(Продолжение)
5.
Отец встретил Сергея широкой улыбкой:
- Ты не представляешь, что я купил!
Он выглядел так, будто выиграл, по крайней мере, миллион.
- Ну, догадайся с трёх раз! – отец подмигнул. – Это то, чего мне, оказывается, всегда не хватало…
Сергей подумал, что мама непременно подколола бы своего мужа – сказала бы, чтобы он мозги наконец себе купил. Она почему-то считала, что ему иногда не хватает трезвой расчетливости и здравого смысла. Вроде как не дурак, битый жизнью, смекалистый, но нет-нет да и находит на него что-то такое, мальчишеское: то модель самолета купит, да ещё самую дорогую, то миниатюрный макет какого-то пиратского судна, явится с ним навеселе и с криком: «Йёхо-хо-хо, на сундук мертвеца и бутылку рома!» Мать начинает его урезонивать, а он в ответ: «Всю жизнь мечтал пиратов увидеть! Да знаешь ли ты, что я «Остров сокровищ» наизусть знаю? Не трожь, женщина, мечту своими руками – не бабское это дело пиратское судно лапать. А имею я право на мечту? Имею! Вот, пусть тут стоит, в серванте, а эти серебряные плошки – вон! Нашла что поставить для красоты! Ничего ты не понимаешь в моей мечте, дорогая…»
Потом, утром, он дольше обычного тщательно бреется в ванной, фыркает водой, чистит зубы – Сергей знает, что отец стесняется своего вчерашнего поведения и никак не решится выйти к общему завтраку. Но и мама это тоже знает. Она, легонько вздохнув, пожимает плечами и, глядя на Сергея весёлыми глазами, громко, как бы в пространство говорит: «Ох, снова опаздываю, ещё один глоточек кофе и я побежала, полетела, поскакала…Серёжа, не забудь сказать папе, чтобы он надел чистую сорочку. Она на плечиках в большой комнате висит». И она действительно убегала, на полчаса раньше обычного – и всё для того, чтобы отец, не конфузясь, мог спокойно, без спешки позавтракать. А то просидит в ванной дольше и обычного и уйдёт на работу голодным – считай, всё утро у него испорчено: когда он не сытый, то злой, ворчливый, капризный – ах, бедные, бедные его подчинённые, на которых отец наверняка срывается.
- Ладно, подскажу: это то, что тебе тоже очень понравится! – улыбается отец. – Ты это будешь эксплуатировать даже чаще, чем я. Ну? Догадался?
- Да мне много чего нравится, - растерялся Сергей. – А зачем ты меня в эксплуататоры записываешь?
Отец по своему обыкновению громко загоготал, простецки хлопнул Сергея по плечу – тот едва на ногах устоял:
- Я бы даже в олигархи тебя записал, но капиталов у меня не хватает, - он подмигнул. – А может, ты им сам станешь?
- Пап, ну что за шутки? – Сергей недовольно поморщился: он не выносил подобных шуток отца. – И в эту «угадайку» не хочу играть – настроения нет, скажи, пожалуйста, прямо, что купил…
- Вот! – отец распахнул дверь в большую комнату.
Сергей заглянул туда через плечо отца. Комната показалась ему светлее, чем обычно. В её углах стояли высокие серебристые колонки, рядом с одной из них – большой куб, светивший огромным зеркальным глазом. На нем плашмя лежал серебристый прямоугольник с мигающим табло, а сверху стояли ещё два прямоугольника.
- Что это?
- А ты даже и не догадываешься? – изумился отец. – Это «Хипстер»!
- Что-то я такое слышал…
- Ага! – отец снова радостно хохотнул. – Ещё бы не слышал! Знаменитая колоночная фирма «Джаз Хипстер»! Эта система всего-то около пятисот долларов стоит. Колюсь: я хотел новый «сотик» тебе купить – ну, со всеми этими прибамбасами, которые по телевидению рекламируют: цифровое фото, подключение к Интернету и прочее. Думаю: вот скоро пойдешь ты в институт, пусть у тебя новый телефон будет, который не стыдно перед девочками вытащить, они же падкие на все эти штучки, сразу: ля-ля, тополя…
- Пап, да им глубоко плевать, у кого какой телефон, - попробовал отмахнуться Сергей.
- Не свисти! – отец снова хлопнул его по плечу. – Да многим из них сейчас даже не важно, каков мужик в постели – они себе самотык или резинового негра в «Интиме» купят для этого дела, их волнует одно: лишь бы будущий супружник был богатым, а об этом судят по тому, как он одет, какая у него «мобила»…
- И откуда ты всё знаешь? – иронично усмехнулся Сергей. – Нормальные девушки, между прочим, ещё не перевелись…
- Да ладно тебе! – гоготнул отец. – Одна нормальная тебя чуть не раскрутила на кругленькую сумму, - но, видя, что глаза Сергея потемнели, он резко сменил тему. – Так вот, значит дело было так: какой-то чёрт понёс меня сначала в компьютерный салон. Захожу, а там это чудо стоит. Представляешь? В городе Ха «Джаз Хипстера» ещё ваще ни разу не было. Это первый образец, «Джаз 994OW» – так он называется…
- Ну и как звук?
- Во! – отец поднял большой палец. – Но я столько намучался с тыловыми колонками! Потому что никак не мог понять, как к ним подсоединить кабеля. Там были светодиоды и отверстия для блоков питания, больше ничего…
- И что ты сделал? – Сергей уже догадался, что отец даже инструкцию поленился прочитать. Наверняка там было написано, что никаких проводов и не нужно – скорее всего, тыловые колонки подключаются к блоку управления радиосигналом. Похожий музыкальный центр есть у Трамвайщика, и тот тоже ничего не мог понять, пока в инструкцию не глянул.
- А я инструкцию принялся переводить с английского на русский, - гоготнул отец. – Плохо, что ни в школе, ни в институте, ни потом язык толком не изучал. Думал, что никогда он не пригодится. А тут, смотри, какая жизнь настала: за границу хоть каждый месяц мотайся, если деньги есть, компаньоны тоже могут быть оттуда – с ними как-то надо разговаривать, да и на товарах чаще всего английский используется…
- Русский сначала всё перепробует, прежде чем догадается руководство прочитать, - заметил Сергей. – Это уже аксиома!
Отец, посмеиваясь, взял в руки пульт и включил «Хипстер». Где-то далеко-далеко возник тонкий звук кларнета, его подхватил серебряный голос саксофона – бережно, мягко, но настойчиво он перехватил тему и, развивая её, звучал всё громче и громче. В стекла вдруг небрежно стукнулась одна дождинка, вторая – и вот уже по нему ползут дождевые светлые струйки, а дождинки отчётливо стучат по карнизу, и где-то там, внизу, по мокрому тротуару пробежала девушка: цок-цок-цок каблучками по асфальту, и лепесток розовой мальвы прилип к её смуглой руке.
На звук центр оказался настолько хорош, что Сергею не хотелось ничего говорить – только слушать музыку в полном молчании. Но отец, ещё не удовлетворивший свои амбиции и жаждавший похвал себе, не давал покоя:
- Ну, как? Правда, классно? Я как услышал это звучание, так сразу решил: покупаю! А «мобилу» я тебе потом прикуплю, не горюй…
Сергей вообще-то никогда не переживал из-за вещей. Из-за них почему-то больше расстраивался отец. Может быть, ему просто хотелось, чтобы у сына всё было самое лучшее. Сам-то он в юности намыкался и по общежитиям, и одежды путевой у него не было: родители могли купить ему костюм, который он должен быть носить года два, не меньше, одни брюки и ботинки – тоже одни: и на лето, и на зиму, - денег у них никогда не водилось, а если бы и были, то всё равно в магазинах шаром покати, всё приходилось добывать по блату, а дед, принципиальный коммунист, был против этого. «С голоду партия не даст помереть, - говорил он. – У нас всё для народа делается. Сегодня живём трудно – завтра станет лучше. А всяких проходимцев поважать нечего, им место в тюрьме, а не среди честных людей…»
Он и сейчас был столь же категоричен: России не нужен поворот к капитализму, всех олигархов, прихватизировавших народное имущество, надо в «Матросскую тишину» посадить, отменить итоги ваучеризации, вернуть людям деньги, сгоревшие при дефолте и снова начать строить общенародное государство, где все равны.
Сергею скучно было слушать эти дедовы рассуждения, но хотя бы раз в месяц он должен был ездить к нему, чтобы передать от родителей пятьсот рублей – столько они выделяли старику как добавку к пенсии, еще накладывали полную сумку каких-то консервов, пакетов с крупами, сахаром и мукой. Но чем старик всё-таки был хорош, так это тем, что порой понимал внука без всяких слов. Как бы ни скрывал Сергей своё плохое настроение, а дед всё равно это угадывал, и не лез с расспросами, советами или нравоучениями, а как-то по-особенному вздыхал – легко, с грустным сожалением, и невесомая усмешка, скользнув по его губам, затаивалась в серебристых усах:
- Всё проходит, - качал головой дед. – И это пройдёт. Правда, нам не всегда хочется, чтобы проходило. Но это от нас не зависит.
- Нет! – не верил Сергей. – От человека многое зависит.
- Не спорю, - соглашался дед. – Но думал ли ты когда-нибудь, что та девушка, из-за которой сейчас переживаешь, ничего, в общем-то, тебе не должна, у неё может быть своя жизнь, которая от тебя никак не зависит, и если вы встречаетесь, то это ещё ни о чём не говорит…
- Откуда ты знаешь?
- Чувствую, - дед отводил взгляд в сторону. – Иногда женщина стесняется сказать мужчине, что она хочет, чтобы он её не отпускал, держал возле себя, был бы настолько сильным, что она согласилась бы стать его рабыней…
- Ну уж!
- Не кривись, - дед кашлянул. – Пусть не рабыней! Назови это по-другому. Иногда женщине нужен такой мужчина, который заставит её полюбить себя, и, признавая эту силу, она будет принадлежать только ему.
- Разве это хорошо?
- Не знаю, - дед пожал плечами. – Но женщине в мужчине нравится сила, и не только физическая или сексуальная. Это та сила, которая, как говаривал Данте, движет солнце и светила…
- Дед, ну ты и загнул! – смеялся Сергей. – Это устарело. Об этом сейчас никто и не думает.
- Да нет, - глаза деда освещались смущенной улыбкой. – Думают. Только стесняются вслух говорить. Люди всегда стесняются говорить о невозможной страсти, вдруг ставшей возможной. А ещё они боятся признаться себе, что любовь – это то, что трудно продлить по своему желанию. Она либо есть, либо её нет. Но, впрочем, давай лучше послушаем «Сонату для двух фортепиано»…
Дед любил эту сонату Бартока, и ещё – три последних бетховенских квартета, но, впрочем, им он иногда предпочитал хорошо темперированный клавир Баха. И всё, что сочинили «Биттлз», - тоже любил. Поэтому, поставив виниловый диск Бартока на свой старенький проигрыватель и послушав только начало, он вдруг вскакивал, хватал с полки потрёпанный черно-белый конверт, вытрясал из него диск-гигант и, дав отставку сонате, впускал в комнату четверку английских парней, которые пели о жизни, любви и невозможном счастье, которое всё-таки иногда возможно.
Отец, любовно оглаживая «Хипстер» взглядом, постукивал пальцами в ритм песенке «Горький мёд». Это был хит – то ли месяца, то ли сезона, Сергея это не интересовало. Такую музыку он не то чтобы не любил, просто относился к ней, как к некой неизбежности: кто-то же должен мурлыкать по радио, скакать на телевизионных экранах – это всего лишь фон, который так же привычен, как шум машин или тихое гудение компьютера. В этом случае Сергей предпочитал нежную, бездумную мелодию, которая даже не делала бы попытки проникнуть внутрь или вызвать в сознании какие-то картины прошлого, как бы заставив прожить их заново. Всё проще простого – ненавязчивый ритм, какие-то слова, которые можно не слушать, лишь бы они не мешали читать, писать или думать. Лишь бы музыка не превращалась в шум. Лишь бы сосед сверху не включал её всё громче и громче. Потому что в этом случае Сергею непременно хотелось перебить её своими записями, и он усиливал мощность колонок, чтобы не слышать завывания и вскрики какой-то полудебильной юной певички, от которой «тащились» наверху. Он понимал, что попадает в заколдованный круг: чем громче музыка, тем хуже её слышишь, и чем сквернее слышишь её, тем дурнее становится твой слух.
- Неплохо бы сейчас послушать Бартока, - сказал вдруг Сергей.
Отец, перестав отбивать пальцами ритм, недоумённо выпятил нижнюю губу и присвистнул:
- О! Чувствую, старикан провёл для тебя музыкальный ликбез! Он классикой меня мучил, теперь за тебя взялся. У меня от этих сонат голова раскалывалась...
Сергей ничего не сказал в ответ. Ему пришлось бы слишком долго объяснять отцу, что он затосковал по музыке, которая, невозможно прекрасная, сильная и в то время беззащитно нежная, залила бы всё вокруг, накрыла бы ярким мерцающим покрывалом серый пейзаж за окном, заглушила бы запах жареной рыбы, приготовленной матерью на ужин, и стали бы ненужными все слова, которые, как ни старайся наполнить их смыслом, остаются неточными, неполными, размытыми и неясными, как картины сюрреалистов.
- Завтра поедешь к деду и возьмёшь у него Бартока, - сказал отец. – Отвезёшь старикану денег – мало ли, лекарства ему, может, нужны, или давно не баловал себя сырокопченой колбаской: он ведь у нас гурман. Впрочем, возьмешь суджук из холодильника, и остатки сыра не забудь, с антресолей говяжью тушенку достань…
Отец ещё что-то перечислял, но Сергей его не слушал. Он и без него знал, что отвезти деду. Тот наверняка снова спросит, как, мол, дела у родителей, всё ли нормально, не болеют ли – и в этих вопросах будет чувствоваться обида: отец и мать давно не навещали его, ограничиваясь передачами да деньгами.
Их, наверное, очень бы удивило, что старикана больше интересует не сервелат или сливочное масло, а всякие странные и непонятные книги, авторы которых рассуждали о вечной жизни, душе, любви, страстях. Среди них был фолиант о катарах, которые считали себя "чистыми" - земля была для них чем-то вроде ада. Всевышний зачем-то посчитал нужным определить их на житьё-бытьё среди греха и лжи, и это казалось катарам более жестоким наказанием, чем если бы демоны преисподней терзали и мучили их в невыносимо горячем серном озере или в раскаленной печи. "Земля - преисподняя, - утверждали катары. – Только в преисподней любовь продаётся и покупается. Но Бог есть любовь. И не самый ли великий грех – её торжище?» Они принимали смерть как радостное освобождение: она позволяла душе сбросить грязную, надоевшую одежду - так бабочка освобождается от кокона, чтобы вылететь навстречу весне, солнцу и радости. Но души многих людей никуда не стремятся, им хорошо и уютно в телах, которые они натянули на себя, как раки-отшельники цепляют какие-нибудь старые, никому не нужные раковины. Всё привычно, всё обычно,
Дед задумывался над вопросом: что же происходит с душами, которые никуда не стремятся, чувствуя себя в теле, как в родном дома? Может быть, именно они переходят из одной оболочки в другую, пока, наконец, не ощутят тоски по высоким звездам, где их ждёт бесконечная любовь? А эту тоску, как считал дед, вызывает прекрасная музыка, и тогда душа начинает скорбеть по небесам…
Сергей считал эти дедовы мудрствования чем-то неизбежно возрастным: пожилые люди чаще, чем молодые, задумываются о том, что такое смерть. В утешение себе некоторые считают её началом истинной жизни, которая прекрасна тем, что освобождает человека от телесных страстей и пороков, болезней и страданий. Но, однако, старику именно это и не нравилось.
- Любовь – это всегда немножко больно, - говорил он. – Любовь – это когда не хочешь видеть грехов другого человека. Странно, но это ещё и страх: боишься, что с тем, кого любишь, может произойти что-то непоправимое: все кирпичи, какие есть на крышах этого города, упадут ему на голову, и он попадёт во все дорожные аварии, и ураган уронит на его пути старые деревья. Ты не боишься, что этот человек разлюбит тебя – это, в конце концов, неважно, лишь бы он жил и был счастлив, пусть не с тобой, но обязательно счастлив, тогда и ты будешь счастлив. Боишься при этом одного: этот человек может исчезнуть, испариться, умереть – вот что по-настоящему страшно. Сердце устаёт от потерь, а земная любовь редко обходится без боли и страха. Если же всё прекрасно, никаких проблем нет, и душа не болит за другого человека – как это называется? Счастье? Не уверен. Не знаю …
Сергей не совсем понимал, что дед имеет в виду. Может быть, он пытался рассказать внуку о том, что пережил в жизни, но стеснялся сделать это конкретно – с именами любимых женщин, датами обретений и потерь. И потому говорил туманно, как бы философствуя или, хуже того, резонёрствуя – как это порой любят делать некоторые пожилые люди, считая, что уже сам их возраст даёт исключительное право заявлять: «То, что ты знаешь, я давно забыл! А потому послушай-ка меня…»
Дед ничего не забыл. И, наверное, именно поэтому он понял причину косматости настроения Сергея, когда вышла эта странная история с Катей. И про радость встреч с Алиной дед тоже откуда-то знал, хотя внук ни словом не обмолвился о своём новом увлечении. А ещё он догадывался о тех мимолётных, ни к чему не обязывающих интрижках, что время от времени возникали в холостой жизни внука. Как это ему удавалось – загадка. Может быть, он просто умел чувствовать душу другого человека?
- В саду камней вновь распускаются розы,
Ветер любви пахнет, как горький миндаль.
При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы,
Я никак не пойму, как мне развязать твоё кимоно, а жаль…
Отец поставил диск Бориса Гребенщикова, и, умиляясь его песне, написанной чуть ли не в японских пивных, открыл мини-бар и достал глиняную бутылочку саке:
- Хочешь помедитировать? – подмигнул он Сергею. – Никаких роз в саду камней не увидишь, пока не накатишь этого зелья из риса.
А Гребенщиков, закрыв глаза и наверняка покачиваясь в трансе, продолжал:
- Пока несут саке,
Пока несут саке,
Мы будем пить то, что есть –
«Ползи, улитка, по склону Фудзи
вверх, до самых высот»…
- Нет, что-то не хочется, - покачал головой Сергей. – Хочу просто музыку послушать…
- Правильно! – одобрил отец. - Пить – здоровью вредить! Моё-то уже бесповоротно ухайдакано – хуже не станет, а твоё беречь надо. Ну, за улитку, ползущую на Фудзияму!
Он с серьёзным видом приподнял бутылочку саке, кивнул сыну и, глотнув рисового вина, блаженно сморщился:
- Оооо! Ну, почему же, почему всё, что вредно, так вкусно? И когда я снова окажусь в Японии, где производят это чудо? У нас даже в самом крутом супермаркете рискуешь купить его подделку. Ещё каких-то лет пять назад «паленкой» только водка была, а теперь всё: и виски, и текила, и вино, - он восхищённо поцокал языком. – Во ребята дают!
- Но как только я засыпаю в восточных покоях,
Мне снится Басё с плакатом «Хочу быть, как Цой», - напевал БГ.
И музыка его была похожа на медитативную гагаку, разве что не хватало японского кларнета «сякухати», да и «кото» - толстое бревно со струнами – не помешало бы, наверное.
- Вот самурай, а вот гейша! – дурным голосом взревел отец. – Пока несут саке! – и гоготнул:
- Ничто, сынок, за века не изменилось: мужик, хоть в Японии, хоть у нас, хочет женщину и водки. И то, и другое – типа: уколоться и забыться. Но это уже ни Басё, ни БГ, а Высоцкий…
Сергей подумал о том, что мимолётные, лёгкие, как туман образы песенки БГ каким-то чудом всё равно состоят из горячей плоти и горьких мыслей, из слёз радости и мрачных проклятий, из воспоминаний и чувств – «При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы», ах ты, боже мой, как всё ясно и просто! А ветер любви срывает с хижин соломенные крыши, и гнёт высокие сосны, и гонит похотливую тяжёлую тучу, наполненную спорами цветущих деревьев – мужская и женская сила перемешивается, закручивается в яростную спираль, и взрывается огненными вспышками – молнии бьют в землю и валят исполинские кедры. Деревья – те же мужчины и женщины, они так же, как люди, изнемогают от желания любви, и с восторгом встречают южный ветер - её гонца и наперсника.
- О чём задумался, детина? – спросил отец. – Не иначе, новую свою пассию вспомнил?
Отец не только знал о существовании Алины, она ему даже была представлена. Это получилось, можно сказать, нечаянно: Сергей пригласил её домой, будучи уверенным в том, что родители их свиданию не помешают – мама на целый день ушла на какой-то научный семинар, а отец уехал в аэропорт: у него была служебная командировка во Владивосток. Хорошо, что они не сразу в кровать бухнулись - Алина захотела попить чаю, за которым их и застал отец. Сергею пришлось представить девушку, и это вышло у него как-то неуклюже: «Алина мимо проходила… то есть она пить захотела… ну, в общем, она Мураками у нас решила взять… почитать, всё такое… Ты почему вернулся? А вот Алина без ума от Мураками… Надо же, во Владивостоке опять тайфун… А ты, Алина, тоже, кажется, собиралась туда ехать отдыхать… Сезон тайфунов… А мы тут чай пьём, папа…Будешь с нами?»
Он выпил с ними чаю, побалагурил и, узнав, что Алине ещё нужно попасть в одну фирму на окраине города, любезно предложил подвезти её – всё равно, мол, по пути. Сергей надеялся, что девушка останется, хоть на полчасика, он бы потом сам её отвёз в эту долбанную контору, для которой она составляла какие-то документы (кстати, Алина так и не признавалась, чем она конкретно занимается и что у неё за работа такая). Но Алина никак не понимала его намёков, а отец так решительно велел ей собираться, что Сергею ничего не оставалось, как вздохнуть и остаться на кухне в одиночестве допивать холодный зеленый чай. Он приторно пах жасмином и напоминал аромат дешевого польского одеколона.
- Алина хорошая девушка, - продолжал отец. – Она мне с первого взгляда понравилась. Не то, что эта проходимка Катя. Ты Алину, смотри, не обижай.
- С чего ты взял, что я собираюсь её обидеть?
- Да ладно тебе! – отец неприятно осклабился и облизал верхнюю губу. – Я ведь тоже молодым был, и знаю, что девки порой нужны для по… прости, для удовлетворения чисто мужских желаний. Когда сперма уже из ушей капает, готов наплести девахе любую чушь про любовь – лишь бы дала, а потом: «Прости – прощай!» Ну, разве не так?
- Не так, - усмехнулся Сергей. – Алина – не девка, она кое-что значит для меня. С ней интересно. Она – человек.
- Отлично! – отец похлопал его по плечу. – Верю, что она тебе нравится. Эта девушка не похожа на хищницу…
- Что? – не понял Сергей.
- Она не похожа на тех охотниц, которые добывают себе молодых людей из приличных семей, - уточнил отец и хмыкнул: Сколько тебе объяснять, что нынешние девки помешаны на деньгах, богатых женихах и беззаботной жизни? Они расставляют силки на таких недотёп, как ты, внушают: «Ах, любовь, ах-ах, страсть, ах, я тебя всю жизнь ждала, ах-ах!» А чего ж ты, милашка, вся истраханная-то, пробы негде ставить – всех принцев на белых конях, пардон, «мерсах», через себя пропускала? И всё ошибалась? Ах-ах, бедная несчастная девочка!
- Отец, почему ты считаешь, что все девчонки испорченные и меркантильные? Тебя неприятно слушать…
- А правда, она всегда неприятная, - отец поставил пустой кувшинчик из-под саке на столик. – Поверь, я знаю, что говорю.