картина

 Ю.ТРЕЩЕВ

Картина
повесть

г



В
о сне Павел умер и очнулся в раю. Вокруг цвели полевые цветы, вились виноградные лозы, шумели дубы и буки. Желуди дождем осыпались на землю и гнили, никому не нужные. Вдалеке, там, где море сливалось с небом, поднимались неясных очертаний острова, едва выступающие над водой, которую солнце превращало в вино. Послышался шум. Павел привстал, опираясь на локти, и замер, увидев незнакомку, которая стояла у кромки песчаного берега, кутаясь в коричневую тогу. В древнем Риме в такую одежду облачались проститутки, а позже кающиеся монахи. На ногах незнакомки поблескивали сандалии. Одна сандалия была наполовину развязана. Она молча разглядывала пейзаж, втиснутый в пространство между нависшими тучами и морем, как в раму. Павел тоже молчал. Он еще не овладел речью ангелов, не знал он и правил.
Порыв ветра приподнял сзади одежды незнакомки и обнажил ее нежные, изящно очерченные бедра. Оправляя одежду, она обернулась и тихо вскрикнула, увидев Павла. Щеки ее заалели. Испуганная и смущенная, она бросилась в бегство. Она бежала вдоль берега залива, изогнутого как серп. Павел устремился за ней, даже не осознавая, что он делает. Его путанные, неловкие движения постепенно приобретали странную легкость и грацию. Обогнув полусгнивший остов лодки, выброшенной волнами на камни, он почти нагнал незнакомку и, пытаясь заговорить, вдруг завыл волчьим воем. Уже и шерсть на нем выросла вместо одежды, и глаза светились как у волка. Он приобрел естество зверя с поведением твари. Лишившись сил, незнакомка упала на песок. Павел оскалился и жадно приник к ее шее…
Сон прервался. Зазвонил будильник. Какое-то время Павел лежал на продавленной кушетке с волчьей гримасой на лице, расталкивая всплывающие вокруг него остатки кошмара. В комнате было неубрано. Свет едва просачивался сквозь гардины, меняя привычный облик вещей. На его лицо вдруг упала тень. Он провел рукой по лицу и привстал. Скомканное одеяло валялось на полу. Окно было как будто наклоненное и нависающее. Гардины едва заметно покачивались, меняя рисунок складок. Казалось, что за ними кто-то прячется. Он близоруко прищурился, напрягая зрение, потом встал на ноги и, сделав несколько быстрых шагов к окну, сдвинул гардины. Никого. Лишь стая ворон. Они покачивались на ветках, точно черные цветы. Из его горла вырвалось нечто, похожее на карканье или подавленный стон. Он обнял мерзнущие плечи и глянул на будильник, избавивший его от кошмара. Будильник стоял. Стрелки замерли на половине девятого. Покачивая головой и исподлобья глядя на свое пасмурное отражение в зеркале, он начал одеваться. Обычно в это время он прогуливался...

На улице было хмуро и уныло. Город словно вымер. Поколебавшись, Павел пошел по набережной в сторону Цепного моста. Начался дождь. Спасаясь от дождя, он забежал в кафе на углу Болотной улицы, и уже около часа сидел, тупо уставясь в окно. Сквозь пелену дождя был виден причал. У причала покачивался речной трамвай, весь ржавый, ободранный. Чем-то этот трамвай напоминал его собственную жизнь…
Детство у Павла было почти безоблачное. Он рос как трава, жил и радовался, когда были счастливые дни, а иногда – совсем наоборот. Только это он и умел. Как все дети, он мечтал о взрослой жизни, и ему снились сны, в которых он мог летать, точно бесплотный дух. Иной раз он долетал до Лысой горы, а иной раз и дальше, если не запутывался в проводах. Взмыв, словно на крыльях, он облетал землю и море, танцевал со звездами и видел свет, изливающийся подобно ливню.
Но все это ушло. В 9 лет он был уже сиротой. Вначале исчезла мать, и так странно, от нее остались лакированные босоножки и халат, который висел на вешалке за дверью. Потом арестовали отца по подозрению в причастности к заговору. На допросе он сказал нечто такое, чего говорить не следовало. Его осудили и отправили по этапу в чистилище. Так назвали это место на краю света, открывшие его люди. Добирался он туда морем на пароме. Вскоре пришло извещение о его смерти. Паром затонул в пути. От отца остались книги и несколько картин. Он был художником. Вера, сестра Павла, отправилась на поиски отца и тоже исчезла. От нее ничего не осталось. Дед со стороны отца, полковник в отставке, который при жизни заслужил себе статую, увез Павла в небольшой приморский городок. До 17 лет он воспитывал Павла, после чего умер, и Павел вернулся в Город. Почти год он слонялся без дела, пока не устроился курьером в издательство. Редактор постоянно держал его при себе. Павел стоял за его стулом, подавал ему чай и нес зонт, когда он выходил на прогулку. Это был высокий господин с тяжелым мутным взглядом и осанкой аристократа. Он занимал видное положение в обществе. Сам несостоявшийся поэт, он преподавал латынь и античную лирику в университете. Угрюмость сочеталась в нем с невыразимой тонкостью чувств. Жена у него умерла, не оставив ему сына, и он привязался к Павлу.
 Через 5 лет Павел был уже техническим редактором. Ему отвели комнату с одним окном, выходившим на бульвар, довольно скудно обставленную: стол, несколько стульев и стеклянный шкаф, забитый чужими книгами. На стене висел акварельный пейзаж, изображающий задворки рая с оливами, нимфами и козлоногими фавнами. Все это освещала трехрожковая люстра, уныло свисающая с потолка.
Почти 11 лет Павел жил скромно и тихо, без событий, что его вполне устраивало. Взгляды свои он устремлял на украшения неба и, забывая обо всем, с ненасытным любопытством созерцал сотворенную там красоту, как будто это была его обязанность. Все шло как-то само собой, пока он не получил новую должность, и у него не появилась помощница, женщина одного с ним возраста с длинными вьющимися волосами и горбоносым лицом, как у жительниц Средиземноморья. Ее звали Сарра. Отец Сарры писал книги, мать ничего не делала, изнывала от скуки и дурного настроения. Сарра пошла в мать. После окончания школы по настоянию отца она уехала в Город поступать в университет, но провалилась на экзаменах. Домой она не вернулась. Одно время она жила у актера с влажными лунообразными глазами, которого покорила своей нежной невинностью, потом сошлась с философом, человеком далеким от всякой жизни и молчаливым, казалось, он вынашивал какие-то мрачные замыслы. Был еще поэт, который умел наслаждаться всем и не связываться ни с чем. Он обитал во всех четырех стихиях, искал новых чувств и восторгов, говорил ямбами даже во сне и любил птиц. Птицы слетались к нему со всего неба и являли ему такое же послушание, как Адаму, еще не впавшему в грех. Замуж Сарра вышла за писателя. Роман, так звали писателя, был на 20 лет старше Сарры и уже побывал в нескольких браках. Первый брак не дал ему счастья, второй - лишил имущества. Он вернулся к отцу и поплыл по воле волн, для которых любой ветер попутный. Когда Романа прибило к берегу, он увидел перед собой ангела в образе Сарры. Она снизошла к нему, чтобы утешить и отогнать мрачные мысли, толпившиеся вокруг него. Поколебавшись, он доверился природе и случаю, ни одного человека не оставляющего без своего попечения, и вступил в третий брак.
Сарра надеялась с помощью Романа войти в лучшее общество, но ее надеждам не суждено было сбыться. За 7 лет совместной жизни Роман написал несколько тощих книг и заставил всю комнату цветами в горшках, которые не желали расти, оставались маленькими и жалкими, некоторые засыхали, даже не выгнав бутона. Он сдал, постарел, обтерся годами. Черты сгладило время. Он все больше делался похожим на своего отца, то ли грека, то ли еврея, который жил на острове, как в ссылке, откуда время от времени возвращался в город, наводя ужас на всех своим видом. Одежда на нем висела как на вешалке, отчего его хромота и худобу увеличивались. В городе он появлялся, чтобы запастись вином и бумагой. Он писал книгу о том, что когда-нибудь земля станет ровной и гладкой почти до края света и будет одна жизнь и одно государство у людей, говорящих на одном языке. Он думал, что он бог. Женщина, которая прислуживала ему и выносила за ним горшки, так о нем не думала, и справедливо. Ее звали Екатерина. Это была довольно миловидная, стройная особа с розами на щеках. Голос у нее был слабый, но очень приятный. Роман познакомился с ней на похоронах отца. Смерть отца подкосила Романа. Целыми днями он сидел в кресле, обложенный подушками, словно на троне, и ничего не делал, лишь хмурил брови и морщил лицо с маленьким рыжим нимбом. Иногда, приоткрыв веки, он молча следил за Саррой, как будто между ними был еще некто третий, заставляющий его молчать. Так проходили дни, ночи, недели, годы. Сарра не могла больше этого выносить и, выправив медицинское заключение, отправила мужа в лечебницу для душевнобольных, где он тихо скончался.
Сарра стала жить одна. После работы она бродила по улицам, рассеянно поглядывая по сторонам. Мужчины иногда пытались заговорить с ней, но она лишь смутно и уклончиво улыбалась. В них не хватало убедительности, весомости, и под ее взглядом они блекли, съеживались, как цветы на холоде. По вечерам она перебирала архив мужа, читала его пьесы, которые будили в ней скрытое и подавленное и наполняли комнату видениями и всякой ложью. Как-то ей привиделся некто с фаллосом, похожим на дерево без ветвей, который совокуплялся с ней сзади по-собачьи. Она испытала ужас и наслаждение, почти физически ощутимое, и когда очнулась, долго сидела на кровати, свесив тонкие бледные ноги, и тупо смотрела на свое отражение в круглом зеркале. Она чувствовала себя преступницей.
Все еще под впечатлением от сна Сарра пришла на работу. Павел стоял у окна, из которого открывался вид на площадь и бульвар. Утром бульвар напоминал стертый турецкий ковер, а вечером поле гиацинтов или лиловых ирисов, в зависимости от погоды. Он смотрел в окно и думал о своей жизни. Время обрезало ему крылья, притупило зрение и превратило жизнь в ожидание чего-то смутного и неясного. Жил он одиноко, компаний сторонился, лишь иногда ходил в театр, занимая там места в задних рядах. В свои 33 года он все еще оставался девственником. О любви он знал только по романам.
Скрипнули полы. Павел непроизвольно оглянулся. Никогда он не видел Сарру так близко. Распущенные волосы локонами спадали на ее влажный лоб и плечи. На щеках цвели розы. Полураскрытые губы матово поблескивали. Чувствуя, что краснеет, он отвел взгляд и неловко сел на свое место. Листая рукопись, он увидел меж страниц долину, заросшую мальвой, цветущими асфоделиями и нарциссами, пылающими белизной и пурпуром. Он сдвинул рукопись на край стола, и попытался перенести на бумагу это видение, но не смог найти нужных слов. Слова, как хамелеоны, меняли окраску, запутывали. Он смял листки, исписанные немного детским, старательным и ровным почерком и поднял голову. Сарра не сводила с него глаз. Павел был почти копией незнакомца из ее сна, как отражение в воде. Она бросила шарф на спинку стула, и, ощущая во всем теле странную, неестественную легкость и какое-то неистовство, подошла к окну. Над городом висели редкие облака. Солнце уже закатывалось, краски поблекли и облака напоминали бледные увядшие венки, лежащие на домах-надгробиях. По бульвару празднично и праздно прогуливались старики в темных плащах и шляпах, некоторые с зонтиками.
«Как в царстве мертвых…» – подумала Сарра. Это сравнение ее почему-то рассмешило. Судорожным движением она откинула голову назад и рассмеялась, делая странные жесты. Она уже не могла остановиться, смеялась, подвизгивая, булькая горлом. Смех душил ее. Все еще смеясь остатками смеха, она выбежала из комнаты, оставив дверь открытой. Через минуту она была уже на Болотной площади. Павел следил за ней, пока она не свернула в Графский переулок.
Небо постепенно окрасилось пурпуром, потом поблекло и спустило лик луны, похожий на подсматривающее зеркало…

Судорожно вздохнув, Павел очнулся, испытывая странное ощущением пустоты внутри, куда все проваливалось и гибло, настоящее, прошлое, все, все, до мельчайших подробностей, частностей.
«Но почему?.. почему?..» – Павел зябко повел плечами. Все еще шел дождь, и он сидел в кафе, уставясь в окно. В серовато-лиловой неразличимости стекол покачивался речной трамвай, весь ржавый, ободранный.
Кто-то из посетителей включил радиоприемник. Поднялся невыносимый гвалт, рев, визг, жуткая разноголосица. И вдруг во внезапно наступившей тишине послышались шаги. Фигура незнакомки словно выросла из воздуха, вся окутанная светом, нежностью. Этакое небесное растение в лакированных босоножках и в длинном узком платье с глухим воротом. Легким и таким знакомым движением незнакомка убрала рыжие волосы с лица, и прошла в дальний угол кафе, где ее ждал старик с вытянутым лицом и взглядом совы.
«Нет, это какое-то наваждение…» – Павел ослабил галстук, потер лоб, глаза. Незнакомка была просто копией Веры, его сестры, от кончиков пальцев на ногах до капель дождя, которые стекали по ее щекам и шее.
Интрига онемела, становясь картиной. Сначала смутно, как это бывает при пробуждении, Павел увидел маяк, полуразрушенный форт, полоску каменистого берега, дом на сваях с горбатой терраской и верандой, укрытой рваным тентом, гниющие водоросли, оставленные приливом, полусгнивший скелет лодки, привязанной ржавой цепью к свае. От дома к воде тянулся деревянный настил, над которым кружили чайки, расчерчивая воздух крыльями.
Ему не надо было оглядываться, напрягать зрение, чтобы увидеть все это.
Вобрав в себя крики чаек и запах загнивающих водорослей, оставленных приливом на берегу, он с неловкой медлительностью встал и пошел к выходу из кафе. Дверь захлопнулась за его спиной, как створки раковины…

Спустя четверть часа Павел был уже в издательстве. Надев очки, которые сразу состарили его, он какое-то время рылся в ящиках стола. Он искал среди писем, счетов, квитанций, пустых бланков фотографию Веры.
"Странно, как сквозь землю провалилась…» – подумал он, и, подняв голову, тупо глянул на трехрожковую люстру, которая едва заметно покачивалась.
— Можно войти?..
В комнату вошел уже знакомый Павлу старик с вытянутым лицом и взглядом совы.
— Вы не против, если я сяду, устал ужасно, ног под собой не чувствую… – Старик сел. Павел в замешательстве следил за ним. – Надеюсь, я вам не помешал?.. – Старик нервно провел рукой по лицу, заросшему недельной щетиной. – Ага, узнал, вижу, что узнал… да, именно я вел дело твоего отца... и в этой папке, – старик положил на стол перед Павлом тощую папку, – подробный отчет...  там же и письма, он просил передать их твоей матери, но я ее не нашел… вот, собственно, и все... почти 20 лет эта папка отравляла мне жизнь... я не знал, что мне с ней делать… должен признаться, картины твоего отца мне нравились, но сам он, даже не знаю, как сказать... все витал в облаках и заблудился в том, что перед глазами… конечно, весь этот шум, толки вывели его из себя… языки разнесли по всему городу… он был оглушен, убит, хотя, что, собственно говоря, случилось… жена изменила, не велика беда, со всяким такое может случиться… и меня водили за нос, и не раз, подумаешь, какое несчастье, ничего особенного… ему надо было опомниться, остановиться, а его ослепил азарт охотника… выследить жертву, настичь и убить… непременно убить, а зачем?.. чтобы узнать, насколько далеко он может зайти за черту дозволенного… однако, не слишком далеко он зашел… он лишь ранил Буколова… – Старик глянул на дверь, зябко поежился и заговорил нервно, переходя от одного к другому скачками, многое подразумевая и заставляя подразумевать.
— Но ведь отца арестовали по подозрению в заговоре… – прервал Павел старика и опустил голову. Он не мог смотреть в его глаза.
— Не совсем так, можно даже сказать, совсем не так… уже в тюрьме, как я и предвидел и подозревал, его принудили и он дал показания, даже не понимая, о чем идет речь, а когда понял, было уже поздно что-то менять, увы… да и смерть Буколова смешала все карты… последний акт в трагедии… помню, я даже заболел, пластом без сил лежал, как труп… разумеется, не он убил Буколова… впрочем, не знаю… никто ничего не видел и не слышал, а со стороны все выглядело так, как если  бы он покончил с собой… остальное тебе известно, ты это пережил и помнишь не хуже меня… – Старик пристально посмотрел на Павла. – А ты похож на своего отца, это и без очков видно, хотя отцовство всегда под сомнением... и от деда в тебе что-то есть… мы с ним познакомились в госпитале на польской границе… он был контужен, а у меня нога была прострелена… до сих пор рана ноет, когда погода меняется…
— А кто была та девушка?.. – спросил Павел.
— Какая девушка?..
— С которой вы были в кафе…
— Это моя племянница… ну, мне пора...
Старик встал и пошел к двери, даже не оглянулся.
Думая о странном посетителе, Павел глянул на часы. Стрелки замерли на половине девятого. Он закрыл дверь на задвижку, погасил лампу и прилег на кушетку.
Тени рисовали на стене узоры облаков, море. Там, где море сливалось с небом, поднимались неясных очертаний острова, едва выступающие над водой, которую солнце превращало в вино. Отблески, призрачное колыхание волн убаюкивало, и он заснул. Во сне он увидел Сарру. Она шла по берегу залива, изогнутого как серп. Пока она шла, поднялся ветер и нагнал туч. Вода с трех сторон окружила ее, оставив свободной четвертую сторону, куда она и направилась, все дальше углубляясь в места, лежавшие так уединенно, что даже солнце не знало об их существовании. Она пошатывалась от усталости, ноги подворачивались на камнях. Вдруг Павел услышал нарастающий гул. Вода шла по следам Сарры высокой сплошной стеной, волоча камни, водоросли, как свою одежду. Павел хотел крикнуть, предупредить Сарру, но не смог разжать губ. Вода уже нагнала Сарру, слепо ощупала ее ноги. Сарра отступила к скале и, цепляясь пальцами за морщины в камнях, стала взбираться вверх. Вода уже лизала ее лодыжки, потом приподняла подол платья и заплескалась между бедрами, побуждая Сарру отдаться ей...
Нелепо всхлипнув, Павел очнулся в темноте. Какое-то время он лежал, тупо уставясь в смутно синеющее окно, потом взгляд его переместился на стену, на которой колыхались тени, точно водоросли, и еще что-то мелькающее, как мальки. Лицо его смягчилось. Он улыбнулся сну. Улыбка стерла с его лица страдальческую маску. Включив свет, он открыл папку. В папке хранились письма отца к матери, которые постепенно превратились в некое подобие дневника. Записи были путанные, с поздними приписками на полях и с датами, правда, иногда под датами ничего не было, текст отсутствовал, как будто в этот день ничего не происходило, и описывать было нечего. Попадались рисунки и стихи. Несколько раз упоминалось имя Буколова и намеки на какие-то события, описания которых отсутствовали.
Павел уронил очки. Вспомнилось лето 19… года. Ему исполнилось 13 лет, и отец взял его на охоту. Они заблудились, пробираясь от озера к станции через непроглядную чащу и вдруг вышли к скиту, представляющему собой нескольких покосившихся, безглазых домов. За домами простиралась топь. Покружив по скиту, они наткнулись на женщину, похожую на монашку. Глаза карие и узкие, как листья у ивы, губы тонкие.
— Зачем ты пришел?.. – спросила незнакомка тихо глуховатым голосом и как-то странно глянула на Павла. На ее губах появилось нечто вроде улыбки.
Отец хотел что-то сказать, передумал и потянул Павла за собой. Павел оглянулся. Незнакомка стояла на фоне неба неподвижно, как соляной столп.
Они шли, не выбирая дороги. Жуткое карканье ворон сопровождало их бегство из одного кошмара в другой. Павел видел перед собой лишь спину отца, которая подавляла его своим молчанием. Собака, свесив уши и хвост, угрюмо плелась за ними.
Уже смеркалось, когда они вышли к железнодорожной насыпи. Из темноты долетел свисток маневрового паровоза. Поднявшись по насыпи, они увидели платформу и огни станции.
— Ну, слава Богу, пришли... – Судорожным бессознательным движением отец провел рукой по лицу. – Ты узнал ее?..
— Кого?.. – Павел опустился на ступени платформы.
— Может быть, она мне померещилось?.. да нет, не померещилась... это была она... пастух обманул меня, она жива, но как она сильно изменилась, просто не узнать... впрочем, все мы меняемся, и не в лучшую сторону...
Павел увидел заброшенный дом, сад, покосившееся пугало от сглаза. Из дома одна за другой выходили собаки, подгоняемые зыбким гнусавым криком пастуха, от которого отец узнал о страшной и мучительной смерти матери. Ее растерзали собаки. Медленно, шаг за шагом он поднялся по скрипучим деревянным ступеням лестницы. В доме царили тишина и запустение. На полу лежала солома с пятнами крови. Над соломой вились мухи…
Лицо Павла превратилось в страдальческую маску. Если бы он снял эту маску, он бы выдал себя. У него опять возникло странное ощущение пустоты внутри. Он объяснил это усталостью. Сложив бумаги в папку, он оделся и вышел из комнаты, забыв запереть дверь…

У Цепного моста Павел приостановился. Смеркалось. В небе уже царила серо-зеленая ночь. Дремлющая вода смешивалась с ночью и плескалась внизу, порождая рой отблесков, теней, химер. Он надвинул шляпу на глаза, закутался в плащ и пошел, слепо ощупывая камни, потом резко повернул и пошел назад.
Сарра жила в угловом доме на Болотной площади, довольно неприглядной, изрезанной трамвайными рельсами, которые исчезали в темноте узких кривых улочек. Он вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и, преодолев внутреннее сопротивление, надавил на кнопку звонка. Тишина. Казалось, кто-то наблюдал за ним. Неожиданно звякнул ключ в замке и дверь приоткрылась. В щель выглянул старик в женском халате и войлочных шлепанцах.
— Вам кто нужен?.. – спросил старик. Голос сухой, взгляд недоверчивый. – Кроме меня, здесь никого нет, так что вам лучше уйти…
— Сарра здесь живет?.. – Павел заглянул в прихожую. Там не было никакой мебели, лишь две двери. Одна дверь была открыта.
— Ну, да, Сарра… а что вам нужно от Сарры?..
— Я хотел бы поговорить с ней…
— Она еще не пришла… и вряд ли придет… – Не скрывая раздражения, старик захлопнул дверь. В ту же минуту в подъезде погас свет. Тишина. Послышалось шуршание, как будто вокруг летали совы или летучие мыши. Когда глаза постепенно привыкли к темноте, Павел нерешительно стал спускаться вниз по лестнице и вдруг за его спиной раздался голос старика: – Она уехала… уложила чемодан и уехала…

Было уже за полночь. Павел шел, пугливо озираясь по сторонам. Ему было жутко и как-то не по себе. Опомнился он только дома. Не раздеваясь, он подошел к окну. Разное ему говорили об отце и Буколове. Павел помнил его смутно. У него были выцветшие волосы и картавый голос, как и у отца. В школе он учился посредственно, несмотря на свое усердие, был чуть ли не последним в классе. Он увлекался поэзией, вечно что-то писал и никогда не мог кончить. Как-то Павлу попалось на глаза письмо, несколько измятых страниц, исписанных его мелким старательным почерком. Лучше бы он не читал это письмо.
Гардины качнулись, меняя рисунок складок. Павел боязливо оглянулся и увидел Сарру. На ней было длинное и узкое платье с глухим воротом. На ногах поблескивали лакированные босоножки. Она настороженно вытянулась, точно цветок на длинной ножке, когда Павел каким-то извилистым, нетерпеливым движением включил настольную лампу, и растворилась в смутной неразличимости зеркала…
— Кажется, я схожу с ума… – пробормотал Павел и лег на кушетку, уткнувшись лицом в запятнанную подушку. Воцарилась тишина. И вдруг откуда-то из этой жуткой тишины донеслось тиканье часов. Издав недоумевающий сдавленный всхлип, будильник зазвонил и остановился. Павел невольно привстал. По его лицу как будто пробежала судорога…

Через час Павел уже ехал в поезде, прислушиваясь к шуму мыслей и, поглядывая в окно, за которым тянулась безжизненная равнина. Поймав себя на том, что напевает мелодию детской песенки, он улыбнулся застенчивой, немного горестной улыбкой и закрыл глаза. Сон унес его туда, где он уже был и не раз.
— Сачковичи… стоянка две минуты… – сквозь сон услышал Павел голос проводника и очнулся, зябко поводя плечами. В купе было холодно.
Мелькнул железнодорожный переезд. Поезд замедлил ход и остановился у приземистого здания вокзала с башенками по углам.
Павел вышел из вагона и пошел по платформе походкой лунатика, все с той же улыбкой, застенчивой и немного горестной. Постепенно улыбка растворилась в привычных чертах страдальческой маски. Подземный переход вывел его на привокзальную площадь. Он пересек площадь и свернул на узкую мощеную камнем улицу.
Извиваясь и петляя, улица поднималась от железнодорожного вокзала на Лысую гору. Она становилась все круче и теснее, потом стала спускаться и уперлась в одиноко стоящий у воды дом на сваях с горбатой терраской. В этом доме прошло детство Павла. Неотчетливые воспоминания подтолкнули его к двери, обитой ржавым железом. Он постоял, успокаивая дыхание, потом, путаясь в ключах, открыл дверь и очутился в галерее. Здесь царило запустение: пыль, паутина по углам, на подоконнике россыпи мертвых бабочек, засохшие цветы. На потолке желтели расплывчатые рисунки сырости. Они напоминали карту мира.
Притворив за собой дверь, Павел ощутил знакомую дрожь, которую испытывал всякий раз, входя в этот дом.
На город уже опускались сумерки, а Павел все еще бродил в тишине гулких, затаившихся комнат, ловя уличный шум и все больше запутываясь в воспоминаниях. Устав, он прилег на продавленную кушетку и как будто заснул. Во сне он преследовал Сарру, бежал за ней сломя голову по инею и снегу, то рысью то галопом, подгоняя себя хвостом как кнутом, но не догнал, только охромел, и проснулся мокрый от пота, хоть выжимай. 
Мелькнула чья-то тень. Послышались шаги, вздохи. Павел встал и осторожно выглянул в коридор. Никого. Пережидая сердцебиение, он прислонился спиной к стене, потом сел на стул с высокой спинкой, уставясь на резную позолоченную раму, затянутую паутиной. Отец приготовил эту раму для картины, на которой намеревался изобразить все их семейство...

Пространство рамы постепенно заполнялось, становилось картиной. Сначала смутно обрисовался скелет мольберта, ваза в форме птицы, стоящей на одной ноге, приставное зеркало, над кроватью персидский коврик, в простенке между окнами рисунки тушью на рисовой бумаге, выцветшие акварели, потемневшие иконы. Появились первые фигуры. Уже можно было, хотя и не совсем явственно, увидеть в них облик, внешность. Они казались объемными и словно бы выступали из плоскости рамы, вовлекая в мир картины все пространство комнаты, освещенной убывающим светом тусклого сентябрьского дня.
Отец стоял у мольберта с палитрой и кистями в руках. Мать ему позировала. Она сидела на стуле с высокой спинкой. Рыжие волосы падали завитками на ее довольно худую и длинную шею и на острые плечи.
В глубине комнаты обрисовалась фигура Веры. Вскинув тонкие руки, которые уже начали превращаться в крылья, она глянула в приставное зеркало, поправила волосы, зачесанные назад и перехваченные белыми лентами. Лицо тонко очерченное, вытянутое и задумчивое, как у ангелов, правда, очки портили это впечатление. Глаза карие с рыжеватыми отсветами на дне. Губы тонкие. Над верхней губой родинка. Она собиралась на танцы и то уходила в глубину картины, то выдвигалась вперед.
Бабушка вязала у окна, полускрытая гардинами с танцующими павлинами. Клубок шерсти лежал на полу. Она и умерла за вязанием, так же тихо и незаметно, как и жила. Дед тяжело переживал ее смерть. Он заперся в своей комнате с птицами, жил, словно в ссылке, путая день с ночью, и пил дешевое красное вино. Вниз он спускался только по нужде в общую уборную, в кальсонах и майке, а потом мылся над треснувшей раковиной. Павел сочувствовал деду. Иногда он подсматривал за ним, приставив колченогую лестницу к окну. Обычно дед слонялся по комнате из угла в угол, но однажды Павел приник к окну и увидел странную картину. Дед стоял на коленях и плакал, уткнувшись лицом в складки бабушкиного халата, который висел на стуле.
Павел даже вообразить себе не мог деда плачущим. Он не слишком уверенно повернулся, почувствовал, что ему не на что опереться, и полетел…
Очнулся Павел от странного запаха, терпкого и темного.
— Ну, слава Богу… а я уж думал… – Бессознательным, судорожным движением дед потер глаза, виски. Его голову точно сжал железный обруч, а глаза как будто замерзли и покрылись инеем.
Не понимая и пугаясь странного взгляда деда, Павел встал и, прихрамывая, побежал прочь. Свернув за угол угольного сарая, он замедлил шаг. Он задыхался. Ему все еще представлялось то странное и страшное, что он так ясно увидел в обмороке. Почувствовав невольное содрогание, он повел плечами и пошел вдоль канавы, в которую с плеском прыгали лягушки. Он забрался в свое убежище под мостом. В этом убежище он отдавался своим мечтам.
Смеркалось. В тихой, черной воде подрагивало плоское лицо луны, зажигая водоросли как тонкие восковые свечи, одну за другой.
«Что, если и дед умрет?..» – Павел, всхлипнул и затих, задумался о том, что станет с ним самим…
Домой Павел вернулся около полуночи. В коридоре было темно. Поднявшись на антресоль, он наткнулся на деда, который пытался открыть комнату бабушки, обычно запертую.
— Помоги мне... что-то у меня с глазами... – сказал дед не своим голосом и уронил ключи. Павел не узнал его. Дед стал совсем седым, и он ослеп…
 
Неделю спустя дед попросил Павла отвести его на кладбище. Пока Павел сметал листья с могилы бабушки, дед сидел молча, погруженный в свою слепоту. Припекало солнце бабьего лета. Из кустов, покрытых  мелкими бледными цветами, доносился запах гнили.
— Вот, сижу и пытаюсь представить Марию, какой я увидел ее в первый раз... – заговорил дед и слепо улыбнулся. Улыбка погасла. – Это было в Польше... я там второй раз родился после контузии... помню, открываю глаза, вижу белый потолок и ее лицо... лицо у нее было ангельское, а голос как у сирены, такой низкий, мягкий, чуть подрагивающий... сердце у меня перевернулось, думаю, может быть, я уже Богу душу отдал, и меня сразу впустили в рай на все готовое, правда, для роли ангела я мало подходил, слишком был тощий... тут вдруг поднялся шум за окнами: кричат, стреляют... смотрю на Марию и сил нет спросить, что там такое творится и почему?.. в палату уже набились раненые, обнимаются, поют, танцуют, кричат: "Победа!" – Кто-то налил нам вина, мы выпили за то, чтобы все дни у нас были, как праздники... уже через неделю Мария поставила меня на ноги… она угадывала все мои желания, так что мне и рта не надо было раскрывать… а еще через неделю мы расписались и потянуло меня домой... земля у нас мягкая, как подушка, и плодовитая... гнутую ветку воткни в землю и она расцветет, потянется ввысь… и небо такое низкое, что рукой достать можно, а луна, как тот апельсин, из которого ты сок высасываешь... сели мы с Марией в поезд и поехали... почти сутки тряслись в прокуренном вагоне... наконец, приехали и нашли вместо дома голое место... а ведь был дом, семья... мать у меня была украинка, а отец русский, из полуобразованных мещан, такой угрюмый, тяжелый... в нем была какая-то убедительность... с нами жил еще дядя, брат отца... полная его противоположность... он сменил пять или шесть жен… и все они были похожи на его первую жену, которая умерла от родов… так и вижу его, тощий, жилистый, обросший каким-то рыжим пухом, лицо вытянутое с рваной заячьей губой и шрамом поперек лба... по ночам он лазил по крышам, как лунатик… все ему что-то чудилось... так вот, смотрю я на то, что от дома осталось, и вижу, кто-то бежит к нам в длинном до пят плаще... Бог ты мой, это же дядя... он почти не изменился, такой же рыжий, горбоносый, глаза разного цвета... глаза ему от деда достались... деда я помню смутно, мне было 5 лет, когда он умер, такой по-стариковски бесплотный, просто святой… дядя поцеловал Марии руку, да, поцеловал руку и мы пошли на кладбище, где мертвых было больше, чем живых в поселке... почти неделю мы жили у дяди, он развлекал нас своим вином и рассказами из Библии о манне небесной и всем последующем... потом я покрутился туда-сюда, выбрал подходящее место, приволок камней для фундамента, купил бревен, досок, начал строиться... а весной река разлилась, сто лет она так не разливалась, и все унесла... от дома осталось только несколько камней на развод... сел я на камни, сижу и думаю, за что мне такое наказание?.. так я и сидел всю ночь... утром мы ушли искать себе другое место... где мы только не были, не знаю, по своей или по чужой воле, шли и посуху, и веслами воду месили, и коней мучили, страшно даже теперь оглянуться, холод нас донимал, ноги грязь ела, спали и на пуху, и на гнилой соломе, и просыпались счастливые... – Дед утер рукой невольные слезы и замер, увидев Марию. На ней было платье осенних тонов и босоножки. Обмирая, он протянул руку и обнял раздвоенный ствол яблони. Тонкие пальцы Марии стали сучками и вся она обросла листьями и зацвела. Все поплыло. – Пожалуй, нам пора… – сказал он сдавленным хриплым голосом и встряхнулся как пес, вышедший из воды.
Павел вывел деда из путаницы оград.
На остановке трамвая к ним подошла незнакомка, стройная, рыжеволосая. Лицо вытянутое, чувственное, бледное. Она была просто копией бабушки.
— Вот так встреча... – сказала незнакомка, присвоив себе и голос бабушки.
Вне сомнения незнакомка знала деда, и дед знал ее. Он взял ее под руку, и они пошли по улице, обмениваясь новостями, которыми они привыкли жить в обычной своей жизни. Павел шел несколько сбоку и сзади, поглядывая на Кларисс, так звали незнакомку. Она была известной актрисой и приехала в город на гастроли.
Солнце росло, краснело. Выстраивались тени.
Кларисс замедлила шаг у длинного дома с аркой.
— Чудный был вечер... – сказала она. Слова были умышленными, театральными, и жест, которым они сопровождались. Кларисс вступала с дедом в какую-то еще неясную для Павла игру. Они стояли поодаль. Слов Павел не слышал, видел лишь как открывался и закрывался рот Кларисс, как у рыбы, выброшенной на отмель и захлебывающейся воздухом. Дед беззвучно смеялся…

Весь следующий день Павел провел на острове. Город тонул в серовато-сизой дымке. Он лежал у камней на берегу и что-то воображал. Заросший пруд. Он шел по илистому дну, как во сне, и наблюдал за пузырьками воздуха, поднимающимися вверх. Мальки прыскали в разные стороны. Колыхались длинные стебли лилий, исполняя фигуры какого-то танца, приближаясь, и вдруг отступая. Наткнувшись на проржавевшее корыто, он испуганно обернулся. Со скрипом корыто пришло в движение. Поднялась муть. Из мути одна за другой стали возникать какие-то извилистые, тонкие фигуры неизвестного происхождения. Некоторые из фигур не достигали дна. Неожиданно среди фигур появился дед, чем-то похожий на экскурсовода, и Кларисс в черных перчатках по локоть и в шляпке с вуалью. Дед был в своем обычном кителе. Павел с тревогой ждал, что будет дальше.
 — Вот, это здесь… – сказал дед сдавленным хриплым голосом.
Павел нелепо всхлипнул, пуская пузыри, и очнулся. Перед ним стояла Ира. Ее маленькие ступни утопали в воде. Ноги казались неимоверно длинными, а округлые, тонкие руки и шея еще больше вытягивались оттого, что он смотрел на нее снизу вверх. Ира села на плоский камень и стала похожа на пригревшуюся на солнце ящерицу.
Павел познакомился с Ирой прошлым летом. Она приезжала на каникулы к тетке. Всю зиму они писали друг другу письма, но потом переписка оборвалась.
Ира молча заплела волосы в две косы и прилегла рядом с Павлом. Он улыбнулся, сам не зная чему. Рука Иры скользнула ему под рубашку. Он вздрогнул. Все дальнейшее происходило как во сне. Откуда-то доносились звуки музыки. Играл духовой оркестр. Звуки музыки смешивались с плеском воды, шелестом листьев...
Было уже за полночь, когда Павел вернулся домой. Крадучись, он шел по коридору, боясь разбудить деда. Как же он был изумлен, когда вдруг отворилась дверь, ведущая на антресоли в комнату бабушки и обычно запертая. Послышался легкий, скользкий шорох. Повеяло чем-то прохладным, странным, и из тьмы проема шагнула бабушка вся в белом. Она двинулась прямо на Павла. Он прижался к стене. Он не сразу узнал Кларисс. Следом за Кларисс шел дед в парадном мундире и в темных очках.
Глухо хлопнула входная дверь и в доме воцарилась тишина...
Ночью полковник и Кларисс обвенчались в церкви.
Свадьбу играли дома. Было шумно, празднично. После полуночи гости стали расходиться, остались лишь несколько подруг Кларисс. Они стояли на горбатой терраске. Полковник подошел к двери. Услышав свое имя, он насторожился. Сердце заныло, мысли спутались, когда он услышал, что Кларисс в положении и вышла за него замуж от отчаяния…
Кларисс заснула, а полковник не спал, лежал, прислушивался к ее дыханию и догадывался, что она видит во сне. Сам он уже давно не видел снов, с тех пор, как ослеп, и дни стали для него бесконечными и одинаковыми. В голове шумело, как будто там играл духовой оркестр. В звуки музыки вмешались свистки маневрового паровоза.
Длилась ночь.
Под утро полковник встал, собрал свои вещи в чемодан, надел китель, плащ и, одолев сопротивление замков и цепочек, вышел из дома. Какое-то время он стоял на террасе, слепо ощупывая темноту, потом спустился вниз и пошел по направлению к железнодорожному вокзалу. Через час он уже сидел в поезде, уставясь в окно. Поезд стронулся. Потянулись унылые городские окраины. Набирая ход, поезд миновал окружной мост и устремился дальше через голую, безжизненную равнину. Полковник ехал к тетке, одинокой и почти глухой вдове. Он напугал тетку, когда среди ночи попытался открыть дверь своим ключом. Накинув кофту поверх ночной рубашки, она вышла в коридор. Полковник уже разделся и ощупью, звякая медалями, искал гвоздь за дверью, чтобы повесить мокрый плащ. Тетка скривила губы, стараясь не заплакать, не очень уверенно шагнула к племяннику, наткнулась на чемодан и всей тяжестью упала ему на грудь. Он покачнулся, но устоял. Тетка вся задрожала и разрыдалась, прильнув лицом к его пропахшему копотью и сажей кителю.
Ночь отцветала. Укрытое звездами, как инеем, небо поблекло.
Всю ночь полковник говорил с теткой о Кларисс, недоумевающий и как будто в чем-то виноватый. Он лежал на кровати, вытянувшись во весь рост. Снял он только китель и ботинки.
Тетка видела, что тут что-то не так, но бывает ли иначе?
«Он хотел обмануться вот и поддался обману… мужчины даже зрячие, как слепые, их легко одурачить и водить за нос…» – думала она.
Уже светало, когда полковник заснул. Тетка укрыла его лоскутным одеялом.
«Поразительно, я думала, что он покончил со всем этим… и вот, пожалуйста, опять вздыхает… похоже, он увяз по горло в этой истории… не хочется об этом думать и все же, какая она эта женщина…» – В темноте зеркала перед ней вдруг предстало мерцающее видение. У нее перехватило дыхание, но видение оказалось ее собственным отражением в стекле и довольно нелепым, как манекен в витрине. Бледное бесцветное лицо, блеклые глаза слегка навыкате, нос с горбинкой.
Она прижалась лицом к стеклу и долго смотрела на что-то, видное ей одной.
За окном выл ветер. Сквозь завывания ветра доносился почти неслышный голос матери, ее поучения и предостережения.
 Еще около часа она сидела у лампы, что-то писала, поджав губы. Иногда она неодобрительно поглядывала на племянника и поправляла накидку, свисающую с ее плеч как непослушные крылья. Лампа замигала и погасла…
После полудня того же дня Кларисс получила от полковника довольно путаную телеграмму на двух страницах, дававшую много оснований подозревать, что он лишился рассудка, а вечером еще одну телеграмму от его тетки, уже короткую, всего несколько слов, в которой сообщалось о внезапном исчезновении полковника.
Ночью Кларисс не могла заснуть, грызла ногти и плакала в подушку, на которой спал полковник...
Тело полковника обнаружили на другой день в пруду в окружении лилий. Он утонул. Похоронили его на местном кладбище. Кларисс не поехала на похороны. Она украсила траурной каймой и лилиями его портрет, висевший над комодом, надела черное платье и села на стул с высокой спинкой. Три дня она сидела перед портретом полковника с опухшими и красными глазами. Она чувствовала себя такой одинокой и потерянной. Через три дня она повернула портрет лицом к стене, и навязчивые мысли о смерти и воспоминания о полковнике начали навсегда стираться в ее памяти. Рано утром ее разбудили звуки духового оркестра. Играли военный марш. Она привстала и пугливо глянула в смутно синеющее окно. У нее было такое чувство, что полковник вернулся и смотрит на нее в щель между гардинами. Ворона сорвалась с перил горбатой терраски и с хриплым карканьем улетела. Кларисс подождала, пока волнение улеглось, потом надела белое платье с открытыми рукавами, накидку, и вышла через черный ход в переулок, который привел ее к театру. На лестнице у входа в театр, она обернулась. Ей показалось, что полковник преследует ее. В следующую минуту дверь захлопнулась…

Павел вздрогнул и невольно оглянулся. Показалось, что хлопнула входная дверь. Он вышел в коридор. Никого. Взгляд его упал на фотографию под стеклом. На фотографии ему было не больше 3 лет. В том злополучный день умер Сталин. Павел сидел на плечах отца, обнимая его потный лоб. Руки скользили. Они стояли на углу Болотной улицы. Мимо шли люди. Толпа за толпой они выливались из переулков и текли на площадь. Уже целое море людей плескалось туда и сюда, с одного края площади на другой. Павел слышал чьи-то голоса, но слов не понимал. Они протиснулись между полуторками, перегораживающими переулок, и наткнулись на Буколова. Он был пьян и возбужден.
— Где ты пропадаешь, тебя нигде не видно… знаешь что, пошли ко мне, ну, идем же… что ты на меня так смотришь?.. да, вот, вырядился, шел на свадьбу, а тут на тебе похороны…
— Это уже выше всякой меры… – воскликнула женщина в парике. – Вы как будто довольны, как я вижу по вашему лицу…
— Чем я доволен?..
— Ах, Боже мой, что вы делаете…– Голос женщины сорвался на визг. Кто-то сорвал с нее парик. В ту же минуту толпа двинулась вперед, увлекая ее за собой…
— Пошли, пошли же… это какое-то сумасшествие, а сумасшествие заразительно… - Буколов потянул отца за собой в переулок. Павел оглянулся и увидев всю эту тесноту и давку, в которой гибли толпа на толпе, и так ясно…

В комнате было тихо. Из темноты доносился лишь невнятный шум листвы. Чувствуя себя не совсем уютно, Павел закутался в плед, и подошел к окну. Оно было заперто на задвижку. В предрассветных сумерках обрисовались очертания обмокшей стены с аркой и ржавой пожарной лестницей, двор. В траве лежал рваный мяч. Неожиданно из арки вышел отец в потертой вельветовой куртке и в шляпе, надвинутой на глаза. В руке он сжимал небольшой чемодан с металлическими накладками по углам. Он шел, прихрамывая. Лицо сведено печальной гримасой, как судорогой. Чем-то он был похож на уставшего ангела. Шел дождь, и он словно погружался под воду.
Накинул на плечи плащ, Павел выбежал на улицу. Никого. Оглянувшись, он увидел одиноко стоящий дом, сточную канаву и горбатый мостик. Он заглянул под мостик. В его убежище сидел мальчик 13 лет. Он что-то читал, обхватив книгу и колени руками и раскачиваясь взад и вперед. Павел окликнул мальчика. Подняв голову, мальчик как-то странно глянул на него. Точно сомнамбула, Павел пошел вдоль сточной канавы. Обогнув угольный сарай, он поднялся на терраску. Дверь была не заперта, и он вошел в комнату. На полу пылился овальный ковер, поросший цветами какого-то ржавого цвета, вдоль стены тянулись пустые птичьи клетки, полки с книгами, в простенке ловило свет приставное зеркало, бросая отблески на потолок и стены, оклеенные обоями. В углу за дверью темнел узкий шифоньер. Дверца была приоткрыта и покачивалась.
Донеслись звуки духовой музыки. Павел вышел на терраску, заставленную геранями в горшках. Двор был тесный и мелкий. У подъезда на двух табуретах стоял гроб с телом бабушки, у которого толпились соседи, и чуть поодаль музыканты с трубами, на которых играло солнце. У ног одного из музыкантов сидела собака. Медленно, поглядывая на гроб, Павел спустился вниз. На миг все замерли, даже собака съежилась. Небо было холодное и ясное. Павел подошел к гробу и погладил руку бабушке. Поцеловать ее он не решился. Нужно было что-то сказать, но он точно не знал, что нужно сказать и молчал. Бабушка выглядела хорошо и достойно, как будто умереть для нее было одним удовольствием.
Павел прижался к деду, который стоял у изголовья гроба, точно призрак, отрезанный от всего мира вместе с жизнью бабушки, и расплакался…
С трудом Павел пришел в себя. В комнате царили сумерки. Взгляд его упал на раму, затянутую паутиной. Паутина вилась и на потолке. Тоска сдавила грудь. Он выпил вина из бутылки, которую нашел в буфете, и лег на продавленную кушетку, уставившись на гардины с танцующими павлинами. Они едва заметно покачивались, меняя рисунок складок. Он встал, взмахнул руками, как будто расправляя крылья, и пошел, даже не задумываясь,  куда идет и зачем. Он шел и шел, никто его не подгонял. Хмель весь выветрился. Был уже день, небо было лазурное в пятнах облаков, как будто залатанное. Он шел за своей тенью от солнца, потом от луны. Вокруг зыбились пески, не знающие ни границ, ни берегов. Пески привели его к высохшему морю, на дне которого чернел ржавый остов парома. У парома стоял старик в плаще с рваной заячьей губой и шрамом поперек лба.
— Наконец-то, отец уже давно ждет тебя… – сказал старик каким-то каркающим голосом.
Павел подошел к парому и наткнулся на табличку: «Вход запрещен». Он почувствовал невольное содрогание, когда увидел небольшой полусгнивший чемодан с металлическими накладками по углам, какие-то вещи, вернее останки вещей, черепки, обломки..
— Иди и не сомневайся… – Старик улыбнулся редкими зубами. Вдруг в лицо ударил ветер. Он раздвинул полы его плаща, взвившиеся в воздух. Казалось, будто старик раскрыл крылья.
Через отверстую дыру в палубе Павел спустился вниз. Ни души. Он повернул налево, потом направо и, наткнувшись на стену, повернул обратно. Пол как будто ожил под ним. Сквозь доски проступила черная жижа. При каждом его шаге жижа хлюпала, как будто вздыхала. Снова тупик. Ни входа, ни даже намека на что-либо подобное. Его охватила дрожь, когда в стене открылась дверь. Повеяло могильным холодом. Он заглянул в щель и увидел отца в толпе бесов. Они мучили, толкали его, волокли куда-то. Все повторялось, как в день похорон Сталина.
— Нет, только не это… – Павел захлопнул дверь и побежал.
— Стой, куда ты?…
Павел остановился. Перед ним стоял уже знакомый старик. Лицо его трудно было рассмотреть. Он стоял против света. Нерешительно шагнув к нему, Павел наткнулся на свое отражение в зеркале. Он не узнал себя. Лицо серое, невыразительное. Все еще под впечатлением от кошмара, Павел стер пыль с зеркала и опустился на кровать…

Все остановилось и снова пришло в движение. Донеслись свистки маневрового паровоза, звуки радио. Передавали последние известия. Может быть, вино было тому причиной и создало все эти фантазии и все дальнейшее? Не раздеваясь, Павел прилег на кушетку, весь съежился, чтобы быть как можно менее заметным, и заснул…
Очнулся Павел в вагоне пассажирского поезда. Поезд стоял на какой-то безвестной станции. В купе царили сумерки. Лязгнули буфера. Поезд стронулся. Потянулась болотистая безжизненная равнина. В камышах вдруг обрисовалась фигура матери. Она бежала к поезду и неожиданно до пояса погрузилась в топь. Поезд уже набирал ход. Открыв дверь тамбура, Павел спрыгнул с подножки, подбежал к матери. Он попытался помочь ей выбраться из топи, но только мешал и пугал ее, и сам постепенно погружался в хлюпающую коричневатую жижу.
Хрипло закаркали вороны, предчувствуя беду.
— Помогите... – закричал Павел и очнулся. Своим криком он напугал незнакомку в длинном узком платье с глухим воротом и в поблескивающих лаком босоножках. По всей видимости, она собиралась выходить. У ее ног стоял обшарпанный чемодан, загораживая проход.
— Извините... – смущенно пробормотал Павел и отвернулся к окну. В стеклах с желтизной он увидел лицо незнакомки, которое темнота будто съедала. Лицо как будто знакомое, но он не мог вспомнить, где ее видел. Он встал и, еще раз извинившись, вышел в тамбур.
Промелькнул мост, переезд. Поезд замедлил ход и остановился.
— Что за станция?.. – спросил Павел проводника.
— Сачковичи... – буркнул проводник. Лысоватый, с бегающими глазами он производил неприятное впечатление.
В тамбур протиснулась незнакомка, волоча за собой обшарпанный чемоданом, как будто набитый камнями. Павел вызвался ей помочь.
Лязгнули буфера. Поезд стронулся. Павел вскользь глянул на поезд, на незнакомку и встретился с ее взглядом, несколько напряженным и смущенным.
— Вы опоздаете на поезд... – сказала незнакомка глуховатым голосом.
— Я уже опоздал...
— И что теперь?..
Павел молча пожал плечами...
Было сыро, промозгло. Павел шел за Викой, так звали незнакомку, по каким-то узким и грязным улочкам приморского городка. У длинного дома, опоясанного террасой, Вика приостановилась.
— Вот здесь я и живу... – Она несмело улыбнулась. Она явно испытывала к нему симпатию. В несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще усиливают сумерки и тишина, Павел вошел следом за Викой в полутемный подъезд. Он видел перед собой только ее силуэт, когда поднимался по темной и крутой лестнице. Вика долго путалась в ключах, потом постучала. Дверь открылась с натужным визгом. Старик в круглых очках и в халате, по виду учитель истории или литературы, с неудовольствием оглядел Павла, который, опустив голову, прошел по коридору и очутился в комнатке с одним окном, выходившим во двор. Поставив чемодан, Павел глянул по сторонам. Взгляд его остановился на кровати с горкой подушек и коврике с изображением цветов и сплетающихся в танце павлинов. Они казались живыми. Жестом Вика попросила его подождать и вышла. Когда она окликнула его по имени, он рассматривал рисунок женщины с узким, горбоносым профилем и с удивлением обернулся. Он успел забыть имя, которым назвался. Еще раз, взглянув на рисунок, он попытался вспомнить, где уже видел это лицо.
— Это рисунок моего отца… он был художником... – сказала Вика.
— Мой отец тоже был художником... – Павел обернулся.
— Как странно... – Хрупкая, не лишенная привлекательности, Вика медленно приблизилась к нему с какой-то неуклюжей грациозностью...
Больше Павел ничего не помнил, лишь какие-то обрывочные ощущения. Он просто плыл по течению, прислушиваясь к плеску волн, крикам чаек, в которые вмешивались свистки маневрового паровоза...
Приоткрыв глаза, он увидел Вику. Съежившаяся, маленькая, похожая на девочку 13 лет, она лежала у стены. Он провел рукой по ее волосам. Она привстала, испуганно вскинула голову и замерла в некой смущенной растерянности. Море, волнуясь, обнимало ее, ласково поглаживая бедра, живот. Волна откатилась, оставив грязную вспенившуюся воду и влажную полоску песка на берегу...
Все это Павел увидел на фоне стены, увешанной афишами и старыми фотографиями актеров и актрис. Вика работала в театре осветителем. Он закрыл глаза...
Несколько томительных дней Павел провел в унылом приморском городке, как в чужом сне, и очнулся в полупустом и прокуренном вагоне пригородного поезда. Сквозь стекла с желтизной он смотрел на здание станции и с тоской ждал отправления поезда, который должен был увезти его отсюда к другой жизни. На платформе появилась Вика с зонтиком, слегка растрепанная, постаревшая. Губы чуть подкрашены. Глаза заплаканные. Когда он попытался открыть окно, чтобы сказать ей свое настоящее имя и адрес, она лишь покачала головой и улыбнулась сквозь слезы. Поезд стронулся. Сделав несколько шагов по платформе, Вика приостановилась, вся как-то сжалась, сгорбилась. Последнее, что он увидел, это очередь у винного ларька, и собаку, которая брела по улице так, как будто она не имела никакого отношения ни к этому месту, ни к этой жизни.
Потянулась болотистая равнина без единого признака жизни. Потом дорога вышла к морю. Видно было, как вода билась о камни, образуя водовороты и облака пены, которые то исчезали, то вновь возникали. Павел отвел взгляд. Он не любил воду и боялся ее. Когда приходилось плыть на пароме, он ступал на палубу, как на ненадежный лед.
Дорога уже поднималась вверх, в темноту, которую освещала луна, точно лампада...
В тот же день Павел вернулся  в город. Не раздеваясь, он прошел по коридору в комнату и замер, как будто наткнулся на невидимую стену. Часто моргая и непонимающе улыбаясь, он шагнул вперед. Он увидел гардины с танцующими павлинами, гардероб, кровать с горкой подушек, на которой сидела Вика, зажав ладони между колен и по-детски склонив голову набок. Лицо бледное и смущенное. Он сел рядом с ней, обвив ее шею нежным, неопытным объятием…
Через неделю Павел забыл думать о Вике, но как-то в ненастный день, когда в комнате стало сумрачно, неуютно, он получил от нее длинное и путаное письмо и ему захотелось вернуться в этот унылый приморский городок, услышать плеск волн, свистки маневрового паровоза, почувствовать запах загнивающих гераней. Он еще раз перечитал письмо с приписками на полях. Слова теснились, набегали друг на друга, переплетались. Он поднял голову. На миг в темноте стекол мелькнуло лицо Вики. Нелепо улыбаясь, он шагнул к окну. Стекла задребезжали. Мимо окон прополз трамвай. Яркий луч света ослепил его и безжалостно стер черты Вики и ощущение призрачного счастья, которое он испытал в этот миг. Встряхнув головой, он тихо рассмеялся.
Совсем стемнело. Казалось, темнота отняла у него последние силы. Безвольно опустив руки, он упал ничком на кровать...
Едва он начал засыпать, как Вика разбудила его, настойчиво повторяя хриплым глуховатым голосом имя, которым он назвался в тот дождливый и пасмурный день. Он встал и пошел за ней. Домой он вернулся промокший до нитки, жалкий, с измученным лицом и до полуночи, бессмысленно улыбаясь, развешивал на стене пожелтевшие фотографии из архива отца...

Павел не сразу открыл глаза. Уже светало. Смутно синело окно. Взгляд его потерялся в пустоте стекол и уже как будто снаружи скользнул по комнате. Он провел рукой по лицу и окончательно очнулся с ощущением, что сходит с ума. Как в дурном сне. Стены комнаты как будто отодвинулись. Он увидел заросший пруд, заросли жимолости на берегу. В ветвях и листьях обрисовался далекий, расплывчатый силуэт дома на сваях, угол угольного сарая, лестница в небо, прозрачное и ночное, в котором парили птицы и ангелы с заостренными крыльями, как у ласточек. Дом был разгорожен внутри на комнаты, которые связывал узкий и затхлый коридор. Какое-то время он блуждал по петляющему коридору, ощущая что-то вроде дрожи, как в детстве. До 7 лет, он не мог избавиться от страха перед этим коридором. Коридор казался ему бесконечным. Борясь со своими страхами, он побывал в подвале, туда вела черная дыра в полу и несколько скользких каменных ступеней, потом поднялся на антресоль. Дверь в комнату родителей, обычно запертая, была приоткрыта. Крадучись, он приблизился к двери. Смутный, расплывчато-красноватый свет притягивал его. Там было то, что он еще никогда не видел и с трепетом стремился увидеть. Среди тонов, оттенков и красноватых отблесков что-то строилось. В простенке между окнами увиделся скелет мольберта, рама, пустота которой была залита все тем же красноватым, обморочным светом, к которому у Павла еще не было доверия. В раме появились первые фигуры. Пока это были только копии, подражания, больше похожие на бледные сумеречные тени, неуловимые, изменчивые, которые едва обозначались и сливались с утробной неразличимостью, откуда они следили за Павлом с каким-то боязливым ожиданием, точно умоляя или принуждая его к чему-то. Прояснились детали интерьера комнаты, вещи. Обрисовался угол комода, шифоньер, рисунок венского стула, вдруг ослепило красноватое пятно света на крашенном, неровном полу, точно кровь. Павел боязливо зажмурился и снова с любопытством приоткрыл глаза. Постепенно восстанавливалась вся обстановка комнаты, неубранной и сумрачной. Мать лежала на кровати в одной исподней сорочке и в какой-то странной, нелепой  позе, спиной на подушке. Он скосил глаза. Теперь он видел только ее ноги, очерченные скомканной белизной простыни, с тонкими щиколотками и маленькими, детскими ступнями. Неожиданно все заслонило чье-то лицо, белесое, с глазами совы и выступающими скулами. Это была тетя Зина. Ее приглашали принимать роды и обмывать покойников.
— Тужься, головка уже показалась... – сказала она нетерпеливо.
Мать судорожно вцепилась руками в дуги кровати.
Все остановилось и снова пришло в движение. Застучали стенные часы. Донеслись звуки радио, свистки маневрового паровоза. В глазах все покривилось, покоробилось. Сдавило грудь. Павел замер в ожидании чего-то непонятного и неминуемого, от чего никак нельзя было избавиться. Какая-то сила толкала его, просовывала наружу, все ближе и ближе к тому, что его так пугало. Он боялся этого красноватого света и судорожно пытался удержаться и вернуться в привычные утробные сумерки. Страх перерос в ужас и  панику, когда он в одно мгновение выскользнул из утробной тесноты, захлебывая звуки, весь в слизи и очутился в руках повитухи. Маленькое, жалкое, бессильное существо, еще не умеющее противостоять своей гибели. Он закричал, в отчаянии суча ножками и ручками, потом затих. Он разглядывал незнакомую обстановку комнаты, залитую странным красноватым светом без тени. Взгляд его переместился на скуластое лицо тети Зины. Захотелось прикоснуться к ее носу. Неожиданно в комнату ворвался свежий воздух, запахи вечера. В отпахнувшуюся створку окна просунулась девочка с тощими косичками в коротком простеньком платьице. Бросилось в глаза сходство девочки с матерью, застывшей в нелепой позе на кровати. Девочка тронула поцарапанное колено, волосы на лбу, щеки, и, сторонясь отца, подошла к матери, которая уже сменила позу. Вся в солнечных пятнах, она сидела, опираясь на спинку кровати, и пила бульон. Отец ежился и хоронился в тени.
Мимо окон с лязгом и грохотом прополз трамвай. Задребезжали стекла, и Павел как будто пришел в себя. Он все еще не мог понять, где он и откуда у него эти воспоминания.
Потянуло запахом дыма, копоти. Донеслись свистки маневрового паровоза. Нервно передернув плечами, Павел тихо рассмеялся. Смех был похож на рыдание. Его блуждающий взгляд скользнул по раме, в пустоте которой все еще что-то рисовалось. Какие-то смутные, случайные тени переползали из угла в угол, которыми кто-то пользовался для своих целей и которые были не в его власти. Он подошел к окну и раздвинул гардины. Открылось небо с желтой рогатой луной, крыши, уступами спускающиеся к реке, и все то, что было когда-то ему так дорого. Вглядываясь в сумеречный пейзаж, он постепенно терял чувство реальности происходящего...
Кто-то окликнул его по имени, которое он уже забыл. Он вздрогнул и, испуганно обернувшись, увидел незнакомку в длинном платье с глухим воротом. На ее ногах поблескивали лакированные босоножки. Она стояла у приставного зеркала, опустив голову. Рыжие волосы падали на ее плечи и тонкую шею.
— Кто ты?.. – спросил Павел хрипло.
— Ты меня не узнаешь?.. – Незнакомка подняла голову. Тонкий, изящный профиль. Нежный рисунок губ, чуть подкрашенных. Темный, бездонный взгляд. С подозрением и плохо скрываемым любопытством Павел смотрел на нее. В ее улыбке и взгляде он узнавал улыбку и взгляд отца, неуверенный, умоляющий. Знакомые черты угадывались в ее лице одна за другой. – Неужели я так изменилась… я Вера…
В какой-то миг взгляды их встретились. Павел дернул ноздрями, почувствовав запах загнивающих гераней.
— Не смотри на меня так... – прошептала Вера. В темноте глухо, заикаясь, три раз пробили стенные часы. Они висели над комодом. Рядом с часами чернел диск радио. На комоде пылились гипсовые головы, фризы из раскрашенного алебастра с женскими фигурами. Павел вдруг и так ясно увидел отца. Бледный, худой, он сидел перед пустой рамой, опустив руки. Павел обратил внимание на ленты в его дрожащих руках. Он вплетал их в косички девочки, которая стояла перед ним, отворачивая лицо и опираясь на его колени.
Волны воспоминаний отнесли Павла в сторону от картины. Какое-то время он блуждал в потемках, пока не наткнулся на кровать. Он сел, кутаясь в лоскутное одеяло. Все происходящее казалось сном, и после каждого пробуждения он подправлял и дополнял этот сон.
— Почему ты такой?.. – Вера с непонятным осуждением воззрилась на него.
— Какой?.. – Он поднял голову. Его мучили сомнения, и он строил самые нелепые догадки по поводу появления незнакомки, выдающей себя за его сестру.
— Не знаю… – Вера вошла в пустоту рамы, в которой таились все его воспоминания. – Ты какой-то не такой... да, и я не совсем такая, как на картине, меня как будто подправили... и Буколова подправили...
— Буколова?.. – переспросил Павел. Вспомнилось серо-сизое лицо Буколова, искаженное судорогой. Павел наткнулся на него в мастерской. Кто-то отрезал ему язык и подвесил к потолку так, чтобы он еще жил и мучился. Он умер от приступа астмы и еще несколько дней раскачивался в петле под потолком, как бы с сожалением оглядываясь на свою ничтожную и подлую жизнь. Как оказалось, этот скромный писатель с лицом испуганного ребенка, был тайным осведомителем и писал доносы.
— Как здесь темно и холодно... – Вера зябко повела плечами. – А ведь Буколов любил меня... когда отец узнал об этом, он мне ничего не сказал, совершенно ничего, можешь себе представить?.. – Она всхлипнула. Слезы заструились по ее щекам. Утерев слезы, она заговорила, путано, глотая окончания фраз. – Я давно не видела отца таким, с тех пор, как ушла мать... он подозревал, что она ушла к Буколову, а тут еще и я... несколько раз я приходила к нему в тюрьму, но он не захотел со мной говорить... играл в шахматы сам с собой... я смотрела на него и не могла сдвинуться с места, как в кошмаре... и вдруг он заговорил о Буколове... он его терпеть не мог, говорил, что им движет честолюбие, смешанное с угодничеством... и что все его мысли подкрашенные, подделанные, как принято, как следует… и что все его искусство рабское, потому что оно хочет нравиться публике… мол, любуйтесь, вот вам удовольствие… бред какой-то, мне странно и страшно было его слушать... наверное, он чувствовал себя униженным... таким он и изобразил себя на картине... многое, что потом происходило, тебе не все известно... я сама ускорила развязку... – В глазах Веры появилось что-то хмурое, воспаленное. – Ты знаешь, он стрелял в Буколова… пуля пробила ему плечо... мне кажется, все это случилось в один день... и это нелепое покушение и странное исчезновение матери... нет, мать он не трогал, не знаю почему... – После довольно продолжительной паузы Вера снова заговорила. – В тот вечер я была в мастерской с Буколовым, он что-то бренчал на гитаре... нам было так хорошо, я никогда не видела его таким веселым и нежным... я чувствовала себя на седьмом небе... и вдруг выстрел... гитара упала на пол... я сидела у тела Буколова и смотрела, как из него вытекала кровь... целая лужа на полу набралась... даже не знаю, сколько прошло времени, помню, когда часы пробили полночь, кто-то постучал... я открыла дверь и никого не увидела... в чем была, полуодетая, босая, я спустилась вниз по лестнице, свернула за угол... никого... начался дождь, и я вернулась в комнату... в дверь снова кто-то постучал... помедлив, я открыла дверь и увидела перед собой отца... сознаюсь, мне было страшно... это его внезапное появление и эта его улыбка, почти безумная... он что-то говорил и говорил, как бы оправдываясь, потом вдруг спросил с издевкой и заиканием: "Так я не убил его?.. ну и хорошо, пусть помучается..." – Я захлопнула дверь и закрыла ее на задвижку... он еще долго стучал... обливаясь слезами, я стояла под дверью... наконец все затихло... повисла страшная тишина и вдруг Буколов позвал меня... я думала, что он умер, и так обрадовалась... он сидел на полу, тяжело дыша и обливаясь кровью... я перевязала ему рану... постепенно одышка у него прекратилась... – Голос Веры стих. Черты ее лица почти стерлись, стали плоскими и бесцветными, как на картине...
Тихое неуловимое мерцание, плеск воды, утешающий лепет. Слова смешивались, как краски на картине, отражались одно в другом, двоились, просвечивали друг сквозь друга. И они ничего не называли прямо…

В ту ночь Вера проснулась как от толчка. Она почувствовала присутствие в комнате какой-то опасности. В ползущей темноте что-то происходило. Буколов спал. Скосив глаза, она увидела, как кто-то влез в окно, делая гримасы. Гримасы незнакомца передались ей. Двигаясь почти на ощупь, незнакомец навалился на Буколова. Они боролись в темноте, шумно дыша. Хриплые стоны, возгласы. Вспышка молнии осветила сцену. Больший кошмар трудно было представить, и Вера бросилась в бегство.
У Цепного моста Вера наткнулась на женщину в монашеской одежде. Она уже начала приходить в себя, но еще не могла говорить. Женщина увлекла ее за собой. Почти час они шли куда-то или около того. Время было дождливое. Вера была очень утомлена, вся дрожала. Наконец они пришли в какой-то дом. Уже вставал робкий день, брезжил в окно, словно покрытое инеем. Женщина обернулась, и Вера как будто проснулась, пораженная тем, что увидела. Она уже несколько раз в разное время видела мать в точно такой же одежде, однако, не поверила, думала, что это наваждение, дурной сон. Мать уложила Веру на свою кровать, и она заснула. Во сне она встала и пошла, сама не зная, куда идет. Она шла, прислушиваясь к звукам водяного органа. Все еще шел дождь. Когда дождь кончился, ей открылись пески пустыни. Зной стоял египетский. Она устала и уснула. Она спала, а ветер бодрствовал и ласкал ее, пока она не сделала то, что еще не делала. Утром ветер подышал ей в лицо и пробудил ее от сна прежде ящериц и всякой другой твари. Она открыла глаза и ослепла. Солнце взошло уже на высоту дюн. Она слепо поискала спину ветра, чтобы опереться, и встала на ноги. Она шла, а ветер заметал своим хвостом ее следы, и пел, как филин на развалинах. Ветер любил ночь более дня. Прошел и этот день. Усталость сломила ее и она заснула. Мрак не спал. Подкравшись к ней, он робко, с нежной лаской обнял ее, блаженно сияя, покоренный ее красотой. Нет радости сильнее любви. Мрак возлюбил ее. И не он один. С ней всякий рад был сойтись. Даже песок пустыни, не знавший греха, согрешил с ней, и источник воды, когда она совлекла с себя одежду и три раза погрузилась в него, чтобы смыть с себя пот. И с густым душным туманом она была в близости, который понемногу прояснялся, нежный, кроткий, еще полный чувства. Встало утро, и трава окружила ее благовониями. Она сеяла свое семя на ветер. Ветер же негодовал. Так это происходило, пока она не добрела до отрогов гор. Погода испортилась. Стемнело. Нависли мрачные свинцовые тучи, закрывая утесы скал, ущелья, весь горный хребет. Она долго искала и нашла расселину в скалах. С усилием она вдавила себя в расселину и почувствовала то, что чувствуют мужчины, протискивая свое детородное тело через тесные врата и узкий путь. Сон связал ее, и она заснула, словно в смерть ушла. В этой норе она пережидала непогоду вместе со змеем, который увидел ее наготу, но отступил, не осмелился напасть. Наконец установилась погода. Змей выполз на солнце. Вера протиснулась следом за змеем наружу и пошла дальше, без понуждения, сама по себе. Тень едва поспевала за ней, и ветер. Впервые увидев Веру, он узнал ее и побежден был любовью. Он захотел слиться с ней. Томление сладкой тоски влекло его к Вере, сон души. А Вере он казался чужим. Не видела она в нем любви, лишь одну страсть. И люди ее пугали. Она шла, минуя людные места. На свету они были словно бы как люди, а чуть стемнеет, делались звери, потому что она была красива. Тогда она прикрылась личиной, как новым именем, чтобы уберечься от насилия пыток и приманок. Личина коснулась кожи и присохла к ее лицу. Она изменилась до неузнаваемости…
 
— Хочешь увидеть мать?.. – вдруг спросила Вера почти шепотом. Робкое, слабое «но» повисло в воздухе. Вера улыбнулась улыбкой отца и увлекла Павла за собой в лабиринт глухих коридоров и тупиков. Все происходящее было столь необычно, удивительно, неправдоподобно, как в каком-то многослойном кошмаре, дух захватывало, но Павел пошел за ней, чтобы отыскать ответ на это изводящее душу «почему?». Из стен сочилась вода странного, ржавого цвета, как кровь. Он поскользнулся и чуть не упал. Пытаясь удержаться на ногах, он оперся о стену, в которой вдруг открылась дверь. Он замер.
— Ну же, иди, чего ты боишься?.. – Вера подтолкнула его к проему двери, и Павел очутился в мелком и темном дворике. Узкая арка вывела его на улицу. На улице царил праздник, было светло, как днем. Фейерверки развешивали в сумрачном небе гирлянды белых роз, как свидетельства подлинности и достоверности происходящего. Он шел за Верой, слегка прихрамывая. В свете фейерверков он увидел ее более отчетливо и как бы обнаженной. Она ослепила его своей красотой, и он стыдливо отвел взгляд.
Они еще долго шли по городу, потом пробирались через топи. Лес погибал. В скорбной тишине опадали листья, сохли стволы. Наконец между стволами обрисовался дом с запутанными тряпьем окнами.
— Вот мы и пришли... – сказала Вера, прижавшись к плечу Павла и как бы грезя. – Не знаю, кто привел меня сюда... помню, я проснулась от крика птиц... зимой их не слышно, они как будто прячутся под снегом, а весной просыпаются... дверь была открыта... я встала и вышла наружу... вокруг царила красота, больше, чем я могла вместить… деревья уже отряхивались от снега... солнце слепило и у меня все поплыло перед глазами от запахов... у каждого дерева свой запах и его ни с чем не спутаешь... сделав несколько шагов, я чуть не утонула... весной вода затапливала все, и дома плавали среди деревьев... потом было лето, ожидание чуда… и снова осень, период дождей и туманов... мать ложились спать рано, а я сидела у лампы, покачиваясь на жутко скрипящем стуле среди теней и духов... мигающее пламя придавало всему такой зыбкий и изменчивый вид...
Все это Вера рассказывала, тихо, безучастно, каким-то далеким голосом, как бы не от себя. Иногда она повторялась, возвращалась назад или забегала вперед. Слова трогали Павла, вызывали жалость и смутное желание отодвинуться, оттолкнуть Веру. Вскользь взглянув на нее, он тронул рукой ее распущенные волосы, впалые щеки и... очнулся с ощущением, что ему подменили прошлое. Вскинув руки, он размял онемевшие пальцы. В мастерской было холодно и воздух такой густой и плотный, как вода. В воде плавали какие-то вещи, точно рыбы. Постепенно проявился скелет мольберта, у которого сидел незнакомец, съежившись, опираясь локтями на колени. Он смотрел на картину и с такой ненавистью.
— Эта картина сведет меня с ума... – услышал Павел голос незнакомца, с трудом встал и нерешительно шагнул к картине, пытаясь ее защитить. Он не знал, чего ожидать от незнакомца. Сделав еще шаг, он наткнулся на свое отражение в зеркале. Он провел ладонью по стеклу. Незнакомец грустно улыбнулся ему оттуда, впрочем, улыбка тут же погасла, а лицо его стало плоским и серым. Изменился рисунок губ, разрез глаз. Павел, приобрел другой облик, с которым ему предстояло жить дальше и перейти в другую историю…

Скрипнули полы. Павел боязливо оглянулся. Почудилось, что кто-то пробежал по комнате, шлепая босыми ногами.
— Кто здесь?.. – спросил он хриплым шепотом.
В комнате никого не было. Павел был один. Он вообразил себе всю эту драму, разыгравшуюся в пустой раме, как на сцене, по готовому тексту, с подробностями, действующими лицами и восклицаниями от автора. Теперь прошлое отца представлялось ему куда внятнее, чем прежде. И прошлое Веры. Правда, он ничего не узнал о матери и бабушке, и дед в этой драме был уже не богом, а каким-то слезливым стариком, которого все трогало, умиляло, и который плакал от всякого пустяка и не наказывал его, а зря. Для детей наказание, как удобрение для сада…

За окном все еще длилась ночь, и чувствовал себя Павел ужасно. Он сам не знал, чего от себя ждать. Слишком много для человека, привыкшего к тихой размеренной жизни. Он прилег на продавленную кушетку и попытался заснуть, но стоило ему закрыть глаза, как сквозь пелену забвения начинала пробиваться его прежняя жизнь, которая наполняла его беспокойством и чувством вины. Внезапно его как будто обдало волной. Он весь покрылся холодным потом. Сердце остановилось. Он его не ощущал. И он задыхался.
"Ничего страшного... нужно взять себя в руки и это пройдет..."
Хватая ртом воздух, он подошел к окну.
Приступ беспричинной паники прошел. Никогда прежде с ним ничего подобного не случалось. Отпахнув створку, он невольно залюбовался видом города и далями, укрытыми шафрановой дымкой.
Рога у луны истаяли. Вставало утро. Дымились, алели купола и шпили города. Город представлялся совершенно нереальным. Он был весь из золота, стекла и драгоценных камней, как из Апокалипсиса. Краски казались слишком яркими и резкими, а уличный шум напоминал мелодию реквиема. Гор не было видно, но Павел знал, что они где-то там, в дымке утра. Увидев все это великолепие, в котором ему уже не было места, он невольно всхлипнул, потом как-то странно улыбнулся и сделал нечто ему совершенно не свойственное. Он приподнялся на цыпочки и плавно взмахнул руками.
"Это искушение..." – подумал он, однако, любопытство пересилило, и он снова взмахнул руками. Вдруг он почувствовал, что какая-то сила приподнимает его над полом. Все покривилось. Он судорожно уцепился за стул с высокой спинкой. Он весь дрожал, не понимая от чего, и все же решил пойти дальше и испытать себя. Он уже парил в воздухе, почти касаясь люстры. Это было для него полной неожиданностью. По его лицу пробежала странная тень, не то недоумения, не то смущения. Он не понимал и не в состоянии был объяснить своих ощущений. Неописуемая благодать. Тихо рассмеявшись, он качнул люстру и покинул комнату. Он скользнул вдоль стены, обогнул горбатую терраску, карниз и завис над крышами, уступами спускающимися к реке. Оттуда, где он находился, он мог видеть весь город и окрестности.
Странное щекочущее ощущение, волной пробежало по его телу. Скосив глаза, он увидел, как его руки обрастают пухом и перьями, и наполняются ветром.
"Я лечу... я могу себе это позволить..." – Он рассмеялся уже в полный голос, оглядывая стены неба.
С каждым взмахом крыл он поднимался все выше и выше. Города уже не было видно, лишь тускло мигали огни уличных фонарей на Болотной площади, пока совсем не угасли. Постепенно чувство беспокойства сменилось ощущением умиротворенности и радости от полета...