Стрелки часов застыли - полдень. На этих старых маятниковых часах, что висят на карминного цвета стене, всегда одно и то же время, и порою кажется что их мутный циферблат, с глубокими выщерблинами по краям, излучает эманации вечности - не той вечности что была и прибудет всегда где-то среди звезд, но той ее аватары, что обречена заключаться в бесконечных рамках одного замеревшего навсегда, точно насекомое в капле янтаря, мгновения. Но как знать быть может так оно и есть на самом деле - ведь здесь, в этом мире, остановились не только стрелки рукотворного механизма, здесь даже ночь никогда не наступает - и за окном всегда царит полуденный свет, прошедший сквозь призму свинцового неба, неба укрывшегося за ветвями акаций что растут под хрустальным окном. Я сижу в узком кресле и мои подагрические ноги, укрытые пледом покоятся на подставке для цветочного горшка. К сожалению в моих старых ссохшихся мышцах нет сил чтобы подняться и опустить жалюзи - лишь бы только укрыться, подобно усталому псу, от этого всепроникающего бледного света. Каждый день когда я просыпаюсь я вижу одно и то же, слышу одно и то же, думаю об одном и том же. Мысли, зарождающиеся, где-то во вне моего сознания, каждый раз повторяют друг друга подобно песчинкам, извлеченным некоей неведомой и бездушной силой из морских пучин. Мир вокруг меня всякий раз распадается на кванты и собирается воедино в моей голове с пугающей монотонностью, и монотонность эта граничит с вечностью... или безумием. Сутки, в отсутствие естественной смены дня и ночи, я отмеряю сном и пробуждением - каждый раз когда я стряхиваю с себя остатки неровного и тягучего сна, обволакивающие меня жемчужными капельками влаги, я прокручиваю в себе заново все эти размышления о вечности мгновения, смотрю за застывший овал часов, хочу взвыть от бессилия, но быстро успокаиваюсь понимая всю тщетность и невозможность противостояния штилю времени, неохватной безвременности собственного бытия... Затем за стеной слышится женский плач - жалобный и надрывный, он увлекает меня в бездну щемящей душевной грусти, что продирается сквозь разрывы пространственной ткани. За стеной рыдает женщина, своими слезами она наполняет глубокую стеклянную колбу, дабы затем вылить ее содержимое на вазон с туберозами и гардениями, растущими у нее на подоконнике - увы, я не вижу всего этого, лишь чувствую... Я надеюсь что когда-нибудь умру, и растворюсь в вечности, подобно последнему закатному лучу, исчезающему в прохладном воздухе апрельской ночи. Единственное чего я боюсь - что смерть окажется не концом, но лишь продолжением этого мнгновения - тебя ложат в гроб, благоухающий запахом орехового дерева, и свежим полировочным лаком, закрывают крышкой обитой бордовым бархатистым плюшем, лишают тебя последней связи с внешним миром, лишают унылых отблесков дневного света, сковывают твои неловкие движения, прерывают доступ бесцветного выцветшего воздуха, и тебе лишь остается надеяться что ты сойдешь с ума в первые же годы собственной смерти. Кроме чехарды собственных мыслей и объедков воспоминаний которые ты будешь переживать раз за разом, надеясь разглядеть в них хоть малейший проблеск новизны, когда твоя фантазия исчерпает самое себя, когда в миллионный раз рухнут все выстроенные в твоем воображении замки и миры, у тебя останется еще нескончаемая боль телесного разложения. Кто сказал что мертвые не чувствуют боли - их тела разлагаются сотни лет, мучительно отмирают мириады клеток, а затем отмирают уже отмершие молекулы твоей плоти. Эта боль становится особенно невыносимой когда влага грунтовых вод пропитывает изгнившие остатки гроба, давшие прибежище несметным полчищам личинок и червей, вгрызающихся биллионами маленьких острых зубов в остатки твоей бренной плоти, умершей но еще способной чувствовать...Затем, когда тело твое окончательно истлеет превратившись в труху, ты будешь вспоминать эту боль с особым благоговением - ибо в ней была заключена последняя связь с миром. Твои старые, как придорожная пыль, мысли вновь поплетутся унылым караваном по безжизненной и высохшей пустыне твоего разума, и чтобы избавиться от них ты начнешь считать - один, два, три, четыре,.... на числе с двадцатью нулями ты собьешься и начнешь считать вновь - по всей Земле, усеянной богатым урожаем органики, из под слоя глиноземных почв доносится созвучный хор огромного числа слабых, бесплотных голосов - "один, два, три, четыре....".
Но быть может я уже давным давно мертв, и этот мир, который является ко мне из-за окна - лишь суть игры моего воображения, иллюзия, которую подсовывает мне омертвелый разум, дабы сокрыть меня от самого себя. В начале было слово? О нет, слово было в конце...