«Если ты не в дороге – ты на обочине»
Джек Керуак.
Мне не терпелось покинуть этот город непременно сегодня же. Я торопился. Для начала нужно было спуститься в метро. Только я завернул за кафельный угол подземного перехода, как с лету вляпался в глаза лягавого, несущего на этой станции патрульно-постовую службу в компании таких же, как и он никчемных паскудников. Вляпался. Как в собачье дерьмо, потому что глаза его были такого же цвета, как собачье дерьмо, и так же воняли, когда в него вляпываются.
=Если уж ты посмотрел в глаза лягавого – будь уверен – он тебя остановит. Даже если ты отвернешься или одернешь взгляд. Смотришь в глаза – значит, нарываешься, глаза отводишь – значит, что-то скрываешь.=
Я уже знал все это и потому сразу достал свои документы, хотя до лягавых оставалось еще метров пять. Это их озадачило. Один из них, тот, что с говенными глазами, взял мой паспорт и предложил мне пройти с ними. Они вели меня всем своим патрулем. И люди вокруг на меня смотрели.
- Сюда.
- Я знаю.
Мы вошли в их подсобку.
- Содержимое карманов на стол.
- Я знаю.
Пока я выворачивал карманы, какой-то еще не протрезвевший дяденька плаксиво скулил в телефонную трубку.
- Да, меня ложат.
Похоже, он выклянчил один звонок и теперь врал кому-то, что его ложат в больницу.
- Вряд ли что-нибудь серьезное. Наверное, недели на две, не больше.
Естественно твоя экстренная госпитализация не продлиться дольше 15 суток. И будешь ты, дяденька, эти свои больничные две недели рвать сорняки на газоне перед мусарней.
- Нет, приезжать не нужно. Анатолий мне все принесет.
У него было печальное лицо. И печаль эта лепилась всеми его нелегкими прежними похмельями. А теперь к их долгой череде прибавлялось еще одно. Так же не из легких. Еще лицо его было мокрым. Как будто бы он только что умылся, но ему нечем было его вытереть. Так оно и было. Он пытался хоть как-нибудь отрезвить себя перед своим единственным звонком.
Кто-то из мусаров подошел к столу и осмотрел хлам из моих карманов.
- Это что?
- Лекарство (проверять не стал).
Я поинтересовался:
- Скажите, у меня что, вид какой-то подозрительный?
- Да ты черный какой-то.
- В смысле?
- На наркомана похож. Наркотики не употребляешь?
Я показал блюстителю свои безупречные вены –
- Просто так выгляжу. Мало сплю, много лаботаю.
- И чем занимаешься?
- Рисую.
- Художник, типа?
- Ага.
- И что же ты рисуешь, художник?
- Да так, фигню всякую.
- Запрещенное что-нибудь везешь? – он ткнул пальцем в сумку.
- Нет, ни травы, ни оружия нет.
- Куришь?
- Исключительно сигареты.
- А про траву откуда знаешь?
- Ну, газеты там всякие читаю. Фильмы смотрю.Документальные.
Они теряли ко мне интерес, но на последок решили прикинуться славными веселыми парнями. Один из них кивнул тому, что с говенными глазами:
- Давай, скажи ему.
- Знаешь, у нас сейчас месячник добровольной сдачи наркотиков. Не хочешь проявить сознательность?
Должно быть, он считался у них юмористом, потому что все мусара вокруг заржали этой штатной шутке. Наверняка он повторял ее уже не первый раз за этот день. А может и за эту неделю. Больше у них вопросов ко мне не было. Я застегнул сумку, в которой один из них все же порылся. Из кучи моей мелочи на столе свинтивший меня мусар выбрал полтинник и проводил за турникет. Он чувствовал себя благородным – ведь он избавил меня от стояния в очереди за жетоном, компенсировал, так сказать. Отобранное у меня время. На прощанье он пожелал мне счастливого пути. Злокозненный недоумок.
На поезд я опоздал. И вернулся домой. За стеною сосед **** соседку. Она орала. А может это лаяла их не выгулянная овчарка. Оставаться в этой крошечной прокуренной тараканьей комнатенке еще на одну ночь, мне было не по силам. Я решил выбираться на трассу. Я торопился.
Через час или два меня подобрал, похоже, последний автобус, на котором я и пересек таможню-границу-таможню. И первый иностранный город принял меня уже поздно ночью. Здесь я намерен был сесть в поезд и добраться до здешней второй столицы. Но все поезда на север уже ушли и следующие были только утром и днем. Я оставил свою сумку (книга, свитер, печенье) в камере хранения и вышел побродить по городу, может, выпить пивка. Первая на перроне. И вместе с нею странное и скорее приятное все же чувство, когда ты оказываешься в чужом городе, понимая, что вернуться уже нельзя, а как скоро отсюда выберешься – совершенно не известно.
А следующее свое пиво я пил уже с бомжиком на остановке. Он был удивлен, что я сел рядом с ним, а я просто устал и мне было плевать на то, что от него воняло. Я угостил его сигаретами, послушал его жалобы и краткую историю жизни и, конечно, оставил ему пива на пару глотков. Он расчувствовался и через слово извиняясь, предложил мне самогона из своей маленькой пластиковой бутылочки. Я отказался. Он же выпил и заметно окосел. Потом, порывшись в кармане, он вытащил и показал мне полную горсть драгоценностей. В его грязной пятерне они смотрелись странно.
- Смотри, что я сегодня нашел. Дура какая-то выкинула. Прямо в коробке. Случайно, конечно.
Он пересыпал свои сокровища в другую ладонь.
- Как думаешь, если в ювелирку сдать или в ломбард, сколько денег дадут? Смотри-смотри: вот жемчуг, вот рубины, а это золотая брошь с гранатом. Я в этом кое-что смыслю…
=Бедный, жалкий пьянчужка, как же ты повеселишь матерых приемщиков драгметаллов. И как же мне не весело оттого, что не могу я тебя сейчас огорчить и избавить от их золотозубых оскалов, от их высокопробных матюгов, и того увесистого пендаля, которым тебя, несомненно, наградят, если ты не сразу откажешься поверить в такой свой горький облом. Это была дешевая пластмассовая бижутерия. Дуре-то вряд ли исполнилось больше 10-12. Кукол да мишек плюшевых пока приберегла до следующего дня рождения, а детское свое богачество – на свалку.=
На соседней лавке расположились, как мне вначале показалось, туристы-шестидесятники. Очечки, костюмчики спортивные, колобковые ермаки, наваленные у ног. Не доставало только гитары для песен у костра про то, как здорово, что все они сегодня собрались и т.д. Они явно начинали нервничать, пытаясь открыть свои пивные бутылки всеми возможными не действенными способами. Интилигенция. Мой Али-Баба уже клевал носом, окунаясь в свои золоченые грезы и я, подумав, почему бы не выпить и с туристами, предложил им свою открывалку. Этот прибор, помимо своего прямого назначения, являлся еще и гардеробным номерком нашего городского оперного театра. №1304. Вот это я понимаю – функциональность.
Шестидесятники обрадовались, добрались, наконец, к своему пиву и таки пригласили меня присоединиться к ним. Я купил себе такого же дешевого пойла, как и у них и сел рядом с дяденькой, который сразу показался мне капитаном их команды. Как и полагалось капитану, был он во всем белом. Вернее во всем, бывшем еще недавно белым, и имел нос, перебитый никак не меньше четырех раз. Наверное в абордажных схватках.
Мы разговорились. Шестидесятники мои оказались недавно откинувшимися и решившими встать на путь полного и окончательного исправления урками, едущими теперь куда-то в сельскую дырку – собирать огурцы.
- Поехали с нами: червонец в день, сколько-то там плюс в месяц, еда, ночлег и нормированная выпивка.
- Да нет, спасибо, я лучше своей дорогой.
- Ну смотри.
Капитан поинтересовался чем я занимаюсь по жизни.
- Художник – ответил я и ему.
=Не то что бы я чувствовал себя художником, но так, где-то рядом. И потом, когда говоришь – художник – все сразу ясно, ничего объяснять уже не нужно. Опять же у собеседника всегда к тебе тут же какая-то уважительность возникает. Не понятно на чем основанная, но оттого не менее приятная. Если, конечно, он не заводит что-нибудь типа – «а я вот тоже в детстве, знаешь как рисовал…» или «а у меня племянница, знаешь как рисует! Особенно с открыток – очень красиво…»=
Мой же капитан хитро прищурился.
- Художник? Щипачь что ли?
- Нет, говорю же – художник. А с чего вы взяли?
- Да пальцы у тебя – музыкальные.
- Так один же хрен, что художник, что музыкант – мешков ведь не таскают. Да нет, я в самом деле картинки всякие рисую.
Дяденька все так же хитро косился и кивал головой.
- Ага, нарисуешь – *** сотрешь.
Что это значило, я не знал. Может на фене.
Мы продолжали болтать, посматривая на вездесущих мусаров, потрошивших сумки толстозадых торговок. Торговки привезли сюда мелкие недозревшие абрикосы, что бы впаривать их здесь на станции наивным северянам, возвращающимся в свои тундры с южных курортов. («Смотрите дети, что я вам привез – это персики»).
Капитан спросил сколько мне лет.
- Двадцать пять.
- Да-а – протянул он – а я вот столько, прикинь, сидел в общей сложности.
Я прикинул, по-моему, было дофига.
Остальные урки едва пригубляли свое пиво. Я только теперь заметил, что все они были преизрядно пьяны. Бывшего с ними дедушку даже от этих нескольких глотков совсем уже разволакивало. Он махал руками и бормотал какую-то чушь. С дедушками это случается постоянно.
- Дедушку-то вашего совсем клинит.
- Что поделаешь – старичек.
Пошел дождь. На соседней лавке вскинулся мой бомжик, каллиграфически выписал замысловатый иероглиф трехметрового пути к нам и принялся клянчить пиво. Белый каторжанин сразу послал его туда, где, если довериться его интуиции и богатому жизненному опыту, того уже давно дожидались с шаровым пивом. Бомжик, качнувшись, развернулся, вздохнул и двинулся в этот не близкий путь. Но дошел только до старичка, который уже совсем разлохмаченный, пускал слюни на свой брезентовый плащ, и поместился рядом с ним. С другой стороны от дедушки сидел гражданин в странном головном уборе, хранившем на себе память об олимпиаде 80 в виде застиранного мишки. Вдвоем с Али-Бабой они поочередно вынимали из вялых рук старичка его бутылку и приложившись к ней, вставляли обратно. Делали они это совершенно автоматичными движениями, не глядя, и втроем (-дедушка кивает пуская слюни) составляли какой-то странный и сложный механизм, действующий строго синхронно. Рядом мерцала неоновая вывеска отсвечивая на их лица. Лица людей уже не очень живых, но еще и не мертвых. И вспышки ее так же попадали в этот их ритм.
Когда с пивом было покончено, бомжик встал со второй попытки и вернулся к нам.
- Чего же ругаться – продолжил он прерванную дозаправкой дискуссию – я вот тоже сидел.
Уж у него-то не возникло никаких иллюзий относительно туристичности моего собеседника. Белый каторжанин еще немного с ним поприперался, похоже, с тем только, что бы не уронить своего капитанского достоинства и вскоре свел эту вялую перебранку к вербовке бомжика на полевые работы. Тот, верно позабыв о теперешнем своем, умом не охватываемом состоянии, сел рядом и заинтересованно кивал головой. А может она уже просто плохо держалась. Соседство с дедушкой явно не пошло ему в прок. Так и есть – слюни потекли.
Дождь густел, и под наш навес собрались все недообобраные абрикосовые торговки. Капитан стал задирать их и я, зная уже наверняка к чему он клонит. Решил покинуть свою пополнившуюся компанию и ознакомиться с этим городом поближе.
Я гулял до утра, примечая места, где можно было бы купить местных денег и недорого поесть. В начале десятого я сделал и то и другое и вернулся на вокзал. Тут я снова встретил своих урок и мы выпили с каторжанином чаю возле зашторенного окошка кассы. Капитан был в сопровождении мрачного олимпийского мишки.
- А где же ваш дедушка?
- Какой дедушка?
- Ну старичек, что с вами сидел.
- По чем мне знать. Мало ли кто с нами вчера сидел. Вот и ты, к примеру, тоже сидел.
- Да, верно.
По-видимому, дедушка дезертировал, и мой вопрос о нем воскресил в командирской голове едва придушенную мысль об этой гнусной измене.
Касса должна была скоро открыться. Возле нас стали собираться те, кто рассчитывал купить в ней билеты. Они смотрели на наши пластиковые стаканчики и на лицах их читалось – «вас здесь не стояло». А мы хладнокровно допивали свой чай, стремительно остывающий под их ледяными взглядами. Пора было прощаться.
Скоро пришел мой поезд, я забрался на свою вторую боковую и проспал до полуночи.
- Уважаемый, а это что за город – спросил я вниз, увидя в окне увязшие между домов огромные белые айсберги с золочеными верхушками.
- А это столица нашей родины.
- Кто бы мог подумать.
- Чего?
- Кто бы мог подумать, говорю.
=Я в самом деле был несколько озадачен – я то всю жизнь считал, что поезда перемещаются из пункта А в пункт Б как в учебниках – по кратчайшей траектории. Незадача.=
Я вышел на перрон, съел поганое подтаявшее как и вершины освещенных прожекторами айсбергов мороженное и выкурил последнюю сигарету. Вернулся в вагон, забрался на свои антресоли и проспал уже почти до следующего дня.
Утром я никак не мог спуститься. Старая клюшка ехавшая на нижнем месте и не собиралась подниматься и раскладывать столик. За которым я мог бы выпить чаю с остатками своего печенья. В купе, вроде, было одно свободное место, но там я вынужден был бы соседствовать с толстомордым младенцем в обмоченных штанах и его такой же толстомордой мамашей. Старуха лежа сюсюкала с ним. А дитя взирало на меня снизу и продолжало ссать в свои штаны. Сидеть рядом с ним не было никакой охоты – кто его знает, что оно там еще не сумеет удержать – слюни, сопли, насосанное материнское молоко, эмоции, дерьмо, наконец. Я отвернулся к своему окошку.
=Вам ведь так же, наверняка, доводилось путешествовать на вторых боковых полках и вы сами знаете, что в этом месте вам достается только узкая верхняя часть окна. Скупее этой мелкой щели был бы уже только иллюминатор. На подводной лодке. Но все же я мог видеть хотя бы маленькие желтые домишки между разросшимися возле самых путей кустами. Иногда кусты эти представлялись мне глыбами валунов, обросших серо-зеленым мхом, а иногда рассыпавшимися позвонками из скелета дракона. Дракона, уснувшего здесь навсегда, когда сказка закончилась. Верно он пришел сюда, приняв железнодорожное полотно за свою подругу – Великую Змею.=
Наконец, Город. Вокзал. Я, должно быть, снова заснул, потому что та старая клюшка успела таки встать, разложить столик и «привести себя в порядок» – переодеться из одних выцветших лохмотьев в другие, на ее взгляд выцветшие не так что бы очень. Теперь она разукрашивала свои дряблые обезьяньи губы и свои дряблые обезьяньи веки. Толстомордое дитя так же было уже облачено в другие штаны. Интересно – в какие по счету. Что ж – приехали. Спасибо за компанию.
Я нашел телефон и позвонил по двум знакомым номерам. Никого. Клево – меня динамят. Сценарий, стало быть, прежний – оставить на вокзале сумку и пойти шляться по городу. Под вокзальной аркой стояли местные мусара. Но им не было до меня никакого дела. Они выловили из толпы приезжих другого «черного».
Улицы, улицы, улицы. Площади и проспекты. Книжные магазины, кафешки, казино и рестораны. Когда мне встречался телефон – я звонил. Но снова безрезультатно. Моя милашка должна была приехать сюда так же сегодня и остановиться у одной из двух моих знакомых. Но ее нигде не было. И я шел все дальше. Снова звонил. Заходил в китайско-индийско-православно-буддийские лавченки. Отдыхал на остановках.
На одной из них рядом со мной сидели два мужика, попивая пиво. Один из них рассказывал другому, должно быть, свою историю. Я не мог не прислушаться. Потому что голос его в продолжении одной фразы метался от фальцета до баса и обратно.
- …все было нормально (баритон), если бы не радиация (фальцет). Я уже просто ссал ею (баритон-бас).
- И как же все это выглядело – лениво интересуется второй.
Да как обыкновенная (баритон), моча (фальцет), только светиться (опять баритон).
Он говорил-говорил и струйка его прохладных слов леденила мне ушную раковину своим бестолковым враньем.
=Я сидел рядом с ними, представив что в это самое время миллионы людей трахались. Кто-то начал раньше, кто-то закончит позже. А кто-то уложиться в эти несколько минут, что я курю свою сигарету. Кто-нибудь из них только что зачал, а кто-то из тех, что залетели прежде – теперь родил. Кто-то умер за это время. Возможно даже трахаясь. Не самая плохая смерть, потому что, наверняка, кто-то другой из всех этих только что умерших, умер смертью похуже. Ему, например, могли запросто отстрелить голову. Такое случается не так уж и редко.
Когда один человек отстреливает голову другому, его садят за это в тюрьму к другим таким же. Если же такие люди собираются в одном месте и в большем количестве, и принимаются отстреливать друг другу головы – им дают за это металлические побрякушки. Это хорошие парни. Потому что плохие берут деньгами.
Обстоятельства при которых все они собираются называются – войной. В этой стране сейчас как раз были такие обстоятельства. Но по лицам людей идущих по здешним улицам, спешащих, опаздывающих, сидящих на остановках, пьющих пиво, врущих друг другу, заметить это было трудно. Естественно, ведь не им же пока отстреливали головы.=
Я докурил и пошел дальше. Не зная чьей дорогой. Глазея по сторонам (как и положено приезжему). Часто вокруг я слышал немецкий и итальянский. Иностранцы явно любили этот город. Когда-то они его сами и построили.
Европа пришла сюда три века назад, но словно и остановилась здесь, встав одною ногою и не решаясь утвердить ногу другую, что бы двинуться дальше. Да и куда ее тут поставишь? – одни леса да болота вокруг. Сделаешь шаг – и с головою в трясину. И «муттер» свое сказать не успеешь.
Похоже, я уже был сыт этим городом по горло. Я накурился до тошноты и меня тошнило уже не только от курева, но и от много чего другого. В частности от моей обувки – разваливающейся от всех этих тошнотворных скитаний.
Я снова звоню. Но моя славная милашка, да, приехала, да, но они ушли с подругой гулять (!), да, а кто это? Нет, я не знаю когда они будут, скорее всего поздно вечером (!!), нет, я не скажу вам адрес, нет, а кто это (!!!) – ну и из каких же это яиц мне такая удача вылупилась.
Я чувствовал себя бойцом, потери которого отряд не заметил.
Этот город хорош для одиночек. Одинокие же здесь обречены. Первые здесь живут, снуя суетливыми карликами в оставленных гигантами дворцах, вторые умирают. Неспешно и не слышно. Забившись в свои крысиные норы.
Стоя у ограды канала, я представлял русалок на его дне, спящих в обнимку со своими мертвецами, распустив по заржавевшим течениям свои зеленые волосы. Длинеющие год от года. А потом я увидел гандон в этой остановившейся воде. Огромный грандиозный гандонище, длиннющий как старомодная бальная, по локоть, перчатка. Он плыл вперед, обгоняя пестрые мусорные ошметки, спеша к морю. Большому кораблю – большое плавание. Зрелище это меня приободрило. Что ж, вашу мать, идем дальше! Сворачивая с третьего уже по счету проспекта и снова заходя во все попутные магазины.
- Пиво есть?
- Да, вам какое?
- А что-нибудь поесть?
- Все на витрине.
Витрины завалены мертвечиной. Третий день я на мороженном, печенье, пиве и табаке. От голода пока еще нигде не темнеет, но и сил эта сиротская диета не добавляла. А я все иду и иду, делая невообразимые крюки, что бы хоть как-то убить время. Я уже просто засыпал его золотой песочной кровью все эти площади, проспекты, подворотни и переулки.
По пути мне встретился рекламный щит с картой города. Под боком кривой голубой жилы – жирная красная точка, рядом написано – вы находитесь в этом месте. Это как же они могли об этом узнать?!
Паранойя.
Солнце давно уже зашло. Но тьма не спешила занять свое место. Будто там за облаками ответственные за освещение электрики перепились в своей коморке и позабыли отключить нужный рубильник. Потом, уже через несколько дней, я решил, что должно быть у них был запой, потому что своим рубильником они так и не щелкнули. Сейчас же небо будто пыталось темнеть по памяти и в этих тусклых сумерках глаза прохожих, напротив, становились светлее. И с каждой минутой грозили вконец утратить свои цвета и слиться в агатовые зрачки вампиров. Похоже, что тел в этом городе куда больше чем душ, и ему явно требуется полноценное наводнение.
Я вернулся на вокзал и, конечно, вновь позвонил.
- Да, уже пришли, я оставила им записку, и они отправились на вокзал – вас искать, так что ждите. А кто это?
И все же я жду еще очень долго. Я брожу по вокзалу. Он представляеться мне храмом каких то неведомых богов. Надменные аракулы и очереди поломников к ним. Жрецы и стражники. Богомольцы, живущие, кажеться, прямо здесь. Едящие, спящие, впадающие в священный транс рассматривая пространство, можно подумать, под воздействием каких то не ощутимых ни одним органом чувств фимиамов. Я перехожу из зала в зал, задирая голову к расписным потолкам и отыскивая, забавляясь, все новые схожести с воображаемым святилищем. Пока, наконец, не слышу за спиною короткое – привет. Что ж, здравствуй милая, твою мать.
Мы поселились в коммуналке, где наша подруга снимала комнатку у странной хозяйки (та самая – а кто это?). -Да нет, она не странная, просто после столичных взрывов она до смерти боится экстремистов, а ты сразу показался ей подозрительным. Из-за своего вечно подозрительного вида я не мог даже спокойно выйти поссать, что бы не повергнуть хозяйку в трепет. Поэтому что бы я не попадался ей на глаза лишний раз, мы перебрались в полуподвальную мастерскую какого то друга друзей – скульптора. Теперь я мог ходить ссать сколько угодно, и даже чаще. Еще там была горячая вода и крысы. Самогон в холодильнике и мерзко зудящее комарье на потолке. И никаких соседских овчарок. Что не могло не радовать.
Мы прожили в этой болотной Венеции полторы недели. Обычно люди приезжающие сюда без дела, стремятся попасть в музеи или, набившись в автобус, отправиться на осмотр позолоченных фонтанирующих окрестностей. Моя милашка все рвалась в какой-нибудь театр. Но у нас были книжные магазины, приятели, их мастерские, общаги, секонды-хенды и прочие шмоточные магазины (куда, впрочем, мои девушки входили оставляя меня на пороге), столовки и забегаловки, дешевые и не очень, музыкальные салоны, китайско-индийско-и-т.д. лавки, пивняки и все такое прочее. В общем, меня весь этот набор вполне устраивал. За исключением, конечно, тряпичных б/утиков.
В каждом книжном магазине за нами увязывалась одна из менее всего занятых продавщиц. Это наверное у них вырабатывается – точно определять и присматривать за теми, кто может проредить их книжные грядки. Мою цыганскую кровь эти целлюлозные вампирицы чуяли как только я входил. Но и я каждый раз умел почувствовать на спине своей воображаемые ими мишени. И понимая, что в случае провокации они будут стрелять без предупреждения, платил за все, что уносил с собою.
Что бы отказывать себе не во всем, я целый месяц горбатился с утра до вечера, рисуя свои непристойные картинки.
=Ну, короче, берется сцена совокупления, с нее перерисовывается шлюшка (сиськи побольше, талия потоньше, глаза прикрыты, типа, от сладострастия), а все ее ублажатели заменяются на всевозможных чудишь, монстров и прочих уродов со здоровенными такими хреновинами. Потом матерые мастера все это веселенько так расписывали под хохлому и загоняли в И-нет. Вот видите, мусару тогда в метро я не соврал и сказал про фигню не из скромности – действительно фигня.=
К концу этого каторжного месяца я выдавал недельную норму в день, но фантазия моя была вычерпана досуха и докрови. Когда я начал уже рисовать веселых рахитичных вурдалаков со змеями вместо членов, понял, что пора подвязывать и дезертировать. Ума не приложу – кому нужны были эти похабные картинки, но ведь каких только извращенцев не бывает в сети. К тому же мне за них платили не так уж и плохо – по одному североамериканскому песо за лубок, а не задолго до моего побега, как человеку продержавшемуся в индустрии пол года (мозоли на мозгах), прибавили к этому куцему баксу еще 20 скорбных сентаво.
Но пришло время все же отправляться обратно. Моя милашка остается здесь еще на какое-то время. Она не теряет надежды посетить хоть какой-нибудь театр. Без меня ей будет сделать это куда как проще. Она проводила меня на вокзал и я двинулся на родину.
На этот раз не было ни старых клюшек, ни младенцев. В попутчики мне достался парнишка с гитарой.
=В поезде люди всегда сходятся скорее и крепче, чем, скажем, в том же автобусе. Наверное потому, что сидят лицом друг к другу. В автобусах же вся беседа сводиться к обычным вежливым распросам, и редко длится более получаса. Хотя я слыхал историю об одном автобусном знакомстве. Там попутчики (мужчина и девушка) ушли на пустующие задние сидения и там так подружились, что автобус заносило на поворотах. В поезде же после обычных вопросов следует совместная трапеза, приправляемая росказнями какого-нибудь дядечки, доставшего из своего портфеля бутылку, и теперь считающего себя вправе потчевать новых знакомцев своими историями. В начале о себе, потом о своих друзьях и сослуживцах, а потом о людях по большей части и вовсе ему не знакомых. И все его слушатели терпеливо внимают ему, потому как могли выставить на общий стол против его роскошной курицы-гриль лишь жалкую колбасу и вялые огурцы-помидоры. И потому не вправе они соваться с историями своими, такими же вялыми. А куриный дядечка, хмелея и чувствуя себя душою компании, уже принимается добавлять к новому случаю такие подробности, каких там, если трезво рассудить, и быть не могло. Да уже не кому трезво судить за этим столиком.
А тем временем запахи, доставленные сюда пассажирами вагона, такие густые и весомые, что за них, пожалуй, можно было бы взимать как за багаж, теперь высвобождаються из мятой фольги, банок и промасленных бумажек. И к прежней курице, чьи кости уже обгладываются, добавляется еще одна, затем следуют домашние котлеты, молодая картошка и непременные вареные яйца с их резиновым запахом. Тут же к этим сытым благоуханиям приплетались ароматы другого разряда. Прожаренное постельное белье, уже разносимое проводницей, раскладываемый к еще одной трапезе столик, извечно вытираемый газетами и нечистыми тряпками, парфумы, мыло и, доминантой, окончательно вытесняющей остатки свежего воздуха, - портянки гвоздя программы любого рейса – дембеля, едущего домой. Он уже не слишком трезв, но пока еще способен смущаться, учуяв родимый запах казармы, с которым, как он думал, навек уже распрощался, и неровно косясь на рядом сидящую девушку. К концу пути он уже перестанет и смущаться и коситься, потому что в очередной раз упав с уступленного ему нижнего места, и не в силах подняться снова, останется на полу и будет рычать и выкидывать слабые руки как спрут свои щупальца, хватая за ноги проходящую проводницу, девушек и всех женщин вообще и свою попутчицу в частности, мысленно оседланную уже на половине бутылки, что выставили ему мужики-соседи.=
Мы с парнишкой часто ходили в тамбур курить, продолжая трепаться по мелочам. Один раз его занесло завести разговор о поэзии. И дальше мне пришлось читать его стихи. Я должен был это предугадать. Ведь мальчики с гитарами нередко пишут песни, а то и того хуже – стихи. Они были аккуратненько переписаны в такой пестренький тинейджерский блокнотик с рожицей какой-то знаменитости и снабжены авторскими рисунками. Большей частью шариковой ручкой. Я читал их, пропуская целые строфы (или как там это называется) и подвывал про себя, угодив в особенно прочувственное место. Я скакал по заглавиям, мимо изображенных рядом с ними зажженных свечей, плачущих смоляными каплями сердец и замысловатых роз, тщетно надеясь встретить между «Закатами», «Неизвестными солдатами», «Мамами» и «Теми, кто не со мной», хоть что-нибудь стоящее. И в результате я был поставлен в крайне глупое положение, когда он спросил мое мнение. Сказать мне было особо нечего. Ведь я только прыгал по строчкам и подвывал. Ну разве что – «кал» или, если помягче, - «отстой». Это коротко и по существу. Но я всегда считал себя вежливым и тактичным сукиным сыном и поэтому заменил «кал» на – «есть кое-где банальности», а «отстой» – на «все, несколько, сентиментально». В конце присластив это моей уверенностью, что у него, все же, несомненный талант.
Правда, чем он хуже того пьянчужки с остановки с драгоценностями в карманах?
К вечеру следующего дня мы уже оказались в городе, где я провел долгую ночь, начав ее с только что помянутым пьянчугой – Али-Бабой. Я вышел.
Было жарко и вокзальная площадь показалась мне уже не такой приветливой как в прошлый раз. Не было на ней ни бомжей, ни урок, ни мусаров. Сумка ощутимо давила плече дюжиной книг, а на автобусной остановке извивалась предлинная очередь. По большей части она состояла из тех самых абрикосовых торговок. Они уже распродали весь свой зеленый товар и теперь намерены были возвращаться домой с шиком – на автобусе. Сюда-то они обычно съезжаются на электричках. Ехать вместе с ними в раскаленной консервной банке автобуса мне хотелось не слишком. Где-то в голове моей со скрипом провернулось нужное колесико, и обонятельная память подсказала – бабье мясо будет вонять. И это была последняя капля склонившая меня к поездке с еще большим шиком чем они – на маршрутке. Вонючая капля мутного бабьего пота.
Через пару часов я уже был в родном городе. Я вышел на трамвайной остановке. Отсюда до дома было уже рукой подать. Но прежде я решил выкурить последнюю сигарету в этом путешествии. Финальную сигарету, которую так славно бывает выкурить после завершенной работы, пройденного пути или крепкой ебли.
Мимо меня проплывают под руку со своими пунцовыми кавалерами вечнопьяные тетки с лицами утопленниц. – Бедные Офелии. Между ними бледными мальками снуют коротко остриженные пацаны с грязными сумками и в чужих, не по росту, штанах. С бычками в редких зубах. Перемещаясь чуть уже (или еще) покачиваясь, они высматривают пустые бутылки. Если там вдруг окажется письмо – вытряхнут не глядя.
Рядом остановилась толпа нетрезвых бабищ, явно возвращающихся с «корпоративной вечеринки». Одна из них, более всех пьяная, что бы повеселить подруг вынимает из своего пакета банку сметаны и размазывая ее по лицу, говорит, что это ночной крем. - Ведь уже ночь на дворе. Ее подруги хохочут – ведь правда – очень смешно. Заметив меня она предлагает им – смотрите – парнишка! давайте завезем его куда-нибудь и сделаем что захотим!
Я поднимаюсь и иду домой. В свою крошечную, прокуренную, тараканью комнатенку.
Дом – отличное место для того, что бы вернуться. И это не менее подходящее место для того, что бы его покинуть. Я оказался там, откуда и начал. Именно так я и планировал. Тараканы на стене были те же. И так же лаяла собака за стеной у соседей. Изменился ли я за эти полторы недели? Не знаю. Легкие мои, конечно, стали грязнее на несколько пачек сигарет, а печень была теперь шире и тяжелее против прежнего. Что еще? Ну может я стал старше на одну сбывшуюся мечту.