Гонщик
Люди ненавидят самих себя за ужас и суеверный страх к тому, что является ночью в виде звуков, света, запаха… Они ненавидят своё воображение за то, что незакрытое окно становится ружьём, из которого палят с неравным промежутком, а иссохшие половицы оказываются голодными крысами, ищущими еду. Чувства эти настолько сильны, что порой передаются и окружающим.
Только не думайте, что и я сошёл с ума – иначе я не смог бы заново пережить тот ужас, которому стал свидетелем, и уж тем более не рассказывал бы о нём вам.
Когда я был студентом, то у всех у нас были огромные трудности с деньгами – их всегда не хватало, а расходы были колоссальными. Мы хватались за любой способ заработать.
Однажды мне позвонил окружной нотариус и попросил приехать в контору. Что бы это означало, я понятия не имел. Страх и непонятный стыд поразили одновременно оттого, что эти люди знают нечто большее, чем ты, и именно в этот момент неведения ты от них психологически зависишь.
Оказалось, что умер мой троюродный дядя, которого я в глаза не видел и чьё имя мне ни о чём не говорило. Самое потрясающее было то, что умер он давно, около двух лет тому назад, и вот только сейчас был разыскан его племянник, то есть я, которому в наследство перешла часть его владений. А они оказались огромными.
Тем, что мне причиталось, был дом, точнее, полуразвалившееся здание из двух этажей, с прямой крышей и крохотными окнами. Я не знал своего почившего родственника, наверное, и он меня тоже.
Экскурсия по моему владению и мелочные юридические тонкости не заставили себя ждать. Дом стоял на Улице Реннена, он был низким, удручающим, но длинным. Там не было ни пристроек, ни решёток на окнах. Тем не менее, раньше это была гостиница, мотель, который к концу жизни дяди перестал пользоваться спросом.
И теперь он был моим. Делай с ним что хочешь, только предварительно убери битые стёкла, сдери с потолка и стен штукатурку и паутину, замени прогнившие доски, поставь замки и мебель привези…
Я долго думал, что с ним можно сделать. Дом стоял на отшибе, на окраине, но по счастливой случайности напротив поджидала автобусная остановка, которая была конечной, и автобус шёл прямо до метро, тоже конечной. Шёл минут тридцать – глушь, что делать.
Когда я по нескольку раз на неделе проделывал этот маршрут, то очень скоро понял, что родственник мой был нелюдим. У него было знакомых, постояльцев даже не было. Он не общался со своей роднёй… Наверное, у него было много денег. И как все миллионеры, он держался за каждую копейку, не желая ни с кем делиться. Скряга, одним словом.
Я рассказал друзьям о гостинице, от которой осталось только название, и они решили непременно ехать туда на выходные – с выпивкой, сухим пайком, тёплыми одеялами и свечками. Мысль была жуткой – в меня этот дом вселял ужас: там давно никто не жил, его хозяином был человек, который знал меня, но которого не знал я…
Тем не менее, мы отлично провели время. Девчонки своими дневными криками восторга от неизвестности и ночными вздохами блаженства вселили в дом жизнь, а ребята вселили уверенность в то, что здесь иногда можно оставаться.
Через несколько месяцев нам починили проводку, кто-то притащил раскладушки, ковры… Дом постепенно оживал. И тот суеверный ужас, овладевавший всеми, кто его впервые видел, постепенно исчез. Каждые выходные здесь гуляли мои друзья со своими подругами, которые выдрали всю крапиву, насажали цветов и всякой зелени.
Следующее «однажды» произошло спустя полгода. В том месте, где я подрабатывал -откровенно левая автомастерская - появился новый рабочий. Парень, лет 26, худой и высокий. Почему-то он сразу напомнил мне мой новый дом, куда я заглядывал только по выходным. Длинный и узкий, он был такого же цвета и также изредка улыбался, когда кто-то скрашивал его бледное существование.
Парня звал Герхард. Он приехал из далёкого города, название которого я слышал впервые. Он сказал, что любит путешествовать, что здесь живёт его бывшая жена. К ней он и приехал.
Разговор был коротким с моей стороны. Я вообще слишком добр по природе и на людей плевать просто не умею. Но в тот день пригнали зелёный Reno с глубокими царапинами. Обещали неплохие деньги, если мы быстро управимся. Я был занят, а со стороны Герхарда всё выглядело иначе. Он пытался говорить со мной, пытался что-то рассказывать, а когда понял, что это бесполезно, пошёл знакомиться с другими.
Наши смены совпадали. Через две недели он пришёл в сервис с чемоданом. Я лежал под машиной и видел, как его тощие ноги с некогда лакированными ботинками остановились на пороге.
- Ты что с вещами, Герхард? Жена выгнала? – спросил я, вылезая из-под машины.
- Выгнала. Назвала паразитом и выгнала, - уныло ответил он и поставил чемодан на пол. Я всегда знал, что у мужчин чемоданы меньше, чем у женщин, но чтобы до такой степени…
- А зачем ты приехал к ней? Она же бывшая. Давно, кстати?
- Года четыре. Я не видел её давно. – Такой цифры я не ожидал.
- А развёлся тогда зачем, если снова к ней возвращаешься?
Герхард уставился на меня так, будто я начальник гестапо и вот уже несколько часов под жуткими пытками добиваюсь от него признания своей вины. Он смотрел на меня с такой неприязнью, что мне самому стало противно за свой вопрос – не стоит влезать в чужие семейные передряги, особенно в такие критические для семьи минуты. Хотя, была ли это когда-нибудь семья?..
- Я и не разводился, - ответил он загадочно и ушёл, прихватив лёгонький полосатый чемодан.
Не знал я тогда, что это означало. Но к концу дня ко мне подошёл мой напарник и спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто сдаёт комнату. Всё равно какое жильё, только чтобы недорого выходило.
- Герхарду жить негде. Странный он. Зачем приехал сюда? Он кочует давно уже. Мне рассказывали, что он только из соседнего города приехал. А здесь решил осесть навсегда. Он неплохо разбирается в машинах. Я бы даже сказал, отлично. Особенно в гоночных. Предложил мне тут модель с 6 колёсами. Нарисовал даже… Какой он математик – он творческий. Иллюзионист, но машину чувствует.
- Тогда гараж ему предложите, - сострил я, тщетно перебирая всех знакомых, у кого бы могла быть свободная комната, и кто согласился бы её за копейки сдавать.
- Ну… он тут и собирается переночевать сегодня…
Мне и в голову не приходило, что отель, который обустроили мои друзья, мог бы в чём-то быть полезным. Я привык, что его у меня никогда не было, что я не его хозяин. А когда стал им, то не успел полностью почувствовать власть над ним: друзья и их подруги осели в нём на выходные. Начиналась сессия, и гуляния прекратились.
Из жалости к Герхарду, а то из-за страха перед снова пустующим домом, я решил, что было бы неплохо сдавать ему комнату.
Я навёз мебели: шкаф без стёкол, кровать с выгнутыми пружинами… Шторы-скатерть, стол-тумбочка… Но отчего-то комната, которую я намеревался сдавать, не выглядела празднично. И тогда я решил скрасить тоску зеркалом. Оно вписывалось только в стену напротив окна и по моим соображениям должно было украсить новое жилище Герхарда.
За скромную плату он поселился в моём отеле, где вскоре стали снимать комнаты другие, мало известные мне люди. Там жили-то Герхард и влюблённые парочки, которым просто не где было… В общем, в отеле были заняты 4 комнаты и огромный холл, который назвали просто – «Reception».
Прошло два месяца. Я исправно получал деньги за комнаты – оплата была не по месяцам, не по дням, а по неделям. Я всё ещё боялся, что люди сбегут из этого мрачного дома, где фактически не было средств для существования. Но они платили и не жаловались. Я строил планы относительно гостиницы, но когда сосчитал предварительные расходы, то просто рухнул: проще сдавать голые стены и за такую смешную плату.
Расписание в сервисе изменили, и мы с Герхардом почти не пересекались в течение недели. Однажды, когда я шёл на смену, я его встретил. Он стоял у входа и дожидался меня. Как только увидел, вздрогнул и сразу побежал навстречу, споткнувшись о последнюю ступеньку.
- Здорово, Герхард. Как ты? – Я хотел пожать его руку, но он был до такой степени взволнован, что даже забыл о банальном приветствии.
- Тим, я ждал тебя… ждал тебя. Мне надо рассказать что-то… кое что рассказать тебе, Тим. Послушай, ты освободишься – мы бы поговорили… поболтали бы, Тим.
- Ты чего? С женой что?
- Нет, Тим. Не тут… это долго… долго объяснять. Но мне надо, чтоб ты выслушал – ты реалист, ты скажешь… ты объяснишь, Тим… Когда ты…
Мы договорились встретиться в парке. Я волновался, опять неизвестность. Я был уверен, что проблема лежит в доме. Скорее всего, бытовые мелочи – не так уж хорошо мои друзья успели обжить дом, чтобы можно было его кому-то сдавать. Я винил себя за эту идею. Ведь если обрушится потолок или кто-то свалится в неизвестно где выкопанный погреб.
Дело было намного пустяковее, как мне тогда показалось. Герхард действительно насмешил меня своим рассказом. Я дал пару глупых советов и отправил его высыпаться.
Но всё оказалось гораздо серьёзнее.
Герхард начал разговор непринуждённо и спокойно:
- Знаешь, Тим… Я либо сошёл с ума, либо мне нужны линзы.
- Ты хочешь рассказать мне что-то о доме? Он старый и я о нём ровным счётом ничего не знаю – кому он принадлежал, из какого камня построен.
- Я немного о другом… Тим, я, должно быть, очень устал, вот и кажется мне всякая ерунда. Я что-то вижу, точнее кого-то, чьи-то очертания, чьего-то тела, а то и лица. Будто кукла, только огромная, заводная, которая двигается, шевелится, ходит плавно, будто летает, но не говорит. Даже не кукла… но и не человек. Если взять белую занавеску и завязать сверху верёвочкой, потом завязать по бокам как руки и ноги, то вот оно и получится – не то прозрачное, не то белое… А может и сгусток энергии. Во время грозы разряд молнии попадает в деревья, в людей, а часть потом материализуется и с меньшей силой бродит вокруг определённых мест. В доме нет громоотвода – вот поэтому этот сгусток энергии там и витает. Его притягивает что-то железное. Огромное… железное… А остальное – то моя фантазия…
- Герхард, ты хочешь сказать, что в доме кроме тебя и четырёх человек есть кто-то ещё? Кто-то, с кем ты не знаком, у кого нет лица, кто не здоровается с тобой… Так?
- Тим, думай, что хочешь, просто я должен был тебе сказать.
- Ты веришь в призраков?
- Не знаю.
- Дом старый – кто знает, что в нём происходило, что впитали его стены, его зеркала… - Я просто издевался над ним. Герхард умилял меня. Выглядел он действительно ужасно, да и говорил несуразицу. Я решил, что кто-то из моих друзей решил его разыграть и расхаживал по дому в белой простыне.
- Наверное… Значит, ты не отрицаешь. Спасибо, Тим. Если ты, конечно, не издеваешься надо мной.
Ему вдруг отчего-то стало весело. Лицо приобрело живой оттенок, щёки налились румянцем. Ему заметно стало легче. И всё из-за того, что я сказал: призраки имеют право на существование. И этот дом не исключение.
- Герхард, а ты разговаривал с ним?
- Что ты, я и шевельнуться не мог.
- А ты попробуй. Говорят, призраки безвредны – зла не причиняют. Они будто из другого мира, из другого измерения. Картинка на картинке. Они не могут дотронуться до человека.
- А до кого могут?
Вопрос поставил меня в тупик. Я всё ещё думал, что Герхард издевается надо мной, но судя по выражению его лица… Его зрачки расширялись, когда я произносил слово «призрак».
Наш диалог напоминал разговор двух недалёких школьников, поймавших ящерицу. Она привлекает тем, что живая, с хвостом, с глазками… Но как с ней обращаться никто не знает: чем кормить, где держать. Кусается она или нет, какого она пола… каждый пытается показать, что знает больше другого, потому многое и выдумывает. Потом ящерица отбрасывает хвост, длинный, мокрый. Он жив т своей жизнью: барахтается на земле, извивается, будто пытаясь примоститься на место. Зрелище ужасное. От этого омерзительного спектакля одного полудохлого актёра ящерица сама выскальзывает из рук, убегая под камни, чтобы вырастить новый хвост. А ты стоишь с разинутым ртом, наблюдая за одиноким хвостом, чьи движения становятся всё медленнее.
- До кого они могут дотронуться, Тим? – Герхард с испугом повторил свой вопрос.
- До себе подобных. До таких же как они, - ответил я первое, что пришло в голову.
- Это хорошо, - пробормотал Герхард и повернулся к выходу, забыв попрощаться, - буду спать теперь спокойнее… Не могут дотронуться до людей, а напугать – как нечего делать.
Он действительно говорил о призраках как о животных, которых можно приручить.
Через несколько дней Герхард опять дожидался меня после работы. На этот раз выглядел он ещё хуже: не обыкновенные синяки под глазами, а настоящие впадины фиолетового цвета.
- Я не сплю, Тим. В доме кто-то ещё живёт. Я сначала думал, что это кто-то из твоих друзей, но это не человек. Сегодня он прошёл через стену. Прошёл через стену. Понимаешь, Тим, о чём я говорю?
Несмотря на резкий тон, Герхард так спокойно говорил, что я и сам мог бы подхватить его разговор. Знаете, когда посмотришь с сотню фильмов ужасов, то на очередной фильм выходишь из кинотеатра с распухшей головой и немного перевёрнутыми мозгами. Кажется, что вокруг – нереальность, что мир, который видишь сейчас – подделка, иллюзия. Начинаешь обмениваться впечатлениями с друзьями об увиденном и понимаешь: то, о чём вы говорите – вот правда. Так легко последнее время одурачить… Любого.
- Герхард, успокойся. Игра теней, игра воображения, уставшая фантазия… - тебе это ни о чём не говорит?
- Послушай сначала, Тим, а потом и говори, что хочешь. – Я услышал ночью топот и вышел посмотреть, в чём дело. В коридоре никого не было, а у большого окна гостиной ко мне спиной стоял человек. Он держался за окно и то открывал его, то закрывал, будто прислушиваясь, скрипит он или нет. Я решил, что это кто-то из твоих друзей – пятница была. Наверное, ты кому-то дал ключи, чтоб он мог переночевать. Я его окликнул. Человек не оборачивался. Одет он был странно. Широкие штаны и дутая курточка. По-моему, это был комбинезон. В руке он держал шлем, ну такой… для мотоциклистов. А потом он вытянул руку вперёд, к окну, и она прошла насквозь… через стекло. Он распрямил плечи, потянулся, надел на голову свой котелок, опёрся о подоконник и выпрыгнул наружу. Он выпрыгнул через закрытое окно!
- Герхард, ты и сам понимаешь, что такое невозможно. Ты разумный человек.
- Тим, я больше реалист, чем кто бы то ни было. Не верю я в… - он не договорил, осёкся. – Если б верил, то бы свихнулся в твоём доме. Ты сам-то ночевал хоть раз ночевал в нём? Знаешь, как по нервам бьёт стекающая в канализацию вода? А в стены вмонтированы трубы. И если кто-то принимает душ, то звуки доносятся ужасные, словно в стенах – крысы живут и скрежещут своими лапками, и царапают шпаклёвку.
- Обычные старые дома. Скажи спасибо, что тебя в коммуналку не поселили. Туда можешь прибавить пьяных соседей, воющих на луну и безденежье. И тараканов. Там их – миллионы.
- В твоём доме никакой живности нет. Живность там, где есть жизнь, а в гостинице, которая стоит на отшибе и вся поросла колючками, жизни нет!
Мне было неприятно. Глаза у Герхарда как-то неестественно выпучились, покраснели. Я хотел уйти. Не уйти, а убежать. Даже смыться. И всё равно куда. Я чувствовал, будто я – самый настоящий отбросок, нечто ненужное, бесполезное – ведь я не могу помочь другу, который, вероятно, сильно болен. Нет от меня толка. Я – как заварка в чайнике, в чайнике засаленном, покоричневевшем, с подбитым боком и покорёженной ручкой. Так бывает, если по неосторожности оставить заварник у плиты: ручка деформируется, расплавляется. Я – заварка в этой некогда прозрачной посудине. Заварка, от которой избавляются незамысловатым способом: сливают в унитаз… Пшшшш… Буль-буль… шшшшшшш – такой звук остаётся после.
Герхард продолжал. Я задумался, утерял связь.
- И ещё, тогда он был чёрно-белый, нераскрашенный, бесформенный. Это больше всего и пугало – чёрно-белая фигура, будто из недорисованного мультика. А теперь он приобретает цвет. Его костюм, этот комбинезон как у Шумахера, постепенно окрашивается. Он вроде бардового цвета с жёлтыми полосками.
Я молчал. Герхард не останавливался:
- Сегодня утром искал зубную щётку – она в стакане стоит у меня в шкафу. И знаешь, где я её нашёл? Под окном в гостиной. Не забивай себе голову, Тим. Если бы мы думали о таких вещах, то давно бы жили на Шаболовке, в Алексеевской. Гуляли бы по зелёному парку, кормили бы уточек в пруду, не искали бы зубных щёток и смотрели бы, облизываясь, на высокие решётки, которыми обнесён наш мир.
Я наблюдал, как менялось его лицо в течение всего рассказа. Вначале оно было иссохшим, складки опущены как у шарпея, а под конец оно стало жестоким. В глазах появилась та злоба на мир, которая бывает у заключённых, в очередной раз попавшихся при попытке убежать. Его понесло.
По окончанию разговора я поехал в дом узнать, кто издевается над Герхардом. Хоть он и был новеньким в нашей огромной компании, но его все уважали. Он интересный собеседник, он рассказывал многое из того, чего никто не знал. С ребятами говорил о машинах. Он знал всё о гоночных машинах: их двигатели, градусы поворота при разных скоростях… Девчонок он очаровывал своей независимостью, в какой-то степени неприкосновенностью. Они всегда тянутся к тем, кому не нужны. А его они мало интересовали. Он был выше них.
Никому бы не пришло в голову издеваться над ним.
Я приехал к вечеру и застал следующую картину: две мои постоялицы сбегали по ступенькам дома с огромными чемоданами, попеременно матерясь и нервно размахивая руками. За ними также нервно шагали их друзья. Заметив меня, девчонки жалобно прошипели:
- Тим, ***, ты, сам поживи тут, прежде чем комнаты сдавать! Здесь *бнуться можно.
- Тебе бы священника притащить или племя друидов… Деньги мы тебе в сервис принесём за полнедели.
Вскоре мне доходчиво объяснили поспешный отъезд. Спустя два месяца проживания в доме началась суматоха: непонятные звуки не только ночью в больном воображении, но и днём, когда и почвы для фантазий нет. Оказывается, не только Герхард, но и все остальные видели стоящего спиной незнакомца в красном комбинезоне с жёлтыми полосками. Герхард видел его в гостиной, а они – в саду из окна. Он ходил меж деревьев, словно выполняя незамысловатые упражнения для спины и рук: висел на ветках, чуть отрываясь от земли. Судя по всему, он был сильным – легко подтягивался. Ребята открыли окно и окрикнули его. Он не обращал внимания. Тогда кто-то взял фонарь, мощный, охотничий, и посвятил им незнакомцу в спину.
Луч не остановился на его теле, а прошёл насквозь, освещая соседние деревья. Когда свет погас, в саду никого не было. Утром никто не мог найти зубных щёток: они валялись под окном в том месте, где стоял незнакомец.
Герхард остался единственным постояльцем в моей пустынной гостинице. Я предложил ему уехать из неё – он заработал уже достаточно, чтобы снимать место и получше, но он не хотел.
Знаете, как он объяснил свой отказ? Он сказал, что хочет разглядеть лицо привидения, испугавшего моих друзей. Мне было неловко.
- Тебе не обязательно платить, Герхард. Живи в своё удовольствие. Я с самого начала знал, что это глупая затея.
Потом я долго его не видел. Спустя месяц, он зашёл ко мне в институт. Я не сразу заметил перемену. Синяков под глазами не было, зрачки были обыкновенного размера, но что-то точно изменилось. Только когда он ушёл, я понял, что его куртка некрасиво-яркого цвета морской волны будто выгорела на солнце, изменила свой цвет. Если б в моей гостинице была стиральная машина, я решил бы, что он её постирал и краска смылась.
Лицо его было белым – из-за недостатка солнца. Последние дни оно обделяло нас своей компанией.
- Тим, когда в доме никого не стало, он зачастил ко мне. Он всегда стоял спиной, и я не видел его лица. С каждым днём его образ становился ярче, отчётливее, будто кто-то раскрашивал его по ночам… Однажды он повернулся ко мне. На голове был шлем. Парень стоял у окна ровно, с прямой спиной, уверенно, чуть напряжённо. Такая поза обычно бывает у спортсменов перед стартом. Я чувствовал, что он смотрит на меня через узкое пластмассовое отверстие для глаз. Профессиональным движением, движением мастера, он расстегнул ремни на подбородке и снял шлем.
Герхард замолк. Последнее предложение он не проговорил, а прошептал. Его голос перешёл на тихий истерический визг. Так бывает, когда ночью в темноте рассказываешь страшные истории и в середине рассказа сам начинаешь верить, что всё правда, что всё это с кем-то было. А человек, рассказавший эту историю на утро сошёл с ума. Пытаясь сохранять тишину, шёпотом сложно передать эмоции, особенно крик. Вот и получается истерический визг, даже писк.
- Лицо его я сначала плохо разглядел – он стоя против света единственного фонаря в твоём диком огороде. Он определённо хотел, чтобы я его увидел, поэтому и встал у двери. Фонарь полностью освещал его. Тим, я даже кричать не мог. Я не мог заорать, потому что кто-то вынул мой голос. Кто-то сыграл в «море волнуется раз», и я на мгновение должен был замереть. Я узнал это лицо, Тим. Узнал, как только взглянул на него. Я видел это лицо каждый день, каждое утро, когда шёл в ванну, когда подходил к витрине, когда садился за руль… И мне не надо было всматриваться в его глаза… я и так знаю, что говорит этот взгляд. Он повернулся и я понял, что передо мной стою я сам. Я себя увидел, себя. Это был я сам!
«Герхард сошёл с ума – всё ясно. Не мудрено в таком-то одиночестве. Ещё и жена бывшая прогнала, и общаться не с кем» - я пытался сам себе объяснить его слова. Но таким образом я всего лишь самооправдывался. У Герхарда здесь много знакомых. Я уже говорил, что человек он интересный и многие жаждят общения с ним. Тем более женщины. «Розыгрыш – все, кто тут жил – все сбежали» - кто-то из соседей или из моих друзей решил пошутить. Но свидетельства предыдущих постояльцев…
И тут я испугался. И больше от того ужасного состояния, в каком находился Герхард, пока вёл свой монолог. И от этого ужаса я стал нести чушь, я грубил и понимал, что выдаю себя, выдаю свой неподдельный страх.
- Ну, как? Ты всё ещё не веришь, что я его видел? – Герхард немного успокоился из-за моей паузы и начал размеренно и даже как-то нежно подкрадываться. А я… я взбесился.
- И какой же он был на ощупь? А? Расскажи, Герхард. Ты, вроде, так долго уже знаком с ним. Ну, с этим… без лица. Какой он? Слизкий, да? Гнилой? – он же привидение.
- Привидение… Нет… - он замялся. - У них, в принципе, нет тела. Это сгусток энергии, как атмосферное явление, туман или облако. Дотронуться до них нельзя – трогать нечего. Ты же на облако не залезешь, туман рукой не загребёшь.
- И дальше что? Ты зеркало перепутал с привидением?
- Я лишь рассказал, что меня… испугало…
Несмотря на мой резкий тон, Герхард был спокоен. А я продолжал:
- Испугало? Фу… что за пошлость! Ты впариваешь в мои мозги, что видел самого себя. Не в зеркале, не в серванте… не тень, не отражение, а себя самого, только чёрно-белого. С серой кожей, белым лицом и чёрными глазами-ноликами вместо глаз? Зубов нет – вместо рта дыра, бездна-пропасть. Дрожащие руки и неестественно искривлённые пальцы, растопыренные, как щупальца. Безволосые ноги, гладкие как стекло… Трогал, что ли?
- Я себя видел, себя самого. Только будто нераскрашенного. Я стоял напротив самого себя, и была между нами грань какая-то – черта. Там, что у него – что-то блеклое, не просто холодное, не ледяное… Если выйти зимой из бани – тело накалено, на спине прилипшие берёзовые листья, пот, жар, испарина. И несёшься так на улицу, пот успевает застынуть на тебе, попросту прилипнуть. Падаешь с разбегу в сугроб, и пот смывается снегом. Щиплет, колет, больно – забываешься. Но эти секунда, пока пот ещё на тебе, холодный и неотвязчивый… ощущение как если смотреть на свою собственную смерть со стороны.
- Какая черта? Какого чёрта? Разлинуй ещё мне тут комнату мелом… Зебру нарисуй, чтоб переходить её не страшно было. И смотри на направо-налево, чтобы вдруг этот твой нераскрашенный тебя не сбил!!!
Наверное, я сильно оскорбил его – он бросил на меня обиженный взгляд и исчез. Я точно знал, что живёт он по-прежнему в моём доме – он исправно платил. Прошло около месяца, прежде чем я его увидел.
Да… человек передо мной был Герхард. Я знал это только потому, что именно он работал в этом углу в сервисе. Да… передо мной стоял Герхард. И я знал, что виновато не плохое освещение, не его и без того тусклые джинсы… Его лицо было серым. Обыкновенно серым – такой цвет у ноутбуков. И глаза блеклые, без жизни. На нём не было краски. И говоря его собственными словами, он был «нераскрашенным», выцветшим.
Он подошёл ко мне и улыбнулся. Так устало, виновато и опять-таки нежно. Есть в нём черта положительная – обаяние, и его нежность, которая проявляется иногда в разговоре, интонации, выражении лица заставляет собеседника почувствовать себя слишком взрослым для своих лет, ненужно умным.
- Тим, я вижу его каждый день. Не только по ночам. – Он говорил устало, растянуто. Такой тон бывает у не так давно состоявшихся мам, которые много работают. Вот она идёт в детский сад, забирает ребёнка, плетётся домой, еле переставляя ноги. Садится за стол, ест разогретый борщ. А ребёнок всё крутится вокруг неё – соскучился, приносит мячики, книжки, конструктор. Мама пытается поужинать. Она не может отшвырнуть его в сторону, не может даже попросить, чтобы он подождал минут 5. Она слишком любит его, ведь он всё-таки – часть её самой. А ещё она одна. Без мужа. И она знает, что он вернётся только через 10 лет и будет отстаивать права на ребёнка. А пока его нет, она любит другого, маленького, улыбающегося, познающего жизнь. И пытаясь воссоздать голос бодрости, она произносит: «Я люблю тебя» и слышит в ответ: «И я тебя тоже. Поиграй со мной…»
Такой голос был у Герхарда.
- Это будто я сам в молодости. Я любуюсь им – я таким был когда-то, красивым, с прямой спиной, накрахмаленным лицом. Девушкам нравился. – Герхард кашлянул и покраснел смущённо. Я старался не перебивать его. Покорно слушая его рассказ, я решил немедленно навести справки о его детстве и главное – о тех недалёких годах, что он прожил без жены. Мне казалось, что за это время он стал постепенно сходить с ума, а теперь, когда они оказались в одном городе…
Герхард, несчастный рогоносец!
- Ты слышишь, Тим? Послушай меня, Тим. Я не хочу, чтобы он исчез. Он появился в моей жизни внезапно – может также внезапно и уйти. А я не хочу, чтобы он уходил. Я вижу, что это я сам. И чувствую, что это не брат-близнец, не лучший друг, который даже словом со мной не обмолвится, не добрый сосед твоего безлюдного отеля. Я отчётливо понимаю, что это я! Не раздвоение личностей, нет. Он – больше, чем моё дополнение, недостающая деталь к моему существованию. Он – это я.
- Так чего ж ты боишься – живите вместе. Два брата-акробата, половинки недостающие. – И я снова смеялся над ним. Грубо, с издёвкой.
- Боюсь я одного, Тим. Мысль одна вертится как юла. Пока он – это я. А вдруг настанет день, когда я – буду им…
Не разобрал я тогда игры его местоимений. А Герхард всё таял и таял. Он выцветал как шторы за лето, как сотни раз постиранная ткань. И выцветал не только лицом, но и действительно… одеждой.
И всё-таки я решился провести ночь у себя в гостинице.
Приехал поздно и, скромно отужинав с единственным постояльцем в так называемой гостиной, решил сразу лечь спать. Было у меня плохое предчувствие, что-то мерзкое я вдохнул вместе с воздухом этого дома.
Люди ненавидят себя за ужас и суеверный страх к тому, что является ночью в виде звуков, света, запаха… Они ненавидят своё воображение за то, что незакрытое окно становится ружьём, из которого палят с неравными промежутками, а иссохшие половицы оказываются голодными крысами, ищущими еду. Чувства эти настолько сильны, что порой передаются и окружающим.
- Здоровы ли вы, отец? Вы так бледны…
Вдруг я услышал звук разрываемого на части двигателя, жужжащего и воющего спортивного автомобиля. Он раздавался как в арке, если что-то крикнуть, проходя под ней и стоять, слушать, как звук отражается от стен и всё медленнее отскакивает. Потом я увидел автомобиль, синий, отполированный. Он элегантно светился в окружении единственного фонаря на дворе. Я – механик в автосервисе, и такое зрелище – как пушистым хвостом кота по душе. Всё бы ничего, если бы машина не ехала прямо на нас, на дом, на шаткие стены. Она ехала так быстро (хотя, где тут разогнаться), что даже если б я прочитал молитву, она всё равно не успела бы затормозить. В ужасе я отскочил в сторону. Герхард по-прежнему сидел на месте и смотрел на меня как на клоуна.
Машина исчезла. Доехала до стены и растворилась.
Только не думайте, что и я сошёл с ума – иначе я не смог бы заново пережить тот ужас, которому стал свидетелем, и уж тем более не рассказывал о нём вам.
Ужас... Я увидел его за столом. Он сел рядом с Герхардом, снял шлем и, словно меня и не существовало, непринуждённо разговаривал с моим другом.
Это был яркий, сияющий Герхард, полный уверенности в себе. Он гордо держался, в одной и той же позе. Герхард разговаривал со своим младшим братом – так казалось со стороны. Я сидел в стороне, боявшись шевелиться. Любой звук, реальный или мною придуманный, тяжёлым кулаком бил по моей нервной системе.
Я прислушался: они о чём-то спорили. Герхард упал на колени и обхватил руками ногу гонщика. Тот засмеялся и надел на себя шлем.
- А зачем ты тогда здесь? Зачем я? Зачем мне тут ещё, если я не могу… также как ты. Если я как я. Прежний. Почему не могу?
Герхард, видимо, что-то хотел объяснить, но мысли его путались, и он не мог построить предложение. Но гонщик его понял.
- Уверен, а?
- Да я… я – Герхард приподнялся и залепетал, - Всё я сделаю. Надоело мне так, если не я… вспомнил же. И не механик я. Почему же я забыл, почему забыл, что иначе… я. Хочешь, местами поменяемся?
- А ты с рулём-то как? Повернуть сможешь?
- Я должен попробовать. Дай мне шанс.
- Но для этого местами меняемся – как ты смотришь на это? Навсегда – согласен?
Герхард резко встал, пошатнувшись. Видимо, у него круги перед глазами пошли. Слышно было, как хрустнули его суставы.
- По рукам.
И тут Герхард, тот, которого я знал, снова расцвёл. На нём была форма синего цвета и шлем. Его плечи распрямились, казалось даже, что он стал выше. Герхард направился к выходу и задержался на секунду, чтобы махнуть мне рукой.
Всё. С тех пор я его больше не видел.
Я провёл несколько месяцев в так называемом отпуске, где лечился от зеркалофобии и боязни машин.
Герхарда нашли на трассе, которая проходила в километре от гостиницы. Он ехал на том синем авто, который чуть не врезался в стену. Он чудом вписался в поворот на скорости, привычной для гонщиков. Но за поворотом уже давно построили придорожную автомастерскую. Гонщик-Герхард никак не мог этого знать. Он ехал по привычке, по той трассе, по которой несколько лет назад проезжал на той же скорости.
Я говорил с его женой. Она с облегчением вздохнула, когда узнала, что Герхард успокоился закончил свои дни так, как всегда и жил: непредсказуемо, эффектно. Оказывается, он был гонщиком. Одним из лучших, лет 15 назад. Тогда же рядом с гостиницей проходила гоночная трасса. Гостиницу построили для зрителей, прессы и участников гонки. Она находилась во владении моего умершего родственника.
Я никогда не задумывался о смысле названия улицы, на которой находилась гостиница: Улица Реннена. Мои друзья решили, что это – в честь человека по фамилии Реннен, учёного, писателя или политического деятеля. Но Rennen по-немецки означает «гонка».
Герхард любил эту дорогу, на которой тренировались только профессионалы. Она была извилистой, а зимой – слишком скользкой. Но однажды Герхард почему-то не справился с управлением и не вписался в поворот. Он находился в коме две недели, а когда очнулся, то был настолько слаб и ничтожен, что ни о каких гонках и речи быть не могло. Он был худой, затравленный лекарствами, бледный, неразговорчивый. Он не помнил, чем занимался до того, как попал в больницу. Он забыл за две недели о том, что он – гонщик.
Ему не стали об этом напоминать. Он слишком волевой и слишком настойчивый и не смирился бы никогда, что гонщик он теперь Б.У. Ему сказали, что он – механик высшего класса. Герхарду запретили садиться за руль. А он принципиальный. Ему сказали, что он – обыкновенный человек, который теперь должен учиться жить заново.
Он переехал в другой город, прочь от жены, прочь от гостиницы и Улицы Реннена. С тех пор его постоянно тянуло к машинам, особенно гоночным. Он разбирался в них лучше всех, но не знал, почему.
И тут он заехал в мой город. В город, который раньше был его. И попал в мою гостиницу. И всё будто случайно. Он – как слепой, который знает дорогу, точнее, помнит её, но который потерял трость и чья собака-поводырь давно умерла.
До сих пор не решаюсь дать определение тому, второму, который жил вместе с Герхардом. Есть вопросы, на которые лучше не отвечать. И этот – один из них.
Гостинице было уготовлено стандартное будущее: государство прибрало её к рукам. И слава богу, я думаю. Войти туда снова я бы не решился, а бросить её на произвол судьбы – мало ли сколько гонщиков с неудачными виражами здесь побывало, и что, мне до конца своих дней смотреть, как они тянут руки к своим двойникам, к себе прежним, к себе цветным, раскрашенным. К себе прежним, живым.
Август, 2003г.