Он называл меня «Мой Рыжий Ангел» и регулярно водил в «Шоколадницу». Эти посиделки были для нас любимым времяпрепровождением. Я сидела напротив него и, смеясь, болтала ни о чем, уплетая за обе щеки кучу сладостей. Он пил горячий кофе, горький и едкий, и улыбался, слушая мою болтовню.
Больше всего на свете, он любил, когда я читала что-нибудь из своих произведений. Он сидел напротив меня и, когда я поднимала глаза, встречал их восхищенным взглядом. Он говорил, что у меня очень одухотворенное лицо, когда я читаю. А я любила смотреть, как он рисует. Он рисовал портреты. Он настолько часто рисовал меня, что за полминуты мог набросать эскиз, даже если меня не было рядом. Он знал каждую мою черту. В его квартире всегда был легких бардак, и пахло какими-то красками, хотя рисовал он только углем и очень редко карандашом. Его длинные сильные пальцы были всегда испачканы в этом угле.
Когда у меня что-то не ладилось, я сбегала к нему. Я клала голову ему на колени, и он гладил, перебирал мои волосы, что-нибудь тихо напевая. Он всегда понимал, когда мне не хотелось говорить, и никогда не настаивал. Он знал, что у меня нет от него секретов, и я все равно потом ему все расскажу.
Мы часами могли спорить на любую тему, доказывая что-нибудь друг другу. Когда мы ссорились, он всегда без предупреждения приходил с рыжими розами. Если ему казалось, что ссора незначительная, он дарил мне одну маленькую рыженькую розочку. Если ссора была серьезной, он мог притащить огромный букет. Он стоял на пороге, нисколько не виноватый, и улыбался. Когда он улыбался, я не могла на него сердиться. Я принимала розы, и мы шли пить чай.
Мы очень много обсуждали моих ухажеров, но когда речь заходила о его девушках, он пожимал плечами. Я негодовала и знакомила его со всеми своими подружками. Но он щелкал меня по носу, говоря «Не то это все, малыш, не то…»
Когда я после очередной неудавшейся любви прибегала к нему вся зареванная, он обнимал меня, целовал в лоб и повторял «Все будет, хорошо, Мой Рыжий Ангел, все будет хорошо. Глупые они все…» И постепенно я успокаивалась.
Он всегда был чуть небрит. Я очень любила теребить его челку, которая лезла ему в глаза.
Когда я болела, он забирал меня к себе и устраивал себе маленький отпуск. Он исправно пичкал меня лекарствами и шоколадом. Я ходила в его футболке, растрепанная, без капли косметики и постоянно ныла. Он поил меня горячим какао, укрывал одеялом, притаскивал кучу видеокассет и заказывал пиццу. Мои болезни редко длились больше недели: я знала, что ему надо на работу, а без него мне болеть было скучно, и я выздоравливала.
Он часто водил меня к своим родителям. У него были очень милые родители, и они очень тепло ко мне относились. Мы с ними находили общий язык и часами болтали вчетвером, пока его мама не спохватывалась, что уже поздно, и нам пора.
Самым ужасным наказанием для него были походы по большим магазинам. Он с несчастным видом плелся за мной, пока я не начинала злиться. Когда я, наконец, взрывалась и высказывала ему все, что думала по этому поводу, он громко, но беззлобно смеялся и начинал меня щекотать. Мы носились друг за другом по магазинам и эскалаторам, сшибая людей и товары, пока нас не останавливали или пока я не уставала. Тогда он брал меня на руки и нес куда-нибудь перекусить. Ему было все равно, что о нем подумают. Он с радостью поддерживал все мои безумные идеи, где бы мы ни находились.
Он носил потрепанные джинсы и полурастегнутую рубашку, но он всегда чувствовал, когда было необходимо хорошо выглядеть. В театре, на праздниках, перед моими друзьями, он был изумителен. Мне было смешно смотреть, каким он становился обходительным, вежливым, чуть холодным. Окружающие были в восторге. В такие моменты я не узнавала его, и лишь, когда он поднимал на меня ласковые глаза, я успокаивалась. В них было столько же нежности, как и всегда. Он улыбался мне, понимая мою тревогу, и вновь пускался в светские беседы. Обычно посреди этого мероприятия, он утаскивал меня куда-нибудь, где нас никто не видел, развязывал свой галстук, по обыкновению взъерошивал волосы, вздыхал и с горящими глазами предлагал сбежать. Я говорила ему что-то про нормы приличия, вежливость и прочие, но он угрожал побегом через балкон по связанным простыням или чем-нибудь в этом роде. Я смеялась, и мы убегали.
Мы могли все ночь напролет гулять по городу. Он крепко держал меня за руку и не разрешал перебегать дороги на красный свет. Мы безумолку болтали, шутили, смеялись. Зимой мы играли в снежки, лепили снежную бабу или просто катались в снегу. Прохожие показывали на нас пальцами, а нам было все равно. Летом он мог посреди улицы, услышав какую-нибудь мелодичную музыку, пригласить меня танцевать. Я соглашалась, и мы долго вальсировали, даже когда уходили так далеко, что мелодия переставала быть слышной.
Однажды мне позвонила его мама и сказала, что он в больнице. Я примчалась в эту больницу, где отвратительно пахло медикаментами, и долго спорила с медсестрой, которая отказывалась меня пускать. Когда я, наконец, вошла, мне стало страшно. Он лежал, очень бледный, с закрытыми глазами. Он спал, но мне казалось, что он умер. Врач сказал, что у него какое-то странное заболевание, связанное с нервами, из-за которого у него в любой момент может случиться инфаркт. Я никак не могла поверить. Он мне всегда казался таким спокойным, таким веселым. При чем тут нервы?…
Когда он проснулся и увидел меня, на его лице просияла улыбка.
- Мммм… - улыбался он, - Мой Рыжий Ангел…
- Как тебе не стыдно тут валяться, - попыталась разозлиться я, - а?! Давай, выздоравливай, пойдем скорее отсюда. Ты же знаешь, я не люблю больницы.
Он улыбался, но в его глазах почему-то застыла грусть. Его выписали через три недели, одарив длинным рецептом необходимых лекарств. Все вроде бы пошло по-старому, но я чувствовала, что он чем-то обеспокоен. Хотя в его состоянии, это было понятно, и я старалась не думать об этом.
Через четыре месяца он снова попал в больницу. Я прибегала к нему сразу же после занятий и просиживала около него часов по десять - двенадцать каждый день. В транспорте я постоянно писала, писала обо всем, только для того, чтобы потом прочитать ему. Я развлекала его, как могла, но он не поправлялся.
И вот однажды врач захотел поговорить со мной.
- Он выживет только, если сам того захочет, - сказал он.
- Как это? – не поняла я.
Врач внимательно посмотрел на меня.
- Можно привести лошадь к водопою, но нельзя за нее напиться…
Когда я снова пришла к нему в палату и села на кровати, взяв его руку, он заговорил первым.
- Мой Рыжий Ангел, знаешь, я бы хотел тебя кое о чем попросить.
- Да?
Он помолчал, блуждая рассеянным взглядом по моему лицу.
- Малыш, принеси мне, пожалуйста, уголь и бумагу…
Я дарила ему плюшевых мишек и шары, а он каждый день дарил мне свои рисунки.
- Скоро весна, - как-то говорила я, лежа рядом с ним. –Кое-где уже снег тает…
Он молчал.
- Так хочется тепла…
Он молчал.
- Правда? – я повернулась к нему.
Он, казалось, меня не слушает.
- Прости меня, Мой Рыжий Ангел…
- За что?
Он улыбнулся и погладил мои волосы.
- За что? – повторила я свой вопрос, но он не ответил.
- Я так люблю твою улыбку… Улыбнись мне, пожалуйста…
Но мне совсем не хотелось улыбаться. Я смотрела на него и понимала, что что-то происходит, но я ничего не могу сделать.
- Ты пугаешь меня…
- Улыбнись мне, пожалуйста… - повторил он, как будто не слыша моих слов.
Я растерянно улыбнулась. Он тоже улыбнулся.
- Все будет хорошо, Мой Рыжий Ангел, все будет хорошо… Глупости все это…
Он закрыл глаза и больше уже никогда их не открывал.
Он никогда ничего не просил, никогда ни на чем не настаивал. Он даже никогда не говорил, как он на самом деле ко мне относился. Он просто был рядом, и мне казалось, что так будет всегда. Что он просто всегда будет рядом…
Шестнадцатого апреля на его могиле ветер трепал огромный букет рыжих роз. За все…
22.12.03