1.
– Аплодисменты! Аплодисменты!! – требовательно воскликнул я и взмахнул рукой. Из цилиндрической темноты донесся грохот сотен замерзших ладоней.
Белый двухметровый кролик вышел из-за кулис. Вялые уши трепались об его толстые дряблые щеки; оставляя длинные следы, загребая лапами сверкающие как золото опилки, кролик медленно направился к ярко освещенному центру арены, где его ждал цилиндр. Неприлично крупная дама в первом ряду сунула зрачки под веки и поползла в пол, ломая ногти о вельветовые рукава соседей.
– Кролик! – через узкое и закоптелое горло протрубил я, делая карточный, неуловимый жест пожарнику, притулившемуся рядом, –выковыряв из брезентового кармана пузырек с нашатырным спиртом, тот помчался к пострадавшей.
- И фокусник! – из-за кулис немедленно высунулось хитроватое лицо Ивана Расстегаева, заалели под приторным светом софитов его усы, загорелась волшебным огнем лысина.
В это время, стараясь кряхтеть как можно тише, кролик втискивался в цилиндр.
- Заяц! Какой здоровский заяц! – пронесся под куполом цирка пронзительный вопль вдруг проснувшегося малыша и спровоцировал волну оваций.
Тяжело вздохнув, кролик вжал голову в плечи, прижал уши к голове и полностью исчез в цилиндре. Гарцуя и пританцовывая, изящно помахивая тросточкой, Иван выскочил на арену и разослал воздушные поцелуи всем сторонам света, чем привел публику в сущее неистовство. Ловким жестом подхватив цилиндр, Иван нахлобучил его на лысину и хлобыстнул сверху тросточкой.
- Оп-ля! – воскликнул Иван, тем самым подавая знак заоблачному маэстро. Исполняя свою давнюю мечту, маэстро сильно ткнул заостренной дирижерской палочкой в шею зазевавшегося музыканта, который перед самым представленьем перелил в себя этиловой амброзии и теперь ловил мух приветливо раскрытым ртом. Оглушительно лязгнули тарелки. Своим самым артистичным жестом Иван сорвал с головы цилиндр.
Но комического эффекта не произошло, – кролик не вылетел из шляпы и не шлепнулся на лысину Ивана, не смял тело «незадачливого» фокусника своей громоздкой тушей – нет, ничего подобного, – произошло другое: из перевернутого цилиндра, который Иван держал в левой руке, медленно выпало длинное белое ухо и печально закачалось над самой землей. Иван сразу понял, что случилось, понял и я, догадался и маэстро.
Не догадались лишь зрители, имея на то полное, оплаченное право, и многоопытный Иван не отважился их не путать.
Треснув себя по лбу тросточкой, он зашатался как пьяный, и на лбу его воссияла крупная шишка; по рядам пронеслась волна смеха; воодушевившись, Расстегаев огрел свой лоб еще раз, уже значительно сильнее: сам он от удара шлепнулся на задницу, а тросточка разлетелась на две неравные части; публика затряслась от смеха – толстая женщина, приведенная в чувство парой капель нашатыря, теперь задыхалась в истерике, и густые мучнистые слезы текли по ее пурпурным от смеха щекам. Иван поднял две половины своей тросточки, придирчиво обнюхал каждую и жадно стрескал самую притягательную.
Схватив с пола цилиндр, он торопливо попятился за кулисы, не переставая конфузливо кланяться, пока публика каталась в истерике и тыкала в него пальцами рук и ног. Для пущего веселья, Иван, конечно, споткнулся о нечто несуществующее и влетел в бархат портьер вверх тормашками.
А мне было грустно. Я ведь помнил этого кролика еще пацаном. Это я был тогда пацаном, а кролик всегда оставался кроликом. Веселым, вечным кроликом, который изо дня в день втискивался в цилиндр, а потом трясся в разбитой цирковой повозке, среди морковной ботвы и капустных кочерыжек, рассказывая нам, начинающим цирковым артистам забавные и захватывающие истории из нелегкой сценической жизни.
– Спасибо за внимание! – крикнул я веселящемуся люду, и на букве «е» голос мой предательски дрогнул, превратив ее в «и».
2.
Просторная гримерка почти пустовала. На столе лежали огрызки колбасы, сырели куски сыра, влажнели лужицы пронесенной мимо рта водки. Посреди стола стоял цилиндр с беспомощно свесившимся седым ухом.
Близорукий Расстегаев показывал разбитому зеркалу язык и, крепко щурясь, маленьким пинцетом извлекал из него щепочки.
Глубоко в недрах цирка жалобно фырчала лошадь, которой забыли дать сено.
Иван вынул последнюю щепку.
– Вот ведь оно как… – сказал он, и не было понятно, к чему его фраза имеет отношение: к пораненному языку или кролику. Он швырнул пинцет в сторону и подошел к столу.
С нар в углу сполз урод, которого все называли жопой, хотя его непропорционально огромная голова скорее напоминала разрезанное пополам яблоко. Носом эта голова не обладала; лицо было совершенно плоским, – поскольку равновесие уроду было держать трудно, его маленькие ножки то и дело подкашивались, и он хлопался лицом оземь.
– Он умир, да? – пропищал урод, подпрыгивая и пытаясь разглядеть, что лежит на столе. Его маленькие, сбитые в кучу коричневые глазки даже округлились от удивления.
– Нет, радился! – передразнил Растегаев, отшвыривая урода ударом щегольского лакированного сапога. Шпора громко звякнула. – Развели тут балаган…
Иван покрутил в руках цилиндр.
– Подержи, - он протянул мне шляпу и, сунув внутрь руку, откопал второе ухо; присовокупив его к первому, сильно потянул.
Из цилиндра вылезла голова с голубыми остекленевшими глазами и полуоткрытым ртом, из которого торчали два сильно сточенных, желтых от никотина резца.
– Холодные какие у него уши! - Расстегаев продолжать тащить, и скоро на стол легло всё кроличье тело, белое, пушистое, покойное, с вытянутыми по швам руками.
Мы стояли и смотрели на артиста, отдавшего столько лет цирку и умершему на арене. Не хотелось ничего говорить. Это была смерть, о которой мечтал любой циркач. Даже урод притих в углу, придерживая голову руками и роняя на грязный пол детские, чистые слезы.
Я вдруг повернулся и побежал прочь. «Куда ты?» - крикнул Иван. Я не ответил. Я сам не знал, куда именно мне бежать… Попетляв по запутанным коридорам, полностью сбив дыхание, я наконец, нашел того, кого искал. Сидя на деревянном ящике, Дима тер пробензиненной тряпочкой свой медный шлем, на который харкнул кто-то из зрителей, и курил.
- Димыч, дай пожарный топорик! Очень нужно…
Крякнув, Дмитрий не спеша поднялся на ноги и вытащил из-за ремня топорик.
Я вернулся в холодную гримерку.
– А-а, вот чего ты придумал, – протянул Растегаев, отходя подальше.
С трудом перевернув набок кролика, который после смерти, казалось, стал еще тяжелее, я взял его неподатливую, жесткую лапу, растянул и, как следует примерясь, сильно ударил топором.
– Понятно теперь, зачем обухи пожарных топоров красной краской обмазывают, - морщась, сказал Расстегаев.
- Давай, твоя очередь, - я воткнул топор в стол, взял отрубленную лапу и поискал глазами какой-нибудь бесхозный полиэтиленовый пакет.
Мы, цирковые артисты, верим в счастливые приметы и талисманы. На шее, конечно, эту лапу не поносить, но в ридикюле – вполне можно.
3.
Я шел домой, и суровый январьский мороз трещал у меня за ушами. Было действительно холодно. Я перекладывал пакет из руки в руку, потому что забыл утром надеть перчатки, а возвращаться не хотелось, грел замерзшую руку в кармане куцого пальтишки, но не успела она хоть чуточку согреться, как вторая рука превращалась в ледышку. Северный ветер щипал меня за уши, и почти всё, о чем я мечтал – это о чашке горячего чая. Меня ждали дома дети и жена – моя незамысловатая жена Мария… на столе, наверно, уже дымился чайник, стоял чугунок картохи с укропом, тусклый свет керосиновой лампы приятно играл на гранях графинчика с водкой…
Справа от меня открылась дверь шинка, и на улицу вывалился полупьяный человек в расстегнутой шубе. Изнутри пахнУло теплом и перегаром, запахом прогорклой капусты… Искушение было так велико! Но нет… нет… Я шел домой.
И мои старания были вознаграждены.
Спрятав пакет в прихожей, раздевшись, я вошел в жарко натопленную кухню, и жена тут бросилась мне навстречу:
- Смотри, смотри, что только что принес почтальон!
Детишки запрыгали вокруг:
- Папа! Папа!
Я взял в руки белый конверт с обратным адресом: «Москва. Цирк на Цветном бульваре». Сердце мое бешено заколотилось. Это письмо могло означать только одно: мой запрос удовлетворен, и я получил место в самом престижном цирке страны. Конверт можно было и не вскрывать, но я вскрыл его, и увидел на глянцевой финской бумаге то, что уже знал и так. Да, господа, да, совершенно верно: мечты иногда сбываются.
Сбегав в прихожую, я принес пакет и развернул его над столом. С громким стуком на столешницу упала замороженная кроличья лапа.
– Вот кому мы должны быть благодарны, родные мои! – с величайшей признательностью промолвил я.
А моя чудесная жена Мария, прижав руки к груди, в полнейшем умилении завизжала:
- Ой, какая лааапааа!!!