.

Семь часов утра. У Градова заканчивается дежурство. Всю ночь поступали роженицы. Роды были несложными, но прилечь удалось только к утру. В отделении стало необычайно тихо, не слышно ни стонов пациенток, ни привычных понуканий акушерки: «ходи-ходи-ходи... толкай-толкай...» Только детский плач доносится из противоположного конца коридора – приближается первое утреннее кормление, – да ещё медсестры где-то гремят посудой, наводят порядок в отделении, готовятся к сдаче дежурства.

И вдруг:
-Скорее, ей плохо!
-Где?
-В туалете.
Побежали.
На кафельном полу лежит Вера Болотникова. Она в обмороке. Рядом присела на корточки дежурная акушерка. Градов подхватывает Болотникову на руки и несёт в палату. Вскоре Вера приходит в себя.
-Что это ты, Верунчик? – бормочет Игорь, пытаясь нащупать пульс.
-Пошла умыться, – слабо отвечает больная, – а там закружилась голова, затошнило и... и...
-И грохнулась, – заканчивает Градов. – Лежи, лежи, сейчас разберёмся.

Он знает её уже несколько лет. По молодости отважилась когда-то на первый аборт, потом долго не могла забеременеть, лечилась у Градова, воспаление придатков обострялось каждые полгода. Потом вроде бы полегче стало. Появились признаки беременности. Взяли на учёт. Прошёл месяц, полтора... Однажды на работе возникли у Болотниковой резкие боли в животе, потеряла сознание, упала. Градов уложил её в родильное отделение «на сохранение». Боль ни на день не отпускала, но беременность развивалась, и, в конце концов, Вера ощутила первые шевеления своего ребёнка. Совсем недавно это случилось, неделю назад.

И вот теперь, когда половина срока беременности позади – такая развязка.

Пациентка бледна, на лбу испарина, пульс слабый, больше ста ударов в минуту. Градов измеряет давление: низкое. Камфора, кордиамин, кислород. Правда, боли и кровотечения сейчас нет, но что-то очень уж тревожно. В восемь утра давление опускается ещё ниже. Отслойка плаценты?

Ещё минут через пятнадцать Болотникова снова теряет сознание. Теперь пульс не прощупывается.
-В операционную! Живо!

На помощь торопится хирург Гуляев.
-Вечно у вас тут какие-то приключения, – ворчит он.
Но это так, больше по привычке. Гуляев с утра весел, бодр.
-Сам-то что думаешь? – спрашивает у Градова.
-Ума не приложу. Отчего-то упало давление. Берём по жизненным показаниям. Наверно, отслойка плаценты.
Быстро входят в брюшную полость и –
-Ё-о-о-о!.. Это же... с ума сойти можно!
-Да, такого я ещё не видел... Вот зараза!

Правая маточная труба разорвана в клочья. Рядом – мертвый плодик. Судя по размерам, ему около восемнадцати недель. Матка маленькая и плотная. Плод развивался в маточной трубе. Гигантская внематочная беременность!

Вскоре труба удалена, поставлены дренажные трубки, брюшная полость освобождена от крови, рана зашита. Уже в ординаторской Гуляев и Градов переводят дух.

Вот это да!.. А ведь всё было как обычно: токсикоз, признаки угрожающего выкидыша, перевод на лёгкую работу, первые движения плода... И «матка» – росла себе и росла... а на самом деле оказалось, что это маточная труба.



Устал Градов. Совсем руки опускаются. Где взять силы на всё это?..



38.

Заведующий горздравотделом Хургин договорился с Паклиным о том, что на время санитарной обработки городской гинекологии всю экстренную помощь будет оказывать райбольница. «Это всего три дня», – заверил Александр Львович.

Очень скоро гинекологическое отделение ЦРБ заполнилось больными полностью. Мест больше не было. А тут как раз и срок вышел.

На утренней планёрке Градов спросил:
-Городских принимаем? Пошёл четвёртый день...
-Да вроде бы договаривались только на три, – пожал плечами Аржановский.
Чуть позже позвонил Хургин.
-Здравствуйте, Игорь Николаевич, – сказал он.
Градов хмыкнул: на «вы» к нему Саша, деловой...
-Как у вас там?
-Нормально.
-Наших много?
«Наших»...
-Человек десять, – ответил Градов.
-С чем они?
Градов перечислил. И упомянул о больной с подозрением на внематочную: диагноз, можно сказать, уже снят, но стоит понаблюдать ещё немного.
-Выписывайте её на амбулаторное лечение с открытым больничным, – распорядился Хургин.
Помолчал немного.
-А всего сколько у вас народу там?
-Всё отделение заполнено.
-Ну, ладно.
Долгая-долгая пауза – и опять:
-Ладно...
Положил трубку.
«Интересно, к чему это он? – подумал Градов. – Небось, опять что-то затевает...»
Но Хургин ничего толком не объяснил, и Игорь быстро забыл о разговоре.

Потом был приём в поликлинике, аборты в гинекологии, беготня в главном корпусе – консультативный осмотр больной в терапевтическом отделении, решение организационных вопросов... Только к обеду вернулся  Градов в роддом. В ординаторской Инночка Полянская, изогнув спинку и опершись коленом о стул, беседовала с кем-то по телефону. Увидев Игоря, она по-кошачьи потянулась и спросила:
-Мы сегодня городских принимаем?
-Кажется, нет, – ответил Градов, с удовольствием разглядывая Инночку. – Начальство молчит, а нам какое дело?
-Не принимаем, – повторила она в трубку.
Градов приблизился к Инночке сзади, жарко обнял её за талию и сказал в самое ушко:
-Пошли, что ли... на обход?

Ближе к концу рабочего дня позвонили из приёмного отделения.
-Вас, Игорь Николаевич, просят подойти к городскому телефону. Кто-то из женской консультации, из Щукина. Они никак не могут дозвониться в родильное.
-Спросите, что им нужно.
-Утверждают, что сегодня последний день, когда мы принимаем городских больных в гинекологию.
-Ну, пусть перезвонят чуть позже, я выясню.
-А как у вас там с местами?
-Берегу два на всякий случай: а вдруг ночью из села кого-нибудь привезут. Паклин ведь взгреет. Скажет: городских наложил, а своих некуда.
Градов позвонил в гинекологию.
-Поступал кто-нибудь?
-Нет, – ответила медсестра. – Правда, приезжала «скорая» из города...
-Из города?
-Да. Но им фельдшер приёмного отделения ответил, что мы не принимаем. Он, кажется, выяснял у кого-то, звонил...
-Где «скорая»?
-Уехала.
-С чем приезжали?
-Привозили кого-то... Только я не поняла: то ли выкидыш, то ли просто кровотечение...
«Ага, – догадался Градов, – стало быть, из-за этой больной и весь шум. А фельдшер приёмного советовался,  наверно, с Инночкой... Точно! Меня искал в родильном, а попал на Инночку».
-Ты отыщи-ка Аржановского, – попросил он сестру. – Надо же, наконец, разобраться. Ночь на носу, о чём они там думают?
-Хорошо, Игорь Николаевич, я выясню.

Медсестра нашла начмеда на улице: Леонид Константиныч торопился домой. Причём, ушёл он с работы часа на полтора раньше положенного, и теперь ему было неприятно, что его застали чуть ли не на автобусной остановке.
-Если есть места – принимайте, – распорядился он. – Поставьте в известность городских.
-Да они, кажется, и так знают.

Попытался Градов дозвониться в городскую женскую консультацию, чтобы сообщить заведующей о решении Аржановского, но никого, кроме регистратора, не нашёл. Передал регистратору. Пусть разбираются сами. Всё, кажется. Можно идти домой.

За ночь никого из Щукина не привезли, а утром, на планёрке, Аржановский сказал:
-Как же это вы, Игорь Николаевич, внематочную не приняли, отправили восвояси?
-Какую внематочную? Ничего не знаю, – удивился Градов.
И сразу вспомнил: «то ли выкидыш, то ли просто кровотечение...» Вот оно что!..
Оказалось, что Хургин с утра пораньше успел уже позвонить Паклину домой.
-Я – заведующий городским отделом здравоохранения, – заявил он официальным тоном. – Мы с вами договаривались, что...
Ну, и так далее.
-Было такое, договаривались, – согласился Паклин удивлённо.
-Вот, – продолжал Хургин. – И, несмотря на это, ваш врач Градов отказал в госпитализации тяжёлой больной с внематочной беременностью. Мы полдня её по городу возили, пристроили в хирургию, там и прооперировали...
-Ну, знаете, – развёл руками Градов, выслушав Аржановского. – Я ведь вчера целый день занимался этим вопросом, еле разобрался. И ещё непонятно мне: если больная и вправду была в тяжёлом состоянии, почему её увезли от нас, почему не настояли на госпитализации? И потом: куда увезли? Значит, было куда? И почему они послушали фельдшера? Почему ко мне не обратились?

Леонид Константинович был зол на Градова. Понятное дело: если начнут выяснять, и начмеду достанется – за то, что ушёл домой раньше времени.
-Вот что, Игорь Николаевич, – сказал Аржановский. – Мы, пожалуй, объявим вам строгий выговор и поставим на месткоме вопрос о переносе вашего отпуска на осень. А впредь будьте внимательнее. Не детский сад ведь...



Всё! Всё! Это предел. Больше невмоготу...


39.

Уже три дня Градов не ходил на работу. Он так и не взял больничный, просто однажды утром сказал себе «хватит!», повернулся на другой бок и попытался опять уснуть. Это ему не удалось: болели суставы, жгло в груди, донимал кашель. Градов проснулся мокрый от пота и слабый, прислушался к ощущениям в грудной клетке. Очень скоро, подумал он, это жжение за грудиной перейдёт в непреодолимую боль, и потребуются  наркотики, и кто-нибудь из участковых врачей в поликлинике выпишет ему лекарство  на весёленьком розовом бланке – выпишет хмуро и неохотно, потому что очень хлопотно у нас оформить рецепт на морфий или омнопон, изведёшься, пока выпишешь. А Ирина будет носить в поликлинику пустые ампулы и униженно отчитываться за каждую инъекцию. И однажды в воскресенье придётся вызвать «скорую», потому что кончится лекарство, а в выходной поликлиника закрыта. Они приедут и увидят его, своего бывшего коллегу, с которым вместе мотались «на вызова», шутили, ругались и бражничали, увидят его – измождённого, пожелтевшего и небритого, в несвежей постели, а у него не хватит сил даже задвинуть подальше под кровать судно и улыбаться, делая вид, что ничего страшного не происходит... Увидят – и будут рассказывать потом на работе, что Градов совсем уже плох и долго не протянет.

Ну, а пока там ещё, наверно, и не хватились его, думают, что он на больничном и скоро выйдет. Он и Ирине сказал, что гриппует. Зачем раньше времени печалить её?

Теперь Градов, совсем как Ахальцев когда-то, подолгу сиживал у окна и глядел на улицу ничего не видящими глазами, словно старая больная птица, привыкшая к ночному образу жизни и оттого страдающая от яркого света. Ахальцев, конечно, знал, что скоро умрёт. И также, наверно, как Градов теперь, с ужасом думал о морге. Там тихо, холодно и темно. Там разбитные санитары однажды утром перенесут его с каталки на секционный стол и разрежут от лобка до шеи – «подготовят» для патологоанатома. А тот неспешно и методично начнёт кромсать его тело и диктовать санитару протокол вскрытия, описывая гнусную картину разложения. Кусочки его искорёженных органов с будничным всплеском опустятся в банку с формалином, а потом это отвезут в областную лабораторию, и кто-то чужой и далёкий будет разглядывать под микроскопом то, что когда-то было Игорем Градовым, человеком, мечтавшим написать свою «Маргариту».

Как-то не так прожил этот человек жизнь, не так. Не отказывался от сиюминутных удовольствий, стремился к благополучию и покою, а то единственное, ради чего жил – творчество, радостное творчество – чаще откладывал на потом, надеясь, что впереди – большая счастливая жизнь. Да и мечтал, в конечном счёте, не о том. «Маргарита»... Это уже было. Это уже написано полвека назад.

Но ведь есть, есть чем гордиться ему! Лечил людей и иногда неплохо это делал, был добрым другом, воспитывал сына... Жаль только, мало внимания уделял Серёжке, непростительно мало. И слишком редко писал родителям. А теперь – как напишешь им? Так и умрёт, не повидав мать с отцом, не прикоснётся в последний раз к их теплу и любви. Вот ведь как вышло: в тридцать с небольшим лет...

Резкий телефонный звонок отвлёк Градова от тяжёлых дум. Это был Хургин.
-Чем занимаешься? – спросил он.
-Лежу, гриппую...
-Знаем, какой это грипп, – произнёс Александр с иронией. – Только ты кончай это, ей-богу.
-Ты о чём?
-Ну, не знаю, как сказать... В общем, я тут навёл справки по своим каналам... Получается, что всё не так, как тебе кажется.
-В каком смысле?
-Да ладно, ты меня понял.
-Слушай, – взъярился Градов. – Если ты трезвонишь мне с утра просто из любопытства, то...
-Игорь, – мягко прервал его Хургин, – ты не обижайся на меня за ту дурацкую внематочную. Пойми: я руководитель и вынужден огрызаться и показывать зубы, иначе меня здесь сожрут... на мне будут ездить все, кому не лень. А ты ведь хорошо знаешь: я сам предпочитаю быть всадником.

Помолчали.
-Зачем тебе всё это нужно, Саша? – негромко спросил потом Градов. – Ведь ты же неплохой гинеколог.
-Я руководитель крупного медицинского подразделения, – жёстко возразил Хургин. – Убеждён, что это мне предначертано заранее...
-Кем? Твоей тётушкой?
-Не верь сплетням! Моя тётка абсолютно не при чём. Ты сегодня чересчур раздражён, поэтому давай сейчас не будем об этом.
-А когда? – Градов усмехнулся.
-О, времени у нас предостаточно! Впереди целая жизнь.
-Ты уверен?
-Да! Я же сказал уже: по своим каналам...
-Я помню.
-Так что лучше завтра.
-А что будет завтра?
-А завтра, – засмеялся Хургин, – я попрошусь обратно в райгинекологи, а тебе мы предложим мой теперешний пост.
-Всё шутишь? На хрена мне нужен твой пост?
-Конечно, шучу. Никаких постов мы тебе не предложим, потому что ты рохля, писатель и мечтатель и не умеешь жить. Ну, обнимаю тебя. Хватит хандрить, ей-богу...
«О чём это он? – удивился Градов, положив трубку. – Совсем запутал меня, балаболка. Что-то там такое выяснил «по своим каналам»... Что мне за дело теперь до их мелкой возни в огородной куче навоза? Вот чудак!»

Игорь опять полез под одеяло, но спать уже не хотелось. Да и слабость вроде отпустила немного, как будто полегче стало.
«Надо встряхнуться, – подумал он и подошёл к книжному шкафу. – Дюма почитать, что ли? Или Чейза».

Но тут позвонили в прихожей. Градов поплёлся открывать. Шумно, с молодецким ржанием в квартиру ворвался буйный Шиков. Он принёс с собой запах больницы вперемешку с крепким духом табака.
-Один анекдот я давно хочу тебе рассказать, – заявил Шиков едва ли не с порога. – «Мама, а кто такой был Пирогов?» – «Как кто? Врач». – «А, это как наш Пётр Иваныч?» – «Нет, что ты! Наш Пётр Иваныч – главный врач!»

Он ещё пуще заржал.
-Всю дорогу к тебе старался не забыть его, смеялся, как ненормальный.
-Старо, Алёша, я уже знаю его.
-Ну и хрен с тобой!
Он достал из сумки бутылку водки.
-Сегодня это дорого, – сказал Шиков, – но у нас есть повод.
-Ну? Какой же?

Шиков загадочно ухмыльнулся.
-Сейчас, сейчас... Давай стопарики.

Градов полез в шкаф за рюмками.
-Кстати, – продолжал Шиков, – ты бы хоть больничный взял, что ли. Ведь прогул будет.
-Зачем?

Шиков даже руками всплеснул от восторга.
-Нет, вы поглядите на него! Евгений Онегин! Григорий Печорин!
-Мудак ты, Алёша.
-Сам такой! Это, кстати, подтверждается  клиническими  данными. И хотя я плохо учил психушку и не скажу, пожалуй, как твоя хандра именуется в научных кругах, но... ты же больной! больной!
-Эко, открытие сделал. Да, я болен...
-Вот то-то! Но... – Шиков выдержал интригующую паузу. – Ничего у тебя, кроме шизы и спермотоксикоза, нет! Наливай.
-Погоди, погоди. Что-то я не пойму, к чему ты клонишь.
-Всё ты понимаешь, скалолаз хренов! Ты, небось, подыхать уже собрался, верно? Старый израненный волк гордо покинул стаю и уединился, чтобы с честью встретить свою кончину...
-Хватит, Шиков, трепаться! Говори толком.

-Меня послал к тебе Папаша. Этот пузырь, – он кивнул на бутылку, – куплен на наши с ним деньги. Папаша велел, чтобы ты немедля взял больничный или завтра же на работу. А эти три дня он тебе прощает, только чтоб «тих-тих-тих...».
-Но почему? – растерялся Градов.
-А потому, глупый ты козёл, что Шурке Верещагиной уже вставили по самые эти самые, впредь умнее будет.
-Не понимаю...
-Мало того, что разболтала всем о твоём мнимом канцере, так ещё и номера перепутала.
-Какие номера?
-Ну, на снимках этих дурацких. Ты ведь раньше своей очереди влез тогда в кабинет, поэтому номера, что на снимке и в журнале, не совпали. Мужиков от баб они там на снимках отличать умеют, а вот если однополые свою очередь перепутают – тогда туши свет и «не ды-шать»... Короче говоря, флюорография, где рак, была не твоя, а Маклакова. Так что будь здоров и не кашляй.

И Шиков опрокинул внутрь первую рюмку.


***

Целый день Градов отлёживался в постели, пытаясь прийти в себя. Словно страшная буря пронеслась над ним, и он лишь чудом выжил и теперь недоверчиво прислушивался к тишине, удивляясь ей и радуясь. А когда в душу к нему вернулся покой, а на тёплом вечернем небе над селом засветились звёзды, Игорь легко поднялся и подошёл к телефону. «Позвоню-ка Бурлакову, – решил. – Просто так, сказать старику что-нибудь хорошее».

-Но Михаил Иваныч уже спит, – ответили Градову на другом конце провода.
-Как – спит?!
-Так ведь уже одиннадцать, – удивлённо заметила жена Бурлакова.
-Жаль...
-Может быть, что-то случилось?
-Да! Да! – воскликнул Градов. – Это важно.
-Подождите немного. Сейчас.

Бурлаков подошёл быстро.
-Слушаю вас, Игорь Николаевич. – Голос его был хриплым, заспанным.
-Как вы догадались, что это я? – удивился Градов.
-О, – засмеялся Бурлаков, – моя Людмила Сергеевна уже научилась различать ваш голос. Что у вас стряслось?

Градов смутился.
-Собственно, ничего такого... Просто я хотел... Как ваше здоровье, Михаил Иваныч?
-Да вроде скрипим пока. Вы о себе, о себе давайте. Жена сказала, что у вас такой голос...
-Простите, я вас разбудил. Просто не глянул на часы. Иногда бывают такие дни, когда не до того уже...
-А что сегодня за день такой?
-Вообще-то ничего особенного, если не считать, что я... я как будто заново родился.
-У вас день рождения?
-Почти...
-Примите мои поздравления. Должен вам сказать, что вы, Игорь Николаевич, большой оригинал! Устроили здесь у меня такой трезвон, переполошили супругу, а потом – «как ваше здоровье?» Большой оригинал.
-Извините, по-дурацки вышло.

-Да за что же? Ведь это счастье, что о тебе ещё помнят и вот так, хоть иногда, тревожат и радуют телефонными звонками. Кстати, я только сегодня думал о вас. Ваши последние публикации в газете... есть в них что-то такое, что остаётся в сердце. По-моему, это главное, а всё остальное приложится. А почему бы вам, Игорь, не попытаться издать что-нибудь за свой счёт? Стоит ли ждать милости от добродетелей?
-Я тоже размышлял об этом. Мне кажется, это унизительно.
-Что именно?
-Это похоже на такую вот ситуацию: крестьянин вырастил помидоры, привёз их на рынок и предлагает покупателям, а вдобавок ещё приплачивает из своего кармана, чтобы взяли... Я пишу день и ночь, я произвожу свою продукцию – я не виноват, что это никому не нужно.
-А скорей всего это не нужно нашим совковым издателям, которые заинтересованы получать барыши быстро и безболезненно, а потому издают только то, что, по их представлениям, непременно купят. Они не хотят рисковать, и их можно понять. Кроме того, кому ж охота платить вам гонорар? Вот Стивенсон или Дюма – это другое дело, они оплату за свой труд уже не потребуют...
-Не далее как сегодня я понял, что Александра Дюма порой просто никем не заменишь.
-Согласен с вами. Но всё же не отчаивайтесь. Ни в коем случае не опускайте руки. Нужно верить в свою удачу, без этого трудно.
-Я буду работать – много, много!
-Да, да, у вас получится. Обязательно получится.
-До свидания, Михаил Иваныч. Спокойной ночи.
-Всего доброго.

В трубке возникло вдруг молчание.
-Алло! – почему-то испугался Градов. – Вы меня слышите?
-Конечно, слышу, – усмехнулся Бурлаков. – Здесь так тихо, что вполне можно было обойтись без телефона. Ну, доброй ночи.

И добавил: «Удачи тебе, Игорь», – впервые вдруг сказав Градову «ты».

«Ну вот, – улыбнулся Игорь, опустив трубку. – Разбудил хорошего человека, напросился на комплименты... А может, и вправду получится у меня? Что ж, начнём, пожалуй, сначала...»



40.

За окном звенела сверчками ночь. Градов сидел на кухне, ссутулившись над пишущей машинкой и закрыв лицо руками.

...лошадь, белая и тёплая, как молоко, большая и спокойная, медленно брела по дороге, мерно покачивая головой в такт своим шагам. В сумерках едва угадывались неказистые контуры здания морга – он остался позади, и окна его были черны и печальны. Там больше не горел свет, там грузно, тяжело затаилась седая тишина. Звонко цокали копыта об асфальт, а в стеблях густой люцерны, которая раскинулась волнами на лугу у дороги, таинственно шелестел ветер...

Градов не заметил, как вошла Ирина, но когда её мягкая ладонь осторожно опустилась ему на плечо, вздрогнул и сжался, словно застигнутый с поличным.
-Игорь, что с тобой? – испуганно спросила она. – Что-то случилось?
-Ничего, ничего, Ириночка, сейчас пройдёт, – ответил он. – Уже легче.