Жизнь и смерть Николая Петрова

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
 НИКОЛАЯ ПЕТРОВА

«С ЧЕМ мне в жизни не повезло, так это с фамилией. Ладно, была бы неблагозвучная, а то ведь – никакая… Петров!.. Хм! Чёрт знает что! Петров Николай Иванович… Николай Иванович Петров… Да-а… Запомнить легко, а забыть ещё легче. Хотя мне-то что с того? Сорок лет прожил, проживу и ещё… сколько мне там на роду написано. Собирался бы я, скажем, в школьную хрестоматию угодить, или «Оскаров» отхватить с десяток, тогда – конечно! Тогда и взял бы себе псевдоним позвучнее, а так…Да-а, с такой фамилией, как Петров, хорошо не «Оскары» получать. С такой фамилией хорошо от алиментов скрываться.
Но вот это мне как раз и ни к чему. Скрываться мне никакого резону нет, потому что, кроме фамилии, всё у меня сложилось в жизни просто замечательно. А уж с семьёй – тем более.
Жена, Нина Яковлевна, умница, каких свет не видывал. Вице-президент юридической фирмы «Эгида» – не как-нибудь! Надёжный бизнес в условиях тотального беззакония. Командировки эти, правда! То арбитражи, то с бизнесменами на заключение договоров… Ну, да ладно, – зато и платят соответственно. Помогла удачную сделку заключить и – пожалуйста, Нина Яковлевна, извольте получить гонорар! А гонорары случаются – мне за такие деньжищи три месяца мантулить надо бы, а потом год ждать, чтоб заплатили.
Ничего, было время – на мою зарплату жили, пока она училась. Заочно, правда, ну а толку с того – в нарсуде за девяносто рэ бумажки с места на место перекладывала.
Что ещё? Дочка! Тут, ясное дело, свои проблемы. А у кого нет проблем, когда дочь на выданье! Но ничего, хорошая девочка, ласковая…
Как удачно всё сложилось!
Правда, у меня с работой ситуация, надо сказать, паскудная. Выгнали в административный на месяц, а пошёл уже… раз, два, три… пятый месяц уже пошёл. Но ничего, шеф обещал пробить тему и отозвать из отпуска. Надо будет звякнуть в институт, как там дела. Он молодец, шеф!.. Прорвёмся!..
Вон, Генка Оболенский – вот кому повезло с фамилией! – дожидаться не стал, подался – надо ж такое удумать! – в сапожники. Старший научный сотрудник машет молотком в «Доме быта»! Надо бы зайти проведать. И повод есть – жена послала в прачечную. Самим нам, вице-президентам, стирать вроде как бы уже и не с руки. Ну, да ладно, нужно отрабатывать жёнины ласки… Всё равно она умница, Нина Яковлевна! Кормилица! Тут уж мне, хочешь - не хочешь, по дому крутиться приходится.
А что такого, погода хорошая, - отчего и не прогуляться в эту дурацкую прачечную! Заодно с Генкой Оболенским пузырёк раздавить по случаю субботы. Посмотрю, как голубая кровь шилом орудует. Вот вам и фамилия! Фамилия, я вам скажу, это ещё не всё!
Ах, как удачно всё складывается в жизни!..»
Такие, или приблизительно такие, мысли неспешно текли в голове мужчины средних лет, сидящего на уличной скамье погожим апрельским утром.
Одежда мужчины отличалась аккуратностью, в подборе её чувствовался  вкус, хотя стиль наряда – как, видимо, и его происхождение – с уверенностью можно было отнести к временам Беловежского соглашения и павловской денежной реформы.
Рядом с собой мужчина пристроил на скамье большую туго набитую клетчатую сумку китайского производства. В миг, когда попал он в поле нашего взора, рука его отдыхающе покоилась на сумке, пальцы сжимали дымящуюся недорогую, без фильтра, сигарету.
Щурясь на незлом апрельском солнышке, мужчина улыбался. Звали его Николай Иванович Петров.
Впрочем, этот факт уже известен из подслушанного нами – в силу присвоенной возможности – и приведенного выше мысленного его монолога.

СМЕНЯЯ руку, Петров донёс сумку до «Дома быта» и остановился у входа, опустив ношу на асфальт, чтобы немного перевести дух. Обратный путь предстояло ему проделать с не меньшей физической нагрузкой. Домой нужно было доставить бельё чистое и приятно пахнущее, выглаженное и сложенное аккуратной стопкой, отчего – отстиранная грязь не в счёт – в весе оно не убавляло. Но чего не сделаешь ради семейного благополучия, может быть, и состоящего из таких вот мелких житейских трудностей и радостей!
Петров вновь улыбнулся погожему дню и сказал негромко – так как говорят люди, пребывая в уверенности, что слова их не достигнут случайного уха:
– Да разверзнутся пред нами мутные воды коммунального хозяйства!
Подхватив сумку, он направился было к входу в здание, но внезапно подкативший к самому крыльцу грузовой микроавтобус заставил его замедлить шаг.
Выпрыгнув из-за руля, водитель – явно, в дурном настроении – широко распахнул задние дверцы.
– Давай вылезай! Приехали!
Из машины поочерёдно выпрыгнули трое мужчин, тоже сильно не в духе.
– Ну, стал, в натуре! – напустился на шофера самый молодой из них, крепыш в чёрной бейсболке. – За километр ещё б стал. Чё, не мог жопой к ступенькам подать?!
– Да не вписуюсь я тут жопой! Дерево мешает, – огрызнулся водитель.
– Спилил бы… – мрачно вставил другой пассажир, судя по всему, беспросветно похмельный.
– Сами и пилите, – водитель сплюнул. – И вообще… первый раз, что ли?
– Хорош лаяться! – пресёк перебранку мужчина лет пятидесяти, старший не только по возрасту, но и, видимо, по должности. – Выгружаем…
– Дай хоть перекурить, Василич, – взмолился Крепыш.
– В машине не накурился? – проворчал тот, кого назвали Василичем, но тоже достал сигареты.
Троица и присоединившийся к ней водитель дружно закурили.
– Это ж сегодня только суббота, – невесело отметил Беспросветно похмельный, – значит, завтра снова таскать…
– А что делать? – пустив дым через ноздри, стоически вздохнул Василич. – Надо…
– Кому надо?! – саркастически ухмыльнулся Крепыш. – И вообще, в натуре! Это ж базар! Это ж… – крутанул он кистью, подбирая слова, – праздник жизни! А тут мы – с памятником! Гроб ещё бы притаранили! С венками! «Любим, помним, скорбим! – Неутешные дебиторы». Скоро базарники по шее надают и правы будут.
– Кому какое дело! – остался твёрд Василич. – Вынесем и гроб, если понадобится. А кому надо – так нам и надо… Тебе надо! Реклама – двигатель торговли.
– Оно конечно, – согласно кивнул Похмельный. – Только хрен цена тому двигателю, если в голове тормоз.
Эти слова он сопроводил жестом, указывающим на верхние этажи «Дома быта», где, по всей вероятности, находились кабинеты начальства. И закончил глубокомысленно:
– Народ и так мрёт как мухи – какая реклама!
– Сам ты тормоз! – прикрикнул на него Василич. – Ладно, хватит курить – водка киснет!
– Сделали хотя бы макет, чтоб не таскать это убоище, – Крепыш затоптал окурок. – Ленин, и тот надувное бревно носил.
– Всё, вытаскиваем, – махнул рукой Василич, давая понять, что обмен мнениями закончен и пришёл черёд для вполне определённых действий.
Возникшее – в виде подкатившего автомобиля – на пути своём препятствие Николай Иванович воспринял без особого раздражения. Спокойно, лишь вновь опустив сумку на землю, дождался, пока экипаж перекурит. В чужой разговор не вслушивался. И лишь теперь, с началом разгрузки, любопытство взяло своё – взгляд устремился за вновь исчезнувшей в салоне машины бригадой.
С кряхтением мужики выволокли и, описав короткую дугу, тяжело опустили на крыльцо «Дома быта» могильный памятник.
– Отъезжай! – махнул Василич водителю. – Ставь «коломбину» и приходи отобедать!
Легко заурчал мотор – автомобиль уехал.
Громоздился на крыльце памятник как памятник. Заурядное, из мраморной крошки надгробие – горизонтальная плита и, под прямым углом к ней, другая, в высеченных по краям нелепых завитушках. Вещица не из дешёвых и, в общем-то, бесполезная. Безнадёжно запоздалая и не равноценная компенсация усопшему недополученного при жизни внимания.
Петров окинул явившееся на свет Божий сооружение равнодушным взглядом и… обомлел.
На вертикальной стеле, под овалом, оставленным для фотографии, располагались в два ряда выбитые и залитые позолотой буквы. Петров подошёл ближе. Надежды на обман зрения не оправдались – буквы складывались в три слова:

ПЕТРОВ
Николай Иванович.

…Резко пахнуло сырой землей, и неприятно скрипнули шаткие носилки… Дрогнули каллы в чьей-то руке, и выдула пронзительную ноту труба… Непривычно и жёстко сдавило плечи, и со стуком перервалось небо… Ухнул молоток, и косо, без боли, разорвал ступню гвоздь…
Петров зажмурился и тряхнул головой, отгоняя наваждение.
– Чё смотришь? Нравится? – прорвался к нему оклик Крепыша.
– Это… чей? – сумел улыбнуться Николай Иванович.
Вопрос внёс оживление в не очень сплочённые ряды горемычных представителей похоронного бизнеса.
– Кто – чей? Монумент, что ли?
– Покупай – твой будет…
– Вещь хорошая, в хозяйстве без неё никак.
Петров, уже пришедший в себя после минутного стресса, нащупывал верный тон:
– Да ладно вам, мужики! Я серьёзно, кому гробничку делали?
– А мы-то почём знаем! – пожал плечами Василич. – Наше дело изваять. Заказал кто-то и не явился. Стояла, стояла у нас, пока шеф не придумал – таскать по выходным на базар, в рекламных, так сказать, целях.
– Руки скоро как у макаки будут…– вставил Похмельный.
– А… даты?
– Да не помню уже, почему не высекли… Может, в заказе неразборчиво было. А клиент не пришёл, – пояснил Василич и прищурился: – А ты чего спрашиваешь? Может, твой заказ?
– Не… Я просто… – замялся Петров. – Фамилия знакомая…
– А-а! Фамилия, конечно, редкая! Уникальная, можно сказать, фамилия! Ладно, мужики, хорош базарить! Потянули!
И «мужики потянули»…
«Заказал кто-то…» – озадаченно хмыкнул Петров.

«А ТУТ что? А тут ничего! Подошьём изнутри – и все дела! За что и снимем два рубля, с Божьей помощью.
Фу, какая мерзость на ум пришла… Мало того, что помянул имя Господа всуе, так ещё и с деньгами рядом.
Ладно, будем великодушны и начнём с себя. В смысле, проявим это самое великодушие по отношению к себе. А то ведь, если мы не снизойдём к себе, грешным, то кто к нам снизойдёт?
Да к тому же, считать два рубля деньгами или нет – это ещё вопрос.
Итак, берём подходящий лоскут кожи – цвет в данном случае значения не имеет – и ножницы…»
На этом созидательном намерении размышления сапожника Геннадия Оболенского были прерваны. В дверь мастерской протиснулась большая клетчатая сумка, вслед за которой появился её обладатель, давний приятель Геннадия – Николай Иванович Петров.
– Уф-ф! – выдохнул пришедший, освобождая руку. – Ну, привет, что ли!
Оболенский «привет» оставил без внимания. Кивнул на сумку и поинтересовался бесстрастно:
– Из дому выгнали?
– Не… – разулыбался Петров, – скорее, наоборот. Ждут – не дождутся. С чистым бельём.
– Зря! – почти серьёзно заключил Оболенский. – Я б на месте твоей Нинки давно бы тебя наладил… пинком под зад.
– Такое скажешь! Нина Яковлевна – немалой души человек. Весь дом на ней держится…
– А ты?
– Что – я?
– На тебе что держится? Кроме штанов, конечно.
– На мне? – Петров на мгновенье задумался, но тут же нашёлся: – Я её люблю.
– Браво! – клацнул ножницами Оболенский. – Вот это ты молодец! Это важно! Это дорогого стоит!
– Ну, ладно тебе, – еле заметно смутился Петров. – Ты-то – как? Чем занимаешься?
– А вот! Превращаюсь в крупнейшего специалиста по пересадке кожи. Так что, если бизнес мой здесь прогорит, пойду в медицину, куда-нибудь в ожоговый центр. Возьмут, как думаешь?
– Взять-то, может, и возьмут, только работёнка, скажу тебе, не для слабонервных.
– Да? Ну, тогда… Кому ещё кожу пересаживают? Артистам?
– Не… Тем, наверное, только подтягивают.
– Нормально! Могу и подтягивать, – Оболенский для убедительности растянул в руках кожаный лоскут. – А шпионам, – вот куда я пойду, – им точно пересаживают.
– А им зачем?
– Ну, представь, забрасывают к нам американского шпиона, а он, сволочь, привык зубы скалить, – они там все, по телевизору судя, без конца скалятся, в Америке своей, – и у него на щеках от улыбок постоянных дурацких уже гармошка образовалась. Его же в нашей толпе за квартал заметно будет, из-за вида непотребного. И тут вызывают меня…
– Так ты у американских шпионов работать собираешься? – вставил Петров.
– Какая профессионалу разница! – не смутился Оболенский. – Я же могу, между делом, и на нашу контрразведку подрабатывать. И вызывают, значит, меня. Я прихожу и перешиваю ему на морду кожу… ну, скажем, с пяток. И у шпиона – вполне законченный вид нашего человека – лояльного гражданина и аккуратного налогоплательщика. То есть – невозмутимый, угрюмый и невменяемый. Как? Здорово?
– Здорово! – согласно кивнул Петров. – И бриться не надо. Да и умываться тоже. Потёр утром щеки пемзой, и порядок. А в институт ты, выходит, возвращаться не собираешься?
– Нет, – меняя тон, отрубил Геннадий.
– Да…
Николай Иванович сокрушённо покачал головой и, склонившись над сумкой, достал из неё бутылку вина.
– Я с гостинцем. Представляешь, Нина Яковлевна понятия не имеет, сколько стоит в прачечной бельё постирать
– Представляю, – не без сарказма кивнул Оболенский.
– Вот я и выкроил. Еле донёс с бельём вместе. Давай стаканы.
– Наливай – себе. Я на работе.
Оболенский достал из тумбочки и поставил перед гостем один стакан.
– Здрасьте! Что ж я, сам должен, по-твоему?.. И вообще… Когда это тебе работа мешала? Кто циклограмму в законченной разработке «Агдамом» залил? Перед самым приездом заказчиков.
– Нашёл, с чем сравнивать! Там я поставил Лидочке бутылку шампанского, она и переделала. Там за готовую работу НИИ отвечал. А здесь… Здесь я раз-два напортачу и завтра останусь без клиента… Впрочем… трезвый сапожник – это тоже, я бы сказал, нонсенс. Это как-то настораживает, клиент может неправильно понять и отвернуться. Наливай!
– Вот это разговор!
Вино забулькало во второй стакан.
– Ваше здоровье, князь!
– Здрав буде!..
Сапожник опорожнил стакан и поморщился:
– Отменная гадость.
Петров, одолевший вино более стоически, пожал плечами – что имеем, мол… И переспросил:
– Значит, нонсенс, говоришь, трезвый сапожник? Может, ты и прав. А князь сапожник, это как? Не нонсенс? Кровь голубая – как, на дыбы не встаёт?
Оболенский смерил приятеля долгим взглядом.
– А, по-твоему, я должен рысаков завести?  По-твоему, мне теперь – балы закатывать да кузин по сеновалам тискать?
Машинально захватив со стола молоток и теперь почёсывая им за ухом, он принялся расхаживать по мастерской.
– В нашем роду все мужчины сапожничали. Отец, правда, в трамвайном депо инженерствовал, но обувь в ремонт не носил. А вот дед, тот самым настоящим сапожником был. На улице в будке сидел, на срочном ремонте. Так и жизнь прожил, и всё вроде бы ничего, но лет за пять до смерти вспомнил и рассказал, что в молодости мечтал учиться, заниматься наукой. Да фамилия подвела. Убоялся дедушка ОГПУ, – а основания на то были, его отец Перекоп защищал от красных, бок о бок со Слащовым Яковом Александровичем, – убоялся, короче, и  подался в сапожники. Чем и спас себе жизнь. А ещё поведал дед, – может, времена позволили, а может, и придумал на старости лет,  – что вроде бы прямой он потомок Евгения Петровича Оболенского, декабриста, организатора Северного общества. И что тот тоже, под Нерчинском, на поселении, сапожным ремеслом на хлеб зарабатывал. Так что я сапожник – дай Бог, высчитать – в каком поколении. Но примечательно то, что мне, как и деду, как и предку-декабристу, ремесло это жизнь спасает. Научные сотрудники, даже старшие, государству нашему не нужны, а Нины Яковлевны у меня, извини, нету… А есть наоборот, жена с не вполне пышущим здоровьем…
– Ты молотком-то не очень размахивай, – благоразумно вставил Петров. И, заинтересованный,  спросил: – А если все изменится? Вернёшься в институт?
– Нет! – рассёк молотком воздух Оболенский. – Изменится, говоришь? Дай-то Бог! Ну, а если потом снова, ещё раз изменится, тогда как?
– Ну, такие перемены каждый год не случаются. Нашей жизни не хватит.
– Хватит, не хватит – не в этом дело. Дело в том, что эта профессия, которой я сейчас занимаюсь, – вечная. Сапожники были и будут всегда. И никакой прогресс, никакие сверхновые технологии ремесло моё не упразднят, потому что нет в мире таких дураков, которые бы наладили – хотя теоретически это и возможно – производство вечной обуви.         
– У деда твоего, – задумчиво вставил Петров, – чужие говнодавы латать основания были посерьёзнее.
– Да уж, слава Богу, из-за фамилии сегодня мне лоб зелёнкой не намажут. Но то ведь и страшно, что нынешней власти глубоко наплевать – у кого какая фамилия. Петров ты или Оболенский, или сам Рюрик – выживай, как сумеешь.
– Ну так а что ж ты, потомок декабриста, смирился?! Предок же твой не молчал, вышел же на Сенатскую площадь!
Оболенский швырнул молоток на стол, принял из рук Петрова наполненный стакан и ухмыльнулся:
– У него, у предка моего, Евгения Петровича, противник достойный был.
Петров, не найдя, что можно было бы ещё противопоставить доводам приятеля, молча допил вино.
– Ну да ладно, – сменил тон Оболенский, – я иссяк. Теперь ты рассказывай – как и что.
– Я… я звонка жду из института, – когда будет тема. А пока – так, дома сижу и…
И вдруг оживился, вспомнив:
– Слушай, Генка, со мной сегодня такая хреновина произошла – ты себе представить не можешь! Иду я, значит, сюда, к вам, в «Дом быта» то есть, и тут подъезжает машина, и вытаскивают мужики из неё памятник…
– Ну, знаю, – кивнул Оболенский. – Это из лепного цеха. Они его каждые выходные на рынок вывозят. Изящный, должен заметить, рекламный трюк. Нечто в духе «тает во рту, а не в руках».
– Ха, знает он! – возликовал Петров. – А ты обращал внимание, что у них на том обелиске написано?
Оболенский вздёрнул бровь:
– Да нет… не припомню что-то.
– А написано там… – Петров выдержал торжествующую паузу, – а написано там – Петров Николай Иванович.
Геннадий мотнул головой, соображая:
– То есть ты, выходит?
– Выходит, – не без гордости подтвердил Николай Иванович. – Прикидуешь! Это мне сейчас смешно, а как увидел – чуть ноги не отнялись. Влезла какая-то чушь в голову – вроде как я и вправду умер, а сам того и не заметил! Нет, ты прикидываешь!
Оболенский радости бывшего сослуживца не разделил, а, натирая нитку о кусок смолы, смотрел на него серьёзно и внимательно.
– Ну да ладно, – спохватился Петров, – спасибо за доставленную радость общения. Мне пора! А то Нина Яковлевна с ремонтом затеялись – помочь надобно-с, не то гневаться будут.
Со вздохом оторвав от пола сумку с бельём, Петров вознамерился покинуть мастерскую.
– Слышишь, Коля, – негромко окликнул его Оболенский, – а может, и правда…
– Чего? – повернулся в дверях Петров.
– Да нет, ничего… Это я так…Будь здоров, Коля!

РАСПИТАЯ с Оболенским бутылка вина сил не добавила, и к квартире своей Петров поднимался на последнем издыхании.             
Назвав квартиру – применительно к Петрову – «своей», допустили мы определённую вольность. Нашему герою квартира досталась как приданое за Ниночкой – выдав дочь замуж, родители съехали, приобретя  отдельное, меньших размеров, жилье.
Сам дом возводился ещё до войны усилиями могущественного и денежного ведомства, и всякий вошедший в квартиру Петровых не мог не отметить высоты её стен, изыска планировки и устоявшейся за многие годы запущенности. Последнее обстоятельство, как-то исподволь, стало волновать и хозяев, а вернее, хозяйку – Нину Яковлевну Петрову.   
Размах жилищного строительства минувших лет внушал уважение, объём работ требовал значительных средств, и Нина Яковлевна к ремонту подступалась долго, определяясь в намерениях и сообразуясь с возможностями. Дела на службе в последнее время складывались как нельзя лучше, что благоприятно сказывалось на заработке, и Нина Яковлевна решила, что подходящий момент наступил.
О том, чтобы заняться ремонтом квартиры самостоятельно, не могло быть и речи. Ни коллеги, ни клиенты не поняли бы, явись вице-президент солидной юридической конторы на работу со слезящимися от краски глазами, с обломанными ногтями на пересушенных растворителем пальцах.
Ногти – это вообще пункт номер один. Только очень уверенный – а значит, редкий – клиент смотрит тебе в глаза. Большинство смотрит на руки – как ты пишешь, как священнодействуешь  над его документами. И от какого-то – может быть, даже случайного – движения твоей руки зависит исход его дела. Или, поднимем выше, судьбы. И руки обязаны быть на высоте. Безупречными должны быть руки. В этот миг они олицетворяют фирму. А фирма должна внушать клиенту уважение и безграничное доверие.
Впрочем, мы увлеклись. Может быть, кое-что на упомянутую нами тему мы ещё услышим из уст самой Нины Яковлевны. Тем более что в тот момент, когда Николай Иванович Петров приближался к дверям своей квартиры, жена его, Нина Яковлевна Петрова, как раз и занималась тем важным, для понимающих людей, делом – придавала своим ногтям законченно респектабельный вид. Что, впрочем, не мешало ей беседовать с дочерью и отвечать на частые телефонные звонки.
– Нет, Кристина, о том, чтобы делать ремонт своими силами, не может быть и речи!
Отведя в сторону пилку, Нина Яковлевна критически осмотрела обработанный ноготь.
– Да я так… Просто сказала, – пожала плечами дочь. – Некоторые делают.
– Некоторые пускай хоть на голове стоят, – веско заметила Нина Яковлевна. – И кто у нас будет этим заниматься? Я, что ли? Это при моей-то занятости?!
…Петров, отопря дверь своим ключом, в квартиру вошёл почти бесшумно – он вообще не привык шуметь дома. Здесь же, в прихожей, опустил на пол сумку, потянулся, изгоняя усталость… И услышал:
– А ещё – кто? Может, папа твой? Так у него руки из задницы повырастали…
…Петров, массируя двумя руками поясницу и глубоко для этого прогнувшись, так и застыл в прогибе.
«Руки из задницы повырастали! Надо же!» – хмыкнул он и, удивлённо оглядев свои руки, предпринял было попытку посмотреть на место, откуда – как следовало из услышанного – они якобы произрастали…
…Кристина контрдоводов версии о происхождении отцовских рук не нашла, потому что не искала. Она спросила:
– И кто же будет делать?
– Есть одна шарага, – ответила Нина Яковлевна, но поправилась: – Хотя… судя по объёмам, не такая уж и шарага. Они сейчас очень нуждаются в нашей «Эгиде». В общем, в понедельник придёт бригада. Так что, смотри, не завейся с утра на гульки, будешь за ними присматривать.
– Ну, ма-ама, ну почему я?
– А кто? Я? Я на работе. И вообще я могу уехать в командировку.
– Когда?
– Не знаю ещё, должны позвонить… Так что, милая, вся надежда на тебя.
– Ну, а папа? Он же всё равно не работает.
– Ой-ой-ой! Толку с твоего папы! Он или пьянствовать засядет с этой бригадой, или…
Нина Яковлевна в сердцах махнула рукой, так и не поведав дочери, какую ещё пакость может выкинуть Петров, поручи ему надзор за жуткой и необузданной ремонтной бригадой.          
Не видя жеста супруги, но вполне удовольствовавшись её многозначительным «или», Петров опереточно покашлял и вошёл комнату.
Нину Яковлевну появление мужа смутило мало. Она лишь вернулась к доводке ногтей и сменила тему:
– Курсы когда заканчиваются?
– Недели через две, ещё не сказали точно. Кстати, мам… Там обычно бывает… ну, типа выпускного. Короче, мне нужно денег.
– Ага! А типа фотографии на память там не бывает? Два на три метра, в золочёном багете? У женихов проси.
– Ну, мам…
– Что – «мам»!
Задушевную беседу матери с дочерью прервал телефонный звонок.
– Ладно, потом поговорим!
Нина Яковлевна поспешно оставила маникюрные принадлежности и подхватила трубку радиотелефона. Мимолётно глянув на усевшегося в кресло мужа, отошла к окну.
– Да, я слушаю!.. Нет, ничего страшного, можно и домой. Да… Я понимаю, да… Вас интересуют имущественные претензии?.. А кто там сейчас этим занимается?.. Ликвидационная комиссия?.. Чудесно! И в договоре оговорено?.. Так в чём проблемы!
– Мамуля, пока! – ввернула Кристина в образовавшуюся паузу в телефонной беседе матери и исчезла в дверях.
– А какая сумма? – кивнув вслед дочери, обратилась Нина Яковлевна к телефонной трубке. – Какая?.. Всего-навсего? Ну, что я вам скажу, дорогая моя – простите, не знаю, как вас…
Голос Нины Яковлевны зазвучал суше и отрешённее:
– Впрочем, вам действительно лучше зайти в понедельник… Да, в офис… Ко мне? Даже не знаю. Вполне может статься, что я поеду в командировку… Ну это просто. Обратитесь к секретарю, она подскажет… Да…Спасибо… Да… Всего доброго!
Нина Яковлевна отложила трубку в сторону и добавила с напускным возмущением:
– Нормальные вроде люди! Нет же, брось всё и занимайся их проблемами!
– Я бельё принёс, – доложил Петров.
Нина Яковлевна еле заметно кивнула, вновь склонясь над ногтями. И запела даже:
– …И даже самый близкий человек
Казался… м-м… какой-то там фигурою.
 Пела Нина Яковлевна так, как это делают женщины наедине с собой, трудясь по дому или моясь в ванной  – не вникая в смысл песни и не очень усердствуя в вокале.
– Я бельё принёс, – повторил Николай Иванович.
– Слышала… Спасибо, – в крайнем неудовольствии Нина Яковлевна оборвала песнопения.
– Поесть бы чего-нибудь, – вздохнул Петров.
– Я не готовила, – беспечно отозвалась Нина Яковлевна. – Ты же видишь – я занята.
– Вижу, – снова вздохнул Петров.
– Вот-вот! Не могу же я идти на работу с запущенными руками! Когда я работаю с клиентом, мои руки для него – это лицо фирмы. А марку – держать надо.
– Руки – лицо? Любопытно! А как же ты потом, с маникюром, готовить будешь? – поинтересовался Николай Иванович.
– А кто тебе сказал, что я собираюсь готовить? – удивилась Нина Яковлевна. – И вообще! Я жду звонка – возможно, мне придётся ехать в командировку. Поищи что-нибудь в холодильнике.
– Ладно, потом, – сглотнул слюну Петров. – Я у Генки сегодня был, у Оболенского, на работе.
– На работе? Надо же! – без особого интереса откликнулась Нина Яковлевна. – Кровя голубые работать пошли! И где ж он устроился, если не секрет?
– Да так… В одном месте. По специальности, – почему-то соврал Петров.
– По специальности! А тебя почему не устроил? Вы же с ним – коллеги. Не говоря уже про то, что собутыльники.
На «собутыльников» Петров благоразумно не отреагировал и принялся выгораживать друга, на ходу сочиняя что-то маловразумительное:
– Он хотел… Но там сказали, что нужен пока один специалист, а там – видно будет. И вообще, он временно устроился. Скоро в институте будет тема, и нас вызовут…
– Какая тема! О чём ты!
В голосе Нины Яковлевны прозвучало столько пренебрежения, что Петров втянул голову в плечи.
– На хрена он кому нужен ваш институт, и ты вместе с ним и с этим недобитком Оболенским! Тему им дадут! Ждите! Вы и раньше там груши околачивали – гудели ежедневно и ежечасно! Не институт был, а, прямо, гудермес какой-то! А теперь… Кому вы нужны? И институт ваш, и ты, и князь твой second-hand’овский!.. Неужели ты до сих пор не понял, что мировую науку вам не догнать в жизни? Что люди делают большие деньги, покупая любые научные разработки и технологии за границей, и им выгодно, чтобы этот ваш НИИболт, и ему подобные, не ра-бо-та-ли?! Что навёрстывать Запад бесполезно, и куда проще торговать сырьём и дешёвой рабочей силой, как это делают все недоразвитые страны?!. Фу-у!..
Нина Яковлевна сморщила носик и замахала ладошкой, отгоняя долетевший к ней запах.
– Ну и гадостью от тебя разит! Похоже, их сиятельство в погреба тебя водили. В родовом поместье.
Петров не нашёл, что ответить, но, к счастью, этого и не понадобилось, – зазвонил телефон.
– Да! – ещё храня навеянное беседой с мужем настроение, почти крикнула в трубку Нина Яковлевна. – Да… Нет… Да, да… Аглая Андреевна! Богатой будете – сразу не узнала.
И вновь голос Нины Яковлевны изменился. Приветливо и дружелюбно, чтобы не сказать – ласково, зазвучал её голос.
– Конечно, конечно, Аглая Андреевна!.. Ну, как же, всегда рады помочь… Пусть он подойдёт, сынок ваш… Зять?.. Ой, простите! Пусть ваш зять подойдёт, и ни к кому, пусть сразу найдёт меня… Да… Ой, да пустяки… Порешаем, конечно, порешаем. Всего вам доброго, Аглая Андреевна! До свидания!
Она отключила связь, и тут же слащавая мина исчезла с её лица.
– А я утром свой памятник видел, – брякнул Петров.
– …? – прищурилась Нина Яковлевна.
– Памятник, говорю, себе самому, – выдавил из себя улыбку Петров.
– Конный? – поинтересовалась Нина Яковлевна.
– Могильный, – вздохнул Николай Иванович.
И воодушевился было рассказать о происшествии подробней, но тут же и остыл, поняв, что на особое сочувствие рассчитывать ему здесь не приходится.
Так оно и вышло – Нина Яковлевна важностью сообщения не прониклась и малейшей доли трагизма в нём не заметила.
– Ясно, – сказала она. – Допились со своим князем. Или от безделья тебе уже всякая чертовщина мерещится. Смотри, чтоб с такой жизнью он тебе действительно не понадобился, – памятник. Оболенскому, тому, конечно, легче, того в фамильный склеп отнесут. С воинским салютом.
Петров рывком поднялся с кресла и – благо, размеры комнаты позволяют – отошёл в сторону.
«Ну, вот и дожили!.. Толку с папы никакого… Руки из задницы растут… А теперь вот – памятник скоро понадобится! Спасибо, уважили! Конечно! Мы теперь самостоятельные, мы теперь вице-президенты. Кто нам теперь такой старший научный сотрудник почти несуществующего института… Институт ещё этот! Развалился, бля, с такой скоростью, как будто ждал удобного для этого момента со дня своего основания. Может, и права Нинка, может, и впрямь – никому он и раньше не был нужен? Ну, а я-то здесь причём? Я же честно работал! Я и сейчас готов… Обещал же шеф пробить тему! Надо только подождать, совсем немного подождать. Так нет же, куда там! Памятник скоро понадобится! Да готов, готов уже памятник! Видел уже, не извольте беспокоиться!.. Бог ты мой, что я несу! Что я несу!»
– Знаешь что! – резко повернулся к жене Петров.
Научные работники – и не только гуманитарии – умеют иногда высказать накипевшее на душе. Но, готовый уже сорваться, трогательный спич Николая Ивановича так и не состоялся, – вновь зазвонил телефон.
– Алё! – подхватила трубку Нина Яковлевна.
А Петров только поразился ещё одной, происшедшей с женой перемене.
На этот раз говорила она негромко и вкрадчиво, с каким-то утробным придыханием, столь нехорошим, что Петрова, ещё не вникшего в суть разговора, тут же проняло тяжёлым мертвящим жаром.
– Да… Да, Артур Казимирович, – ворковала в трубку супруга Николая Ивановича Петрова. – Ну, конечно, ждала… Ой, ну что вы! Я в полной боевой… Сегодня?.. Ну… несколько неожиданно как-то. Ремонт, знаете… Нет-нет, всё будет в порядке. Кристинка уже взрослая, она присмотрит… Что? Ой, ну вы скажете…
Нина Яковлевна хохотнула коротко и покосилась на Петрова. На щеках её проступил румянец. Глаза блестели.
– В порядке. Загранпаспорт в порядке. И вообще… минут через сорок я смогу быть у вас… Нет-нет, не беспокойтесь, я поймаю такси… Ну, мне так удобнее… Да. До встречи!
– Ну вот, мне нужно ехать, – кладя трубку, объявила Нина Яковлевна. – Завтра я должна быть в Гамбурге.
– С этим? – кивнув в сторону телефона, хрипло спросил Петров. – С Кантемировичем?
– С Артуром Казимировичем, – с нажимом поправила Нина Яковлевна. – Крупный бизнесмен и оч-чень порядочный человек.
– Не сомневаюсь, – кивнул Петров.
– Слушай, что тебе не так? Я еду в служебную командировку. Представлять интересы заказчика. И я не виновата, что заказчик – мужчина, а не старая неопрятная баба с климаксом и усами!
– С какими усами? – поинтересовался Петров.
– С вот такими, – Нина Яковлевна блестящими ноготками  очертила круги на своих щеках. – Как у Буденного. Нравится тебе это или нет, – я должна зарабатывать. Ремонт нужно делать? Нужно! А тут одних обоев на полтыщи надо. Или у тебя есть другие соображения?
– Да я – что! Поезжай, конечно, – как можно бесстрастней сказал Петров и вытер о брюки вспотевшие ладони.
Он только сейчас обратил внимание на то, что его жена одета не в домашний халат, а в строгий и элегантный костюм, равно подходящий, как для деловых встреч, так и для не дальней дороги в комфортных условиях. И только сейчас заметил Петров, что на углу стола, у которого обосновалась Нина Яковлевна, аккуратно сложены документы с венчающим стопку загранпаспортом.
Нина Яковлевна прощалась. Из достойных момента и адресованных ему фраз Петров услышал немногое. Запомнилось, что «Кристина в курсе» и что деньги на хозяйство лежат «ты знаешь где».
Хлопнула входная дверь. Петров издал звук, который на  бумагу ложится в виде приблизительного «Р-р-р-р-р!», и, уже членораздельно, добавил:
– Лучше б я был женат на неопрятной старухе! С прогрессирующим климаксом! С усами, бакенбардами и маразмом! С бородавкой на верхней губе!

В КВАРТИРЕ уже были заметны приготовления к ремонту: сдвинута мебель, сорваны частично обои, книги с полок сняты и сложены в большой картонный ящик. На этом ящике и выместил Петров раздражение и досаду, со всего маху саданув его ногой. Досада и раздражение выместились не очень, зато заболела нога, и – мало того – от удара лопнула по ранту туфля. Петров опустился на ящик и сокрушённо оглядел обувь.
«Вот дурень! Знал же, что туфли – дореформенные, на честном слове держатся! Нет, умным меня никто не назовёт – был же сегодня у Генки Оболенского, мог же попросить, чтоб подлатал. А теперь что делать? Ходить-то больше не в чем».
Петров снял туфлю и изучил прореху.
«Впрочем… если князья сапожничают, то нам, черни неумытой, сам Бог велел. Ничего тут нет особенного. Сейчас найдём эту… как её… дратву и простегаем за милую душу. Мы, ваше сиятельство, тоже не пальцем деланные. Тоже могём!.. А чем их, кстати, шьют?.. А я откуда знаю, чем их шьют! Цыганской иглой попробовать, что ли? Где-то в кладовке были суровые нитки, надо поискать».
С лопнувшей туфлей в руке Николай Иванович похромал в кладовую – помещение столь просторное, что его легко можно было бы спутать с жилой комнатой, если бы проектировщики предусмотрели в нём окна.
«Ох, и бардачище! Не кладовка, прямо, а… Содом с Гаремом, – досадливо морщась, Петров пытался отыскать на захламленных полках большую шпульку суровых ниток. – Конечно! Мы теперь вице-президенты, нам ли пыль глотать! Нам нужно по Гамбургам ездить… с Козлотуровичами. Гамбург, Гамбург… Хренамбург!»
По звукам, долетевшим из прихожей, Петров догадался, что вернулась Кристина. Он всегда понимал это по звукам – кто именно пришёл: жена или дочь.
Раздосадованный внезапным отъездом жены и вдохновленный идеей починить обувь, Петров навстречу дочери не устремился, а продолжил поиск ниток.

– СЛАВА Богу, никого! – донёсся вдруг до Петрова голос дочери. – Проходи, Стасик.
«Вот тебе и здрасьте! Это кого там ещё принесло на мою голову?» – с вялым любопытством подумал Петров, но своего убежища почему-то не оставил.
– У нас тут, правда, всё вверх дном, – мама ремонт затеяла. Ты не обращай внимания.
– Да-а! Хоро-омы! – протянул явившийся с дочерью молодой человек, восторженно осматриваясь, как делал это всякий, впервые переступавший порог квартиры Петровых.
Впрочем, освоился он быстро. Найдя подходящее место, уселся, закинув ногу за ногу, и поинтересовался:
– Это ж сколько за такую хату в месяц надо бабок вваливать?
– Н-не знаю даже. Мама платит, – беспечно ответила Кристина.
– Мама! Это хорошо, если мама. Она у тебя адвокатша, говорят.
– Никакая не адвокатша! Сразу – адвокатша! Мама – юрист. Вице-президент юридической фирмы «Эгида».
– Круто! А «Эгида» – это типа что? Само слово – что означает, эгида?
– Эгида – это, – многозначительно начала Кристина, – это… Ну, как тебе объяснить? Ну, это защита типа. По какому-то там.
– Ага! Крыша, короче, – догадливо кивнул Стасик. – Круто! Короче, понятно, откуда такая хата.
– Что тебе – понятно? Ничего тебе не понятно! Мама тут вообще не при чём. Квартира эта дедушкина ещё! Понял?
– Да ладно. Какая разница. А отец у тебя кто? Тоже юрист!
– Ага! Юрист, как же! Отец у меня – так… телефонист.
– Не понял! – расплылся в улыбке Стасик.
«Не понял», надо сказать, не только он. Петров в своём укрытии, оказавшись невольным слушателем разговора, – не весьма благородное занятие, но что поделаешь, коль уж так вышло, – пытался не шуметь, но после странного заявления дочери и вовсе окаменел.
– Не понял! – удивился молодой человек. – На 0-7, что ли работает?
– Ага! Если бы на 0-7, – неохотно отозвалась Кристина. – Он у нас научный сотрудник. Бывший, правда. Чего-то там изобретал в институте, пока тот совсем не развалился. Вот и сидит дома уже полгода, только каждый день в институт свой придурастый по телефону названивает. Ждёт, что работа появится.
– В натуре – телефонист, – обрадовался Стасик. – Так замутил бы чего-нибудь типа своё. Или на шабашку б поехал.
– Ха! Ты б этого шабая видел! Он же понятия не имеет, с какого конца за лопату браться. Он же – учёный! Хотя… если бы не было мамы, может, куда б и поехал. А так… Зачем, когда можно спокойно дома сидеть?
«Ну, дочь моя, ну, спасибо, – уважила! Ох, боюсь только – не со своего голоса ты поёшь! Выдаёт стилистика!»
Да, не во благо пошла нам возможность созерцать в этот миг нашего героя. Не лучшее из зрелищ открылось нашему взору.
Не до ниток стало Петрову. Совсем как-то не до них.
– А сейчас он где, папа твой? В домино играет? – спросил Стасик.
Спросил отрешённо – вроде как вслух подумал.
– Не знаю. В домино он не играет, не умеет. Бродит, наверное, где-то.
– А мама? Не с ним?
– Здрасьте! Только маме и дела, что с папой шляться, – возмутилась было Кристина, но тут же сменила тон: – Стоп! И правда, а где же мама? Она собиралась в командировку, ждала звонка. Неужели уехала? И документов нет! Сейчас, подожди…
Кристина выбежала в прихожую и тут же вернулась:
– Кейса её дорожного тоже нет! Всё! Мама уехала! Завтра-послезавтра она будет в Гамбурге! Ура!
– И папы нет, и мамы нет, – Стасик встал и потянулся всем телом. – И папы нет, и мамы нет – замечательный момент…
Свою рифмованную импровизацию Стасик выдал вполголоса, более для себя, и Кристина переспросила:
– О чём ты там?
– Гамбург, говорю, это классно! Хоть и не Баден-Баден, конечно.
– Ой! Ой! Что б мы там понимали! Гамбург – это кайф!
Стасик обижаться не стал, – ни за себя лично, ни за Баден-Баден, – а, передвигаясь по какой-то ломаной траектории, оказался за спиной у Кристины. Положил ей руки на плечи. Уткнулся носом в волосы.
– Не надо, Стас, – повела плечами Кристина.
– Что – не надо?.. Почему не надо, глупышка… – сипло забормотал Стасик.
Петров в кладовой впился зубами в кулак. В который раз ощутил порыв выйти и объявить о себе и в который раз… остался почему-то на месте.
Ладони Стасика перебрались на грудь девушки, скользнули ниже…
– Ну, не надо, я сказала! – тряхнув, наконец, головой, Кристина выскользнула из объятий. – Я… Я не хочу этого.
– Ну, чего ты боишься. Я ж по-хорошему…
– Боюсь! Именно! – выкрикнула Кристина. – Потому что Светка, подружка моя, тоже вот так… по-хорошему тоже… А он потом, как узнал, что она беременная, бросил её. Только и видели. А Светка, дура, нажралась таблеток и… и умерла бы, если бы бабушка вовремя с базара не пришла. Еле откачали…
– А каких таблеток? – поинтересовался Стасик.
Похоже, он смирился с неудачей и сидел теперь в кресле, забросив ногу за ногу.
– Какая разница – каких! Сонников каких-то. «Гипносин-Ультра», что ли. Этого добра сейчас в каждой аптеке навалом. Вот! Короче… не хочу я…
И дрогнул голос Кристины. И так как-то дрогнул, что Стасик снова очутился с ней рядом. Снова руки его легли на девичье тело.
– Да не думай ты про подружку… – забормотал он. – Я не такой… Мы с тобой по-другому…

И НЕ выдержал, наконец, Петров. Вырвался из своего укрытия, да по пути ещё и сбил висящее на гвозде корыто.
– Папа! – охнула Кристина.
– Папа! Папа! – подтвердил Петров.
– Но… что ты там делал, в кладовке?
– Спал! – заорал Петров.
– А это Стасик, – сказала Кристина.
– Вижу, что не Кирилл и Мефодий! Мать уехала, а ты тут…
– А что я? – вполне придя в себя, поджала губы Кристина. – Я вот к ремонту готовлюсь, не то что некоторые. В понедельник бригада заявится.
– Видел я подготовку твою! – съязвил Петров. – Мать деньги оставила, где они?
Кристина покосилась на своего гостя, ответила с нажимом:
– Где всегда. Только ты не очень, мне с ремонтниками воевать надо.
– Разберёмся.
Николай Иванович надел так и не зашитую туфлю, вынул из семейного тайника деньги, сунул их в карман и, не попрощавшись, вышел из комнаты.
Хлопнула, громче обычного, входная дверь.
Кристина покачала головой и, повернувшись к Стасику, наткнулась на его прищуренный взгляд.
– Что с тобой? Ты чего, из-за отца расстроился? Да не обращай ты на него внимания…
– Ладно, хорош грузить! – процедил Стасик. – Ты видал! А она тут недотрогу из себя корчит типа! Подружка, бабушка с базара…
– Не поняла! Ты чего? – растерялась Кристина.
– Чего, чего! Да сдал же тебя папаша твой! Думаешь, я не въехал? Что Кирилл к тебе ходил какой-то! И этот ещё… как его… на букву Мэ.
– Идиот! – схватилась за голову Кристина. – Сам ты на букву Мэ! Придурок!

ЛИДОЧКА Чарышева, младший научный сотрудник НИИ, жила одна и гостей принимала редко. Учитывая эти обстоятельства, можно было бы заподозрить её в замкнутости и нелюдимости, но имела Лидочка достаточно друзей и знакомых и вполне уверенно чувствовала себя в любой компании. Просто так у неё повелось. С замужеством как-то не сложилось, а к себе никого не звала – то ли стеснялась своего малогабаритного, скромно обставленного жилища, то ли были на то иные, одной ей известные причины. С людьми такое бывает: в какой миг на него не посмотри – душа на распашку, а вот домой к нему не моги; никто толком и не знает, где он живёт.
КВН, гвоздь телевечера, закончился. Лидочка собиралась умыться и лечь спать, когда в дверь позвонили.
– Кто там? – осторожно спросила Лидочка.
– Лида, открой, – это я, – ответили из-за двери.
Голос показался настолько знакомым, что Лидочка, не до конца сообразив, кому он принадлежит, щёлкнула замком.
– Привет! К тебе можно?
На пороге стоял Петров.
– Николай Иванович?! – удивилась Лидочка. – Проходите.
Сдёрнув с плеча махровое полотенце, непроизвольным движением она поправила волосы:
– Проходите. И снимайте вашу куртку. У меня тепло.
– Тепло в доме – это важно, – согласился Петров, но куртку не снял.
Он прошёл в комнату и осмотрелся,  чуть задержавшись взглядом на фотографии за стеклом книжной полки. Их отдел, – все моложе, беспечней, счастливее, может быть, – сгрудившись между столов и кульманов, дружно улыбался в объектив. У многих в руках бокалы, у Лидочки – воздушные шарики. Снимались перед какой-то демонстрацией. У Петрова такой фотки не было.
– А я вот… был тут неподалёку… – не очень уверенно начал Петров.
– Ясно, – кивнула Лидочка. – Шёл мимо, дай, думаю, зайду! Да?
– Угу! – поспешно согласился Петров.
Глубоко спрятав руки в карманах халата, откинув и чуть склонив к плечу голову, Лидочка внимательно рассматривала позднего гостя.
– На огонёк, значит?
– Ну, вроде того.
– Понятно, – снова кивнула Лидочка. И вдруг спохватилась: – Может, случилось что? С кем-то из наших.
– Да нет. Вроде все живы. Ты же в отделе чаще меня бываешь, – это я у тебя должен спрашивать, что там и как.
– Да, действительно. Жить-то за что-то надо. Вот и хожу, черчу понемногу. Спасибо, не гонят. А балбесов, слава Богу, и сейчас меньше не стало. Кому курсовой нужно сделать, а кому и диплом. Сейчас особенно – сессии на носу, защиты… А вы как?
– А что я? Я дома, – замялся Петров. – Жду – может, позвонят, вызовут.
Лидочка покивала сочувственно и развела руками:
– Вот, угостила бы вас чаем – сахара нет!
– Сахара нет? Как нет сахара? Ах, я… – Петров огорчённо поморщился. – Подожди, я сейчас…

«ПРИБЕЖАЛ, убежал…» – вновь оставшись в одиночестве, поджала губы Лидочка.
Она критически осмотрела комнату – поправила накидки на креслах, сложила газеты аккуратной стопкой, выйдя на кухню, поставила на плиту чайник.
«Убежал, прибежал – всегда он такой, Николай Иванович. Когда пришёл, когда ушёл – сразу и не заметишь. Так всегда и в институте было. Оболенский как-то пятнадцать минут отсутствовал – все на уши стали, чуть с работы его не попёрли, а Николай Иванович часа два-три прихватит – и тишина, никто и не кинется. Хорошо таким живётся. На работе, дома… Стоп, а интересно – какой он дома? Он и ничего вроде. Не Дэвид Духовны, конечно, но если приодеть немного, можно и на людях с ним показаться. Спокойный, незлой… всегда под рукой – тревожно с ним не будет. Бог ты мой! Какая ересь в голову лезет! У него – жена, дочь взрослая… Там, говорят, така-ая Нина Яковлевна! При своих возможностях, она меня просто-напросто уничтожит. А если нет? А если я её? В таком случае, напрашивается вопрос: стоит ли возможный результат затраченных усилий? И кто его приоденет, я что ли? Он-то без цербера своего, без Нины Яковлевны, кто? Мышь церковная! Голь перекатная! Полгода без работы… И ему? Ему это надо? Ему, похоже, вообще ничего не надо. Он у своей Нины Яковлевны, как у Христа за пазухой. Хотя… явился же вот, на ночь глядя. Не чаи ж гонять. Без сахара…»       

– ВОТ и сахар! – возвестил Петров. – И печенья я взял к чаю. Оказывается, у вас тут внизу магазин круглосуточный.
На этот раз он вошёл без звонка. Вручив покупки Лидочке, снял, наконец, куртку.
– И неплохой, надо сказать, магазинчик, только название странное. «Метерлинк» – что за причуда такая?
– Ну, это местным понятно. Там раньше был магазин «Птица». Торговал безвременно усопшими курами, потрохами. Народ называл его – «Синяя птица». Вот новый хозяин и почтил память таким образом. Назвал «Метерлинком».
– Начитанный тип.
– Кстати, не такая уж и редкость среди коммерсантов. Среди настоящих коммерсантов, а не всякого рода дерьма из перекупщиков. И всё-таки, – не без въедливости Лидочка вернулась к прежней теме, разливая по чашкам кипяток, – как вы оказались возле моего дома? От вашего района вроде далековато.
– Я… вообще-то…
– Не мучайтесь, хотите, угадаю?
– Ну-ка!
– Вы, Николай Иванович, пришли нарочно. Пришли именно ко мне. Так?
– Ли-ида, – растерялся Петров. – И как ты догадалась?
– По методу дедукции, Ватсон! Гуляют обычно неподалёку от дома, для этого не обязательно забредать в чужие районы. А дела… Какие у вас могут быть дела, Николай Иванович?
– Ну, ты даёшь! – Петров даже задохнулся немножко. – По-твоему, я не похож на человека, у которого могут быть дела?
– Даже отдалённо, – подтвердила приговор Лидочка. – Знаете ли, в вашем возрасте у мужчины… Хотя нет, возраст здесь, пожалуй,  не при чём. У мужчины вашего склада – вашего, так выразиться, образа жизни – все дела, все проблемы зациклены на семье: дети, дача, ремонт…
– Ремонт? Откуда ты знаешь про ремонт?
– Ну, вот видите! Да я знать не знаю о конкретно вашем ремонте. Просто, это нетрудно вычислить. Короче, ваши дела не выходят за определённый круг. У вас не может быть дел, из-за которых нужно бегать по ночам по всему городу. Так?
– Слушай, с тобой и разговаривать – жутковато как-то становится. Я всегда знал, что ты не самая круглая дура в институте, но не знал, что до такой степени не круглая. Или же, – Петров ехидно сощурился, – сказывается углублённое знание мужчин как вида?
– Мне кажется, вы здесь не для того, чтобы говорить мне гадости, – не обиженно, но всё же достаточно сухо парировала Лидочка. – Мне кажется, вы здесь совсем по другому поводу?
– И по какому же, интересно?
– Ну, пока у меня имеются только догадки. Остальное вы сами расскажете. Кстати, это одна из причин, по которой вы пришли ко мне. Вам нужно выговориться, порыдать на чьём-нибудь плече.
– Лида, с тобой неинтересно, – наигранно протянул Петров.
– Зато интересно мне. Интересно, почему именно меня вы избрали объектом для ночных душеизлияний. Помнится, в круг ваших доверенных лиц входил Оболенский.
– Ну, не знаю. Может, не княжеское это дело – утирать чужие сопли. Дворяне как-то больше склонны к самокопаниям. Генка на людях плакаться не станет, но и с ним этого не моги.
– Оболенский – князь? Интересно. Он всегда говорил, что его предки были сапожниками.
– Оказалось, что одно другому не помеха. Кстати, он сейчас сапожничает в «Доме быта».
– Ещё интересней. Хотя  я всегда знала, что он-то не пропадёт.
– В отличие от меня?
– Не придирайтесь к словам, Николай Иванович. Ничего подобного я не сказала. Пойдём лучше дальше. Жена! Что могло стрястись такого, чего вы не доверили жене. У вас, говорят, дружная семья.
– Говорят, – кивнул Петров, – но… Жены нет, жена уехала в командировку.
– Жена уехала в командировку! Боже, какая прелесть! Звучит ничуть не хуже, чем в классическом анекдоте: «Уезжает в командировку муж…»
Лидочка подбоченилась, голос зазвучал уверенней, ярче. И злее.
– И Николай Иванович решил пуститься во все тяжкие. Так? Что ж, нормальное решение нормального мужчины. Только вот идти оказалось некуда. Не к кому, вернее. И вы решили придти ко мне. А почему нет? Нестарая, живёт одна, бывшая сотрудница к тому же. То есть и повод налицо – отчего не проведать прозябающего в одиночестве коллегу?
– Лида, ну зачем ты так?!
– Да затем, Николай Иванович, что я, хотя и не старая, но и не девочка тоже. И замужем никогда не была, не сложилось, о чём, кстати, и не жалею вовсе. Так вот… чтоб без излишнего кокетства, значит… кое-какие познания о мужчинах – как о виде! – я имею. И пусть вас это не шокирует…
– Да нет, я понимаю, – заискивающе вставил Петров.
– Так вот, этот вид легко распадается на подвиды. Три, от силы четыре. Градация довольно чёткая, и женщины это, если не всегда понимают осознанно, то довольно хорошо чувствуют. Потому что речь идёт, не о деловых качествах – по ним пусть вас оценивает ваше начальство. Речь идёт об отношении к тем же женщинам…
– Интересно, интересно, – заёрзал в кресле Петров. – Ну-ка?
– Что «ну-ка»! Вы хотите, чтобы я разложила всех мужиков по полочкам? Нет, этого вы от меня не услышите. Во-первых, потому, что мы, женщины, имеем право на свои секреты, о которых вам, мужчинам, знать просто-напросто не положено. А во-вторых, потому что… потому что все эти подвиды-подотряды одинаково отвратительны и гнусны.
– Вот тебе раз! – попытался улыбнуться Петров. – Выходит, ты – мужененавистница?
– Да вовсе нет, – быстро ответила Лидочка, но тут же задумалась. – Хотя… Если говорить о конкретных личностях, то – нет. Есть несколько человек, очень не много, которых я… уважаю. А если говорить об этой сопящей, пыхтящей мужской массе вообще, то… может быть.
– Но ведь отсюда не далеко до человеконенавистничества в целом!
– Чёрт! Совсем холодный! Я поставлю чайник…
– …Вы меня совсем запутали, – продолжила Лидочка, вернувшись из кухни. – Не подумайте, что я такая умная. Это всё так… посильные рассуждения.
– И всё же? – проявил настойчивость Петров. – Как обстоят дела с человечеством?
– А за что мне его любить, человечество? – без особого энтузиазма ответила Лидочка. – И зачем? У того, кто любит всё человечество, на отдельного человека сил не остаётся.
– Ну… а я? – задал, наконец, Петров давно возникший у него вопрос. – Я к какой подгруппе принадлежу? Хотя… если все они, как ты выразилась, гнусные, – мои шансы, в любом случае, невелики.
– Шансы на что?
– Ну, не знаю. На самоуважение хотя бы.
– Почему? Сами себя уважайте, на здоровье! На это, обычно, находит основания каждый. И вообще. Наверное, я переборщила немного. Гнусность – тоже понятие относительное.
– Браво! – возликовал Петров. – И как выглядит эта шкала? Гнусные мужчины, очень гнусные и мужчины исключительной гнусности. Так, что ли?
– Ой, да не передёргивайте вы! А если напрашиваетесь, то извольте… История вашего супружества не отмечена бурной страстью. Такие, как вы, женятся потому, что женятся все остальные, потому, что приходит время и – чёрт возьми! – уже некуда девать гормоны. Женятся, абсолютно не давая себе отчёта, зачем они это делают. Они быстро приобретают условные рефлексы и потому верны в браке. Им часто кажется, что они счастливы, а чтобы скрасить серость и скуку своего существования, они придумывают красивые слова: однолюб, лебединая верность и так далее… С жёнами они спят, потому что мастурбировать стыдно, и нужен настоящий стресс, чтобы они решились на измену. Но условный рефлекс – великая и страшная сила, поэтому их шансы – вы, кажется, спрашивали о шансах – равны абсолютному нулю. Удел таких мужчин – мямлить что-нибудь о дружбе и духовной близости. Как будто духовной близости когда-нибудь мешала близость физическая. И вам никогда не забраться ко мне в постель, потому что я вас туда не потяну, во-первых; а во-вторых, вы сами не пошевелите для этого ни рукой, ни ногой. Благоприобретённый рефлекс не позволит, не сможете.
– Да, всяким там Стасикам, наверное, легче, – пробормотал Петров. Он давно забыл про чай, сидел, рассматривая свою рваную обувь.
– Что вы сказали?
– Да так, жизненные наблюдения.
– Жаль, не разобрала, но по интонации поняла, что вы признали мою правоту. И значит, насчёт стресса я тоже права? Так что случилось?
Петров не ответил, молча пожал плечами. А Лидочка вдруг спросила безжалостно, в лоб:
– Она вам изменяет, ваша Нина Яковлевна?
– Нет-нет, – замахал руками Петров. – А… ты что-нибудь слышала?
– Господи, да ничего я не слышала, успокойтесь! Я-то и видела её раза два всего, и то в городе, вместе с вами. Так что же случилось?
– Не знаю… Живёшь вот, живёшь, и вдруг узнаёшь, что всё запрограммировано, что надгробный памятник тебя уже дожидается, что дело за малым – проставить на этой плите даты. Которые, в общем-то, никакого значения не имеют.
– Какой памятник? О чём вы?
– Да это я так, образно. Просто жизнь проходит.
– О, как вы наблюдательны, Николай Иванович! Как остро подмечено и как оригинально изложено!.. Да, проходит. Это ужасно и… И это прекрасно. Про-хо-дит! Но ещё не прошла. Есть разница.
– Не прошла, но ждать от неё уже нечего. Да и вспомнить тоже.
– Как сказать. Я вот хорошо помню сентябрьский день, длинную грунтовую дорогу вдоль кукурузного поля. Солнце, слепой дождик, снова солнце… Ничего не возникает?
– Подожди, подожди… Это когда мы с тобой в колхозе отстали от автобуса?
– Вспомнили! Автобуса тогда долго не было, и вы, похоже, задремали в посадке. А когда за нами приехали, все уже были выпившие, и кто-то ляпнул, что вы уехали с шефом на его «жигулях». А меня… меня тогда просто не кинулись спьяну. Глупая история, ничего особенного, если бы не один маленький штришок.
– И какой же может быть штришок у этой глупой истории?
– Я знала, где вы. Знала, что ни с каким шефом вы не уехали, но ничего никому не сказала.
– Ага! Так вот по чьей милости мне пришлось пилить семь вёрст пешком.
– И мне тоже, заметьте. Я ничего никому не сказала, а когда все грузились, спряталась потихоньку. Чтобы остаться с вами. А потом мы долго шли. И мне это было совсем не в тягость. Потому что вокруг ни души, только посадки бесконечные, поля кукурузные, небо в облаках и… вы, Николай Иванович. Мы болтали о чём-то, а я всё ждала, когда вы обратите на меня внимание как на женщину.
– Господи, но ты ведь совсем девчонкой ещё была, после института только.
– Двадцать два – хороша девчонка!
– Но со мной сравнительно!
– Так ведь и вы не блистали сединами. Еле-еле тридцать.
– Да-а… А тебе не кажется, что как женщина ты меня просто не интересовала?
– Неправда! Помните, как мы мыли ноги в каком-то ручейке? Я ещё в короткой юбчонке была… Я заметила, как вы на меня тогда смотрели. И ждала – вот-вот, вот-вот… Эх, да что уж теперь… Я тогда ещё ничего не знала о рефлексах и подумала – боится! Жена, дочь! В институте тоже ничего не утаишь.
– И столько лет молчала!
– Молчала.
– То-то, думаю, не по-женски как-то звучат твои речи. Логики многовато и прочее... Думал сначала, что ж такого – ты ж у нас технарь всё-таки. А теперь понял – речь-то твоя заранее готовилась. Ты просто мстишь. Мстишь, когда мне и без того тяжёло. Рассказываешь какие-то теории о мужской гнусности. А если... если это была с моей стороны просто элементарная порядочность.
– Да, есть и такая буква в этом слове. Николай Иванович, вы извините, конечно… Я женщина незамужняя и имею право, как вы понимаете, на личную жизнь. Одним словом, у меня есть жених, и он скоро должен смениться с дежурства и прийти. Боюсь, встреча с вами не доставит ему удовольствия.
– Боюсь, и мне с ним – тоже.
– Вот именно. Извините ещё раз.
Петров поднялся, молча надел куртку. Подошёл к столу, допил остаток чая из чашки, помолчал.
– Лида, – сказал после паузы, – спасибо за чай, конечно. Во многом ты права. Во многом… В общем, разделала ты меня хладнокровно и безжалостно, как академик Павлов бродячую собаку. Может быть, я это заслужил, не спорю. Только вот – в двух, по крайней мере, моментах – была ты, Лидочка, не искренна. Прости, я в этой жизни тоже кое-что понимаю.
– Да? И в каких же?
– Ну, во-первых! Ты сказала, что с замужеством не сложилось и что ты чуть ли не счастлива этим. Это неправда, и на этот счёт женщины ни на какие подклассы-подвиды не делятся. Ты не исключение, и замуж тебе хочется, как всякой, прости за резкость, бабе. Или я не прав?
– Ну, допустим. А во-вторых?
– А во-вторых…
Петров направился к выходу, обернулся:
– …во-вторых, жениха у тебя никакого нет. Это шито белыми нитками. Женщина в предвкушении свидания не будет разговаривать так недобро, даже и с другим, нелюбимым мужчиной. Вот так. А ты говоришь – Метерлинк. Просто… просто мне действительно нужно уйти. Прощай, Лидочка!
   
– ТУК-ТУК, – молоток.
Дядюшка Вартан сапожник,
– негромко напевал Оболенский, всаживая гвозди в подмётку напяленного на лапу ботинка. Дальше он не знал из песни ни одного слова, поэтому начинал снова:
– Тук-тук, – молоток…
Песня срывалась с губ машинально, рука с молотком поднималась и опускалась – тоже, и Оболенский успевал ещё размышлять.
«Куда это Петров запропастился? – вспомнил о приятеле Оболенский. – Не показывается почему-то. Чистые простыни домой принёс и теперь, наверное, с Ниной Яковлевной на них кувыркается. Тоже дело!..»

ДВЕРЬ распахнулась без стука, – а кто стучится в сапожную мастерскую! – и перед Оболенским появился Николай Иванович Петров.
В отличие от первого нашего с ним знакомства Петров предстал одетым не в китайскую куртку и неказистые брючки, а в новый, модного свободного покроя костюм.
– А где сумка? – бесстрастно, будто и не сокрушался минуту назад по поводу долгого отсутствия приятеля, спросил Оболенский.
– А вот, как же! – Николай Иванович потряс грузно обвисшим пластиковым пакетом. И тут же пристроил его у стены рядом с дверью.
– Долго жить будешь, – удовлетворённо кивнул Оболенский. – Только что о тебе вспоминал. Не знаю, как будешь жить, но долго.
– Весьма сомневаюсь, – сказал Петров, усаживаясь на табурет и манерно забрасывая ногу за ногу.
Усевшись, поддёрнул лацканы пиджака, смахнул с рукава соринку.
– Оценил, оценил, – успокоил его сапожник. – Откуда костюмчик?
– С базара, вестимо.
– А я думал, из бутика. И на какие шиши безработные покупают себе такие костюмы?
– Да он, в общем-то, не очень и дорогой. На какие шиши! Нина Яковлевна в Гамбург отбыли и денег оставили. На жизнь, правда. А я в кои-то веки забрёл на базар, и вот… Соскучился я, честно говоря, по обновкам. Импортный. Только почему-то подозрительно дешёвый.
– Может, одноразовый? – предположил Оболенский.
– Это как, до первого дождя?
– Да нет, скорее – похоронный.
– Не понял, – напряжённо застыл Петров.
– А что тут понимать! На покойника! У них там такое водится. Шьют из недорогой ткани и под одно лекало. Зачем тратиться, если всё равно в гроб ложить. Да ты не расстраивайся. Какая разница! Классный костюмчик, и Нина Яковлевна будет в восторге от того, как разумно ты обошёлся с оставленными на семейные нужды деньгами.
– Тем более что она оставила их не мне, а Кристине, – проворчал Петров. – Но я взял не все. На покойника, говоришь? А знаешь, может, это и кстати.
– Теперь я не понял. О чём ты?
– Да ладно, это я так. Не обращай внимания, – отмахнулся Петров. – Подумай лучше, это нормально – ходить в новом костюме и рваной обуви? Имея, заметь, друга сапожника?
– А ну снимай.
– Окажите любезность, ваше сиятельство!
Оболенский рассмотрел повреждение, отрезал нитку подходящей длины и, натерев её варом, в считанные минуты зашил прореху.
– Держи!
– Благодарю вас, князь! А теперь скажи, ты скоро шабашишь?
Оболенский поднёс к глазам часы.
– Да пора уже. Должен, правда, зайти один клиент, за туфлями.
– Ну, он нам не помешает.
Из оставленного у стены пакета Петров достал бутылку водки, что-то из закуски.
Оболенский встал из-за рабочего стола, снял фартук.
– Не широко ли ты, парень, разгулялся на кровные сбережения отбывшей в Гамбург супружницы? Погоди, я хоть руки помою.
– Потом помоешь. Давай стаканы!
Оболенский выставил стаканы. Петров свернул пробку с бутылки. Выпили.
– А ты знаешь, князь, – начал Петров, продохнув и бросив в рот кусок чего-то из закуски, – что все мужчины имеют свою категорию гнусности? Интересно, к какой категории ты относишься?
– Я? К категории экстракласса. Только ты ошибаешься – не мужчины, а люди в целом. Все люди имеют категорию гнусности. Особенно в массе.
– Ну, в массе – это понятно. А я об, так сказать, индивидуумах.
Петров снова наполнил водкой стаканы.
– Эти – тоже.
– Чýдно! Ты меня просто радуешь! А хороших людей что, по-твоему, не бывает?
– Почему не бывает – бывают. Но это не мешает им быть гнусными.
– Да? А вы ничего не перепутали, князь?
– Видишь ли, если бы это было так просто: делить людей на плохих и хороших. Но это так же трудно, как провести границу между добром и злом…
Лёгкий налёт иронии исчез, – Оболенский говорил теперь серьёзно. Приёмом этим, переводить разговор в другую плоскость – от искренности к дурашливости и обратно, Геннадий владел в совершенстве. Приём отрабатывался годами в непростой атмосфере, бытующей в НИИ, где оказаться  иной раз искренним означало – безоружным и легко уязвимым. А уж такая слабина могла стоить, если не жизни, то должности, а то и работы.
– …это настолько трудно, что почти не возможно. Тем не менее, люди выработали стереотип хорошего человека. Добрый, честный, вежливый,  трезвый, сочувствующий, не знаю ещё какой… И заметь, несмотря на свою потаенную сущность, все пялят на себе именно это личину – хорошего человека. Ни один негодяй не сказал о себе: я негодяй. Нет, на всех углах он кричит: я хороший. Отсюда и градация. Если хорошей человек гнусен, то человек, стремящийся прослыть хорошим, – гнусен до омерзения, это исключительной мерзости человек.
– А женщины? – перебил его Петров. – Женщины поддаются классификации или нет? Меня это как-то больше волнует.
– Понятно – жена в командировке. С женщинами сложнее. Они вообще ничему не поддаются. Но крайности всё равно существуют.
– А точнее?
– Мне не нравятся упорные недотроги, а откровенных шлюх я просто боюсь. С остальными – нормально.
– Нормально… – отозвался Петров. – А… верность?
– Лебединая? Ты когда-нибудь слышал выражение: быть верным своим привычкам? Так нельзя же привычку возводить в добродетель. Преданность – вот что важно. Преданность – это категория из платинового ряда.
– Легко с тобой, – вздохнул Петров. – На любой вопрос у тебя есть ответ, но из ответа этого, извини, ни хрена не ясно.
– В таком случае, я умываю руки и делаю это в буквальном смысле слова. А то – накинулся со своей водкой, рук не дал помыть!
Оболенский снял с гвоздя полотенце и вышел за дверь.

ПЕТРОВ глубоко задумался, что, впрочем, длилось недолго.
– Ну, значит, так тому и быть, – встряхнув головой, завершил он вслух какой-то мыслительный пассаж.
Достал из кармана цилиндрический коробок из пластика и, сковырнув крышку, высыпал содержимое на ладонь. Мгновенье помедлив, отправил его в рот и запил водкой.

ВЫТИРАЯ на ходу руки, вошёл в мастерскую Оболенский.
– Ну, ты и жук, Коля! – только и выговорил он, заметив опорожнённый приятелем стакан. – С каких это пор ты стал пить в одиночку?
– Да я не знаю… Оно само как-то получилось, – не успев ничего придумать себе в оправдание, развёл руками Петров. – Тебе же налито, догоняй.
Всем видом изобразив оскорблённое достоинство, Оболенский неспешно осушил свой стакан.
– И всё-таки странно, – сперва заискивающе, но потом всё увереннее заговорил Петров, – что ты, князь Оболенский, не какой-нибудь гарсон или таксист в Париже, а живёшь и работаешь здесь, в стране, изблевавшей всё твоё классовое сословие. А я, с фамилией, на которой семьсот лет держалась держава, оказался не нужен, как тот колосок на скошенном поле, которым побрезговали даже пионеры.
 – Боже, какая образность, какой высокий штиль! Действительно странно, что с таким талантом ты ещё нигде не пристроился. Выступал бы на эстраде в разговорном жанре или спикером в парламенте. Да можешь ты понять, наконец, что твои рассуждения устарели на те же семьсот лет?! Или, как минимум, на двадцать! Сколько можно уповать на государство, как на мать родную. Ему глубоко плевать на тебя, поэтому решай свои проблемы сам! Дом, жена, дети, друзья, подруги… Думай о них, радуй их своим существованием и радуйся вместе с ними! Если ты претендуешь на большее – пожалуйста! Но начни с малого, с того, о чём я сказал.
– Но это… это рассуждения типичного обывателя.
– А ты кто?! А я кто?! Что в этом плохого, не понимаю. Да, я обыватель. Но работаю я для того, чтобы жить, а не наоборот. Я сейчас закрою мастерскую и не вспомню об этом рванье до завтрашнего утра. Это в то время – время, в котором ты остался – мы жили для того, чтобы работать: выполнять план, участвовать в соцсоревновании, гробить пятилетку в четыре года. И поверь, нет у меня ностальгии по тому времени.
– Но ты же дворянин, Гена! Как же предок твой декабрист, как же души прекрасные порывы?
– Утомил ты меня, – опустился на табурет Оболенский. – Налей, что ли.
Петров наполнил стаканы. Приятели выпили.
– Когда Евгений Оболенский вышел на Сенатскую площадь, – начал Геннадий, поковыряв пальцем в чём-то из закуски, – ему было двадцать девять лет. Мне сейчас сорок два, и порывам я предпочитаю неспешное и размеренное движение. А что касается души… Не лез бы ты в неё, Коля…
– Душно что-то, – Петров оттянул лацканы нового пиджака. – Может, пойдём на воздух. Где твой клиент?
Оболенский снова глянул на часы.
– Наверное, уже не придёт. А что тебе на воздухе? В смысле – добавить? У меня сегодня удачный день.
Оболенский вынул из кармана деньги.
– На воздух мне – в смысле на воздух. А деньги спрячь, – Петров поднял и встряхнул принесённый пакет. – Здесь ещё есть, я запасся.
– Нина Яковлевна будет в полном экстазе, – только и сказал Геннадий Оболенский.

СКАМЕЙКА, на которой мы впервые увидели нашего героя. Он и теперь здесь, но на этот раз с приятелем, с сапожником Геннадием Оболенским.
На скамье, между ними, импровизированный стол: початая бутылка водки, пластиковый стакан, прихваченные из мастерской остатки чего-то из закуски…
По тротуару проходят люди, много людей. Неподалёку – оживлённый перекрёсток, и проезжающие мимо автомобили в этом месте сбавляют скорость.

Тянет осенью из леса в дом, над крышей льётся дым,
И антоновка созрела, пожелтела…

– из окна притормозившей «девятки» вырвался раскованно мощный баритон. Приятели в такт песне закивали головами.

Оглянуться не успел я – друг мой Вовка стал седым,
А ведь тоже, было дело, передёргивал лады…

– успел пропеть бард, прежде чем машина унеслась к перекрёстку.
– Да-да-да-да-дай, дай-да, – промурлыкал Оболенский. – Красота на улице. Да-да-да-да-дай, дай-да. Наливай. Да-да-да-да-дай, дай-да…
Петров плеснул водки в стакан.
– Красота. Весна. Только…
– Что только? Что тебе снова не так?
– Гена! У меня к тебе просьба, Гена! Только ты соберись, Гена! Это не пьяный базар.
– Ну, говори, что там…
– Вот деньги, Гена, – Петров вынул из кармана несколько сложенных вдвое двадцатидолларовых бумажек. – Здесь хватит. Ты это… ты выкупи тот памятник. Ну, тот рекламный.
– Зачем?
– Установишь… по назначению. Воля моя, так сказать, последняя…
– Ты что несёшь, кретин! Ты что удумал, куда собрался! Ты глянь, весна какая! Глянь, как хорошо!
– Плохо… Плохо мне, Гена… Я, Гена, это…
Петров вынул из кармана цилиндрическую коробочку из белого пластика:
– Вот.
– Что это?
– «Гипносин-Ультра». Хорошее средство. А я его съел весь… Плохо мне…
Петров рванул ворот рубахи, судорожно вдохнул.
– Идиот! Дурак!
Оболенский вскочил на ноги. Склонился над приятелем, в надежде, что всё происходящее не более чем дурная шутка Петрова. И сразу же убедился, – бледность, набрякшие веки, испарина, – что шутками здесь и не пахнет, что дело принимает скверный и непоправимо трагический оборот.
– Идиот! Я тебе покажу «Гипносин»! – завопил Оболенский. – Скорая! Скорая! Такси! Скорая!
Завизжали тормоза. Выросли и застыли напротив скамьи чёрные «шашечки»…

БЫЛ мрак, летящий навстречу. Во мраке наметилась светящаяся спираль, убегающая в воронку. Отверстие воронки, добавляя в размерах, приближалось. Оттуда, из быстро растущего жерла, больно била в глаза ослепительная белизна.
Ладони Петрова упёрлись в снежный наст, ноздреватый и колючий, каким он бывает в конце зимы.
Впрочем, колючим, он лишь казался – ладони Петрова уколов не чувствовали. Так же, как исходящего от снега холода.
Стоящий на четвереньках Петров оттолкнулся от снежного наста и застыл на коленях. Огляделся.
Света не было, и свет был везде. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась снежная пустыня. На горизонте пустыня упиралась во мрак. В стену мрака, растущую вверх и переходящую в гигантский, не поддающийся обозрению купол. В пустыне никого и ничего не было. Кроме Петрова.
Петров не чувствовал боли, не чувствовал холода или тепла, ничего не чувствовал. Сознание ощущалось ясно и даже обострённо, но мыслей в этом сознании не обнаруживалось.
Появились на горизонте две светлые, но отличимые на фоне снега, точки и начали увеличиваться в размерах. Приблизившись и застыв метрах в тридцати от Петрова, точки оказались высокими арками. Петров встал на ноги и пошёл к одной из них, без каких-либо на то оснований выбрав левую. Следов на снегу за ним не оставалось…      
   
НЕ ДОЙДЯ до цели шагов пяти-шести, Петров остановился. Арка оказалась довольно высокой – чтобы увидеть её свод пришлось высоко задрать вверх голову.
Арка никуда не вела. За ней виднелась та же снежная равнина, сливающаяся вдали с тем же мраком.
Ни страха, ни иного волнения Петров не чувствовал. Не почувствовал и тогда, когда в проёме арки появилась высокая, – в три человеческих роста, – не чётких очертаний фигура.
Голос – обычный человеческий голос – не прозвучал извне, а гулко возник в свободном от мыслей сознании Петрова:
– Сукова Варвара?
– Не-а, – сдвинул плечи Петров.
– А кто же ты, человече?
– Петров.
– Странно! Сукову Варвару ждём. Её черёд. Или Енох снова чего-то напутал?
Петров слегка попятился, чтобы лучше видеть стоящее в арке существо. Белые, свободно ниспадающие одеяния, не дающееся рассмотрению лицо…
– А вы, простите, кто? – неожиданно осмелев, задал вопрос Петров.
– Херувим я, с мечом пламенным.
– Ясно, – кивнул Петров, ни какого меча не заметив. И воодушевясь появлением в голове каких-то мыслей, проявил догадливость:
– А это… Рай?
– Тебе не дано понять истинную суть того, что находится за моей спиной, человече, – спокойно ответил херувим. – Джанна, Эмпирей, Аваллон, Рай – все эти названия выдумали вы, люди. Заумны и жалки ваши поползновения осмыслить то, что ждёт вас за этими вратами. Пусть для тебя это будет Рай.
– А где сады дивные тёмно-зелёные, реки, мёдом струящие?.. – напрягая память, спросил Петров.
– Имеются, – успокоил его херувим и зачастил, как делают это люди, по долгу службы в бессчётный раз повторяя одно и тоже: – Сокрыто здесь то, что не видел глаз человеческий, чего не слышало ухо и что никогда не приходило на сердце. Миновавший врата сии пребудет в вечном блаженстве и радовании, но преступить порог доступно лишь душам непорочным и праведным…
– Хорошим, короче, – вставил Петров. – А есть они, плохие и хорошие?
– А кто внушил тебе в этом сомнение?
– Да мало ли. Генка, скажем, Оболенский.
– Оболенский, говоришь? Возьмём на заметку. Всё здесь разделено и имеет свою цену: неизменное и переменчивое, истинное и превратное, вечное и бренное. И лишь праведник достоин одолеть сей порог.
– Понятно. Ничего нового, – перебил херувима Петров. – Радование так радование. Я согласен.
Херувим отозвался не сразу:
– Мы вообще Сукову Варвару ждём.
– Далась она вам, Варвара эта… А мне тогда куда?
– И с тобой порешаем, человече. Определимся. Воздастся и тебе по заслугам, аки всякому, закончившему в срок свой путь земной.
На словах «в срок» Петров опустил голову и ковырнул ногой снег.
– Но скажи-ка мне, человече, – продолжал херувим, – среди подобных себе обретаясь, многих ли порадовал ты своим существованием на белом свете?
Кадрами немого кино промелькнули размытые лица: жена Нина Яковлевна, Кристина, Оболенский, Лидочка, кто-то ещё…
– Начальство меня хвалило. Даже в приказе один раз. И в армии – ефрейтора дали на Первое мая…
– Суета и тщета! – подытожил херувим. – Кому помог ты из встреченных на земном своём пути, кого обогрел ты своим дыханием?
– Да я, это… Всякое бывало… – снова пнул снег Петров.
– Кого заставил плакать?
– Плакать? – вскинул голову Петров. – А это тут причём? Ну, было, пацану соседскому из рогатки влындил… Вот сюда, – ткнул он себя пальцем ниже поясницы. Рёву было!
– Кого заставил ты плакать? – повторил херувим. – Чьё сердце сумел ты заставить дрогнуть и омыться светлой слезою радости и очищения? Великое достоинство человеческой души – в умении разбудить и вовлечь в трепет другую душу, душу ближнего своего. Что на это скажешь ты, человече?
– Да всё как-то… Не помню. Да и не успел я многого.
– Слушай, а ты у нас не из убиенных? Хотя нет, не похож – такого и убивать не за что. На политика не тянешь – не умён, не лукав. Денег больших не имел – вон, одна кожа да кости. На почве ревности, разве что? Да нет, вряд ли. Мужского в тебе – всего ничего, окромя костюмчика погребального…
– Так уж и ничего? – попытался обидеться Петров.
– …Не иначе – под машину спьяну попал. Или в туалете бачок на голову сорвался.
– Какой бачок! Бачок, бачок… А если я сам… того?
– Вот оно что! Торопыга, значит! Ну, тогда тебе не сюда, человече. Жаль только, Сукову Варвару прозевали. Не для тебя врата эти.
– А… куда же? – растерялся Петров.
– Вон она… твоя альтернатива, – жестом регулировщика херувим указал в сторону, где в пятидесяти-семидесяти шагах высилась на заснеженном пустыре ещё одна арка.
 
ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ мелких деталей всё повторилось сызнова. Едва Петров приблизился к цели, под арочным сводом появилась фигура в белом. Впрочем, не совсем в белом. В складках одеяния вспыхивали и гасли огненные блики – тревожный отблеск далёкого, но неукротимого пламени.
По угадываемым под одеждами очертаниям Петров определил фигуру как женскую. И не ошибся. Устремив взгляд вверх, сумел он рассмотреть женское лицо в обрамлении… Петров вздрогнул – то, что он готов был принять за волосы, оказалось густым сплетением живых, угрожающе шипящих змей.
Петров замедлил шаг.
– Явился, голубок! – услышал он голос, богатый всеми фиоритурами, присущими голосу блондинистой вокзальной буфетчицы. – А то мы – умные, мы сразу в Рай намылились. Ну и чё? Не принял тебя этот… с мечом пламенным?
– Нет у него никакого меча, – проворчал Петров.
– Много мы понимаем! Херувим с мечом пламенным – должность так называется. Можно подумать, у вас, у людей, по-другому. Можно подумать, у вас товарищ прокурора – в самом деле, прокурору товарищ.
– Н-не задумывался, – занятый иными размышлениями, ответил Петров. – Но если там Рай, то здесь, выходит, Ад?
– Соображаешь, дуалист ты хренов! Называй, как хочешь: Тартар, Инферно, Пекло, Преисподняя, Ад. Сути это не меняет, равно как и хорошего тебя здесь ничего не ждёт.
– Плач и скрежет зубовный… – припомнил Петров.
– Не только, ой, не только, – произнесла стражница, и Петрову показалось, что она мечтательно закатила глаза. – Многое ждёт тебя здесь, червя недостойного! Ждёт тебя и мука страшная и тьма кромешная. Не вечная жизнь поджидает здесь тебя, но вечная смерть. Карать тебя будем! Всё здесь по прейскуранту отпускается. Убийцам руки рубим, ворам – тоже. Пьяниц в смоле кипящей варим. Женщин, что от плода избавились, заставляем сосцами жалящих змей кормить. Это, правда, тебя не касается… Что ещё? Ассортимент, короче, широкий, выбор есть. В зависимости от грехов. Обжорам рот свинцом заливаем, лгунов за язык подвешиваем, прелюбодеев тоже подвешиваем… за соответственное место…
– Какой ужас! – не сдержался Петров.
– А как ты хотел, гадость ты никчемная!
– А лаяться – это что, обязательно! – обиделся Петров.
– Учить меня будешь! Лаяться – это что! Это пустяк, а вот минуешь врата мои, придумает Сатана тебя муку, какую позанятнее. Огнём пытать тебя будут. И будет огнь тот жечь тебя вечно.
– Но ты говорила, тьма кромешная, а теперь – вдруг огнь?
– Давай, давай, сомневайся, падаль недостойная! Отягчай сомнением грехи свои подлые! Не к тому ты приблизился с земными мерками. И запомни, огнь божественный – он повсюду…
– Стоп-стоп! – остановил привратницу Петров. – В Раю, выходит, благодать божественная, а здесь у вас этот… как его… огнь. Но тоже божественный?
– Именно!
– Значит… значит, Бог и сюда руку приложил! Значит, заклятый враг его, Сатана, под Богом же и ходит! В сговоре они, что ли?
– Много позволяешь себе, тля тошнотворная! Всё это – две стороны одной медали. И Сатана здесь по Божией воле, а в подчинении у него не только черти, но и бывшие слуги Господни – падшие ангелы.
– Ли-ихо! – чуть не присвистнул Петров. – Знакомая ситуация.
– Хватит! Отразмышлял своё! – оборвала его стражница. – Давай лучше, выкладывай – в чём грехи твои, козявка ты смердящая!
– Да я и не знаю, собственно… – растерялся Петров.
– Хо! Не знает он! Зря, что ли, херувим тебя ко мне спровадил? И запомни, здесь не врут!
– А я и не вру. Убийцы у вас какие-то, воры… прелюбо… как их там… прелюбодеятели. Я тут причём?
– И за меньшие грехи к нам попадают. Актёришки, например. Или стихотворцы глумливые. Те и другие, непорочные души искушавшие, у нас языками раскалённые сковородки лижут. До блеска, скажу тебе, вылизывают. Ты не из их числа? Кто по профессии?
– Да какой я артист? Старший научный сотрудник я.
– Да, не велик грех, – вздохнула привратница. – Хотя тоже… мразь порядочная. Не убивал, не крал – верю. Да и прелюбодей из тебя… Костюмчик один чего стоит. Так что ж ты, гнида, так никого за всю жизнь и не обидел.
– Н-не знаю, – замялся Петров. И вдруг вспомнил, и ринулся по проторенному: –  Пацану соседскому, в детстве, из рогатки ка-ак дал! Прям… – рука снова потянулась к месту ниже поясницы, но сменила направление, – прям в лоб угодил! Рёву было!
– Ты б ещё вспомнил, как в детском саду на чужой горшок сел, – равнодушно отозвалась стража. – Не знаю уж, что с тобой делать. Куда тебя пускать, к нашему-то контингенту? Людей смешить.
Петров растерялся. Перспектива обрести место в Аду и лизать там какую-то сковородку была не из лучших, но третьих ворот на этих заснеженных задворках просто не было.
– И… куда же мне?
– А я почём знаю! – последовал беспечный ответ. – Болтайся здесь до Суда страшного. Там разберутся.
– А когда он, суд этот будет?
– Может, завтра. А может, через сто лет. Или через тысячу. Ведать про то никому не дано. Бог нам не докладывает.
– Бюрократы! – чуть ли не застонал Петров. – Ну ладно  в Рай не пустили, но сюда…
– А сюда, думаешь,  можно кому не попадя! – съязвила стражница. – Здесь тебе, думаешь, проходной двор! Мы, если хочешь знать, сюда даже одного кинорежиссёра не взяли. А тот – не тебе чета! – фильмы снимал педофилам на утеху.
– Ну! – заинтересовался Петров. А может быть, и сыграл заинтересованность, чтобы угодить привратнице.
– Что «ну»! – ответила та с досадой. – Он не сразу крякнул, три дня провалялся… Успел, короче, покаяться, сволочь! Сейчас в Раю.
– А я не успел, значит, – вздохнул Петров.
– Да тебе-то в чём каяться, олух?
– Ничего я не успел, выходит, – будто не слыша, подытожил Петров.
– А как же ты думал? В Ад попасть – тоже заслужить надо, – велеречиво изрекла женщина. И вдруг смягчилась: – Что же мне с тобой делать, человечишка жалкий? Вижу, язык твой не спрятал слова постыдного. Что же с тобой делать? – как-то совсем уж по-бабьи закончила она.
И повернула голову свою величественную, шипящими гадами обрамлённую, и посмотрела вдаль – туда, в сторону первых, райских ворот.

ПЕТРОВ проследил за её взглядом и увидел, что исчезнувший после его ухода херувим вновь появился в арочном проёме.
– Эй, ты, С мечом пламенным! – громогласно окликнула его служительница Преисподней. – Что будем делать с этим странником?! С овцой этой заблудшей?!
– Слетал я к матрону Еноху, – степенно прокашлявшись, ответил херувим. – Попросил заглянуть в книгу судеб…
– И что?
– Не знаю, как и сказать… Чистая страница. Ну, не совсем чистая, конечно. Дата рождения, ещё мелочёвка там всякая… И с датой смерти какая-то путаница. Не пойму, откуда он тут взялся. Зря только Сукову Варвару проворонили.
– Да подожди ты со своей Варварой! С этим что делать будем?
– Решай сама – я не пущу, не заслужил.
– Так ведь и ко мне не заслужил.
– Куда его пускать, самоубийцу?
– Самоубийцу?! Так ты – самоубийца, букашка смердящая?! – повысила голос стражница Ада, поворотясь к Петрову. – Это меняет дело. Грех за тобой не малый. Кое-что пикантное у нас для таких, как ты, уготовано. Но… у нас тут тоже не двор постоялый. А огнь божественный, его тоже с умом расходовать надо. У нас тоже – лимиты. А там чистая страница, говоришь? – снова обратилась она к вратам райским.
– Да почти чистая.
– А из-за чего порешил себя, малый?
– Из-за неё и порешил… из-за страницы той. Чистой…
Петров вдруг почувствовал, что силы окончательно покидают его. Ноги подкосились, и он опустился коленями на снежный наст. Оледеневший снег на этот раз оказался болезненно колючим.
– Легко отделаться захотел! А знаешь что! Катись-ка ты туда, откуда пришёл! Заполняй страничку… Что скажешь на это, брат мой, Херувим грозный с мечом пламенным?
– Пускай катится! – донеслось от райского порога…

ОСТРЫЙ живительный запах лекарств, скрежет тазика по полу, бренчанье опорожнённых ампул, неестественно громкий стук часов почему-то…

ВНОВЬ знакомая скамейка. И вновь на ней двое давних приятелей – Петров и Оболенский.
– Штучка ты, конечно. Подставил, спасибо!
– Ты прости уж как-нибудь, Гена.
– «Прости!» – передразнил Оболенский. – Теперь его – прости! Я сам чуть за тобой не отправился с перепугу. Даром, что пьяный был. Как это тебя угораздило? Придумал же!
– Да как – как! Так и угораздило.
– Я тебя домой на такси отвёз, а там уже «скорую» вызвал. Таксист думал – пьяный. Мужики во дворе – тоже. Удивились, правда: «Никогда Колю таким не видели!». Зато и доставили в лучшем виде. К пьяным, ты же знаешь, у нас повсюду сочувствие. А «скорая» приехала, и началось – шланги, тазики, уколы… Кстати, и врач сказал: если бы водки не подстелил под «Гипносин» свой дурацкий, – всё, поминай как звали! Так что хоть какая-то польза от неё есть, от водяры. Коля, а Там… что-нибудь есть?
– Не понял. Где?
– Ну… ТАМ!
– А… Не помню. Не знаю даже. Гена, прости, не хочется мне сейчас об этом…
– Ладно. Да, кстати, вот деньги твои, возьми. Да, ты же не знаешь ничего. Бедолаги эти, из лепного цеха, памятник таскали, таскали, пока в один счастливый миг не уронили. А он возьми и расколись на восемь составляющих. Я подозреваю, нарочно. Шеф ихний поорал, поорал и успокоился. Больше на рынок не носят. Так что – нет у тебя больше памятника, живи!
– Гена, а на работе у тебя сейчас как?
– Да как? Клиент пошёл. Сезон меняется, лето на носу – вот и понесли рвань всякую. Хватает работы.
– Так, может, это… возьмёшь в подмастерья? Я буду стараться.
– Вот ты о чём! Надо подумать, может статься, и возьму. А что это ты решил? Нина Яковлевна от стола отвадила?
– Да пусть хоть и от белого тела отвадит – мне теперь всё равно! Не в этом дело. Сам же говорил, ремесло ещё предку твоему, декабристу, жизнь спасло, в Нерчинске.
– А ты что, на каторгу собрался? Ладно, приходи, покажу, с какой стороны у шила конец острый.
– Мне бы только зацепиться сейчас за что-нибудь, а там я сам. Я ещё поднимусь, Гена, я ещё испишу страничку… убористым почерком! Ох, испишу!
– Какую страничку? О чём ты?
– Ты сейчас меня об этом не спрашивай. Потом! Но, перво-наперво, дрянь всякую оттуда вымараю. Все эти «Эгиды» с маникюрами, все эти ремонты с Баден-Баденами, всех этих Стасиков с Кириллами-Мефодиями!
– Что ты несёшь, Петров? Не рано ты с постели встал?
– Не рано, князь, не рано! В самый раз я встал, ваше сиятельство! В самый раз! Я напишу ещё на той страничке пару строк, – какие мои годы! Напишу! Будут там поля с кукурузой и ручьи с юбчонками короткими! Будет и небо в алмазах, и трава в жемчугах!
Оболенский отвернулся чуть в сторону, выбрасывая окурок.
– Ой ли!
– Что? Что ты сказал? – встрепенулся Петров.
– Дай-то Бог, говорю! Дай тебе Бог!
Помолчали. Ещё бледный и слабый после пережитого Николай Иванович Петров глубоко втянул в лёгкие весенний воздух.
– Весна…
– Весна… – согласно кивнул Оболенский.