(театральное интермеццо)
С Сашей меня познакомила одна юная пианистка. Она поймала меня за рукав и сказала:
- Саш, познакомься, вот это вот Боря его зовут. Это тот, кто тебе нужен, вот. Да-да, точно-точно! А я побежала, лады?
И растворилась.
Я пожал руку кучерявому молодому человечку со стеклянными глазками. Застывший взгляд, скованность движений и неуловимая развязность в разговоре. Странный тип.
Саша искал... как бы сказать... тапёра, клавишника по лёгкой музыке. Лабуха, короче говоря. А я неплохо играл по слуху всякую ерунду, а главное – готов был хвататься за что угодно.
Вообще-то свою трудовую деятельность в Израиле я начал с укладывания кафеля. Потом поливал из шланга какой-то двор. Потом взвешивал помидоры в супермаркете. На момент знакомства с кучерявым, я уже учился в музыкальной академии (на её крыльце мы и беседовали) и тайно мечтал зарабатывать на жизнь музыкой.
Стараясь быть деловитым, я спросил:
- А как насчёт денег?
Вопрос нимало не смутил кучерявого. Из его слов я понял следущее: есть в Иерусалиме некий театр. Самодеятельный. На русском языке. В сущности – просто кучка энтузиастов. Но если постановка выйдет гениальной – будут и деньги. И музыкальному сопровождению щедро заплатят. А постановка должна быть гениальной, потому что... ну а какой же ещё ей быть? Особенно, если учесть, что там заняты такие талантливые люди, как Саша. А теперь ещё и я.
Тут он осёкся на полуслове и между нами произошёл некий лаконический диалог, в котором выразительность заменяла отсутствующий текст:
ОН: (задумчиво) А ты... вообще... (мечтательно) ты вообще знаешь... (подчёркнуто) знаешь... что такое... (восторженно) театр?!
Я: (с достоинством) Я вырос в театре!
Это, кстати, было правдой.
* * *
И вот, осенним иерусалимским вечером я отправился в университет на горе Скопус на автобусе номер девять.
Объяснение кучерявого было безукоризненно, («Как зайдёшь – сразу сориентируешься») и всего-то минут через пятьдесят я нашёл то, что искал.
Театр оказался большой комнатой, в которой стояло старое пианино «Кавказ» и деревянная скамейка.
Больше ничего не было.
Некий молодой человек лениво наигрывал «Кабаре». В одиночестве.
Я посидел, помечтал (коллега меня явно не заметил). Потом откуда-то появился Саша.
Я: (указывая на пианиста, с плохо скрываемым облегчением) Что, место уже занято?
САША: (интимно) Тс-с... Он через два часа уезжает в Турцию. Ты пока посиди, скоро придёт режиссёр и всё объяснит.
Я: (обречённо) Ты хоть скажи, какую пьесу ставим?
ОН: (убегая) Не всё тебе равно? Ну, Дюрренмат... Геракл... И Авгиевы...
«Конюшни» - додумал я про себя.
Посидел минут пятнадцать. Мимо промчался Саша и на ходу подбодрил:
- Сейчас, сейчас он придёт!
И ещё по плечу так потрепал, мол, не дрейфь, старик.
Набежали какие-то люди:
- Режиссёр сейчас придёт, режиссёр сейчас придёт! Он уже очень-очень скоро придёт! Он уже идёт! Он уже близко-близко!
Потом пришёл ядовито-рыжий парень и сказал хмуро:
- Режиссёр не придёт. Вот.
И умолк.
Тут же возник мой дружок Саша:
- Старичок, ты только не волнуйся. Сейчас придёт помощник режиссёра. Она же в принципе жена режиссёра. Это такой человек – ты не представляешь! Это душа нашего театра, на ней здесь всё держится.
В ожидании я вспоминал своё закулисное детство. Манящий квадрат сцены. Актёрские анекдоты в «курилке». Это постоянное ощущение аврала. И театральный запах – действительно, особый, пьянящий.
Душа театра оказалась похожа на пожилую шпроту. Она очень быстро говорила хриплым голосом, распространяя тяжкий дух дурных сигарет:
- Ой это вы да мне Сашко говорил да я так рада понимаете нам очень нужно хорошее музыкальное оформление понимаете на этом всё построено а тут такое несчастье Петя в Турцию уезжает ну да Вы знаете, - она сделала затяжку и продолжила, - ну режиссёра то сегодня нет понимаете он концепцию разрабатывает понимаете Вам же Сашко сказал что мы будем пьесу изменять мы из неё Геракла убирать будем...
Сто-оп!!
Ф-фу! Просто от сердца отлегло! Ну наконец-то! Узнаю тебя, о Театр! Перепишем, ядрёна-Матрёна, товарища Дюрренмата, выкинем к чертям собачьим Геракла! А чего стесняться? Важно концепцию разработать.
И тут внутренний голос шепнул мне: «Беги! Беги отсюда быстро! А то снова подхватишь этот свирепейший вирус; заразишься смертельной болезнью, имя которой - театральная инфлюэнца с летальным исходом.»
И я исчез.
А через месяц встретил в автобусе Сашу. Он рассказал следущее:
1. Театр тихо развалился.
2. Режиссёр (а не Петя) уехал в Турцию.
3. «Душа» лечится от клаустрофобии.
4. Сам Саша увлёкся балетом. По счастью, пока обходится без аккомпаниатора.
* * *
Как-то весной я завтракал у своей подруги детства в её квартире в Бэйт-ха-Кереме*. Пили кофе, курили сигареты «Кент» и разговаривали о том-о-сём. Например – о том, как трудно найти приличную работу. И как не хочется снова взвешивать помидоры.
Подруга Детства:
- А почему бы тебе, собственно, не пойти в английский театр?
«Так! Опять театр!»
Тут она рассказала. Некий чудаковатый американский еврей набирает молодых актёров: хочет поставить мюзикл на библейскую тему – собственного сочинения. На английском языке. Работа ещё не началась, но труппа уже почти сформирована – в основном из студентов театральных школ и музыкальных академий.
- Подумай. Требования такие: умение петь, умение двигаться, плюс – знание английского. Репетиция длится два часа, платит наличманом сотню.
«Пятьдесят шекелей в час!!»
- А спектакли – вдвойне!
«Ой-й!!!»
- Что же ты раньше-то таилась? Это ведь работа прямо для меня! Правда... э-э... ну ты, конечно, знаешь, как я пою, - тут я замялся, - да и танцую примерно так же...
- Ну смотри... – начала Подруга Детства.
- Вообще-то я и английской давно забыл, - закончил я уже совсем сконфуженно. – НО!! За пятьдесят шекелей в час я согласен петь даже по шведски, причём если нужно - с эстонско-китайским акцентом.
- Ты же театральный человек, - подытожила она с тонкой улыбкой.
* * *
На другой день я позвонил Фрэнклину.
- Вы актёр?
- Я-то? Э-э... Ну как бы Вам сказать...
- Вы играли на сцене?
- Я вырос в театре!
- Так Вы танцор? Или певец?
- Нет-нет! Нет! Но я пою... э-э-э, н-да! И танцую. Тоже!
- Вы студент?
- Да. Я – студент.
- А по какой специальности, позвольте полюбопытствовать?
- Гм-гм! Ну-у... в общем... Дирижёр симфонического оркестра.
- А-а! Так Вы чего хотите-то?
- Да я, собственно, от такой-то. Она говорит, Вам в труппе мужчин не хватает...
- То есть Вы в качестве мужчины нанимаетесь? Ну что же... приходите...
Сошлись мы на следущем:
Я приду к нему – домой. Поговорю с ним по-английски. Потом, впечатлив его своим знанием английского – прочитаю с большим выражением что-нибудь: рассказ, или монолог. Можно по-русски. И ещё спою какую-нибудь арию. Или романс. Вот такой экзамен.
Подруга Детства:
- Прочитай ему любое стихотворенье. Хоть «Мойдодыра»! Главное – двигайся! Больше жизни! Экспрессия! Я вот - когда Фрэнк меня экзаменовал -металась по комнате и вопила по-русски: «Табуретка! Чайник! Пепельница!» Ну по-русски-то он не того... Короче, я сказала ему, что это страдания ревнивой женщины.
Изображать ревнивую женщину я не решился. Как-то это чересчур. Решил пойти привычным путём: что-нибудь из классики. Монолог Гамлета, например.
Сложнее было с пением. Пою я – мягко говоря – неважно. А если честно – устрашающе. Дабы это было хоть на что-то похоже, нужно очень хитро продумать «репертуар». Я мучился три дня и наконец решился.
Когда-то давно мой близкий друг научил меня песне. Это была грустнейшая лагерная песня «По тундре» («Я сижу в одиночке - и плюю в потолочек...»). Откуда она взялась – непонятно, ибо друг мой никоим образом не старый зек, а напротив, мой несудимый ровесник. Видно, подцепил её от каких-то бывалых людей. Бывалые велели употреблять песню только в самом крайнем случае. А друг передал этот совет мне. Только в самом крайнем. Когда будет очень плохо.
Сейчас был тот самый случай.
* * *
И вот, в назначенный час я прибыл в иерусалимский район Гиват-Мордехай.
Фрэнклин оказался очень худым и очень печальным человеком с седеющей бородой, в старой потёртой кожаной кепке. Он походил на рок-певца Юрия Шевчука.
Первым долгом Шевчук спросил:
- Вы изучали систему Станиславского?
- У меня – кхе-кхе – папа в театре работал, - подтвердил я веско.
«Так, началось! Всё по Булгакову: сперва система Станиславского, потом печка черного цвета. Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!»
Печки, впрочем, у Шевчука не было, как равно и мебели. А были у него драный диван, старенький синтезатор и плетёная табуретка. Сидя на одной и аккомпанируя себе на другом, он лично исполнил мне отрывки из своего мюзикла.
Помню, что речь шла об Иосифе с братьями. Музыка – помесь Элвиса-с-Пресни и киббуцных песен тридцатых годов.
А потом началась собственно аудиция.
Сперва – язык. Было так. Фрэнклин по-английски меня о чём-то спросит, а я – о чём речь с трудом уловив – отвечаю: «Ю ноу... э-э-э....» - и дальше всё на иврите.
Он снова в бой, а я ему «Ю си-и... э-э-э...» - и опять на иврите. И, наконец, на «ю андерстэнд» я иссяк.
Дальше – Гамлет. Я рвал и метал. Рождался и умирал. И снова рождался. И кричал! Почти как Высоцкий.
А он мне:
- Почему так тихо? Практически ничего не слышно.
Дошло и до песен. И вот – шутка ли – я. В Иерусалиме. На полном серьёзе! Что делаю? ПОЮ! И кому? Какому-то кепчатому американскому псевдо-Шевчуку. И ЧТО?! Что я ему пою? «По тундре»!
Внезапно меня поразил идиотизм происходящего. И вместо того, чтоб следить за тем, что, да как я там пою, я стал думать о человеке, научившем меня этой самой песне. И ещё шире – о раскиданных по миру друзьях. Такое странное чувство накатило на меня... В общем, результат экзамена стал вдруг совершенно неважен. А равно – и английский театр. А равно...
Мы обменялись телефонами и любезностями.
Долго прощались на пороге, заверяя друг друга в самых искренних симпатиях.
Вскоре я узнал от Подруги Детства, что английский театр лопнул. Признаюсь, что это меня не слишком удивило.
Возникает вопрос, не уехал ли Фрэнклин в Турцию?
Что до меня, то я вернулся в супермаркет.
*)Район Иерусалима