Я родилась ровно через год, в то же самое число декабря , после того как в где-то в набоковской Грэй Стар умерла его Лолита. Меня на трофейной немецкой машине привезли в русский барак, где у каждой двери стояли ведра с переливающимися от шагов проходящих
мимо помоями, а лестница на чердак была покрыта слоем кошачьего
дерьма так густо, что даже трудолюбивым советским женщинам не
удавалось ее отмыть. Барак был двухэтажным и находился на
территории бывшего русского гетто, у нас его называют
концлагерем, устроенного финнами в дни оккупации.
"Вот и выплыла Филюра из черных вод в воды зеленые ..."
Видимо, мы молчим уже около двух минут. Это становится
неприличным. Я студентка, а ты - преподаватель, и этот твой
неосознанный порыв в момент моего влета в аудиторию, полную
жаждущих консультации подопечных, ты оставил двух, до сих пор
возмущенных тобой подружек, за самым дальним столом, чтобы просто
подойти ко мне, поздороваться и потом ... молчать
Ты был первым мужчиной, который умел вот так молчать со мной,
не обращая внимания на весь этот вечно митингующий мир.
Теперь я поняла - я действительно что-то пишу. Но у меня нет на
примете ни единого сюжета. Мой сюжет - это я сама, наедине с нашим
молчанием, впадающим в Океан... , который неожиданно стал синим.
Моя пятилетняя жизнь в бараке, до тех пор пока отец не закончил
университет, мною совершенно не изучена - она одно из белых пятен
на карте моей родины. Только ощущение озера - оно было недалеко,
оно, видимо, заменяло тогда мне океан, я была под его
защитой и покровительством.
С тех пор я постоянно делаю попытки уловить, отметить эту
зыбкую, мучительно-безвоздушную, но и радостную бесконечность
человеческого сущего - Океан.
И были тетки, две мои личные, родные тетки, сестры отца. В
кофтах, с вывязанными в виде виноградных кистей обьемными
узорами, в ситцевых платьях, в белых носочках и крепко
зашнурованных туфлях на каблуках. В свободное от работы время,
тетки постоянно ругались с моей юной матерью, в конце концов
доведя ее до неврастении. Несмотря на свою ужасающую
нефотогеничность, они очень любили фотографироваться, особенно в
парках, особенно на фоне белых , очевидно гипсобетонных
резвящихся медвежат или оленей, покрытых , очевидно из
соображений народной гигиены, известкой.
У древнего титана Океана было пятьдесят дочерей, у моего отца,
сына, пропавшего без вести солдата второй мировой войны - только
одна - худенькая и совершенно белобрысая дочка и звали ее не
Филюра.
"Техникумовский кампус", крылья весеннего плаща вот вот
вознесут меня к поблескивающей в небе стае голубей, еще живы
голубятни в старых дворах. Можешь уже не отворачиваться - я
успела заметить -ты смотрел в мою сторону, Ты - еще одно
воплощение моего Океана. У тебя невероятно элегантные руки, когда
они с карандашом блуждают в дебрях моего архитектурного бреда,
каждый их бросок к следующему участку листа - словно
неприхотливое прикосновение теплой волны Океана к моей коже.
Ты был так убедительно очарователен, что вся современная
архитектура Запада, представленная нам с помощью многочисленных
журналов, до сих пор пробуждает во мне не только эстетические
ощущения. А может быть и вообще в основе человеческого восприятия
красоты лежит презираемая нами телесная любовь к душе. Или любовь
души к телу?
Мы частенько играли вместе с ним во дворе нашего барака,
бегали по сараям и однажды упали со второго этажа одного
из них, разом опершись на прогнившие перила, отделались правда
счастливо - разбитыми носами. И вот, как-то раз, он привел меня в
свою комнату, где стояла металлическая, украшенная белым,
вязаным подвесом, высокая родительская кровать. Помню - мы стояли с ним у окна, и он как-то странно прижимался к моему животу своим, и странно смотрел на меня своими огромными зелёными глазами.
Как далеки еще горы Магнезии , как далеки берега Пелиона...
Слушай, любимый, слушай. Писать роман - это все равно, что играть
камешками на берегу океана. Океан и купающйся в нем,
рассекреченный ушедшим за горизонт Солнцем, космос - это все, что
у меня есть. Здесь, быть человеческим существом особенно
возвышенно и неправдоподобно, но именно поэтому и
возможно.
Океан, из тебя восходит и в тебя заходит мое солнце.
Коричневый муравьишка на твоем песке поднялся на своих самых
задних лапках и всматривается в тебя. Даже ему нужен ты.
Я же не могу без тебя ни секунды, ни секунды не могу без
могучего твоего движения в пространстве моей жизни, запаха
твоих подводных цветов. И все во мне существует и движется в
ритме твоего прибоя. И сама я - твой прилив и отлив.
Я не согласна с тобой и (даже!) академиком Лихачевым в том, что
история, природа и искусство - три самые мощные воспитательные
силы в нашем обществе. Простите меня, о наши высокообразованные.
Самая мощная воспитательная сила - это Океан, из которого мы
никуда и не выходили. Кроме того, для меня сомнительна не только
возможность наличия в этом процессе "мощных сил", но и наличие
этого процесса вообще. Ты ласкаешь меня и караешь меня, океан,
но куда ты несешь меня я не знаю. Лишь одно несомненно -
человека можно приучить мыть руки ... даже перед убийством.
Когда сквозь звонницу игуменского кладбища пролетал ветер с
Ладоги - мне казалось, она начинала мыслить, как я.
Кто не слышал, как поют купальницы , солнечными огоньками
бредущие по июньским лесам в сокровенном свете белой карельской
ночи - тому меня не понять. Купальницы поют - это напоминает о
себе мой Океан - я здесь, я с тобой, я - в тебе.
А человеческая история способна пока что лишь воспроизводить,
быстро, как муха дрозофила - множество прекраснодушных
проституток, таких же тиранов-фараонов, восторженных рабов, убийц
отчеготоосвободителей и отчеготоосвободителей убийц и среди всего
этого люда есть и художникинашейсложно-героическойЭпохи, железной
и одновременно слезливой. А природа здесь и вовсе не при чем.
Она никого не воспитывает - она лишь рождает нас и умервщляет.
Бледное лицо Никольского скита сосредоточено, на его вершине
поблескивает золотистая главка- наконечник, ожидая чьего-то
знака,чтобы пронзить дух, самую суть космоса и вот наконец,
медленно поднимается белый скит и уходит туда в Океан мой, где
льется, ниспадая на него листва моих волос... Возьми меня,
любимый - у меня есть все - и Мертвое море и горы Магнезии
и такая узенькая тропинка ласкового и бессвязного шепота -
прямо из глубины - прямо в твое сердце.
В длинном коридоре барака постоянно вспыхивали женские ссоры,
то из-за кошек, то из-за подозрения в покушениях на мужей или
продукты, хранившиеся в деревянных ящиках, прибитых к стенам у
каждой двери, то из-за подравшихся или поссорившихся ребятишек.
На первом этаже, прямо под нашей комнатой, с удовольствием
занимался избиением своей жены, некто "полукайнен", горький
ингермаландский пьяница, приходом которого и ужасным
разбирательством со мной меня пугали, если я подымала рев
по причине неисполнения челядью, в лице родителей и теток,
какого-либо страстного моего желания.
Когда мне исполнилось два года, меня пытались отдать в одно
из так называемых советских "дошкольных детских
учереждений", попросту - в ясли. Первый мой ясельный день был
проведен мной на полу в комнате воспитателей, причем, недолгое
затишье между одним видом рева, прерывалось еще более ужасной его
разновидностью. На следующий день я просто сбежала во время прогулки
- домой, никем не замеченная. Но чтобы
открыть калитку, очень долго пришлось ждать, когда крупная
особа, называемая воспитателем, наконец отвернется.
Недавно, в самом начале зимы, я побывала на том месте, где
стоял этот несчастный приют первых пяти лет моей жизни. Прошло
уже более трех лет со дня его убийства при помощи бульдозера.
Останки фундамента,припорошенные первым снегом, с торчащими
хрустально-обледеневшими башенками чертополохов, подняли в океане
некоторое волнение, потом все затихло и на груду мусора, где-то
примерно на месте комнаты "полукайнена", уселась ворона - я думаю
это была его душа, она на что-то громко мне пожаловалась и
улетела.
Мой первый курсовой проект - вилла "Муммо", что означает -
"Бабушка"
- типичная западно - европейская мечта советского гражданина.
В основном - скандинавский национальный романтизм, при
русском понимании семейного счастья. Тесаный камень, дерево,
высокая каминная труба, несколько круглых окон...Я любила и до
сих пор люблю бродить по этому, когда-то существовавшему на
ватмане, будто в вечной зиме, дому, представляя тебя в его
просторной мансарде, наблюдающего в большое круглое окно за
легким надозерным снегопадом моей фантазии. Именно здесь и
состоялась генеральная репетиция нашей встречи.
Мы уезжаем из города. Отец закончил университет,получил диплом
инженера-технолога лесозаготовок и мы едем на эти самые
лесозаготовки, на юг Карелии, в лесной поселок Кинелахту.
Кинелахта. Синее, очень синее место, почему-то для меня всегда
апрельское, с расшумевшимися после зимнего долгого молчания
молоденькими соснами, они здесь везде - под окнами дома, вдоль
дороги, песчаные обочины которой похожи на засахарившийся мед, за
круглым маленьким зеркальцем ламбушки в низине. Здесь родился мой
Океан, здесь я впервые услышала его неповторимый, рокочущий и
нежный голос. Мне все еще пять лет.
Кинелахт было две - одна - поселок, такой простой и
доброжелательный, с большеглазыми молодыми домами, с новым
клубом, столовой, около которой, вдыхая неземные запахи жареных
котлет всегда сидели огромные поселковые собаки и всегда
стояли несколько лесовозов, водители же их там, в столовой
наслаждались самым вкусным на свете блюдом - котлетами с пюре,
залитыми оранжевой подливой. А потом они выходили оттуда,
закуривали "Беломорканал", взбирались на высокие подножки своих
машин и уезжали, либо, громыхая пустым прицепом, в сторону
делянок, либо, подметая грунтовку каким-то особенно длинным
хлыстом в сторону склада.
Спустя много лет, недалеко от дачного поселка, увидев
только что вырубленный участок нашего любимого леса, поваленные
сосны и березки, их смешавшиеся, еще не успевшие зачахнуть хвою и
листья, с большей частью не слишком толстых, но вполне пригодных
на дрова золотистых и белесых стволов,оставленных за
ненадобностью, мой отец остановится, горестным взглядом окинет
побоище и скажет : "А я ведь всю жизнь потратил на это
преступление" Через год он умрет от инфаркта в ветхой больнице
такого же, как Кинелахта поселка лесозаготовителей, теперь уже
старого, как и она, забытого всеми, по причине уничтожения
близлежащих лесов. А типовые щитовые домишки все еще стоят по
сторонам шоссе как бездомные старые псы, с прогнувшимися
радикулитными спинами крыш...
Вторая Кинелахта - старинная карельская деревня. Черные большие
дома, черные видно оттого, что в тот момент когда Океан мой
поглотил их и смешал глубокие воды свои с колдовством, злым,
карельским, недоверчивым и непреклонным, шел, уже который день
осенний глухой дождь и пахло, так пахло внутренностями жарких
большеротых северных печей, и всем, что было еще в этих
неприступных домах - и чистоплотными карельскими старухами, и
молоком их черно-белых коров, и моченой морошкой в кладовках и
рыбниками, истекающими соком, замурованной в них ряпушки.
Той же осенью, случилась в одной из деревень страшная история
Огромный карельский парень, вальщик лесопункта, начальником
которого работал мой отец, зарубил топором украинца , приехавшего
по вербовке в Карелию на заработки, такого же молодого как он
сам, водителя лесовоза. Зарубил неожиданно, за какую-то дурацкую
шутку, зарубил в доме и на глазах карельских старика и старухи,
за чаепитием , за столом прямо и зарубил, когда шофер наклонился,
чтобы поднять упавшие на пол часы.
Приехавшие на попутных машинах мой отец и участковый милиционер
ни слова от свидетелей не добились, а убийца уже ушел в лес
на делянку, где работала его бригада.
И до сих пор, слава богу, воют в этом изуродованном,
почти опустошенном, нищем, но таком непостижимом краю волки, за
той ламбушкой, за теми скалами - колдуньями, в том еловом жутком
лесу.
Они шли на них, с топорами, вся бригада, все до единого,
казалось не уговорить - не поймут, да просто не
услышат...
Они шли на них как волки на егерей, безнадежно, но в едином
животном порыве древнего инстинкта - наша земля, наше право
убивать чужого... Я не знаю, как удалось их остановить,
что сказали им мой отец и участковый в те страшные для себя
минуты.
Сегодня очень тихо, где-то во мне неслышно, видимо шепотом,
прибой перебирает, сортирует песчинки и я не знаю - в какую
сторону мне плыть или просто брести по уже забытому побережью и
ждать, что встретится знак - ленточка, осколок чашки, лоскуток
или просто тень от дерева и тогда - какой яркой короной украсит
Солнце вершины долгожданных гор Магнезии, как на теплом ветру
зашумят, затрепещут мои зеленые волосы-листья.
###
А... это ты, самое первое разочарование, жесточайшее, невиданное
до тех пор мною злодейство. И все это произошло в тот самый час,
когда только что выкупанная, одетая в совершенно убаюкивающий
меня фланелевый халатик, зацелованная мамой, сидела я у отца на
коленях и наслаждалась его, папиным запахом, мама, кстати,
никогда так вкусно не пахла - и под этот запах любимого и
любящего мужчины, я ждала, когда мне принесут новогодний подарок
"с папиной работы" , как говорили тогда.
Я мечтала, как раскрыв его, уткнусь в прозрачный пакетик носом и
все, все сразу: и яблоко, и маленькая шоколадка , с рыжим
котенком на зеленой обертке, и конфеты с розовым, кисловатым
названием "Радий" и пачечка печенья и веселенький оранжевый
мандаринчик и пастилка, и белая пузатенькая зефирина и еще
нечто...о чем я радостно и беспредметно мечтала - запах
всего этого, смешанный с запахом слегка влажного от пастилок
целлофана - окончательно рассеет все мои подозрения в
несправедливости этого мира, которые иногда одолевали меня в
связи с полученной на днях от мамы взбучкой из-за целой кипы
детских книжек, данных мне в "кредит" продавщицей поселкового
промтоварного магазина.
В дверь постучали, как всегда пишут в таких случаях, на пороге,
что тоже весьма характерно - лучше не скажешь, стояли два очень
счастливых лесозаготовителя с удивительно румяными лицами, в
ватных брюках и расстегнутых фуфайках. Взрослые поздоровались за
руки, мне тоже была предложена большая холодная ладонь - и я
вложила в нее свою нежную, бело-розовую лапку.
А потом мне вручили Это. Это - было серым пакетом, с плохо
пропечатанным изображением какого-то круга с выступами и
выбегающим из него паровозом. Внутри же этого кошмара, вместо
шоколадки и пастилок, вместо веселого мандаринчика и конфет
"Радий", вместо пузатенькой зефирины, находилось нечто - комок
синевато - желтого цвета из неизвестно как среди зимы
расплавившихся и совершенно потерявших форму "подушечек" и
несколько гранитных розовых пряников. Эта несбыточная
мечта "детей войны" вызвала у меня только слезы
Я вытряхнула все из пакетика на стол - в нем не оказалось ни
одной, совсем ни одной даже распоследней фантиковой
карамельки "плодово-ягодный букет"
Оказывается, деньги, выделенные на подарки были простодушно
потрачены на водку, которая также простодушно была выпита
ответственными за покупку подарков мужиками, но немного денег
они оставили, ровно столько, чтобы хватило на несбывшуюся
мечту их военного детства.
###
Для меня - один из самых искренних писателей -
Набоков. Искренность - это открытость своих собственных ощущений
жизни. Реальность состоит не в том, что мы видим, а в
том, что мы ощущаем. Нет, похоже речь идет не о чувствах, нет не
о чувствах вовсе. Возможно его объявили Великим
мистификатором за: многоэтажность смыслов, значимость незначимого
для прочих, причудливые конструкции порой слишком редких и
кажется неестественных обстоятельств, акварельность человеческих
образов, потустороннюю крайность развития событий, а больше я
ничего не скажу, потому что не хочу выдавать нашу с ним тайну
тем, у кого нет с Владимиром Владимировичем необычных и близких
отношений. А для прочих - пусть он так и останется Великим
мистификатором до тех пор пока они не разберутся с этим своим
собственным мифом сами.
В мою ладонь перетекает твое тепло, перетекает безответно,
потому что на самом деле тебя нет со мной - передо мною
утреннее дерево, едва зазеленевший тополь, почти на всю свою
высоту он на фоне розовой, будто вечно озаренной солнцем и давно
уставшей от этого стены колледжа , ограничивающего мой двор с
юго-востока, а вершиной он касается серовато-белого многоэтажного
облака, с круглой голубой пробоиной примерно на уровне третьего
этажа.
А это я украдкой взяла у Владимира Владимировича. Я знаю - он
не будет сердиться - я ведь на пятьдесят три года младше его.
"Красота - это воспоминание любви, переодетое небом, тополем,
ветром, даже парковой скамейкой и бродячей псиной..."
Так знай - о чем бы я не писала - я пишу лишь о нас с тобой.
###
День за днем, час за часом - и все минуты, секунды я превращаю
тебя в рыхлое, бурлящее тело моей повести . Каждую твою ресницу -
в букву, взгляд - в маленькую, невинную метафору. жест - в диалог
Я хочу оставить тебя здесь - в этой части - всего - нервного,
тонкого, меняющегося в доли секунды как вечернее солнце, играющее
с обитателями Земли в прятки, всего - лукавого, хитроумного
мошенника моей любви - каждую клеточку которого, я, ни разу не
прикоснувшаяся к тебе - знаю, как свою...
###
"Фетровой шляпы крылья, с синих цветов - слеза
Странник далеких былей спрятал в цветы глаза"
Стволы мокрых майских тополей блестели и как пики вонзались в
воспоминания о нашем единственном вечере, не ночи, а вечере,
вечере двух семнадцатилетних девственников...
Многим это будет непонятно, но сейчас, после жизни, да, уже
после жизни - я должна признаться, что самому серьезному и
постоянному, счастливому и трагическому, радостному и бесконечно
печальному, словно небо, что течет над невечной Моей землей - я
обязана этому невротическому, пугающе необъяснимому - любви.
А может и не так надо называть желание сделать тебя бессмертным
Теперь ты уже вечен, ты уже превращен трудом моей души, звуком
моего нетерпеливого голоса в духовную субстанцию, отделен от
обставленной жалкой мебелью, сделанной из убиенных деревьев,
комнаты - вознесен и оставлен в сфере гораздо более
непредставимой, чем вечная и бесконечная пустота Вселенной -
в поэзии. И не важно, явится ли она так называемой
"художественной ценностью",и не важно где она
родилась на свет - в стихах ли, прозе , просто мыслях о тебе,
посаженном мной цветке или даже обычной меланхолии - она всегда
будет утверждать тебя. Только так, утверждая другого самим
собой,но скорее всего - себя самого - другим, и может
существовать человек.
Вот уже и Лунная соната приветливой узкой полоской пролегла на
спокойной в эти минуты поверхности моего Океана. Вот уже
появились на клавишах твои пальцы, но пока еще смутно,
непостоянно лицо. Океан перебирает его выражения
несмело, он медлит... Но вот и последние серебристые всплески
Ты встаешь из-за пианино - на столе чай с клубничным вареньем
В квартире кроме нас нет никого - твои родители живут в
Германии.На мне очень длинная юбка, такие юбки только что
начали вытеснять советские "мини" - их первую волну, что
нахлынула в конце шестидесятых, во всяком случае на наш город.
В нашем институте пока длинную юбку носила только я. На меня
смотрели как на преступившую все существующие правила приличий и
мне это нравилось! У людей всегда так - не стыдно лишь то к чему
они привыкают и что исповедует большинство, даже если это -
убийство ангелов.
Вообще-то я невеста твоего друга, павшего "жертвой страсти" ко
мне.За многочисленные прогулы, которые он совершал, чтобы
насладиться моим обществом, его отчислили из университета и
ему пришлось стать Защитником нашей Великой Отчизны.
Моралисты тотчас смекнут, что я не разделяю их точки зрения
относительно Священной верности, но их суждения будут, как
всегда, проигнорированы мною.
Ты говоришь о Шолом Алейхеме - я не читала его и потому
старательно пытаюсь изобразить то, что и изображать было не
нужно, поскольку существовало на самом деле, а именно
"очаровательную женскую глупость", и я сказала, что не люблю
толстых книг
Я увлечена тобой, а может просто собой в тебе, у меня мягкие
длинные волосы - они стекают с плеч светлыми медовыми струями
прямо в твои ладони. Томик Шолом Алейхема демонстративно громко
падает с полки.
Нет, не нужно ждать эротических сцен. Мы просто лежали, обнимая
друг друга. Мы не в состоянии были даже пошевелиться. Потом,
открыв глаза, я увидела твое лицо - оно было бледным, почти
белым, как озерная лилия...
"Муж мне, а в самом деле - всадник загорных вьюг
где выползают ели, встать на дорогн вдруг..."
Эти мои стихи оттуда - из нашего вечера.
Все так же как и двадцать лет назад - блестит листва после
дождя, огромные кучевые, много раз исхоженные вдоль и поперек
горы-облака, белое, зеленое, голубое - черемуха, цветущая рядом
с небом, а где же время - я замечаю только времена года. Нет, это
не время проходит - это мы проходим сквозь время. Кто-то идет
быстро, кто-то не торопясь, восхищаясь его чудесами. Пройти
сквозь время - может это и есть цель нашей жизни?
Не будем торопиться сквозь время...
Театр Юного Зрителя - маленькая комнатка за сценой, за маленькой
сценой , маленького зрительного зала Дворца Пионеров, что на
берегу Онежского озера, в небольшом особняке с колоннами,
построенном для какого-то советского вельможи еще во времена
Карело-Финской Республики.
Вторая мировая, Польша, Варшава, гетто, Янош Корчак,обреченные
еврейские малыши. "Возвращение домой" - так говорит о смерти
Герман Гессе, да, наша планета до сих пор не стала домом для
человека. Идет спектакль "Варшавский набат"
Для меня никогда не существовало зрительного зала, если там было
темно - там шептался и нежно рокотал Океан. Вот и сейчас - белые
птицы полонеза Огинского трепещут над его прибоем. Польша,
Варшава, еврейское гетто, Януш Корчак... и почему-то полонез
Огинского...
Мыслить - это значит отрываться от своих желаний и предаваться
бесчувствию. Мне кажется, что совместить эти два процесса
невозможно. Все чаще начинаю смотреть на все с
пухлого, высоко живущего облачка, словно из собственного
небытия... Возможно, именно это и называют медитацией. По своей
воле оторвать себя от себя и самую беззащитную свою половину
забросить высоко, высоко - в космос, где обитают только наши
общие иллюзии, а потом, ощутив голод и боль половины, оставленной
на Земле, вновь воссоединить их - и хорошо пообедать !
Сегодня я видела как плакал мой ангел-хранитель...
Я знаю почему он плакал - он уже не способен защитить меня от
меня.
Все вспоминаю умершую сестру, троюродную всего лишь, но с
ней, с раннего детства увлекшейся балетом, очень счастливой,
несмотря на свое "незаконнорождение", круглосуточный детский сад
и нищету, мне всегда было "по себе"
Безусловная ценность мужа - вечный комплекс русских женщин, и
уложил ее, еще только тридцатилетнюю, в гроб, неаккуратно обшитый
марлеподобным российским кумачом. ... На тебе толстая вязаная
кофта, одетая матерью, чтобы не замерзла там (в аду, раю или под
толстым слоем бесовецкой каменистой почвы?), на голове, на
поредевших от невообразимо трагичной участи, волосах, газовая
косынка, из тех, что носили в шестидесятых годах буфетчицы
привокзальных буфетов и рабочих столовок -(белый маленький
фартучек, сережки в ушах, ярко накрашенные губы, рядом большая
рыжая бочка с пивом, за спиной на полках с нарядными бумажными
кружевами - недостижимое для нас с тобой - конфеты в больших,
разрисованных орехами, фруктами и белками, коробках.) А сейчас,
эта косынка из прошлого, косынка, какие давно уже не носят
"уважающие себя дамы", скрывает следы трепанации твоей непутевой
головы, столько раз битой мужем о стены, о спинку кровати.
Священные узы брака - они оказывается священней человеческой
жизни, священный долг своему государству - тоже священней ее...
Когда я вышла к Вам, в белой океанской пене, вернее мокрая от
околоплодных вод - что подумали Вы, увидев меня, что
почувствовали ? Зачем я вышла? Зачем я Вам? Зачем я себе? Мои
волосы - зеленая листва, слились с зеленой травой ваших лугов и
я уже бежала к вашим лесам, к вашим страстям, к вашей любви и
вашей смерти...
Радуга,что живет в жемчужных бусах - как она весела сегодня,
при свете трехрожковой люстры, пылающей над вечеринкой
Танцуем под песни Высоцкого... Не хочется описывать то, что
находится на столе, потому-что это знает каждый "совок"и это
всегда одинаково - водка, салат "Оливье", сыр, колбаса, пироги,
яблоки, конфеты... Водки много, но есть и вино - для "дам"
Вечеринка сугубо семейная - каждый мужчина чей-то муж, а каждая
женщина, не исключая и меня, чья-то жена. Почти все уже находятся
в гостях у своего подсознания,и иллюзия реальности земного
существования постоянно колеблет общественное застольное мнение
от одной крайности к другой. Это всего лишь семидесятые... Иногда
к матерям подбегают маленькие дети за каким-то разрешением,
например, взять уже пятидесятую по счету конфету, или :"Можно мы
с Лешей пойдем погуляем в коридор? "
Неожиданно "ветер свободы", ворвавшийся через раскрытую дверь
лоджии и вознесший до потолка тюлевые занавески опрокидывает
вазочку с салфетками, она же в свою очередь несколько наполненных
стеклянных рюмочек, сидящие рядом с пострадавшей территорией
стола бросаются на помощь, а потому все заканчивается схождением
в салатницу лавины яблок "Джонатан" из переполненной
хрустальной вазы.
Затем дети куда-то исчезали - укладывались кем-то где-то спать,
за столом начинали курить - в салатницах появлялись окурки, с
желтым фильтром - со следами губной помады - дамские, без - всех
остальных. Молоденькая жена художника уже начала собирать их
вилкой и отправлять себе в рот - это было зрелищем не для
слабонервных и внимание срочно переключалось на актера кукольного
театра, с упоением истинного художника рассказывающего анекдот о
несчастном светлячке, который по ошибке попал пенисом в сигарету.
Потом выкрикивался какой-то совершенно неслыханный тост,
начиналась вторая фаза возбуждения, закончившаяся в тот
раз добровольным раздеванием до нижнего белья почти всех женщин (
конечно кроме меня, ибо все мои попытки прорваться в собственное
подсознание с помощью водки кончались неудачами) Затем ими же был
исполнен танец, якобы способный зажечь огонь в чреслах
присутствующих. Сложно сказать о результатах, поскольку некоторые
из тех, кому был адресован этот крик тела уже давно периодически
выходили в туалет и тошнота стала их единственным
всепоглощающим чувством.
Ты был моим посредником, ты был серебряной цепочкой, связывающей
меня с моей душой, но вовсе не оттого, что я этого хотела и не
оттого, что ты обладал каким-то особым даром - просто
этого желал от меня Океан. Мы общались с тобой на языке взглядов
и танца.
"Парижское танго" - мы были одни на блестящих от дождей тротуарах
Парижа - мы были Парижем, ну как еще можно стать им? Наши тела
улавливали даже смутные намерения друг друга, мое задавало вопрос
- твое отвечало, а уж жест - он и вовсе был общим, а потому таким
отчужденным от этого стола, этих лиц и даже музыки, он вел себя
так, будто нас уже не было в живых...
Мне кажется теперь, что слово существует исключительно для
лжи. Если ты смог сказать, значит ты уже солгал. Говорение - это
выдворение лжи из души, правда, увы, впервые об этом сказала,
как вы знаете - не я.
Для меня всегда существовали две истины - истина моего Океана и
истина этой твердой жестокой суши, неизвестно зачем появившейся
из волн...
А вокруг - кобылицы, но не в листвяных, густозеленых
одеждах, а в шелковых комбинациях, с хищными, густыми кружевами
вокруг стройных и не очень, шей.
Жаркое лето на улице Красная - я, девятнадцатилетняя замужняя
дама, поливаю с балкона третьего этажа дикие ромашки, умирающие
на газоне. Мимо нас с ромашками равномерно часто, не давая
передышки ни ушам, ни легким, ни душе, идут грузовые автомобили и
мы с ромашками держимся друг за друга, как за соломинку. Только
бы дожить до вечера, устроиться поудобней в тишине и плыть по
океанским волнам, касаясь их благодарно и счастливо.
Открылась дверь соседнего, совсем близко висящего балкона и к
нам "сошел" худощавый, нет, скорее - худой,... художник. Это был
именно художник, человек, которого бог задумал художником и
сотворил в полном соответствии со своим замыслом. А вообще он бы
похож на птицу - грифа, всегда надмирный, всегда либо очень
покойный, либо стремящийся, пролетающий сквозь город или коридор
коммунальной квартиры с развевающейся седой прядью своей
прически, слегка волнистого переросшего "каре", темно - русого с
проседью цвета.
А Белой Лошади с одной из его картин суждено до конца моих дней
смотреть на меня и видеть меня такой, какой когда-то
видел он. Птица - художник умер, никогда уже даже кончика
знакомых крыльев, раскинутых перед взлетом среди толпы, в тесноте
нашей державы не увидать, не угадать встречу на перекрестке
дня и вечера. Он только вскрикнул, а потом прошептал... и его
акварели вернулись в воздух этого города. И я так люблю вдыхать
их маленькие радужные капельки.
Шел причудливый агустовский дождь. Нырял с высокой серенькой
тучки в еще теплую каштановую воду реки Чалны, просеивал сквозь
мелкое сито дорожную пыль и все просился ко мне в мансарду , все
постукивал по-дождиному и переливался с недовольным ворчанием из
стоящей под водостоком бочки. Тучка была маленькой и пухлой,
дождь коротким и несеръезным, а мне снился сон... И в этом сне
я встретилась с твоей матерью, и в этом сне я поцеловала ее руку
- как теплое крылышко небольшой птицы - вот какой была ее рука.
Художник - птица, рука твоей матери - крылышко птицы, как мне
надоело притяжение Земли, самое радостное для меня - полет.
В полете остываешь от всех остальных желаний - это и есть цель их
исполнения. Забыты руки, ноги, органы пищеварения не тревожат -
все довольны, все сыты - летим !
В моей мастерской, в Доме офицеров живет человек . Его зовут
капитан Тиц. Его умные глаза, его едва ощутимая улыбка...
Капитан Тиц - это слегка подретушированный мужской портрет,
оставшегося после снятия какой-то давнишней Доски почета "лучших
военнослужащих" Я нашла этого "Джоконда" под столом. Он так
хорошо посмотрел на меня за это и влюбился... На сегодняшний день
это единственный мужчина, который меня искренне любит.
Капитан Тиц сидел на сцене за роялем. Капитан, черный рояль,
скребущаяся где-то за грязным "задником" мышь и Лунная соната,
да еще одинокий, с поблекшим светом маленький прожектор под
потолком - вот и все обитатели сцены в холодном январском
зрительном зале. Зал тоже пуст, как оставленный город, стершаяся,
с тремя полосками, одна широкая красная, две узких зеленых по
краю, ковровая дорожка в проходе сладко спит, ей одной здесь
только и не зябко.
А эти, там, на сцене, словно на маленькой полянке посреди
елового леса, с вечерним холодным солнышком все раздвигающим
ветви и все никак не могущим попасть сюда полностью, показаться
всем своим ровным круглым лицом. И зрительный зал, будто черная
высокая скала с четвертой стороны полянки.
Капитан в камуфляжном костюме, в серой солдатской ушанке,
печально опустившей уши, судя по изрядно потрепанным завязкам,
досадно старой. На улице сегодня минус тридцать пять, зал бывшей
Духовной консистории едва сохраняет плюсовую температуру.
Завтра капитан уезжает в Кандалакшу.
"Господи, позволь мне узнать твою волю в имени моем, в рождении
моем. Или пусть в молчании твоем исчезнет мое имя, насытится моя
душа и молчанием твоим..."
Еще полчаса назад здесь было шумно, как на площади в майское
воскресенье. Сначала музыканты гарнизонного духового оркестра
собирались на репетицию, гремели по сцене сапогами,
рассаживались, матерились, вспоминая какие-то бытовые неурядицы,
наконец маленький их дирижер взял власть в свои руки и
удивительно из "какого сора" вырастает эта дерзко захватывающая
тебя и возносящая и бросающая потом совсем внезапно игра духового
оркестра, эта битва блестящих труб и разнузданных тугих
барабанов, то наступающих, то отступающих поочередно...
И потом нежно, нежно, потом так легко и безрассудно станет тебе
в высоком голубом небе.
На самой поверхности Океана, на прозрачной ладошке его
младшей дочери - кисточка черемухового соцветия ... Зеленый
деревянный забор городской танцплощадки, пятидесятые, моя
семнадцатилетняя мама, перелезающая с подружкой через этот забор
на танцы, выпавшая из светло-русых волос кисточка черемухи.
Перелезла ... и сразу в Океан, он кружит тебя, кружит, он
перемешивает наши с тобой жизни...И рождаюсь я, и ты знаешь, что
это я и еще безудержней кружишься в вальсе.
Человек создан для того, чтобы энергию солнца превращать в
энергию любви...
Она, эта энергия нужна, чтобы созидать Вселенную, мертвую,
каменную Вселенную, чтобы вечно добираться до ее бесконечности,
привозить с собой семена деревьев и трав, птиц, устроенных нами
так, чтобы могли жить и петь там, просыпаясь вместе с тамошним
Солнцем.