(Продолжение)
6.
«Отец поражает меня своим цинизмом. Иногда мне кажется, что он никогда не был юным – сразу родился взрослым и желчным.
Может быть, он женился на маме только потому, что у неё до него никого не было. По крайней мере, по некоторым намёкам я понял, что отец – её первый мужчина. И, наверное, единственный. Но какое он имеет право плохо думать о тех девушках, которым не повезло с любимыми? Почему он сразу считает их чуть ли не шлюхами? Уж если на то пошло, то в этом виноваты мы, мужчины.
***
Очередная чухня:
Что можно изменить в этом мире? И надо ли его изменять? Может, он изменится, если изменишь себя? Я где-то вычитал умную мысль о том, что изменять мир надо начинать с себя. А может, и не изменять – просто закрыться… Закрыть то, что живёт внутри тебя, - я не знаю этому названия: может, это душа, или второе «я», или подсознание, или что-то ещё. Это нечто представляется мне маленьким и беззащитным человечком, который любит меня, но у него пока не хватает сил оберегать меня, подсказывать, как поступить в той или иной ситуации… У него не хватает сил, потому что он зависит от меня, а я так редко вспоминаю о нём, и потому он – махонький, беззащитный, но бесконечно преданный мне, не смотря ни на что.
Иногда мне кажется, что он сможет стать сильным, если я сам себя разрушу – убью свои привычки, избавлюсь от плохих мыслей, перестану лентяйничать, злиться на тех, кто мне не нравится, и буду любить, а не заниматься любовью – это надо же такое выдумать: заниматься любовью – всё равно, что заниматься английским или, допустим, чтением… Мой отец в таких случаях говорит определённее: «Совокупляться». Меня коробят его слова. Но разве он не прав? Да! С Алиной я занимаюсь любовью. Не могу сказать, что люблю её. Или всё-таки это и есть любовь?
Ничего, ничего я не понимаю.
Понимаю одно: внутри меня живёт Некто, он пока слаб и беззащитен, но порой застенчиво и как-то нерешительно напоминает мне о себе. Ему надо расти, и, может быть, ради него придётся что-то разрушить в себе. А надо ли? Я ведь даже не знаю, кто этот Некто… Может быть, любовь?
***
Алина рассказывала мне сон:
"Представляешь, я в какой-то древней кумирне: мрачные стены, тусклое мерцание светильников, холодный плоский камень, на котором лежу я, обнажённая. Человек в сером капюшоне подает мне бронзовый меч, и я вонзаю его в своё сердце – в тот же миг огненная стрела пронзает сознание. Она ослепительно холодная и яркая, как ледяная пика горной вершины. Она обжигает. Но я не ощущаю ни боли, ни страха, и ничего не боюсь, сливаясь непостижимым образом с этой стрелой – одно целое, мы мчимся по темному туннелю, в конце которого горит яркая голубая звезда, и уже ничто и никто не сможет вернуть меня обратно. Я понимаю, что умерла: моя физическая оболочка, как старая изношенная одежда, осталась валяться там, на Земле, и мне нет до неё никакого дела, я рада, что освободилась от неё – там, впереди, меня ждёт что-то новое, необычное, и мне не стыдно, что я обнажённая, как не бывает стыдно человеку в бане или ванной – я плещусь в потоках света, который заливает тоннель, смываю с себя земную пыль, а, может быть, это и не пыль, а шелуха того кокона, из которого вылетела моя душа. Кокон – это тело, и я думала, что оно у меня красивое, ну, если и не как у какой-нибудь топ-модели, то, во всяком случае, не самое худшее: многие мужчины смотрели мне вслед, и слишком во многих глазах я видела желание обладать моим телом. Но ни один из них не догадывался, как прекрасно то, что скрывается в коконе! Их это даже не интересовало. Я летела навстречу голубой звезде и думала: «О, боже, как прекрасно то, что впереди!»
И вдруг кто-то сказал: «Неужели тебе не страшно? Вспомни: мотыльки тоже летят на яркий огонь, и ничто их не может остановить. А каков результат? Тебе не страшно стать такой бабочкой?»
Я почувствовала, как нечто холодное прикоснулось к моим лопаткам и просочилось внутрь, стиснуло сердце и, сжимая его, прошептало, что я -ничтожество, слишком много о себе вообразившее. Я возмутилась, хотела ответить, что это не так, но не смогла вымолвить ни слова, и тогда мне пришло на ум, что нужно найти глаза того, кто мне сказал: «Ничтожество!» Но я, как ни старалась, никак не могла увидеть эти глаза, чтобы взглянуть в них. А этот кто-то, усмехнувшись, обдал меня горячим дыханием: «Ты просто не хочешь меня увидеть!»
И я поняла, что не могу увидеть его глаза, потому что на самом деле - не хочу, боюсь, рано мне видеть того, кто испепелял меня своим взором…
В ту же секунду моё тело (или это было не тело, а то, что зовут душой?) сорвалось с высот и стремительно полетело вниз. Больше ничего не помню. Проснулась с ужасной головной болью, а к вечеру поднялась температура…»
Интересно, почему ей приснился этот сон? И почему она не захотела увидеть глаза того, кто говорил ей жестокие слова?
***
"Не я ль один
плыву на лодке ночью?"-
подумал я,
когда волна
меня несла, -
И в тот же миг
в дали безбрежной моря
в ответ раздался легкий
всплеск весла!..»
Чьи это стихи – не знаю. Мне их Алина прочитала. Обычно я не запоминаю стихов, а эти почему-то запомнил. Странно устроен наш мир: думаешь, что ты одинок, но на самом деле рядом с тобой всегда кто-то есть. И, наоборот, когда рядом с тобой кто-то есть и ты вроде бы не одинок, ощущаешь вокруг себя пустоту.
Хм! Не умничай, дорогой! Ты сам-то хоть понял, что написал? Ты написал об удивительной возможности человека хоть на время лишиться одиночества. Но, может быть, это чаще всего случайность? Хотя, с другой стороны, любая случайность – это записочка, посланная Богом. Случайность не случайна. Вот в чём закавыка! А мы думаем: «А! Ерунда! Это ненароком произошло…»
Нет, не ненароком.
***
Алина разоткровенничалась и рассказала, что вообще-то мужчины не всегда падали перед ней перед штабелями, да и сейчас, в общем-то, не падают, это она только вид делает, будто «ля фам фаталь» и всё такое, а на самом деле (тут она пытливо посмотрела на меня, ожидая, видимо, опровержений) – вполне обычная, и ничего в ней такого нет, и вообще: всё, что житейское море выносит к её ногам, то – её. «И ты тоже, - зачем-то уточнила она. - Прибило тебя к моему берегу – почему бы не взять?»
Её первого мальчика звали Никитой. Он учил китайский язык, разбирался в компьютерах и наизусть знал Платона и всяких Ларошфуко. Его любили все девочки, а он хотел любить только Алину. Её поразил не сам Никита, а то, как быстро и ловко он смог отремонтировать её компьютер, который накушался каких-то жутких вирусов и троянов из Интернета: ни одна программа не запускалась, а если запускалась, то вскоре расплывалась по монитору, который, подмигнув на прощание, превращался в чёрный квадрат и, что ни делай, не восстанавливался.
Алина разрешила Никите любить себя, и даже не обращала внимания на то, что он постоянно ходит в одних и тех же черных вельветовых брюках, серых китайских кроссовках и у него, кажется, было всего две рубашки, которые он менял через день. Рубашки были всегда чистые, но почему-то остро пахли хозяйственным мылом. Вельветовые брюки пузырились на коленях, а на заду надувались, но Алина тоже не обращала на это внимания. Её нравилось, что Никита знает наизусть творения всяких умных-преумных философов, и в любой компании он мог вспомнить тысячу один анекдот: у парня была феноменальная память и, хоть он и не любил все эти полудебильные хохмочки, тем не менее, веселил ими скучающую публику, за что его считали душкой, хохмачом, милым человеком, а ещё все её подруги жутко завидовали, что, во-первых, он был надеждой факультета: его посылали на всякие научные конференции студентов, где непременно давали премии, а во-вторых, он был её хвостиком: куда Алина – туда и он, преданный как собака.
Но однажды она поняла, что Никита в ношеной-переношеной одежонке, умненький-преумненький, весь такой образцово показательный, - ей совсем-совсем не нужен. Ну, зачем он ей? Алине хотелось ходить в дорогие ночные клубы, вместо дешевого пива пить мартини, ездить не в трамваях, а в иномарке с затемнёнными стеклами, как её подруга Нинка Широкова, которая специально знакомилась с мужичками постарше и пользовалась ими и их возможностями на всю катушку. А ещё эта Нинка рассказывала, что и как с ней вытворяют в постели, и какие размерчики бывают у некоторых мэнов – глаза на лоб лезут, чего о Никите Алина сказать не могла. И вообще, её перестал устраивать секс за пять минут, потому что Никита вечно боялся, что сейчас вернётся мама. А снять квартиру он, конечно, не мог. И Алина сказала ему: «Прости-прощай, моя любовь!»
Нинка Широкова, правда, всплеснула руками: «Зачем ты его отшила? Пусть бы был! Он подаёт большие надежды, весь из себя перспективный. Ну и что, что в сексе нуль? За таких умненьких выходят замуж, а любовников на стороне имеют…» Но Алина была честная. Никита переживал, ходил за ней по пятам как привидение, часами стоял у её подъезда, и глаза у него были как у больной собаки. Но она смотрела сквозь него и делала вид, что не замечает.
Потом у неё были другие возлюбленные. И она поняла, что все мужчины разные, но схожи в одном - постоянно желают трахаться, и некоторые из них могут трахать кого угодно, где угодно и как угодно. При этом они не в состоянии понять, что женщина может не хотеть просто секса, она чаще всего хочет любви. Но если дама начинает это объяснять, то некоторые мужчины сердятся и называют её ****ью. Впрочем, *****ю они называют и ту бабу, которая по необъяснимым для них причинам захотела с ними близости - просто так, и не стала ничего объяснять, строить планы на будущее, а встала с постели, оделась и ушла – именно так чаще всего поступают сами мужчины, но отказывают в этом праве женщине. Мужчины не умеют сладить со своим «маленьким дружком», и поэтому одна женщина нужна им для совместной жизни, другая - для души, третья - для тела, четвертая - для машины, пятая - для... Впрочем, перечислять можно до бесконечности, потому что эти козлы и сами не знают, чего хотят на самом деле. Но чего Алинины любовники хотели совершенно точно – это чтобы она носила какие-нибудь ужасные трусики и дырявые бюстгальтеры, потому что считали: если на девушке хорошее бельё, то оно обязательно надето для какого-нибудь постороннего самца.
- Они чаще всего не в состоянии спокойно реагировать на улыбающуюся, удовлетворенную и счастливую женщину и стараются сделать все, чтобы жизнь не казалась ей мёдом, - рассказывала Алина. - Лучшая женщина – это та, которая после работы пулей мчится домой с тяжелыми сумками в обеих руках, натягивает на себя дешёвенький халатик, встаёт к плите, терпеливо ждёт своего суженого-ряженого и, когда он приходит, не спрашивает, почему так поздно, а изображает открытую улыбку и чуть ли не у порога начинает делать ему ми…
- Почему ты так думаешь? – поразился я, не дослушав Алину. – Неужели все мужчины кажутся тебе такими козлами?
- Не все, - улыбнулась Алина и грустно посмотрела на меня. – Но большинство, поверь, именно такие.
- У тебя правда такой большой опыт?
- Не будем говорить о моем личном опыте, малыш, - засмеялась Алина. – У меня его, считай, нет…
- Но ты же сама говорила, что после Никиты у тебя были другие парни…
- Не помню, навряд ли были, а если и были, то это ж разве мужчины? – Алина опустила глаза. – Считай, что до встречи с тобой я и не знала, что такое мужчина на самом деле…
Господи! Я не знаю, как относиться к её словам. То ли она так шутит, то ли это правда…
***
А сегодня вдруг вспомнилось, как мы ездили на остров. Я и Катя.
Туда ходил небольшой катер. Народу на остров заезжало немного, в основном дачники: они заняли под свои участки возвышенность, которую не захватывало весенними наводнениями. Чуть больше двух десятков крохотных деревянных домиков – вот и всё местное садоводческое товарищество. Ради него, собственно, катер и ходил на остров – три раза в сутки, последний рейс – в 20.10. Замечательно! Целый день можно было купаться, загорать, кататься на жёлтом песочке.
Причем, отдыхающего народа тут почти не бывало. Жители нашего милейшего города Ха предпочитают валяться в районе набережной на смеси некоего серого вещества (в котором, кажется, преобладают сигаретные «бычки», пробки от бутылочного пива и использованные презервативы). Центральный городской пляж расположен вроде бы удачно: рядом – утёс с памятником одному из первопроходцев Дальнего Востока, старинный парк, всякие кафешки, киоски, палатки с мороженым и квасом, а поднимешься по длинной, как в Одессе, лестнице – и вот она, Соборная площадь с дивным православным храмом, вокруг которого - клумбы, куртины шиповника, расставлены резные скамеечки, и сидят на них порой эдакие кающиеся Магдалины, цена которым – от 150 до 300 рублей, смотря чего от них захочешь, но, впрочем, о прейскуранте мне Трамвайщик говорил, и я не знаю, врёт он или это чистейшая правда. По мне, так на тех скамеечках очень даже симпатичные девушки наблюдаются, и никакие не проститутки - на вид, по крайней мере. Но, впрочем, я отвлекся. Лариса Петровна, моя школьная учительница литературы, наверняка поставила бы мне «трояк» за отступления от темы и нарушение композиции. А мне всегда нравилось «уходить в сторону»: центральная мысль – это что-то вроде камня, от которого в разные стороны расходится много-много тропинок, и по ним порой идти гораздо интереснее, чем в благоговении и почтительном смирении внимать железобетонной истине.
В общем, мы с Катькой захотели отдохнуть вдали от шума городского. На том дивном островке. По крайней мере, Трамвайщик так описал его, что нам даже показалось: новое чудо света – вот оно, рядом с Ха, а всякие Бали и Фиджи просто отдыхают! У Мишки просто дар рекламного агента. Ему бы какие-нибудь малоизвестные фирмы раскручивать или впаривать потребителям всякую ерунду, выдавая её за супер-продукцию. Потому что этот островок оказался так себе: чахлый ивняк по бережку, коряги вперемежку с валунами, чуть дальше – изумрудная густая трава по пояс: хватишься за неё – вся ладонь в зеленом соке, а что уж об одежде говорить? Продравшись через заросли шаломайника и борщевика, мы прошли мимо дачных участков на другую сторону острова.
Там и вправду оказался небольшой заливчик с желтым песочком, окруженный плотной стеной подроста вяза и тополя. Над молодыми деревцами возвышалась старая кряжистая липа. Я никогда не видел таких больших лип.
Эта великанша была сплошь покрыта ароматным бело-золотистым цветом, но ни единой пчелы на ней не наблюдалось. Видно, им трудно перелететь сюда через Амур. Липа тяжко испускала одуряющий сладкий дух, и у нас от него сначала даже закружилась голова, но вскоре мы свыклись с ним. Как свыклись с нами и две трясогузки, которые сначала, испугавшись, снялись с песочка и улетели в кусты, но, увидев, что мы слишком заняты друг другом, чтобы обращать на них внимание, явились снова и принялись обследовать камешки на берегу. Птички ловко переворачивали их клювами и доставали из песка что-то съедобное – наверное, каких-то личинок. А высоко в небе вслед за серым самолетиком тянулись белые длинные хвосты…
Получалось, что на острове мы были не одни: где-то рядом слышались голоса дачников, в кустах ивняка пели какие-то птицы, по песку сновали бойкие трясогузки. Но нам было всё равно, есть кто-то рядом или нет. До того всё равно, что мы опоздали на последний рейс катера. Часы показывали пятнадцать минут девятого, когда я наконец-то решил посмотреть время. Вот уж поистине: счастливые часов не наблюдают…
Катька предложила попроситься к кому-нибудь из дачников на ночлег, но я как представил какую-нибудь старую каргу, которая невесть что вообразит о наших отношениях или, хуже того, заподозрит в нас Бонни и Клайда, что тут же отверг эту идею: «Ничего, как-нибудь перекантуемся до рассвета. Не зима – не окоченеем. Да и не дам я застыть твоей крови...»
И не дал.
Под утро мы всё-таки заснули, укутавшись покрывалами, которые днем служили нам пляжными подстилками. А проснулся я оттого, что кто-то меня позвал. Или это мне почудилось? До сих пор не знаю, что это было. Я встал и зачем-то пошёл вдоль берега – туда, где лежал черный валун, покрытый зелеными пятнами мха. Обогнув его, увидел косу, сплошь покрытую камнями. Огромные, большие, маленькие, всякие, они лежали, стояли, прислонившись один к другому, громоздились друг на друге – сотни, а, может, и тысячи. Это было похоже на каменный сад. Казалось, что он был здесь всегда – всё остальное выросло вокруг него, как молодые деревца выросли вокруг липы-великанши. Ни единой травинки не было меж теми камнями, и только на краю этого сада прибрежная осока робко обнимала черные валуны.
- Эй! Где ты?
Я вздрогнул. Голос Кати показался далеким-далёким. Будто она звала меня из другого мира.
- Пойдем отсюда, - сказала она. – Мне тут не нравится. Жуткий каменный сад. Будто в Кащеевом царстве…
И мы ушли.
А я до сих пор нет-нет да и вспомню этот каменный сад. Почему он остался в моей душе? И даже кажется: он растет во мне. А что, если в этом каменном городе я стану чугунно спокоен, железно непреклонен и крепок как валун? В том саду место для меня тогда найдется…
***
Почему старики считают, что молодые – развратные, невежественные, ленивые? Постоянно это слышишь.
Сегодня сел в автобусе на свободное место. Может, какую-то секунду и посидел, как возле меня буквально из ничего материализовался старик Хоттабыч и закатил глаза к небу:
- Молодые совсем стыд потеряли! – и ткнул в меня пальцем. – Посмотрите: расселся! А старый человек стоит…
Я встал и, ни слова не говоря, прошёл вперёд: там было ещё одно пустое место. Но Хоттабыч не отставал от меня. Только я сел, как он опять рядом оказался:
- Молодые совсем стыд потеряли…
И тут одна дамочка сказала:
- Дедушка, садитесь, - и встала. – Я сейчас всё равно выхожу.
Но Хоттабыч упёрся:
- У него стыда совсем нет! Старый стоит – молодой сидит. Никакого уважения ветеранам.
- А вас есть за что уважать? – вдруг спросил его какой-то высокий парень. – Может, вы ветеран каких-нибудь спецслужб, подслушивали диссидентов или за Солженицыным охотились? Или ветеран компартии, которая довела СССР до распада?
- А! Эти щенки ещё и над историей Родины издеваются, - взвился Хоттабыч. – Молоко на губах у вас не обсохло…
А дамочка, ступившая деду место, участливо сказала:
- Дедушка, зачем вы с парнями ругаетесь? Они ничего плохого вам не сделали.
- Тоже мне внучка нашлась! – разошёлся Хоттабыч. – Бессовестная! Какой я тебе дедушка? Никакого стыда у молодых нет!
- Почему же? – рассмеялся высокий парень. – Нам стыдно вас слушать.
- Они ещё и издеваются над стариками! – Хоттабыч уже просто визжал. – Паразиты! Подонки!
Мы с тем парнем вынуждены были выйти из автобуса на первой же остановке. И что интересно, никто, кроме дамочки, не заступился за нас. Все сидели молча.
Может, это был сумасшедший старик? Неужели нормальный человек может вести себя так? Но, с другой стороны, как часто я ловлю на себе взгляд, полный ненависти! Обычно это какой-нибудь пожилой человек, невзрачный, плохо одетый, с серым лицом. Наверное, он ненавидит во мне молодость, силу, возможности? А может, он боится меня, потому что считает: все молодые – бандиты, и ждать от них ничего хорошего нельзя. В какой-то газете прочитал о таком случае. Один старичина поскользнулся на льду, упал. К нему подбежал парень, стал поднимать его. И вдруг дед закричал на всю улицу: «Не убивай меня!» Господи, да что же это такое происходит?
Я не могу уважать человека только за то, что он старый. Это правда. Старик всю жизнь мог тупо простоять у станка, наплодить полудебильных детей, в пьяном угаре бить свою жену – за что же мне его уважать? И за что уважать тех, кто охранял зэков ГУЛАГа, прятал в психушки инакомыслящих, «проводил линию партии» в жизнь и молчал, когда «Бровеносец» посылал войска в Чехословакию и Афганистан? Нет, не смогу уважать их. А вот пожалеть – пожалуйста! Любая старость достойна жалости. Или сострадания? Не знаю, как точнее выразиться, но одно ясно: тех, кто старше, надо беречь. Они не виноваты, что такие как есть. А может, виноваты. Но теперь-то что об этом рассуждать, и зачем их в чём-то винить? Они избрали свой способ совести, а может, это от них не вовсе зависело, и они должны были жить так, как надо, а не так, как им хотелось. Наверное, они нас ненавидят за то, что мы – другие. Но почему за это надо не любить? Не все старики, конечно, такие. Дед, кажется, меня любит. Я его очень уважаю, мне с ним интересно. Но это – родной дед. Хотя, как послушаешь своих знакомых, так поймёшь: почти у всех непонятки с родными – с отцом-матерью, дедом-бабкой, сестрой-братом, иногда раздрай в семье до ненависти доходит.
Жутко, но факт: в соседнем доме пятнадцатилетняя девчонка убила свою бабку. Её парню потребовались деньги – на «колёса», ломка у него началась. А бабка как раз получила пенсию. Внучка пошла попросить взаймы. Только она уже и так назанималась у старушки на сто лет вперёд. «Не дам, - сказала пенсионерка. – Самой деньги нужны!» Внучка была обкуренная, и очень уж за своего парня волновалась. Ну, и ударила родную бабулю раз-другой по голове, да не чем-нибудь, а топориком, который пенсионерка, оказывается, специально держала у входной двери - на случай, если грабители начнут ломиться. Денег всего-то и нашла – триста рублей, остальную часть пенсии бабушка успела потратить на лекарства да долги раздала соседям. Убийцу довольно скоро вычислили, посадили куда надо, а тот парень, ради которого она укокошила старушенцию, вскоре нашёл себе очередную дуру-малолетку….
Кажется, больше всего боюсь одного - стать злым стариком. Может, такими делаются из-за недостатка любви?
(Прдолжение, а может быть. окончание - следует)