(c)Ольга Левашова. mail to:Ladoga@aport2000.ru olha@aport2000.ru
Аллея разделяла центральную улицу на две параллельные части, которые устремлялись к главному промышленному объекту города – деревообрабатывающему заводу. Его красные кирпичные корпуса просматривались сквозь старые тёмные ёлки. Завод уже давно не работал, перекроив тем самым жизнь города, подобно тому, как перешивают испорченную вещь на что-то попроще, что тоже пригодится, но что не стали бы шить, если бы вещь оставалась целой и невредимой. Аллея давно уже превратилась в густую рощу, произвольно пробитую кривыми тропинками, с широкой дорожкой посередине и несколькими скамейками, сохранившимися, может быть ещё с тех времён, когда Елена Ивановна катала здесь детскую коляску. Она попробовала присесть на одну из них, но передумала: решила просто постоять и посмотреть. А смотрела она на свой бывший дом, балкон, когда-то, синий, а теперь поблёкший.
Она вспомнила, как дом наспех сдавали, к какой-то дате. Нетерпеливые жильцы въезжали в свои квартиры по весенней распутице, увязая и проваливаясь, чертыхаясь и смеясь – радуясь, радуясь, что наконец-то… Квартир здесь ждали десятилетиями. Выбраться из деревянных, завалившихся набок домиков, окружённых дровяными сарайчиками, с непременной собачьей конурой и маленьким палисадником, в который постоянно проникают куры и выгребают лапами червей из-под кустиков георгин, было несказанной удачей. В низкой части города дома иногда стояли на сваях с прикованными у порога лодками, с комариной сыростью, прогнившими деревянными мостками и ежегодным ожиданием комиссии, которая вот это увидит и срочно начнёт расселять.
А они с Николаем получили квартиру ни за что: просто приехали со столичными дипломами. Прожили зиму в десятиметровой комнатке на квартире – с берёзовой поленницей, бельём на морозе, полосатым котом Барсиком на подоконнике и снегом, скрипучим, лёгким, весёлым. А к весне им, молодым специалистам, выдали ордер на двухкомнатную квартиру, куда они впустили, как полагается, сначала котёнка, которого подобрали на речном вокзале.
-Давай возьмём, у нас свой Барсик будет, - предложила Лена, и Николай согласился. Какой-то пьяный, из тех, кто вечно отсыпается в общественных местах, уверял, что это, особь мужского пола, «кот, берите, не сомневайтесь».
У Лены была привычка, едва только дом начинал проглядывать панельными боками сквозь зелень или проявляться в строю своих пятиэтажных товарищей, мгновенно отыскивать этот синий балкон. Елена Ивановна вспомнила, как однажды, уложив детей спать, она ушла в магазин и там простояла в очереди за арбузом. Она торопилась, бежала, а едва только из-за соседнего здания показался её дом, увидела своих детей. Они наблюдали за ней с балкона, встав на цыпочки, и подпрыгивали. Она испугалась, что выпрыгнут, остановилась, прикрикнула на них, а из рук скатился арбуз и вдребезги. Сверху раздался отчаянный рёв. За следующим арбузом пошли вместе, но на большой не хватило денег – купили маленький.
Они оба работали в новой, только что открытой школе. Николай преподавал физику, а Лена французский.
-Могла бы и получше устроиться, с языком – то! – выразили сожаление её подруги. Но лучше устраиваться она не хотела.
Маленький город, куда они с Николаем честно приехали по распределению, Лена приняла, как свой собственный дом. Ей нравились сосны прямо у подъезда, чудом обойдённые стройкой, старые двухэтажные деревянные дома, деревянные мостовые, неторопливая жизнь с двумя маршрутами автобусов на весь город. И снег, такой же молодой, как они сами.
Нагруженная продуктами, она толкала впереди себя детскую коляску с годовалым сыном, а старший переваливался рядом, крепко ухватившись за сумку. Не доверяя школьной столовой, она требовала от мужа, чтобы тот обедал только дома, и Николай прибегал на большой перемене. Набросив на плечи тёплую куртку, перепрыгивая через лужи, спешил, влетал на четвёртый этаж их новенькой пятиэтажки, а она уже ждала и ворчала, что всё остыло. И она не могла не ворчать, потому что заботилась о муже, о его испорченном общежитским питанием желудке. Она выбирала для него из кастрюли самое лучшее и, когда он ел, тоже присаживалась на табуретку и ела сама, но ела немного, ссылаясь на то, что нахваталась кусков, пока варила. Николай торопился и на ходу рассказывал школьные новости, она слушала рассеянно, поддакивала и повторяла:
-Ты ешь, ешь, не отвлекайся.
Он ей подчинялся, охотно принимая её заботу: и ел с удовольствием её стряпню, и куртку застёгивал на все молнии, и шарф надевал. Никто никогда его так не опекал, никому он не был нужен. Пробившись, как случайное растение сквозь треснувший асфальт, из детдомовского сиротства во взрослую человеческую жизнь, где ему не было ничего уготовлено, кроме ученичества у разбитого станка, койки-места в общежитии да наставника дяди Феди, который выучил бы его ну разве что выпивать и закусывать, Николай взял да и поступил в Педагогический. В интернате ещё, в восьмом классе, был у них физик, молодой парень, только что из института. Он преподавал весело и шумно, как будто и не преподавал вовсе, а играл в какую-то азартную игру. Он забывал ставить оценки и выдавливать из учеников домашнее задание, мог во время урока устроить гонки по коридору, объясняя, например, что такое ускорение. Может быть, в той интернатской беготне и в бестолковом гвалте на уроках, когда они, перекрикивая друг друга, терзали молодого учителя дурацкими вопросами, может быть, там как раз и рождалось одно из самых тонких удовольствий – удовольствие от знаний. Тогда, на этих неправильных уроках, уходили из будней Николая выкрашенные тусклой краской интернатские стены, уходили вместе с ненавистной манной кашей на завтрак, уходили по длинному холодному коридору, наполненных навязчивым запахом туалетов, расположенных в самом его конце. Что-то менялось, перестраивалось в его системе мира, и скука уже не погружала его в тупое однообразие понедельников, четвергов и пятниц. Он окончил десять классов, взял у дальней своей родственницы немного денег взаймы и поехал в Москву поступать.
С Леной они познакомились на небольшой, наскоро устроенной вечеринке, седьмого ноября, в общежитии Текстильного института. Николая, погрязшего в учёбе, вытащил туда друг, дабы познакомить с какой-нибудь девушкой.
-Девушек и у нас хватает, - пробовал сопротивляться Николай.
-Но там больше. Поехали! Будешь ещё меня благодарить.
И Николай благодарил. Она пришла к нему, как благодать, подарок, награда за всё, за всё. За всё нескладное в его жизни: за спившуюся мать, угоревшую в бане, за гастролёра-отца, увильнувшего от алиментов, за то, что не было ни бабушек, ни дедушек, а был, сколько он себя помнит, только детский дом, временное жилище, скупая поддержка государства. Маленький, никому не нужный, выпущенный случайно в мир, хилое деревце, примостившееся на обочине чужой земли, не рассчитанной на него. «Ни кола, ни двора» – это сидело в сознании прочнее прочного, и так хотелось этого самого кола-двора, так хотелось, что ради этого он готов был… Он и сам не знал на что. Потому что не знал, как жить, не умел, не видел толком, как это люди живут.
В тот вечер Лена скучала у окна, залитого дождём, и рассматривала сверху праздничную сверкающую Москву. Она не хотела танцевать, потому что не принесла на вечеринку туфель, а в промокших сапогах стеснялась. Она почувствовала пристальный взгляд и обернулась. Николай стоял в проёме двери, нескладно соединяя в себе мальчишескую хрупкость и мужскую выстраданную серьёзность. Обходя танцующих, толкая их и мешая, он пробрался к проигрывателю и переменил пластинку. Это была та самая мелодия, угаданная им, безошибочно выбранная, та единственно возможная… В сознании Лены клокотало, билось и соглашалось: Он? Он! И Лена плыла по горячим мягким волнам, прорастая в Николая тонким побегом, впутываясь в него светлыми своими волосами, окунаясь в его жар. Потом они вылезли на крышу смотреть салют, размываемый проливным дождём. Там, на крыше, они выяснили, что учатся в одном и том же институте.
Николай никогда не задумывался, красива ли Лена. Он ни с кем её ни сравнивал, не выбирал, не искал. Когда она появилась в его жизни, он не раздумывал: жениться ему на ней или нет. Всякие размышления по этому поводу означали бы, что можно обойтись и без Лены, заменить её кем-то другим, что есть, наконец, и другие. Это было бы так же неестественно, как если бы мать, родив сына, не его унесла с собой из роддома, а чужого ребёнка, сославшись на то, что тот красивей или лучше берёт грудь.
Он не делал предложения, не ухаживал, не присматривался, не выжидал - он сразу же доверил ей всего себя, все свои самые тайные мысли, всю прошлую жизнь и всю будущую. Лена вмещала в себя его страхи и сомнения, его обиды на сиротскую судьбу и надежды на счастье, которое должно быть нескончаемым, непрерывным и обязательным, потому что в его жизни появилась теперь она, Лена. Всё несправедливое, страшное и злое, как в сказке, наконец, закончится, и начнётся совсем, совсем другая жизнь. Мальчиком, как все детдомовские, он постоянно ждал маму, добрую фею несказанной красоты. Ждал, хотя знал и даже помнил, как её тащили угоревшую из бани, уже мёртвую, страшную, тащили два мужика, жуткие, полуголые, с красными лицами. Они заволокли её в дом, бросили на пол, и, ругаясь, вышли, а он сидел на лавке и боялся пошевельнуться. Потом прибежала соседка и увела его к себе. Маму хоронили скупо, кое-как. Немногочисленная родня, которую Николай потом никогда не видел, кроме той тётки, у которой он взял денег на первое время, чтобы поехать поступать в институт, ни разу не вспомнила об оставшемся на свете шестилетнем ребёнке. На него не обращали внимания и тогда, когда осуждали мёртвую за пьянство и непотребное поведение, и тогда, когда закапывали в чёрную страшную яму и сооружали на могиле простой деревянный крест, и тогда, когда наспех справляли поминки, а потом разъезжались, прихватив с собой на память кое-что из их скудных, ещё не пропитых матерью пожитков. В детдоме у него была чистая постель, было зимнее пальто, были игрушки и даже такое чудо, как цветные карандаши и пластилин. Он узнал, что детям в Новый год дарят подарки и что дарят их какой-то незнакомый и добрый дедушка и его внучка, тоже добрая и весёлая. Дарят всем, но нужно для этого очень, очень стараться, иначе они, эти дедушка с внучкой, рассердятся и не придут. И Николай старался. Это стало привычкой и смыслом жизни. Он знал, что в конце концов наступит день, когда ему скажут: ты заслужил этот подарок, бери его – он твой по праву.
До окончания института оставалось ещё два года, когда они с Леной решили пожениться. Николай сам написал её родителям письмо, в котором просил руки их дочери, уверял в своих самых серьёзных намерениях и клялся, что все силы приложит к тому, чтобы их дочь была счастлива и ни разу не пожалела о своём выборе. Письмо заставило родителей примчаться в Москву. Внешним видом Николая они были сразу же разочарованы, потому что втайне всё-таки надеялись увидеть красавца спортивного телосложения. На вокзале рядом с их дочерью стоял невысокий и щуплый юноша, во всём облике которого невозможно было отыскать ничего такого, что бы позволило ему, по их представлению, взвалить на свои плечи груз ответственности за семью. И в общении этот молодой человек оказался не в меру застенчивым и немногословным, так что трудно было понять, какая такая сила повлекла к нему Лену.
- По крайней мере, он серьёзный и порядочный, - высказался, наконец, папа, а мама вздохнула и произнесла что-то вроде «не с лица воду пить», хотя чувствовала, что дочь совершает ошибку, «да кто когда матерей слушался». Свадьбу сыграли студенческую, тут же, в Москве. Родители, правда, настаивали, чтобы по-человечески, дома, с приглашением родни, но потом уступили, принимая во внимание и то, что родственникам в этом случае, по крайней мере, не придётся теперь объяснять, почему Лена выбрала такого невзрачного парня в то время, когда «она, с её внешностью, могла бы найти и получше».
Они переехали из общежития в комнату, которую им сдала почти даром дальняя родственница Лены. В комнате стояла только узкая металлическая кровать и маленькая тумбочка. Николаю никогда и не приходилось спать на других кроватях, но здесь они должны были каким-то образом поместиться вдвоём. Благодаря этой кровати, сетка которой провисала подобно плохо натянутому гамаку, их брачная ночь превратилась в весёлый фарс. Они барахтались и переваливались, до конца продавливая сетку и давясь от смеха. Сосед из смежной комнаты, из-за хорошей слышимости, вероятно, догадался о кроватных трудностях и предложил им свой диван. Лена и Николай не стали сопротивляться, и диван быстренько перекочевал к ним в комнату, обещая своим широким пространством уйму наслаждений.
Потом, когда Лена жила в Москве одна, она по делам службы оказалась рядом с этим домом. Она машинально отыскала глазами два окна их комнаты. Они были плотно занавешены, но форточка одного из них открыта. Лена с минуту постояла напротив этого окна и уже хотела было уходить, как чья-то рука высунулась из-за занавески и закрыла форточку.
Шансов остаться в Москве у них не было, и они выбрали при распределении маленький районный городок, каких тысячи в России, и отправились туда, заранее полюбив предназначенное им судьбой место. Окружённый лесами, на берегу огромной реки, город этот выглядывал многочисленными головками заброшенных церквей из-за зелени вековых дубов и лип, зазывая своим весёлым видом проходившие по реке пароходики и баржи. Баржи везли в основном лес, добываемый здесь повсюду. Город сплошь выстилали деревянные мостовые, вдоль которых стояли потерявшие уже свою выправку одноэтажные домики с узорчатыми резными наличниками, попадались мостики через заросшие незабудками канавки. По утрам хозяйки несли корзины с бельём на реку и полоскали его там, стоя на деревянных мостках, кто на коленках, а кто и согнувшись пополам. К пристани, построенной ещё до войны, подходила пару раз в неделю «ракета», выгружая с десяток пассажиров. Как правило, это были «свои», побывавшие в областном центре, навьюченные сумками и полиэтиленовыми мешками, в которых везли колбасу и апельсины с бананами, редкими в ту пору и не доходившими до районного городка. К бабушкам привозили на всё лето внуков, чистеньких, в новых сандаликах и ярких футболочках, которые скоро выгорят на солнце и поблёкнут от стирки. Студенты возвращались к родителям из своих институтов и техникумов, привозя иной раз с собой кого-нибудь их друзей, непременно с транзисторным приёмником или с гитарой, звуки которой будут потом долго доноситься из какого-нибудь переулка, где на скамейке вечером собирается местная молодёжь.
На очередной «ракете» прибыл как-то в конце мая и Саша, или Александр Данилыч, как он тогда представился.
-Но не Меншиков, - прибавил он, - к сожалению.
-Почему к сожалению? – поинтересовалась Лена.
-Я тоже хотел бы быть навсегда сосланным в какую-нибудь глушь. И даже знаю, в какую именно.
Он выразительно посмотрел на Лену.
-Это всё кокетство, – ответила Лена и тут же пожалела об этом, поскольку ей уже было понятно, что сейчас он начнёт намекать на неожиданно приятное знакомство и постепенно придвигаться к ней поближе, чтобы нечаянно коснуться её руки, колена или бедра. Но Саша ничего этого делать не стал, а пустился рассуждать о красоте русского зодчества, о линиях и пропорциях, о фресках и куполах, о русской истории и национальном характере. Он говорил долго и горячо, и Лена поддалась разговору. Она то спорила, то соглашалась, признавая ум и эрудицию нового знакомого. Всецело поглощённая домом, детьми, преподаванием в школе, Лена никак не могла предусмотреть, угадать, а тем самым предотвратить появление в своей жизни другого мужчины. И теперь, слушая, она любовалась его открытым лицом, его молодой, упругой фигурой. Ей нравилось всё, что он говорил и как говорил.
Он приехал, чтобы изучать старину, застрявшую в таких вот маленьких городках, как снег в излучинах и впадинах тёплым майским днём. Историк и архитектор, он привёз с собой ещё и этюдник и, стоя напротив какой-нибудь полуразрушенной церкви, скрупулёзно вырисовывал на полотне потрескавшуюся штукатурку и заросли лопухов возле главного нефа. «Всё это пошло, и этого не может быть», - говорила себе Лена, пытаясь понять, как это могло случиться, что она вовлекается в совсем не нужные ей отношения. Но никуда она в то же время не могла деться, потому что в ушах уже тихо и убедительно звучал его голос, в голове бродили его мысли, а губы сами иногда расплывались ни с того ни с сего в улыбке. Она не могла видеться с ним часто, но когда ей удавалось забежать к подружке в краеведческий музей, она знала, что застанет его там, в маленькой служебной комнате, за чтением какого-нибудь исторического документа. Она знала, что потом они выйдут вместе и, цепляясь за кусты дикой сирени, спустятся по тропинке к реке, и будут бродить по берегу до самого вечера. Сладкое чувство предвкушения держало их рядом и заставляло видеться снова.
Николай, между тем, почувствовал эти перемены в жене и, не допуская даже мысли о возможном увлечении, вначале стал тревожно к ней присматриваться, вглядываться в неё, стараясь угадать, в чём причина, а потом напрямик спросил:
-Что с тобой случилось?
-А что? – не поняла сначала Лена, но влруг её холодным потом пробило, и она не смогла ничего утаить. Путаясь в объяснениях и стараясь смягчить действительность, сделать так, чтобы и Николай поверил, что всё это сущая ерунда, пустяк, глупость какая-то, Лена рассказала Николаю о Саше. Она рассказала ещё и потому, что надеялась, что он сумеет что-нибудь придумать, как-то сделать так, что ей и самой не захочется больше видеть Сашу. Она даже наверняка знала, что если Николай сейчас, вот именно сейчас, когда он узнал про это, будет сильнее, умнее и великодушнее, чем тот, другой, то всё её увлечение рассыплется, как домик из песка, потому что она ведь любит Николая.
Выслушав Лену, Николай долго молчал. И по тому, как он молчал, Лена поняла, что он совсем не сильнее, что сила ума, интеллекта или мышц здесь совсем ни при чём. Он не сумеет ничего сделать, не станет даже, потому что бессмысленно, например, трясти голову покойника, добиваясь того, чтобы он ожил. Николай помнил свою угоревшую мать и помнил то, как он, несмотря на очевидность её смерти, продолжал ждать её в детском доме. И ему сейчас стало понятно, что Лену он придумал, как придумывают добрую фею, которая непременно придёт, если ты будешь хорошим. Он, Николай, муж и отец двоих детей, сегодня, наконец, вырос, то есть перестал быть ребёнком. Перед ним сидела его выдуманная Лена, совершенно чужая женщина. Он видел перед собой её руки, плечи, грудь, обтянутые узкими брюками коленки, и ему навязчиво, как никогда, захотелось её, захотелось до тошноты, до отвращения. И он молчал.
- Коля! Ну что ты молчишь? Ведь ничего у меня с ним не было. И быть не могло. Слышишь?
- Слышу, - глухо отозвался Николай.
Лена сама не рада была своей глупой откровенности. «Дура! Ну кто за язык тянул!», - ругала она себя и мысленно клялась, что никогда больше не станет видеться с Сашей. Все его ученые речи, ухаживания, его картины - всё это казалось теперь фальшивым, выдуманным, и смешно было даже принимать это всерьёз. Обещание Лена сдержала и действительно перестала появляться там, где она могла его встретить. Он же, не зная ни адреса, ни телефона, не стал её искать. Вскоре «ракета» укатила его назад, в Москву.
Они никогда не возвращались к этому эпизоду и даже, казалось, забыли о нём совсем. Однако Лена не могла не чувствовать лёгкий холодок, исходящий от Николая. Она не пыталась выяснить причину, поскольку причину она знала: он ничего не забыл и не может простить.
В действительности же для Николая не стоял вопрос: прощать или не прощать Лену. Лены для него уже не существовало, и надо было научиться теперь жить с чужим человеком. Когда он остался совсем один, шестилетним ребёнком, какие-то две женщины везли его в поезде в детский дом. Они обещали ему там необыкновенную, сказочную жизнь, уговаривали, утешали, даже играли с ним, просматривая и перечитывая при этом какие-то документы. Мальчику они тогда очень понравились, и он уже готов был полюбить этих женщин. Они сделали по закону своё дело, привезли ребёнка, куда следует, и навсегда исчезли из его жизни. Позже Коля привык к тому, что те, к кому он привязывается, непременно исчезают. Теперь он знал, что ошибся, поверив в Лену: она тоже может его бросить, как бросала когда-то мать, уходя пьянствовать на несколько дней и, в конце концов, ушла навсегда, как пропали из его жизни те две милые женщины, выполнив свой служебный долг. Поэтому сейчас, когда она особенно ласкова и внимательна к нему, он чувствует, что всё это только по обязанности - Лена не хочет разрушать семью.
Он больше не торопился домой, в школе просиживал допоздна, а когда возвращался, то чуть ли ни с порога хватал книгу и усаживался в угол дивана. Он почти не обращал внимания на детей, которые теперь даже стали его сторониться. Зимой неожиданно умер директор школы, и Николаю предложили возглавить педколлектив. Он охотно ухватился за возможность взвалить на себя непомерную ношу, спасаясь тем самым от свободного времени. Теперь у него были законные основания возвращаться домой поздно, иной раз даже ночевать в школе, ссылаясь на то, что работы невпроворот.
- Николай Евгеньевич очень изменился, - говорили Лене её коллеги, имея в виду его
внешний вид и манеру поведения.
Лена и сама видела, что муж стал суше и официальнее с людьми, а сама фигура его в сером костюме, как бы в подтверждение этому, стала острой, жилистой и неудобной для общения.
- И чёрт его знает, как к нему подойти! - высказалась как-то в сердцах пожилая и всеми любимая математичка Алла Петровна.
- Ну что вы, ей богу! – сорвалась Лена, защищая мужа. – Что он вам сделал?!
Все вспоминали Илью Ивановича, прежнего директора, человека общительного и артистичного. Большой, объёмный, обтекаемый, мягкий, уютный – он всплывал в памяти именно таким, из которого каждый желающий мог слепить то, что ему требовалось, как лепят из пластилина дети. Он поддавался рукам и замыслу творца, он охотно принимал нужную форму, активно участвуя в собственном изготовлении. Обладая счастливым даром нравиться всем окружающим, Илья Иванович незаметно сам овладевал этими самыми окружающими и обращал их в свою веру. Но никто и не пытался разобраться в механизме таких вот превращений, поскольку, кто бы ни сталкивался с Ильёй Ивановичем, все оставались довольны, и прежде всего собой. Понятно, что Николай проигрывал в сравнении с умершим директором, потому что не только являл полную противоположность ему, но и не стремился хоть чуть-чуть приблизиться к столь любимому образу. Он знал, что от назойливого людского любопытства можно скрыться, выдавая на поверхность лишь миф о себе как о человеке волевом и безукоризненно чётком, и не знал, что на самом деле таким способом он сообщал всем о своём изнуряющем одиночестве и о невозможности жить в этом неправильном и бестолковом мире. И сколько бы ни пытался он привести этот мир в порядок, как ни старался бы собрать его в единую логическую систему, ища защиты в приказах и постановлениях, в инструкциях, циркулярах и распоряжениях Министерства образования, мир рассыпался у него на глазах, как и рассыпался в своё время миф о любви.
Лена наблюдала за изменившимся мужем, подобно тому, как вынуждены смириться и наблюдать родственники обречённого больного за его прогрессирующей болезнью. Первое время она плакала, интуитивно призывая в свидетели невидимые высшие силы, сама себе постоянно доказывая, что любит Николая, что готова любой ценой искупить своё невинное увлечение, этот грех свой. Но как искупить и что для этого делать, невидимые силы не подсказывали. Потом Лена перестала плакать, успокоилась и приняла всё как есть.
Однажды, обойдя школу перед тем как идти домой, Николай вошёл в свой кабинет и обнаружил на столе маленький букет полевых цветов. Стояла осень, и это были самые последние, самые стойкие, невзрачные и трогательные жёлтые и белые цветы. Он позвал уборщицу и спросил, откуда здесь этот букет, но та ничего не знала. Утром Николай нашёл на пороге своего кабинета пучок жёлтых листьев, перевязанных ниткой. Никого не было, он поднял его и выбросил в урну. Через неделю на его столе появились ярко-красные астры и рядом с ними огромное красное яблоко. А вечером он затащил в кабинет десятиклассницу Вику Авдееву, которая была им поймана на месте преступления: просовывала в дверь директорского кабинета красную розу. На вопрос, что всё это значит, Вика молчала, и от этого молчания Николаю было тоскливо и скучно. Он отпустил девочку с миром, а на себя рассердился и за то, что не понимал, и за то, что понял, и за то, что ничего такого ему ни от кого не нужно. Он преподавал в классе, где училась Вика, видел её каждый день и делал вид, что ничего не случилось.
Прошло ещё несколько месяцев. Уже наступила зима, как всегда снежная и морозная. Николай возвращался домой поздно, пробираясь к своему дому с фонариком. Освещения на улице не было, если не считать луны, звёзд и кое-где тусклых лампочек над подъездами. Возле самого дома кто-то выскочил ему навстречу. Николай притормозил, машинально полоснув в воздухе фонариком, и остановился. На дорожке, притоптывая и сжимая рукавичками поднятый воротник, стояла Вика.
-Николай Евгеньевич! Я давно тут вас жду.
-Что случилось? – он старался, чтобы голос его звучал убедительно и строго.
-Ничего не случилось. Просто… помогите мне решить задачку по физике.
-Хорошо. Завтра приходи на консультацию по расписанию. Позволь пройти. Всего доброго.
Но она не посторонилась, а шагнула к нему поближе. Он видел теперь её лоб, волосы, выбившиеся из-под шапочки, и обветренные губы.
-Пропусти меня, пожалуйста, и прекрати эти глупости, - он попытался мягко от неё отстраниться, но Вика схватила его за руку. Он метнулся в сторону, стараясь увернуться. Вика повисла на его руке.
- Да что же это такое! – взмолился Николай и с раздражением оттолкнул девочку. Она упала в снег. Николай шагнул было в подъезду, но обернулся – Вика лежала и плакала. Он наклонился и попытался её поднять. Сквозь мокрое пальто почувствовал её тепло под мышками. Она не сопротивлялась, поддалась, встала, подняла заплаканное лицо, вздохнула, скривила губы, стараясь улыбнуться.
-Вика! Слушай меня внимательно. Сейчас поздно, ночь на дворе. Иди домой. Ты далеко живёшь?
Она отрицательно покачала головой.
-Ну, тогда иди. Не надо плакать. Иди.
Она пошла, оглянулась и побежала - Николай смотрел ей вслед. И потом ещё некоторое время стоял, хотя она уже давно скрылась за углом. Он думал о том, как неразумно, как странно ведёт себя любовь. Вот девочка почему-то полюбила его. Его, а не мальчика из параллельного класса. Он для неё - директор школы, женатый мужчина, запретная зона. Но она бежит по тёмной улице и плачет. И, наверное, ещё долго будет плакать, пока не поймёт, что забрела куда-то не туда, не смирится, не огрубеет, не станет рассуждать по-житейски правильно. И эту житейскую правду выберет она единственным ориентиром, дабы не потеряться в неразумно устроенном мире.
Прошло ещё несколько лет. Николай по-прежнему возглавлял школу, переименованную уже в гимназию. Лена перешла работать в местный краеведческий музей и погрузилась в него в буквальном смысле слова, исследуя подвалы и кладовые старинного особняка, в котором располагался музей. Она увлеклась новой для себя деятельностью, которая потребовала от неё частых поездок в Москву в исторические архивы. В Москве, сидя в читальном зале Центральной библиотеки, Лена увидела Александра Данилыча, Сашу, склонившегося над каким-то фолиантом. Он, очевидно, был очень доволен собой, потому что сам себе усмехался, потирал руки и даже чуть-чуть подпрыгивал на стуле. Ей сделалось грустно: вот человек, который и не подозревает, какую странную роль он сыграл в её жизни. Она подошла к нему, села рядом на свободный стул.
-Здравствуйте, Александр Данилович, - тихо произнесла Лена, и он повернулся к ней. Было видно, что он не узнаёт.
-Конечно, вы уже и не помните меня. Я – Лена, та самая женщина, которую вы рисовали в нашем северном захолустье…
Он вспомнил, оживился.
-Как вы здесь оказались? Какими судьбами?
Последовали расспросы, обычные для такого случая. Пришлось приукрашивать, уверять, что всё хорошо, всё в порядке.
-Признайтесь, а ведь историей я вас тогда заразил?
-Да-да, вы, конечно, - смеялась Лена.
Они долго гуляли по городу, заходили в кафе, спасаясь от дождя. Лена рассказывала о своих находках и предположениях, Саша увлекался, переспрашивал, уточнял. Потом он привёл её в свою мастерскую посмотреть его картины, и она снова почувствовала себя вовлечённой в его обаяние. Он шутил, и маленькие острые глазки его смеялись, и губы, обрамлённые усами и чёрной бородкой, тоже смеялись. Среди натянутых холстов, среди церквей и колоколен, смотрящих со стен и расставленных по углам, среди среднерусских пейзажей и разбросанных повсюду исторических книг в этой нелепой, захламлённой, огромной комнате она отдалась ему, едва только он потянулся к ней в своём мужском нетерпении. Она не думала уже ни о Николае, ни о доме. Всё, что она делала, можно сравнить только с танцем, который танцуют в отчаянии или с надеждой, в котором виделась и тоска по жизни и невозможность жить.
-Ты прекрасна, - сказал потом ей Саша.
А она уже пришла в себя, заторопилась, ссылаясь на усталость, и вскоре вышла, вернее, выскочила из мастерской. Она не разрешила себя провожать, а на другой день, не сделав и половины намеченного, Лена уехала домой.
Она уехала домой, туда, где её стены, её дети, её угрюмый, заброшенный, сердитый муж, которого ей хотелось скорее успокоить и в чём-то, в чём-то убедить.
Уже было темно, когда Лена поднялась к себе на четвёртый этаж. Дети не спали, смотрели телевизор, а Николая дома не было. Лена отправилась в школу, погрузившуюся в дождливый осенний мрак – светилось только окно директорского кабинета. Двери были закрыты. Лена подошла к окну, но было высоко. Она немного отошла назад, нашла какой-то пенёк, встала на него и увидела Николая. Он склонился над письменным столом. Его острый профиль, короткие жёсткие волосы, тонкие пальцы, неторопливо переворачивающие страницы, – всё в нём отказывало ей, его жене, в праве приближаться. Это была его территория, на которой мог погибнуть каждый, кто случайно или намеренно туда вторгался. Она вдруг подумала о словоохотливом Саше, с его чёрной кудрявой бородкой, короткими толстыми пальцами, вспомнила, что в углу мастерской валялась его скомканная грязная рубашка, а он, на ходу убирая и рассовывая по местам разбросанные вещи, не обратил на эту рубашку никакого внимания. Она вспомнила, что, когда он ел, жирное пятно сияло у него на подбородке, и было очень смешно на него смотреть. А когда она ему об этом сказала, Саша, ничуть не смущаясь, провёл по подбородку ладонью, а потом вытер эту ладонь о собственные штаны. Она подумала и об Илье Ивановиче, при котором никогда не было порядка в школе, учителя опаздывали на работу и пили чай прямо в директорском кабинете, а сам директор хорошо пел и мог иной раз подпустить крепкое словцо. Николай не умел петь, но навёл порядок, добился ремонта, и на отремонтированных стенах сразу же появилась надпись «Директор – лох и козёл» и другая, более лояльная, «Коля, ты не прав!».
Лена бросила в окно камешек, Николай повернул голову, встал, выглянул в темноту, пошёл открывать дверь. Он молча пропустил Лену в кабинет и, выжидая, сел за стол. Она сняла мокрое пальто, долго встряхивала его.
-Я уже вернулась, - произнесла она как можно радостнее.
-Да, я вижу. Зачем ты пришла?
-К тебе. Я соскучилась.
-Иди домой. Я скоро освобожусь.
Лена не хотела сдаваться. Ей казалось, что именно теперь она смогла бы сломать это невыносимое молчание, задавить его или растворить в собственных в слезах.
Пусть бы Николай увидел, пусть бы ужаснулся, спохватился… ну, пожалел её, в конце концов.
-Давай поговорим, давай, слышишь?! Нельзя так жить. Ты же любил меня, ты и сейчас любишь! Очнись, Коля! Если я и виновата перед тобой, то разве я не искупила давно свою вину?
-Нет, ты не виновата.
-Тогда почему всё так?
-Как?
-Спокойно и вежливо.
-А ты хотела бы африканских страстей? Извини, мне надо закончить работу.
Лена ушла. Через несколько дней она подала заявление на развод. Николай не возражал, собрал свои вещи и поселился прямо в школе, а потом выхлопотал себе маленькую однокомнатную квартиру, которая считалась служебной. Лена же обменяла их общую квартиру на такую же в городе, где жили её родители, и переехала с детьми туда. Она болела, мучилась от одиночества, даже ездила в Москву и разыскала Сашу, но выяснилось, что он уже женат и есть ребёнок.
Прошло ещё десять лет. У Елены Ивановны появился друг, вдовец, который не прочь бы на ней жениться, но пока раздумывает и прикидывает. Дети выросли и оба учатся в Москве. Николай все эти годы исправно присылал деньги на их содержание. А недавно Елена Ивановна получила письмо от бывшей своей ученицы, Вики Авдеевой. Вика сообщила ей, что Николай Евгеньевич недавно умер.
Уже перестали курсировать по реке «ракеты», их место заняли междугородные автобусы, пущенные по вновь построенной дороге. Окна старого речного вокзала были заколочены, а вход прочно зарос лопухами. Но по-прежнему в реке женщины стирали бельё, а полуразвалившиеся деревянные мостовые с проросшей сквозь сгнившую древесину крапивой всё ещё служили городу верой и правдой. И, несмотря на то что над резным наличником иного деревянного домишки можно прочесть надпись «Бутик», а в витрине бывшей «Пирожковой» значилось «Бизнес-ланч», нет-нет да и встретится на улице лошадка, запряжённая в старую телегу, усовершенствованную при помощи огромных резиновых колёс от какого-нибудь списанного автомобиля.
Елена Ивановна отыскала Вику Авдееву, и та поведала ей, что вскоре после её отъезда она вышла замуж за Николая Евгеньевича и прожила с ним в браке более десяти лет. Она призналась, что любила Николая Евгеньевича давно, ещё учась в старших классах, но тот не принимал во внимание её чувств, и она отступилась, хотя любить не переставала. А когда узнала о том, что Елена Ивановна бросила его (она так и сказала «бросила»), Вика пришла к нему сама и предложила жить вместе.
-И как же вы жили всё это время? – спросила Елена Ивановна.
-Плохо, - призналась Вика.
-У Николая Евгеньевича был тяжёлый характер, - согласилась Лена.
-Не в этом дело, - сказала Вика. Она вышла в другую комнату и принесла листок бумаги, когда-то, видимо, скомканный, а теперь расправленный и сложенный вчетверо.
-Вот, это я вам хотела бы вам отдать, - протянула она его Елене Ивановне.
Елена Ивановна развернула. Это был черновик письма.
«Дорогая Леночка! – зачёркнуто - Дорогая, любимая – зачёркнуто – Леночка!
Может быть, ты удивишься – зачёркнуто - рассердишься – зачёркнуто – моему письму. Возможно, мы любили друг друга. Я пишу «возможно», потому что в наш век - зачёркнуто – за любовь принимается не то – выделено жирным шрифтом. – Я виноват перед тобой. Не ты, а я убил в себе своё чувство. Дальше жить невозможно – зачёркнуто – бессмысленно. Рядом со мной женщина – зачёркнуто так, что трудно разобрать – Она почему-то любит меня. Это-то самое удивительное. Боюсь, что не отправлю этого письма. Но я его написал. Твой Николай.»
-Я нашла это в ящике письменного стола, когда разбирала его вещи. Может быть, вы и получали от него такое письмо?
-Нет, не получала. А вы, Вика, вы были счастливы с ним?
-Я? Да, конечно! Я всегда о нём мечтала. Я видела, что ему тяжело, только не понимала… почему он так мучается. Знаете, мне хотелось быть для него матерью, утешать, поддерживать… Но он не принимал ничего этого. Было
время, когда он выпивал. Недолго, правда. Он даже меня раз ударил. Потом извинялся.
-Ты говоришь, что была счастлива?
-Да. Я так чувствую. Кроме того, у нас дочь. Вот её фотография. Зовут Анной.
-Любил ли Николай дочь?
-Да. Как можно не любить?
Елена Ивановна шла по знакомой улице. «Вот и всё, вот и всё, вот и всё». Больше нет Николая – он в могиле. Нет маленьких детей – выросли. И сейчас здесь одна она, Лена. Город, как и раньше, плохо освещался, поэтому вслед за наступившим мраком скоро утих, успокоился, спрятался за разноцветными окнами, и Елена Ивановна, никому здесь ненужная, пошла в сторону автобусной остановки.
Может быть, машинально она свернула в тот переулок, где была школа. Она вошла в школьный двор и вспомнила, как стояла одна под дождём возле окна после возвращения из Москвы. Она увидела, что окно директорского кабинета светится, подошла поближе, отыскала тот же самый пенёк, забралась на него и заглянула в окно. «Кто, кто, кто там, за столом? Этого не может быть, такого не бывает… Это он, он, он…. Сейчас, сейчас… камешек. Так, вот он, камешек… хорошенький такой…крохотный… Бросаю! Попала!!!» Она увидела, как к окну подбежали, потом свет погас, потом… потом….
-Леночка, моя родная, моя родная! Да что же это я, глупый? Ты замёрзла, замёрзла со мной? Я не живу, я умер. Отчего я умер? Пустяк, царапина, обида… Не знал, не умел… Прости, прости, живи, Леночка…»
Елена Ивановна открыла глаза. Она лежала на мокрой земле. Окно кабинета больше не светилось. «Что со мной? Кто здесь был? Я упала». Откуда-то из глубины школьного сада доносились странные слова:
-Леночка! Холодно, надень куртку.
-Да не холодно мне, отстань!
И потом смех, смех…
2. 11. 2003 г. Санкт-Петербург.