монолог
Мой прадед, в бытность поручиком Александрийского гусарского полка, имел дуэль из-за дамы с неким молодым человеком весьма знатнее его. Как бы то ни было, у барьера никакие бархатные книги не значат ровно ничего, и прадед блистательно первым же выстрелом укокошил светского хлыща. Дело, однако ж, имело серьезные последствия: родня убиенного буквально повисла на ушах государыни императрицы, а, так как влияние на мужа своего, последнего российского самодержца Николая II, она имела почти безграничное, прадед мой лишен был дворянства, разжалован в солдаты и в августе 14-го сложил свою буйную голову в мазовецких болотах... Тем не менее, приятно считать, что в моем случае защита чести дамы – это семейная традиция с глубокими корнями. Тем более, тому есть документальные подтверждения и, на самый худой случай, фамильные предания. Так, дед мой в страшные тридцатые годы, рискуя многим, прятал на даче еврейку-коминтерновку по имени Рахиль, к которой сталинское правительство отчего-то сделалось неравнодушно. А зимой 1940-го дед пошел прогуляться с группой товарищей на Карельский перешеек и не вернулся. Что стало с той Рахилью – не ведаю по сей день. Почтенный родитель мой в 1957 году, пребывая в весьма субтильном, надо сказать, возрасте, по собственной воле ввязался в драку, защищая честь и достоинство прекрасной чернокожей гостьи Московского фестиваля от марьинорощинской шпаны. А в 1980-м он не вернулся после не очень официального визита в афганские горы. Так и получилось, что на данный момент я – последний мужчина в роду. А это, знаешь ли, обязывает.
Сам я пока не успел прославиться чем-либо подобным, несмотря на кажущийся кому-то солидным возраст. Да и то – нет такой потребности: прославиться, на черта оно мне надо? Но поступить именно так, как полагаешь нужным, ни с чем при этом не считаясь – это ли не высшее наслаждение? Я полагаю, что таки оно.
Парадоксально, но факт: общение с тобой – вот то, что сейчас между нами, здесь и сейчас, доставляет мне некоторое наслаждение. И даже не некоторое, а изрядное: слишком редкая, увы, возможность, поговорить с кем-нибудь по душам и быть при этом уверенным, что он никому ничего не разболтает. Роскошь просто! А уж в тебе я уверен.
С самого детства жизнь моя была не то, чтобы совсем уж унылой, но довольно безрадостной. Хотя жили мы в фамильном доме в Москве, перед Олимпиадой его сломали, и нас переселили в известную тебе квартиру – не новую уже тогда, но хорошую. Тогда же пропал отец. Мать ушла на небо и того раньше. Остался я, десятилетний пацан, с маразматичной бабкой и трехлетней сестренкой. То, что нас усыновил мой дядька, особой роли не играло: ему не мы были нужны, а трехкомнатная отдельная квартира в «сталинском» доме в двух шагах от Колхозной площади. Бабка отдала концы под занавес все того же олимпийского года, и остались мы со Светкой вдвоем. Я тебе клянусь: все, чем я жил эти двадцать три года, все, чем дышал – это все она. И я был для нее всем. Если есть в этом кретинском мире настоящая любовь – это она. У меня не было детства после десяти лет. Прибегая из школы, я выпроваживал няньку, кормил Светку, клал спать, и, пока она спала, делал свои уроки. Потом выводил ее на прогулку, играл, кормил, мыл. Клал спать и сам падал без сил: для взрослого такая нагрузка, может, и не самая серьезная, но мне-то было всего десять, понимаешь?
Потом, когда вся эта страна покатилась под хвост чертям собачьим, я долго не знал, что мне делать. Я привык чувствовать себя сильным и самодостаточным; а жизнь день за днем старалась выбить опору из-под ног. Люди, с кем общался тогда, советовали пойти в церковь. Но для меня это было абсолютно неприемлемо: пойти в церковь? Да что вы говорите! Но ведь это значит: молиться кому-то там, кто еще неизвестно, есть ли вообще, класть поклоны, ставить свечки... То есть – демонстрировать всему миру полную несостоятельность и неуверенность в себе. Тогда как моя жизнь была подчинена обратному!
А вечерами мы ходили в театры и кино, бродили по музеям... Я, валившийся с ног после работы, и она, моя прекрасная сестра, заканчивавшая школу...
Да, конечно, прошла чертова уйма лет, весь этот кошмар давно позади, а дядька, со своей глупой мечтой о лишних квадратных метрах – на том свете. Кстати, дача, на которой мы сейчас находимся – это, так сказать, его наследство: получилось, что кроме нас со Светкой другой родни у него не осталось. Да, мы выросли, и я, и она, но что-то осталось. Не могло не остаться. Для меня по-прежнему во всем мире нет человека ближе и роднее, чем родная сестра. Я люблю ее. Я люблю ее так, как десять тысяч матерей, отцов, братьев и ухажеров вместе взятых не смогут любить. И я не отдам ее первому попавшемуся проходимцу с неуемной похотью, понимаешь? Не отдам! Она моя!
Много раз, стоя в арке, я смотрел вслед идущим мимо хорошеньким девушкам. Смотрел и думал: «Черт, мне за тридцать, пора, наверное, жениться на ком-нибудь, детей нарожать, что ли...» Но вот не греет меня эта мысль. Или, как сейчас говорят, «не поджигает». Не могу я себя представить с какой-то там чужой женщиной, которую я, может, за полгода до того и не знал совсем – и вдруг в одной квартире, в качестве семьи... На кой мне семья? Она у меня уже есть: я и сестра. На кой мне дети? Сутки напролет стирать их подгузники, варить кашу, читать сказки: «Жили-были три медведя: Михайло Потапыч, Настасья Филипповна и сын их, Хосе Рамон Рамирес. Мелкий весь день напролет носился по лесу, играя; маманя его делала то же самое, но добывая еду, а Михайло свет Потапыч валялся на диване, пил перебродивший мед, сосал лапу и пялился, мать его, в телевизор; и до свечки ему было при этом, что имечко у сынка странноватое, а отлив шерсти подозрительно напоминает таковой у дальнего родственничка с Гималаев...». Дерьмо, вот что я тебе скажу. Кругом – одно сплошное дерьмо. И если ты хочешь остаться человеком посреди всего этого бесконечного дерьма, ты должен сызмальства выбрать себе путеводную звезду, и не сбиваться с курса, как бы ни было тяжело. Вероятно, ты в свое время этого не сделал, в отличие от меня, и вот результат: мы сидим здесь, на этой старой кретинской даче, и если бы не неожиданное обилие соседей, я был бы полностью доволен этой жизнью.
Вспомни, тогда, жарким летом, когда ты принялся таскаться за сестрой, за моей Светланой, я честно предупредил: уйди. Перестань. Не порть девочке жизнь. Иначе я буду вынужден принять меры и произведу в тебя холостой выстрел. Ты, верно, посчитал меня полным придурком, и не отнесся к предупреждению всерьез. И теперь, конечно, понимаешь, что зря. Ведь «холостой» – это не обязательно «небоевой», «понарошный». «Холостой» в моем понимании – это, прежде всего, одинокий, то есть, одиночный. А уж каким он будет сделан патроном – догадайся с трех раз. Вот это приспособление, как ты, наверное, знаешь, называется пистолет. Я нарыл его десять лет назад на Селигере и отреставрировал. Собираясь на это наше рандеву, я совершенно точно знал, что буду убивать тебя. Но, полагаясь на Его Величество Случай, решил я нас с тобой еще и испытать. Как знать, а может, я не прав? Бог, или кто он там, вряд ли отведет от тебя пулю, пущенную практически в упор. А вот сыграть со мной шутку при распределении патронов – может вполне. Поэтому перед выходом я полностью разрядил пистолет, взял две обоймы: одну зарядил боевыми, другую - холостыми. И, не глядя, вставил подвернувшуюся под руку обойму, оставшуюся же просто, не глядя, смел в ящик стола. Так что я понятия не имею, чем заряжена эта игрушка. Не мычи, это бессмысленно: не для того я тебе рот заклеивал, чтобы слушать твои доводы во спасение своей жалкой душонки. Лучше помолись, если верующий, я заканчиваю свою пламенную речь.
Если бы ты, козел, пальцем деланный, доказал мне, что сестра моя – это твое все; что ты любишь ее, как я, или даже сильнее меня, если такое вообще возможно; если бы доказал, что достоин ее – я пальцем бы тебя не тронул. Я тогда возлюбил бы тебя как брата, которого у меня в жизни не было. Но ты, мразь, трусливо смылся, едва узнал, что она беременна. И я сделал абсолютно логичный вывод, что тебе незачем жить. Я говорил: честь дамы для нас всегда значила много. А уж честь сестры лично для меня... Помолился? Вот и молодец. Прощай.
Не знаю я, кому ты там молился, но оно тебя явно любит... Шесть выстрелов, и все – холостые... Охренеть можно... Значит, я не прав? Но этого не может быть! Не может, слышишь ты?! Не прав – ты! Ибо нет такой на свете правды! Нету!!!
Да-а, забегали соседи-то мои, забегали. Вон, толстяк по мобиле названивает, не иначе, ментов вызывает... Надо нам с тобой успеть что-то сделать...
Оба мы хороши, вот что я скажу. Этим долбанным миром правят секс и случай. Ты облажался с сексом, а у меня не получилось со случаем. Надо с этим что-то делать. Но это, конечно, только мои проблемы...