Был смуглый день. День, когда солнце уже подохло, и живность попряталась по кустам, населявшим этот траурный пляж.
Ляжки запестрили на горизонте, где ни облачка, ни овечки. Лишь стоял в воздухе гагачий пух. И глух был ветер к мольбам обладателя ляжек и одиноких чаек, с поникшими клювами крутившихся поблизости.
Был паршивости средней денек. И огонек в окне мотеля “На страданий ус намотана мораль” одиноко блеял в смуглости дня.
День этот далее плавно перекатил в глухой вечер, а затем в немую ночь.
Гобелен сидел в мотеле: тупо созерцал телодвиженья в синем экране. Панелей упорно чесал третий глаз и глупо тонул сознаньем в синей яме, полыхающей яркостью красок. Пантелей вязал крючком и метил оком в синие просторы телевизора. Гобелен трещал суставами на водяном матраце, медитируя на голубом образе, причем постоянно изменяющемся.
Глядь, а за окном отеля – вшей убежища – гагачий пух и ступор ветровой. Глядь, а за окном – сугробы гагачьего пуха и пропасть ветра. Глядь, а за стеклом окна мотеля снует ватага гагачей и пуха. Глядь, а за стеклом узорчатым (по причине пуха из гуся) – столпы пухового гуся и бездна ночи.
Эскалоп, принявший на бедро, залез в тоннель, ему незримый доселе. И затея с лихвой голову ему снесла и застелила взор его нелинейными цветами и величайшими переживаниями. Он бродил меж синей точкой, искрящейся и булькающей, будто, наверное, идеями, и стенами отеля, светящимися и из золотого дерева словно. Ранее они были не достойны столь дикого восхищенья, но сейчас даже не казались прогнившими.
А выйдя на улицу там сотни вещей зримы и удобоваримы панелей скользнул в искрящийся золотом нюанс его сознанья чайки галтели будто озверели напившись кетамина а мир звучал и пел как панелей и не представлял там за мотелем зрим белый как кость людская песок это пляж из сахарных домиков а далее гобелен зашел в дебри гагачьего пуха этот пух сребрился и ствол нервный изъедал до жужжанья в ушах антрекот восхищаясь брел по пуху и по песку далее и вышел к морю оно стояло запором ветра и нет совсем и мочи нет сносить гагачий пух на веках и на глазных яблоках и ветра нет и все стоит закупорившись будто разрядки нет и пух златой в воздухе витает точней висит и не дышит дыханья ночи нет но панелей антрекот и эскалоп идет по морю из гагачьего пуха и солнце должно вскочить вот-вот а сажа спасть навеки и облак-овечек набежать и травки пощипать гагачьего пуха гобелен бросил свой устремленный взор на горизонт где зачиналась новая эпоха где эра-эмбрион зачалась и известила свинцовостью и мутной желтизной под боком у неба и вот уже желтистость осветилась розовым окраснела обагровела розоволикость неба зачатие успешно и роды кровоточные свершились вот панелей стал зрителем хоть гагачий пух ему ум застилал он зрел это видение сотни вещей в эти моменты зримы сотни вещей в нас зримы.
Следует гагачий пух понимать как пух из гагачей, то есть гагачий пух – это белый ступор в смуглом небе, это пух из снега, то есть снежный гаг из пуха, его пух – это кусочки его самого, это гагачий ветер, это ступор на ветру, это нет ветра, это…
О, гагачий пух
Ниспошли нам пух гагачий
Ибо мы нуждаемся в нем
О, великий пух гагачий
Ниспошли потоп из пуха твоего гагачьего
На наши непушные головы
На наши девственные головы
Неискушенные пухом твоим
О, гагачий пух
Застели нам глаза и рот
И дай нам свои пухи…
Апух!