Я поняла, что люблю ее, в день, когда мы отмечали ее 47-летие. Она особенно хорошо выглядела и особенно заметно стремилась прикасаться ко мне как можно чаще. Мы встречались взглядами - было не страшно. Чувство гармонии и удовлетворения от ее ласкательного (уменьшительно):
- Дуняша, а где я оставила тарелочки?
Она пила дорогую водку и грамотно закусывала ее лимоном с солью. Делалось жарче, уплотнялся праздничный воздух. Она расслабленно улыбалась, расстегивала верхние пуговицы на рубашечной блузке, становилась все уязвимее. Я люблю, когда сильные женщины обнажают уязвимость. А она сильная женщина - властная собственница (пусть ее единственная собственность - это я). Она умеет ремонтировать электрические розетки и в одиночку двигать шкафы, до предела наполненные книгами. Она восхищает меня идеальностью мокрой стрижки и телесной неприступностью. Она убивает меня этой же самой идеальностью стрижки (почему я не такая, как она?) и телесной неприступностью (о, как мне иногда хочется обнимать ее, чувствуя молчаливое "прощаю, понимаю, принимаю" - этого не будет никогда…).
Кухня. Посреди она, растерявшаяся, слабая.
- Дуняша, я уронила пакет с замороженной ягодой.
Линолеум едва проглядывает из-под красноты рассыпанной смородины.
- Иди спать, я уберу.
Она идет спать. Ложится в постель, не раздеваясь. Разобравшись с ягодой, направляюсь в спальню. Снимаю с нее, уже уснувшей, брюки, блузку, лифчик. Поколебавшись секунд пять, наклоняюсь, целую ее плечо… После прикрываю одеялом. Оставляю на тумбочке рядом графин с водой - ночью она захочет пить.
… Я боюсь ее и как-то неправильно ее люблю. Она моя мама.