КАК РАССКАЗАЛИ БЫ ОБ ОБЫЧНОМ ТУРПОХОДЕ:
ДАНИИЛ ХАРМС:
Дорогой Петя!
Ты уже наверно знаешь о том, что я как бы хотел идти в поход, а как бы и не хотел, потому что об этом я с тобой советовался и ты дал мне совет. Как ты думаешь, пошёл я в поход или нет? Наверно, думаешь, что не пошёл, я тебя знаю! Или думаешь, что пошел, будто я тебя не знаю! Я тебе сейчас сам всё расскажу, а спрашиваю я тебя потому, что ты сам знаешь, как интересует меня твое мнение. Поэтому я и спрашивал у тебя совет и большое тебе за него спасибо. Как твоё здоровье? Что новенького у тебя? У меня новенькое то, что я вроде бы, и хотел идти в поход, а вроде бы и не хотел. Но ты об этом, наверно, уже знаешь, так как сам дал мне совет взять с собой бритвенный прибор. Большое тебе спасибо за этот совет, хотя я им и не воспользовался, хотя и взял. Рюкзак у меня получился такой тяжёлый, что я его и брать не хотел, но ты мне посоветовал взять бритвенный прибор, а он лежал в рюкзаке. Большое тебе спасибо за этот совет, потому что в рюкзаке находилось много полезных вещей, про которые я дома и не вспоминаю, но в походе вспоминал, потому что рюкзак был очень тяжёлый, но мне было легко, так как всё было под рукой. Мы долго ходили и я вместе со всеми. Хотя рюкзак был и тяжелый, но мне было легко, так как я его сразу повесил на сучок. Пока мы ставили палатку пошёл дождь и все промокли, кроме палатки, потому что мы её не развернули. А знаешь, как приятно спать в сухом помещении? Ты советовал не закрывать палатку полиэтиленовой плёнкой, чтобы не было душно. Большое тебе спасибо за этот совет. Мы и так чуть не задохнулись, потому что палатка на нас упала, а вылезти из-под неё мы не могли, хотя и стремились. Я тебе после расскажу почему, тэт-а-тэт. (Мы долго думали, когда её выпить – сегодня или завтра. Все решили завтра, и я сказал, что лучше бы завтра, только ночью вставать неохота). В палатке не было ни одной розетки, поэтому я бритву не включал, а безопасной бритвой сейчас бреются одни дураки, вот я её и не взял, чтобы не настораживать. А когда палатка сгорела, потому что она была сухая, это получилось очень кстати, так как мы иначе бы задохнулись. А что у тебя новенького? Как здоровье? Голова не болит? Я это спрашиваю потому, что ты говорил, что у тебя уже голова начинает болеть. У меня с головой всё в порядке, только кружится иногда. Я поэтому и в поход пошёл, но она и там вдруг закружилась, и я даже упал вместе с палаткой, так что свежий воздух не всем на пользу. Ещё раз большое тебе спасибо за совет и купи мне бритвенный прибор, так как мой пропал вместе с рюкзаком, точно сгорел. На этом кончаю. Такое ощущение, что упустил что-то важное. Когда вспомню, я тебе ещё напишу. Обнимающий тебя до гроба.
Вася.
М.Ю. ЛЕРМОНТОВ:
14 мая.
Я лежал на полу, устремив глаза в крышку стола и заложив руки под затылок, когда Вернер взошёл в мою комнату, едва не столкнувшись об меня. «Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было бы на свете скучно… Вчера я был в походе и завтра собираюсь опять…» Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул. Он отвечал подумавши: «Не хотите ли вы сказать, что и меня приглашаете в поход?» «Доктор! Решительно, нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг у друга». Вернер сел в кресло, спугнув стаю мух, которые тут же начали меня беспокоить, зевнул и спросил: «Кто идет кроме вас?» «Мир путешествующих тесен, любезный доктор. Идут, как обычно, Грушницкий и драгунский капитан», - отвечал я, вздохнув. После 10 минутного раздумья, я продолжал: «Между прочим, среди вновь приехавших дам, я нашёл несколько хорошеньких». «Ваша галиматья безыдейна, - заметил доктор, - и я уже отгадываю, о ком вы так заботитесь, потому что об вас уже спрашивали…» «К делу, доктор. Вы меня много обяжите, если пойдёт княжна». Он поставил трость в угол, раздавив муху, и отвечал довольно равнодушно: «Хорошо, я поговорю с княгиней… Если хотите, я вас представлю…» «Помилуйте, доктор, - сказал я, всплеснув руками, - разве героев представляют? Они знакомятся не иначе, как в походах. Кстати, разговаривать надо с княжной». «Вы так уверены, что с княжной…, а не с княгиней?» «Совершенно убежден». «Почему?» «Потому что княгиня будут разговаривать с Раевичем». Я внутренне улыбнулся. «У вас большой дар соображения», - сказал доктор и мы, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, начали хохотать, довольные своим разговором.
Вечером, утомлённый послеобеденным сном, я сел верхом и поскакал в горы. Росистый вечер дышал прохладой и мой голос, понукавший норовистого коня, глухо раздавался в молчании ущелий. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах, и лишь в одном доме на краю слободки нашёл я чрезвычайное освещение. Спешившись и взяв коня под уздцы, я незаметно приблизился к окну, опрокинув бочку с водой и развалив поленницу дров. К счастью, в комнате шумели и чокались, поэтому на шум, мною произведённый, никто не обратил внимания. В комнате собралось человек 20 офицеров, и среди них Грушницкий с драгунским капитаном. «Господа! – говорил драгунский капитан, разгорячённый вином «Плодово-ягодное крепкое», - над Печориным надо подшутить. Завтра мы втроём – я, он и Грушницкий – идём в поход. Так вот, господа, ему в стакан мы нальём спирт, в то время, как сами будем пить водку. Представляю себе его лицо после нескольких глотков! Согласны ли вы, господа?» «Согласны, славно придумано, - раздалось со всех сторон, - надо его проучить!» «А ты, Грушницкий?» Я с трепетом ждал ответа. Холодная злость при мысли, что я мог стать посмешищем этих дураков, овладела мной. Даже конь мой заржал и начал бить копытом. Если бы Грушницкий сейчас сказал «нет», я бы бросился ему на шею, пусть даже разбив стекло и опрокинув стол. Две силы сейчас боролись в нём ( в Грушницком, но не в столе ) : помня о нашей с ним дружбе, он не мог сказать «да», но боясь насмешек своих неумных товарищей, не решался отвечать «нет». После некоторого молчания, Грушницкий, наконец, встал, и важно протянув руку драгунскому капитану, сказал: « Я согласен», хотя я прочёл на лице его печать растерянности и внутреннего стыда. «Ну, берегитесь, господа! – зло подумал я, пытаясь сесть в седло и падая на опрокинутую мной бочку. – Этак со мной не шутят. Я вам не игрушка!» Я не спал всю ночь.
15 мая.
Утром я был жёлт, как померанец. Велев катить бочку, которая неизвестно как оказалась под моим окном, к Грушницкому, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь непосредственно в одежде в холодный кипяток нарзана, я едва не захлебнулся и устал окончательно, пытаясь вылезти из ванны. Я вышел из неё, как человек, измученный нарзаном. Поднимаясь в гору, я едва не столкнулся с бочкой, движение которой сопровождалось неуправляемым грохотом. Наконец, вот и колодец… Ударившись об его стенку, бочка отскочила к подножию Машука. Скучно! Но пусть глупцы ждут от жизни чего-то более весёлого! Я отправился к Вернеру. Он, как всегда, со вкусом одевался. Надев чёрный жилет, он долго повязывал чёрный галстук, потом надел чёрный сюртук и, наконец, натянул на руки светло-жёлтые перчатки. «Любезный доктор, - сказал я; только теперь доктор меня заметил, - жизнь коротка, а вещей так много». «В вашей галиматье, однако ж, есть идея», - отвечал он. «Две», - сказал я. «Назовите…» - начал он. «Жизнь коротка, любезный доктор, - прервал его я. - Против меня составлен заговор». Вытянутое лицо доктора вытянулось ещё больше. Я рассказал ему всё, что сам услышал вчера вечером. «Вам не следует идти», - подумав, сказал Вернер. «Но это невозможно: банк на столе, игроки застыли в роковых позах», - возразил я. Помолчав, я прибавил: «Впрочем, я не спросил вас о княжне». «Княжна согласна, маменька ничего не знает», - отвечал Вернер, сделав недовольную мину, точно я спросил его, сколько будет дважды два. «Ну вот видите, доктор, - рассмеялся я, - в первом случае я рискую здоровьем, тогда как во втором я рискую умереть от скуки». «Какая разница от чего умереть – от скуки или от алкоголя? – сказал доктор. – Или вы находите смерть от алкоголя весёлой?» «Грустно умереть даже от туго завязанного галстука, - сказал я, мысленно улыбаясь, - но когда рядом молодая, едва распустившаяся душа – кто из мужчин умирал от туго завязанного галстука?» Эта моя мысль рассмешила доктора и мы поспешили к месту встречи. По дороге Вернер спросил меня, что же всё-таки я намерен предпринять. «Не волнуйтесь, любезный друг, - ответил я, - наша собственная жизнь не так уж безмятежна, чтобы заниматься переживаниями о ближних. Можно подумать, что они не переживают о себе сами… К тому же я никому поверяю своих планов. Я люблю, чтобы их отгадывали, потому что при случае я всегда могу от них отпереться». Мы с доктором и Грушницкий с драгунским капитаном подошли к условленному месту почти одновременно. Княжна явилась первая и ожидала нас, нетерпеливо поглядывая туда, откуда мы должны были показаться. В этой нетерпеливости было что-то ускользающее от определения, но понятное взору. Грушницкий бросил на неё один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на неё лорнет и отметил, что на ней не было ничего лишнего. От его взгляда она улыбнулась, а мой дерзкий лорнет рассердил её не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стёклышко на московскую княжну? Мы поздоровались. Приветствуя Грушницкого, я обратил внимание на размеры бутыли, которую он принёс с собой. Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребёнок; одна нога у него была короче другой. Выпить много он не мог. Княжна, вероятно, тоже выпьет не больше двух рюмок. Кто же допьёт остальное? Холодная злость закипала во мне. Вероятно, эти господа рассчитывали на моё горло. Сначала напоить меня, а затем налить в мой стакан спирта! Но стакан один и мы бросим жребий! Я предложил подняться в гору. Дорога шла, извиваясь между кустарниками, которые при малейшем движении ветра осыпали нас серебряным дождём. Я не помню утра более голубого и свежего. Площадка, на которой мы остановились, была почти правильным треугольником. Есть какая-то мистическая связь между законами геометрии и законами человеческой жизни. Рождение, взлёт, смерть – вот три вершины, указанные нам судьбою. Как скоро достигну я второй и третьей вершин? Может быть сегодня? Грушницкий пожирал глазами бутыль и поминутно говорил вполголоса: «Charmant! Delicieux!» Капитан поставил рядом с княжной стакан и налил в него из бутыли. Княжна выпила, даже не предложив тоста. Потом наливали всем по очереди, потом снова княжне. Бутыль опустошилась довольно быстро. То есть настолько быстро, что Грушницкий, которому едва ли был 21 год, вдруг уронил полный стакан и усиливался нагнуться, чтобы поднять его. Бедняжка! Как он ухитрялся – и всё напрасно. Выразительное лицо его и в самом деле изображало страдание. Княжна видела всё это лучше меня. Легче птички она к нему подскочила и подняла стакан с телодвижением, исполненным невыразимой прелести. Потом ужасно покраснела, взглянула на Вернера и, убедившись, что тот занят галстуком, тотчас же успокоилась. «Ты видел?» - спросил Грушницкий, толкая меня в бок. «Да, она подняла твой стакан, - отвечал я, внутренне улыбаясь. – Если б ближе был кто-то из нас, она сделала бы тоже самое и еще поспешнее, надеясь, что не всё прольется». Грушницкий бросил на меня бешеный взгляд и, мигнув капитану, протянул мне пустой стакан. В ту же секунду капитан вынул из-за пазухи второй штоф, налил из него и моментально убрал его за спину. «Забавный штоф, - сказал я, - разрешите-ка мне взглянуть на него одним глазком». Капитан смутился, но отвечал с нарочитой весёлостью: «Обычный штоф. Не понимаю, почему он вас так заинтересовал». «И, тем не менее», - настаивал я. «Кажется, он закатился в траву, - говорил капитан, пытаясь откатить штоф подальше. – Да и где его искать? Вам налито, пейте». «Отчего же не стоит, - отвечал я. – Думаю, месьё Грушницкий будет так любезен, что выпьет тоже. Хотите, я помогу вам найти исчезнувший штоф?» Я приподнялся, опираясь на колено, достал штоф и выбил пробку. Острый запах спирта ударил мне в ноздри. «Действительно, интересный штоф, - сказал я. – Что в нём?» «Милостивый государь, - поднимая брови, отвечал драгунский капитан, - разве сами не видите, что в нём водка? И, по-моему, мы слишком много говорим, вместо того, чтобы заниматься делом». «Вы не ошибаетесь, - сказал я, - кстати, сейчас очередь Грушницкого». Я протянул ему стакан: «Пей Грушницкий!» Грушницкий хотел разгорячиться, но я довольно крепко взял его за руку и, глядя ему прямо в глаза, попросил быстрее выпить, так как, пояснил я, следом пьёт княжна. «Господа! – закричал драгунский капитан, - это совершенно противу правил! Я налил господину Печорину, и пить должен он!» «Хорошо, - хладнокровно сказал я, - я выпью, но при одном условии: следом за мной из этого штофа выпьете вы». Он замялся. Грушницкий сидел смущенный и мрачный. «Господа! – вновь попытался объясниться драгунский капитан. – Мы не помним, кто пил последний и чья очередь пить! Поэтому я предлагаю отдать всё в руки жребия. Бросьте жребий, доктор!» Доктор вынул из кармана луковицу и спросил: «В какой руке?» «В левой!» - закричал Грушницкий поспешно, как укротитель змей, на плечо которому с дерева упал червяк. «Воздержался», - сказал я. Луковица оказалась в левой руке. Грушницкий протянул стакан мне. Что ж! Умереть так умереть! Потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что ещё нет его кареты. Но карета готова... Прощайте! ... Я выпил одним махом и занюхал рукавом. «А теперь, доктор, налейте стакан господину Грушницкому, да пополнее», - сказал я. Доктор вздрогнул и налил стакан. «Я не позволю! – кричал драгунский капитан, пытаясь расплескать стакан. – Это нам на утро!» «Оставь их, - сказал Грушницкий, мельком взглянув на княжну. – Ты же знаешь, что я могу выпить ведро!» Княжна одарила оратора долгим, любопытным взором, с чем я мысленно от души его поздравил и внутренне улыбнулся. Капитан плюнул, намеревался топнуть ногой, но не смог для этого подняться. «Дурак же ты, братец! – сказал он. – Пошлый дурак! Околевай себе как муха!» Он отвернулся и пробормотал: «А всё-таки это совершенно противу правил». Грушницкий выпил – и скатился с горы. Все ахнули. «Finita la comedia!» - сказал я доктору. Он с ужасом отвернулся. Я пожал плечами и раскланялся. Спускаясь вниз, я увидел труп Грушницкого. Труп задвигался и замычал. Стоит ли после всего этого ходить в походы? А всё ходишь – из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
БАБЕЛЬ:
В дом вошёл молодой человек в шляпе в чёрно-белую клетку, в оранжевом пиджаке, зелёной рубашке, жёлтых брюках и красных ботинках. В руке у молодого человека был свёрток из голубой бумаги. Молодой человек подошёл прямо к Бене Крику и сказал: «Король! Тётя Хана велела передать вам палатку. Будьте осторожно, велела вам передать тётя Хана». Молодой человек помолчал. «Что сказать тетё Хане за палатку?» «Скажи тёте Хане: Беня знает за палатку». Мы положили палатку в рюкзак Иосифа Мугинштейна, который не видел в своей жизни ничего, кроме пары пустяков, и сели на трамвай, где вагоновожатым был Фроим Грач. Пурпурное солнце прижалось к пыльному вагонному стеклу и стекло загорелось, как рампа. Все ждали появления атласного Ромео, поющего о любви, но в вагон вошёл контролёр. Дальше мы шли пешком до самого вокзала. Электричка зацокала, как лошадь, и покатила на природу, всю в деревьях, травах и женщинах. Мы ехали долго и нудно, и только второй рюкзак Иосифа Мугинштейна покачивался в верху, устилая наш утомительный путь звоном посуды. В лесу стеной стоял аромат цветов. Ветер играл на золотистой скрипке заката. «Ставьте палатку об это место», - сказал Беня Король. Мы сидели молча, слушая звуки скрипки, и только Иосиф Мугинштейн, который не видел в своей жизни ничего, кроме пары пустяков, шелестел рюкзаком, вынимая палатку. Когда скрипка умолкла, на траве рядом с нами лежали 8 безжизненных бутылок. Беня протянул мне новенькую десятку, ещё вчера принадлежавшую мосье Эйхбауму, и что-то сказал за магазин. Повинуясь скорее не голосу, а чувству, я встал и в минуту перерезал луг ножницами пыльных ботинок. В окне магазина горел свет и своими тёплыми пальцами гладил девушку, которая держала карандаш за ухом. Я долго стучал в окно, пока девушка не отворила, и потом долго сидел на ступеньке, пытаясь осмыслить, сколько мне положено сдачи, смутными поэтическими мозгами. Для истосковавшихся товарищей мой приход был, как избавление. Они зашумели, сжав крепкими загорелыми пальцами граненые стаканы, по стенкам которых катались звёзды, и только Иосиф Мугинштейн вышел в палатку покурить. Ночью Лёва Кацап втянул носом воздух, и так как он был человек простой, без хитростей, то разбудил Беню Крика. «Я человек простой, без хитростей, - сказал Лёва Кацап, - и мне сдаётся, что у нас горит палатка». «Лёва, - сказал Беня Крик, поднимая с груди голову, - пусть вас не волнует этих глупостей. Пожалуйста, пейте и закусываете». Проснувшись утром, мы увидели сгоревшую палатку, перед нею разбитого Иосифа Мугинштейна и вдали луг, по которому ходили женщины и кони.