Яджня

Станислав Фурта

ЯДЖНЯ

(с сокращениями рассказ будет опубликован в журнале "Вышгород")

Шветакету возвращался в конце сезона дождей, когда воздух был настолько напитан влагой, что белокрылая утка могла перелетать с дерево на дерево, не расправляя крыльев, а лишь перебирая перепончатыми лапами, словно плывя по воде. Когда бесхвостые гиббоны хулок хмуро молчали по утрам, потому что как только они открывали свои широкие рты, чтобы огласить джунгли пробуждающим криком, в них тотчас распускались водные гиацинты. Когда священная белая кобра обвивала деревья, словно лиана, потому что внизу её душа, джива захлёбывалась от росы. Так вот, именно в такое время возвращался Шветакету после двенадцатилетнего отсутствия. Он возвращался в конце Двапараюги, за время которой справедливость уменьшилась ровно вдвое, а количество людей, не изучивших ни одной веды, возросло вчетверо. За время которой кое-кто из низших богов втихаря завёл шашни с чандалами, а кое-кто из дваждырождённых не брезговал спуститься в семь нижних миров Патала, чтобы перекинуться в кости с асурами. Во время которой великий риши Вишвамитра для того, чтобы сравниться в святости с великим риши Васиштхой тысячу лет простоял на одной ноге, погружённый в раздумье, и никто не знал, что всё это время, чтобы не упасть, он держался за хвост Всемирной змеи Шеши. Впрочем, все эти шалости совершались с истинным благодушием, и потому так же благодушно прощались. Так вот, именно в такое время возвращался Шветакету после двенадцатилетнего отсутствия.
Двенадцать лет назад его отец, Уддалака, сказал ему, тогда ещё двенадцатилетнему мальчику: "Если ты в гнездо птицы положишь яйцо змеи, из него всё равно не вылупится птица, так и в нашем роду, Шветакету, нет ни одного, который, не изучая веды, стал бы брахма-бандху, брахманом лишь по рождению." Он сказал это так, что по всему царству Магадха дрогнуло пламя в светильниках. И следующие двенадцать лет Шветакету провёл в лесном ашраме, зазубривая священные тексты.
Шветакету стал теперь знатоком вед. Знания его были огромны. С Запада на Восток они простирались от истоков Ганги до истоков Брахмапутры, а в вышину не доходили всего на тысячу йоджан до вершины горы Меру. Было правда, нечто, что представлял себе молодой Шветакету как-то неясно и смутно, нечто, что притаилось в нём самом. Это нечто то весело резвилось внутри него, хихикая и скаля зубы, как молодая обезьяна, то замирало, как охотящийся в зарослях тигр, то мощно рвалось наружу, как стадо разъярённых носорогов. Это нечто имело своё название. Слово шакти стыдливо пряталось в закоулках разума Шветакету, его манаса. Оно пряталось за образами сплетённых каменных тел, вырезанных на стенах храмов, оно пронизывало каплю пота Брахмы, упавшую к ногам небесной красавицы Сандхьи и давшую начало многочисленному потомству. Это слово кружилось вокруг частокола других, очень знакомых Шветакету слов, прикрывавших словно листом банана то, о чём он не имел ни малейшего понятия: вода и молоко, качание лодки, игра на флейте, отражение в воде, раскрытый бутон. Было и ещё одно слово, падмини, притягивающее его, как магнит, слово, о значении которого он вопрошал богиню Вач, но мудрое божество благоразумно помалкивало, оставляя озадаченного Шветакету в плену авидьи, незнания. Это слово время от времени подрагивало перед глазами Шветакету полупрозрачным маревом и благоухало ароматом лотоса. Но кроме этих нескольких безделиц Шветакету знал поистине всё… Он был уверен, что знает наизусть все четыре веды, а для получения яджнопавиты, заветного брахманского шнура, быть уверенным в этом было вполне достаточно.
Вот таким возвращался Шветакету после двенадцати лет отсутствия, подпирая своими знаниями облака, окутавшие гору Меру. Собственно говоря, возвращаться ему было некуда, потому что отец его Уддалака вот уже несколько лет как покинул Магадху и ушёл далеко на Восток, в леса, дабы предаться суровому тапасу. Поговаривали, что жители нашего и других миров с восхищением и тревогой следили за его подвигами. Вот туда-то и направлялся Шветакету в конце сезона дождей на исходе Двапараюги. Он взбирался в гору по узкой извилистой тропинке, оставив позади себя пузырящуюся мутную реку, а впереди перед ним стеной вырастали присмиревшие джунгли, лишь изредко нарушающие монотонный шелест дождя негостеприимным урчанием. Шветакету остановился, чтобы перевести дух и оглянулся назад. На другом берегу реки еле различимые в водяном тумане заботливо прижимались друг к другу крохотные хижины. Эту деревню Шветакету смог увидеть только отсюда, сверху, поскольку от бурлящего речного потока её отделяла небольшая пальмовая рощица. Наскоро подумав о том, что деревня и её обитатели не заслуживают его внимания, Шветакету продолжил свой путь.
…Он был разочарован. Он столько раз представлял себе застывшую фигуру отца, парящую над землёй в позе лотоса, падмасане, он столько раз видел во сне его распрямлённые руки, кисти, покоящиеся во впадинах колен, пальцы, сомкнутые в джняна-мудре. Он видел его горящий третий глаз и тысячелепестковый цветок, распускающийся на макушке. А ещё рядом с ним он видел сказочное животное молочно-белого цвета, полуженщину-полукорову, почтительно задирающую вверх хорошенькую головку. Но Уддалака всего-навсего сосредоточенно плёл циновку из речного тростника, пожёвывая веточку баньяна. Подле него под навесом потрескивал костёр.
- Я вернулся, отец…
Уддалака посмотрел на сына, не выпуская из рук циновки, и его глаза оставили на ладонях Шветакету две тёплые отметины.
- Я рад тебе, дорогой мой сын.
- Я изучил веды, отец, как ты велел, - сказал Шветакету и смиренно склонил голову, чтобы лучше разглядеть сухонькую фигуру Уддалаки.
- Ты такой важный и надутый Шветакету, что я подумал, что это Луна, Чандра, спустился с небес к моему жилищу.
- Я знаю веды, отец, я знаю, кем был в своих предыдущих рождениях, начиная с последнего сна Брахмы, я знаю, сколько козлят надо бросить в жертвенный огонь, чтобы этой яджней умилостивить грозную Кали, господство которой грядёт со дня на день, я знаю, как достичь Сатьялоки, мира Вечной истины, не теряя своей телесной оболочки, я знаю… - Шветакету торжественно перечислял всё, что знает, и ему казалось, что он уже отрывается от земли и, минуя небесную сферу, доходящую до Солнца, Сурьи и планет, Шукры и Куджи, приближается к миру Семи мудрецов.
Уддалака приподнял ладонь, и Шветакету замолчал, будто в рот ему целиком засунули баклажан.
- Да, Шветакету, я вижу, что ты научился многим полезным вещам… Но просил ли ты когда-нибудь об обучении Тому, Единому, Главному?
- Что же это за обучение такое, отец? – обратный путь, от мира Семи мудрецов до Земли, Бхурлоки, мысленно проделанный Шветакету, оказался гораздо короче.
- Обучение, при котором мы слышим неслышимое, воспринимаем невоспринимаемое, знаем непознаваемое…
Шветакету молчал.
- Обучен ли ты, дорогой мой сын, той Главной яджне, Главному жертвоприношению?
- Что это за жертвоприношение такое, отец?
- Жертвоприношение Тому, который даёт жизнь, Тому, который даёт силу, волю которого чтут все светлые боги, тень которого – смерть и бессмертие. Тому, кто через своё могущество сделался единственным царём этого дышащего и спящего мира, Тому, кто управляет человеком и зверем. Тому, через чьё могущество существуют снежные горы и море с далёкой рекой Раса, Тому через кого небеса прочны и земля тверда, Тому, над которым сияет восходящее солнце. Знаешь ли ты Бога, которому мы должны приносить наши жертвы?
- Что же это за Бог такой, отец? Как мы можем знать его?
- Сын мой дорогой, как по одному куску глины известно всё сделанное из глины, так как разница тут только в имени, происходящем от речи, а истина есть та, что всё есть глина. И как, дорогой сын мой, по крупице золота известно всё, что сделано из золота, так как разница только в имени, происходящем от речи, а истина есть та, что всё есть золото. И как, дорогой сын мой, по ножницам известно всё, что сделано из железа, так как разница только в имени, происходящем от речи, а истина есть та, что всё есть железо, так и знание о Боге, которому мы должны приносить свои жертвы…
Шветакету сделался очень маленьким, так что пошли сейчас Ваю порыв ветра, ему пришлось бы схватиться обеими руками за ресницы Уддалаки, чтобы не быть унесённым к подножию Гималаев.
- Конечно, мои учителя, эти достопочтенные люди, не знали этого. Если бы они знали, почему бы они не сказали мне? Скажите вы мне об этом, родитель.
- Пусть будет так, - сказал отец, и они скрылись в крытой пальмовыми листьями хижине.
…Примятая трава там, где они сидели, долго ещё оставалась сухой, потому что капли дождя превращались в пар, не долетая до этого места.
И на следующее утро тоже шёл дождь, и когда Шветакету, истосковавшийся по солнцу, вышел из хижины и, сложив руки в намастэ, произнёс священную мантру "Ом, Сурьямая намах", один солнечный луч, который не смог бы увидеть никто, кроме самого Шветакету, коснулся кончиков его пальцев. И тогда Уддалака продолжил обучение:
- В начале, мой дорогой сын, было только то, что есть, только Единое, без второго. Оно подумало: я могу быть многими, я могу вырасти. И оно послало огонь. И огонь подумал: я могу быть многими, я могу вырасти. И он послал воду. И потому всё, что тепло и дышит, вода произвела от огня. И вода подумала: я могу быть многими, я могу вырасти. И она послала землю. А земля родила пищу. И потому, когда идёт где-нибудь дождь, производится много пищи.
Уддалака ушёл в хижину и вернулся, неся в руках сочные плоды, которыми они насытились.
- Прошу, родитель, учите меня ещё, - сказал Шветакету, размазывая по лицу липкий сок манго.
- Пусть будет так, дитя моё.
…Каждый день Шветакету посылал приветствие солнцу, и каждый день солнце спускало на кончики его пальцев по одному лучу. Он считал дни, проведённые с Уддалакой, словно по сандаловым чёткам, по количеству солнечных лучей, которые он прятал в линиях своих ладоней, но собираемый им солнечный свет не мог видеть никто, потому что и на второй, и на третий, и во все последующие дни шёл дождь.
А на третий день Шветакету узнал, как всё сущее стало тройным
- Запомни три цвета, дитя моё, красный, белый и чёрный. Красный образ солнца – образ огня, белый образ солнца – образ воды, чёрный образ солнца – образ земли. Солнце есть лишь имя, действительное же – три образа. Красный образ луны – образ огня, белый образ луны – образ воды, чёрный образ луны – образ земли. Луна есть лишь имя, действительное же – три образа. Красный образ молнии – образ огня, белый образ молнии – образ воды, чёрный образ молнии – образ земли. Молния есть лишь имя, действительное же – три образа.
Уддалака зажарил на костре выловленную в реке рыбу и принёс воды из родника. Шветакету грел над пламенем руки.
- Поглощённая пища, Шветакету, разделяется на три части. Её грубейшая часть становится калом, средняя – мясом, тончайшая – разумом. Выпитая вода, Шветакету, тоже разделяется на три части. Её грубейшая часть становится мочой, средняя кровью, тончайшая – дыханием. И поглощённый жар, Шветакету, разделяется на три части. Его грубейшая часть становится костью, средняя – мозгом, тончайшая – речью. Разум, дорогой мой, идёт от пищи, дыхание – от воды, а речь – от жара.
Обсасывая рыбные косточки, Шветакету сказал:
- Прошу, родитель, учите меня ещё.
- Пусть будет так, дитя моё.
На утро пятого дня Уддалака принёс большой кувшин молока. Прихлёбывая молоко, Шветакету думал, что оно, должно быть, дано небесной коровой Камадхену, потому что земной коровы у Уддалаки не было. И узнал в тот день Шветакету, что тонкая суть всех вещей поднимается вверх, как поднимается вверх масло, когда сбивают молоко. И просил Шветакету, чтобы отец учил его дальше.
Когда на рассвете седьмого дня, позёвывая и поёживаясь, Шветакету растёр между ладонями новый луч солнца, Уддалака поведал ему об истинной природе сна. Он поведал ему о том, что когда человек спит, он достигает Высшего Бытия, потому что когда человек спит, он достигает самого себя. И просил Шветакету, чтобы отец учил его дальше.
Когда Шветакету накопил восемь лучей, Уддалака поднёс ему плошку с мёдом.
- Пчёлы, сын мой, делают мёд, собирая сок далёких деревьев, и приводят этот сок в единую форму. Став мёдом, эти соки не могут сказать: я сок того или другого дерева – так, сын мой, и все создания, погружаясь во сне или в смерти в Истинное, не знают этого. Но чем бы ни были эти создания здесь, лев, или волк, или червяк, или комар, тем они соделаются снова и снова. То, что существует, есть тонкая невидимая сущность; в ней всё сущее имеет своё Я. То есть атман, и ты, Шветакету, есть оно.
- Прошу, родитель, учите меня ещё, - сказал Шветакету, облизывая языком сладкие губы.
- Да будет так, дитя моё.
На десятый день Уддалака подвёл сына к дереву Nyagrodha и сказал:
- Если подрезать это большое дерево у корня, оно будет истекать кровью, но жить. Если подрезать его ствол – оно будет истекать кровью но жить. И если подрезать вершину его, оно будет жить. Проникнутое живым Я это дерево стоит твёрдо. Но если жизнь оставит одну из ветвей, то эта ветвь увядает, если она оставит другую ветвь, то и та вянет. Если жизнь оставит всё дерево, то всё дерево вянет. И наше тело вянет и умирает, когда живое Я оставляет его. Живое же Я не умирает.
И попросил отец Шветакету принести плод дерева Nyagrodha. И когда тот выполнил его просьбу, то попросил Уддалака разбить плод. Когда Шветакету выполнил его просьбу, отец спросил, что он там видит. Шветакету увидел множество мелких семян. Уддалака попросил разломать одно из них и снова спросил сына, что тот видит. Но ничего не увидел Шветакету. И тогда сказал Уддалака:
- Сын мой, та тонкая сущность, которой ты не замечаешь здесь, ею существует это большое дерево Nyagrodha. Верь этому, Шветакету. То, что существует, есть тонкая невидимая сущность; в ней всё сущее имеет своё Я. То есть атман, и ты, Шветакету, есть оно.
- Прошу, родитель, учите меня ещё, - сказал Шветакету, озадаченно разглядывая раздавленное семя дерева Nyagrodha.
- Да будет так, дитя моё.
Шветакету собрал двенадцать солнечных лучей, когда по просьбе отца вынес из хижины сосуд с водой, куда вечером бросил пригоршню соли.
- Верни мне соль, что я дал тебе вчера.
- Я не могу выполнить твою просьбу, отец.
- Тогда зачерпни воду с поверхности и пей. Какова она?
- Она солона.
- Теперь зачерпни воду со дна и пей. Какова она?
- Она солона, отец.
- Значит, соль существует?
- Да, отец.
- Так и в своём теле ты не замечаешь Истинного. То, что Истинно, есть тонкая невидимая сущность; в ней всё сущее имеет своё Я. То есть атман, и ты, Шветакету, есть оно.
- Прошу, родитель, учите меня ещё, - сказал Шветакету, вытирая с губ проступившую соль.
- Да будет так, дитя моё.
В день, когда ладони Шветакету приняли тринадцатый луч, Уддалака рассказал ему о том, как одного торговца из Гандхары ограбили разбойники и бросили его с завязанными глазами в лесу, где не было людей. Бедный вайшья крутился на одном месте, обращаясь, то к западу, то к востоку, испуганно вопя: "Я был приведен сюда с завязанными глазами и покинут с завязанными глазами." Случилось так, что мимо проходил странствующий риши. Он развязал несчастному глаза и, указав рукой направление, сказал: "Иди туда, там Гандхара." Будучи теперь зрячим, спрашивая в каждой деревне, правильно ли он идёт, торговец в конце концов пришёл в Гандхару. Так и человек, встретивший Учителя. Он плутает лишь до тех пор, пока не скажет: "Я стану совершенным лишь освободившись от этого тела." И просил Шветакету, чтобы отец учил его дальше.
И наступил четырнадцатый день, когда рассказал Уддалака о том, как собираются родственники у ложа умирающего, и спрашивают: "Узнаёшь ли ты меня?" И он узнаёт их пока его речь не погрузилась в душу, душа в дыхание, дыхание в жар, а жар – в Высшее. Но когда речь умирающего погружается в его дух, дух – в дыхание, прану, дыхание – в жар, а жар – в Высшее, он не узнаёт уже никого. Так говорил Уддалака. Вздохнув, он добавил:
- То, что есть тонкая субстанция, есть Высшее, Истинное и Единое. То есть атман, и ты, Шветакету, есть оно.
- Прошу, родитель, учите меня ещё, - сказал Шветакету со слезами на глазах.
- Да будет так, дитя моё.
Шветакету держал в руках пятнадцатый луч, когда нахмуренный Уддалака вышел из хижины, неся в руках топор. Он подошёл к костру и молча сунул топор в угли.
- Что случилось, отец? – спросил Шветакету.
- Ты украл у меня жертвенный светильник, - поджав губы, сказал Уддалака, не глядя на сына.
- Я не брал светильника, отец, - пролепетал Шветакету.
Уддалака медленно повернулся к нему и сурово произнёс:
- Во многих городах Бхараты существует такой обычай. Человеку, подозреваемому в воровстве, подносят раскалённый топор. Если он совершил это воровство, то становится лжецом. Стремящийся к лжи, покрыв себя ложью, он берётся за раскалённый топор. Он обжигается, и тогда его убивают. Если же он не совершал этого воровства, то становится правдивым. Стремящийся к правде, покрывая себя правдой, он берётся за раскалённый топор. Он не обжигается, и тогда ему даруют свободу.
С этими словами Уддалака вынул из костра топор и протянул Шветакету. Тот дрожащей ладонью схватился за пылающее жаром лезвие. На ощупь металл был тёпл и мягок, как коровье масло.
Уддалака улыбнулся:
- То, что правдивый не обжигается, и есть тонкая основа всего сущего. То есть атман. И ты, Шветакету, есть оно.
- Прошу, родитель, учите меня ещё, - сказал Шветакету удивлённо разглядывая свою ладонь.
- Мне нечему тебя больше учить, дитя моё.
Уддалака повернулся и зашагал к хижине.
- А как же Главная яджня?
Уддалака остановился, как вкопанный, и казалось, что под ним земля вздрогнула так, что обезьяны попадали с деревьев, точно спелые гроздья бананов.
Он обернулся к сыну и сказал:
- Чтобы ты не делал, Шветакету, в этой жизни, ты совершишь её. Будешь ты добрым или жадным, распутным или добродетельным, мудрым или глупым, ты совершишь это Главное жертвоприношение. И это может случиться раньше, чем ты думаешь.
Он говорил это так медленно, что звуки его речи, не успев раствориться в воздухе, застревали между капель дождя и вместе с ними опускались на землю. Затем он продолжил свой путь к хижине. А Шветакету, не в силах двинуться с места, смотрел ему вслед и жалел, что не родился слоноликим богом Ганешей, и что он не может отломать себе бивень и записать всё, что говорил ему отец, на широком листе банана. Но даже если бы у Шветакету была бы голова с хоботом и двумя бивнями, он бы всё равно не смог этого сделать, потому что у него не было букв, из которых он мог бы сложить шабду, слово, а была только пустота между буквами, обращающаяся в звук. И потому не было у него слов, из которых он мог бы сложить шабду, фразу, а была только пустота между словами, обращающаяся в звук. И потому не было у него фраз, из которых он мог бы сложить шабду, учение, а была только пустота между фразами, обращающаяся в звук.
На пороге хижины Уддалака снова обернулся и произнёс:
- Ты собрал достаточно солнца, сын мой. Завтра кончится сезон дождей.
И тогда Шветакету закрыл глаза и повторил вслух всё то, чему научил его отец.
Утром Шветакету проснулся от тишины. Будто Индра и Варуна сняли занавеску дождя, столько дней шуршавшую над джунглями, и за ней открылся вход в шунью, пустоту. Ошалевшие от навалившейся на них тишины мелкие и крупные твари испуганно молчали. Тишина бродила по лесу, ударяясь о деревья, как слепое эхо. Когда робкие солнечные лучи, неслышно продравшись сквозь ветхую крышу хижины, лизнули влажный нос Шветакету, тишину разорвал пронзительный визг красногрудого попугайчика, проснувшегося, наверное, позже других, и не понявшего, что же произошло. И тут же лес наполнился не только гамом и свистом, словно его обитатели поздравляли друг друга с окончанием сезона дождей, но также цветом, вкусом и запахом. Уддалака, съёжившись, спал на циновке в дальнем углу и видел всё тот же сероватый дождь, потому что если наяву он прозревал будущее, то во сне к нему обязательно возвращалось прошлое. Чтобы не будить отца, Шветакету потихоньку выскользнул из хижины.
Солнце в окружении насупленных облаков делало свои первые неуверенные шаги по небосводу. Шветакету сложил руки в намастэ, и накопившийся в его ладонях солнечный свет рванулся вверх, где его пока не хватало. По узкой тропинке он спускался к реке, чтобы совершить омовение и разглядывал раскинувшуюся на другом берегу деревню. При солнечном свете её дома немного расступились, чтобы лучше просушить глинобитные стены. Это утро имело имело цвет куркумы и привкус слегка недозрелой дыни. В то прекрасное утро у Шветакету было четыре лица, которые он обращал к четырём сторонам света, и одним из них он видел дышащую паром деревню, другим – спящего на грубой циновке отца, который отмывал во сне под дождём сказанные накануне слова, на третьем лице проступали черты его прошлого, а с четвёртого стирались картины его будущего. Он хотел было надеть пятое лицо, чтобы смотреть им на небо, но передумал, испугавшись, что это пятое лицо ему отрубит Шива, дабы не глазел Шветакету, куда не следует. Знания, полученные им, пока он сидел у ног Уддалаки, Шветакету нёс в себе, как золотое яйцо, из которого он мог теперь сотворить свой собственный мир со вкусом божественного напитка сомы, в котором бы человек входил в храм и выходил из него с одинаковым трепетом.
Вода в реке была спокойной и прозрачной, как отражение кувшинки. Неподалеку чернела и переливалась на солнце шкура пришедшего на водопой старого гаура. Шветакету совершил пуджу, краткую молитву, и сунув под прибрежную корягу кусок материи, который прикрывал его бёдра, вошёл в реку. Вода сама подхватила его, и он поплыл к противоположному берегу.
…Ещё не видя её, а только услышав за своей спиной лёгкий всплеск цвета лепестка жасмина, он понял, что это была ОНА, падмини. Только она могла заставить водную гладь источать аромат лотоса, набросив его, словно тонкое сари. Падмини беззаботно плыла на спине следом за Шветакету, не замечая его присутствия. Она возвращалась домой с того берега, куда её завлекло любопытство и откуда плыл Шветакету, влекомый своим любопытством в противоположном направлении. Они плыли, не видя друг друга, исполняя гимн братьям Ашвинам, и река сносила их вниз по течению всё дальше от деревни. Её руки порхали над водой, выводя мелодию, рагу, сопровождаемую талой, ритмом, задаваемым короткими гребками Шветакету.
Шветакету первым выбрался на берег и спрятался в зарослях тростника, чтобы видеть, как девушка плывёт лицом к солнцу, отбрасывая на небо прозрачную тень. И когда она чиркнула ладонями по дну и, ловко перевернувшись на живот, ослепительно сверкнула над поверхностью воды маленькими ягодицами так, что у старого гаура на том берегу рога завернулись в обратную сторону, Шветакету выронил находившееся внутри него золотое яйцо. Не заметив этого, он стоял по щиколотку в соме своего невыросшего мира, который медленно стекал в реку и мутноватым дымком осаживался на дно. Он окончательно забыл о существовании этого мира, когда падмини, разбрасывая вокруг себя жемчужины брызг, встала во весь рост, и Шветакету смог увидеть выражение её коричневых сосков, доверчиво смотревших на него, словно глаза оленёнка читала. Шветакету вышел из своего укрытия к ней навстречу, вытянув перед собой обе руки с подрагивающими пальцами, которые одновременно и просили, и благословляли, и требовали. Она отшатнулась назад, выставив перед ним свои розовые ладошки, умоляющие и отвергающие. Но Шветакету упрямо продолжал идти, потому что прозрачная тень, которую она отбрасывала на небо, упала на него, как обезумевшее эхо. Когда она побежала, Шветакету почувствовал, что у него в спине под левой лопаткой застряла стрела, выпущенная из лука с тетивой из жужжащих пчёл, и он ринулся за своей падмини, зная, что непременно умрёт, но умирая, он хотел бы рухнуть в бархат её кожи, а не в пропахший тиной речной песок. Он настиг её уже в воде, ухватив левой рукой за талию, а правой стиснув грудь, маленькую и упругую, как плод чику. Она вскрикнула, но её крик потонул в горячем пару много лет дремавшей в Шветакету шакти. Он рывком выбросил падмини на берег и, раскидывая в стороны ослабевшие струны её ног, нетерпеливо и неумело воткнул копьё в нераскрытый бутон её йони.
…Откуда-то он знал, что когда люди предаются любви, то слышат пение сладкоголосой вины, а с неба на них падают цветы… Но над потной спиной Шветакету кружилась стайка москитов, а любовь его пахла сдавленным криком, когда, освободившись, он с запоздалой нежностью касался нижней губой солёного кончика её носа, а сомкнутыми на голове ладонями считал песчинки в спутанных волосах. Она не отвечала, хороня боль на дне своего желудка. Его любовь приобрела жёлтый с красноватыми разводами оттенок, когда он, пошатываясь, вошёл в воду, оставив её солить вдавленную в песок память об их встрече.
Переплыв реку и пройдя немного по берегу, он вытащил из под коряги то немногое, что составляло его одежду. Шветакету тяжело опустился на корточки. "То, что есть тонкая субстанция, есть Высшее, Истинное и Единое. То есть атман, и ты, Шветакету, есть оно," – он сидел на том самом месте, где совсем недавно старый гаур играл под солнцем иссиня-чёрной шкурой. Шветакету изо всех сил пытался забыть тот рисунок на мокром песке, который он и падмини нарисовали своими телами. Чтобы забыть одно, нужно вспомнить другое. "То, что есть тонкая субстанция, есть Высшее, Истинное и Единое. То есть атман, и ты, Шветакету, есть оно." По привычке Шветакету пытался ухватиться за пустоту между словами, и заставив её звучать, вытянуть наружу смысл всей фразы. Но пустота молча ускользала из его пальцев, оставляя лишь горьковатый на вкус обрывок: "Ты, Шветакету, есть оно…" Он хотел забыть. Но чтобы забыть, надо вспомнить. То, что случилось в прошлой жизни или случится в будущей. "Ты, Шветакету, есть оно." Вода перекатывалась через плоский камень и угрюмо бормотала: "Карма… Карма… Карма…" Растерзанный бутон падмини перекатывался в осколках скорлупы золотого яйца и повторял: "Карма… Карма…" Шветакету, не отрываясь, смотрел на камень, омываемый водою с незапамятных времён, и кто-то сверху назидательно твердил: "Ты, Шветакету, есть оно… Ты, Шветакету, есть оно..." Шветакету огляделся вокруг, и ему показалось, что русло реки искривляется около его ног, стремясь сомкнуться в колесе сансары, словно исток подставлял свой хвост для укуса далёкой дельте. И тогда Шветакету закрыл глаза и уши и, что есть силы, закричал.
...Кричать в полной темноте было невообразимо страшно. Но выход из мрака грозил ему новым ужасом, потому что Шветакету почувствовал, что там, за ненадёжным укрытием век его дожидается Яма. Суровое Божество с красными глазами и петлёй в грубых руках. Страх темноты оказался сильнее, и Шветакету медленно разомкнул веки. Бог Яма принял на сей раз облик тигра, который неподвижно стоял перед Шветакету. С виду это был обычный тигр с мощными лапами и чёрными полосками на песочной шкуре, и Яму в нём выдавали лишь остановившиеся глаза, красные по краям, с жёлтой радужной оболочкой и узкой вертикальной прорезью зрачков, не реагировавших на солнечный свет. Яма начал медленно приближаться к нему, мягко ступая по влажной земле и глуховато урча, как мог приближаться только Бог, а не хищник, всегда нападающий сзади. Шветакету хотел что-то сказать этому Богу в своё оправдание, но Яма бросился на него, приминая к земле всей тяжестью своего тела. И погрузил невысказанную речь Шветакету в дух, а дух – в дыхание, прану. И тогда Шветакету понял, что сейчас совершает Главную в своей жизни яджню. Но это не была жертва Богу Смерти Яме, это была жертва Тому, Единому, из которого Шветакету вышел, и в которого сейчас возвращался. Кто тот Бог, которому мы должны приносить свои жертвы? Тигр ещё сильнее навалился на Шветакету, перекрывая дыхание. Кто тот Бог, которому мы должны приносить свои жертвы? И тогда дыхание Шветакету погрузилось в жар, а жар – в Высшее, откуда он перестал узнавать окружающий его мир.