Месяц назад мама привела к нам жить югослава. Мелкого, лет восьми. Их в порядке международной солидарности раздавали всем желающим на собрании партийной ячейки, куда мама ходит раз в неделю. Раньше, когда у власти были большевики, гражданам в награду за хорошую работу все время раздавали каких-нибудь неместных детей, то вьетнамцев, то кубинцев, то вообще эфиопов. Но и теперь, оказывается, бывает, только реже. Но мама у меня идейная, и не удивительно, что ей повезло. Она ходит на работу в инспекцию по делам несовершеннолетних каждый день, а по пятницам - еще и на партийную ячейку.
Мама завела югослава за руку в мою комнату, посадила на мой диван и сказала, что его зовут Мирча, и он теперь будет моим братиком. В первый вечер ему постелили на полу, а назавтра товарищи по партии доставили для Мирчи кровать.
Папа у нас не такой идейный, и сначала появление Мирчи вызвало у него неприятное удивление. Он даже хотел вышвырнуть Мирчу через форточку, чтобы тот не нарушал обычного режима. Но мама убедила папу, что Мирча здорово болтает на всех иностранных языках, и будет полезен им обоим в работе. Ведь ко всем иногда приезжают по делу иностранные гости, и папа не исключение.
Папа работает главным рэкетиром в охранном агентстве, и на работу ходит нечасто. Чаще он сидит дома и смотрит криминальные драмы по телевизору, или качает пресс в специальной комнате, где стоит тренажер. Между прочим, могли бы поселить Мирчу на место тренажера, а не мне на голову, но разве от них дождешься?
Насчет братика они, конечно, погорячились. Я всегда хотела младшего братика, но представляла себе эту ситуацию по-другому. Братика должны были принести из роддома, в виде глупого и беспомощного свертка, он должен был орать и писать в пеленки, и только постепенно становится человеком. В бытовом смысле это было бы еще неудобнее, но когда бы он подрос, то уважал бы меня как старшую, шестым чувством вспоминая мои заботы.
Мирча же в моих заботах не нуждается и пригоден только к лингвистическим упражнениям и партизанской войне. Он сразу стал воровать у меня линейки, фломастеры и конфеты, причем уничтожать это так быстро, что пожаловаться невозможно. Иногда он встает в пять утра и начинает петь югославские патриотические песни. Иногда разговаривает со мной исключительно на сербохорватском. Как будто это я отняла у него родителей и сожгла его родной дом. Мама и папа смотрят на все это сквозь пальцы, считая его жертвой военных конфликтов, проходящей адаптацию. Я должна терпеть и развивать чувство сострадания, которого мне, по мнению мамы, не хватает. Мама думает, что из-за слаборазвитой способности к эмпатии я не смогу выйти замуж, и привела Мирчу еще и для моего перевоспитания. Папа насчет моего замужества не беспокоится, но на югослава возлагает надежды, которые я все равно не оправдаю. У меня никогда не было талантов к языкам. Вот я и терплю, лишь иногда отвешивая Мирче затрещину или врубая музыку американских индейцев в ответ на его песнопения. Музыку американских индейцев Мирча инстинктивно ненавидит, хотя и не знает ее происхождения.
Я учусь в гимназии для богатых, и национальный шовинизм у нас не в моде. У нас принято ненавидеть бездельников, которые не могут отличить бакс от евро, потому что слишком привязаны к своим дурацким инженерным дипломам. А из национальностей у нас есть и кавказские, и еврейские, и даже один негр, и мы все дружим. Негр, правда, иногда пахнет какой-то негритянской дрянью, но как вежливые люди, мы называем это парфюмерией и не возражаем.
Поэтому, общаясь с Мирчей, я все время сдерживаюсь, чтобы назвать его просто идиотом, а не албанским бандитом или сербским фашистом. Я теоретически знаю, что дурной характер - следствие воспитания, а не состава крови. Но мне бывает трудно следовать этой теории в жизни, и иногда я с наслаждением рассматриваю самолеты американских ВВС в энциклопедии, которую купила сразу после появления Мирчи.
Родители же от Мирчи просто балдеют, потому что от его присутствия стали больше себя уважать. Вслух они называют его "младенцем", намекая, что устами жертвы войны должна говорить истина. Работа у каждого серьезная, по делу они, к счастью, не пересекаются, но иногда у них возникают этические проблемы, которые хочется обсудить. Вот они и избрали Мирчу посредником. Если что-то стряслось, они зовут Мирчу в гостиную и начинают каяться.
"Мирча, - говорит в один из вечеров мама. - Сегодня я отправила в интернат одного мальчишечку, которого родители заставляли просить подаяние вместо уроков. Он очень не хотел, пришлось связать ему руки и ноги. Как ты думаешь, мы не слишком усердствовали?". "Это что, - отвечает Мирча. - Меня когда ловили, чтобы к вам отвезти, так овчарок по следу пускали. А потом наручники надели. А ведь ничего, живу теперь и не жалуюсь". Мама удовлетворена. Назавтра Мирчу допрашивает папа: "Сынок, - говорит он, - сегодня пришлось за долги забрать машину у одного мелкого лавочника. А он на ней старушку-маму на процедуры возил. Как ты думаешь, был у нас другой выход?". "Служба есть служба, папа", - коротко отвечает маленький паршивец. Папе большего и не надо. Действительно, служба есть служба, и если каждый солдат будет думать о мучениях врага, все служащие скоро потеряют свою работу. А зарабатывает папа неплохо, у мамы в милиции нет и десятой части.
Когда Мирче исповедуется мама, папа сидит рядом и молча слушает. То же самое если наоборот. Между собой свою работу они никогда не обсуждают, а мне иногда намекают, что второй занимается чем-то нехорошим. Но теперь, благодаря Мирче, им приходится быть терпимее друг к другу. Может даже, мне разрешат пойти по стопам отца, хоть я и девчонка, и должна бы, как мама, работать в милиции. Эта надежда заставляет меня смириться с присутствием югослава. А Мирчу они уже поделили пополам: когда он подрастет, то будет день переводить милицейские переговоры, а день рэкетирские. Родители решили устроить, чтобы ему хорошо платили и там и там как приглашенному специалисту, а до ответственных решений не допускали. Якобы он слишком раним для настоящего дела. Поэтому в карьере у меня перспективы большие, но Мирча к высоким целям и сам не стремится. Ему лишь бы жрать вкусно, да в игрушки играть.
Главное, чтобы он не загордился от этих вечерних разборок, которые я могу только наблюдать через щелочку. Я как-то смирилась с пропадающими конфетами и канцтоварами, я уже почти полюбила югославскую народную музыку. Но главное, чтобы он не решил, что на его выжженных войною пустошах сконцентрирована мировая истина. Если он намекает на что-то подобное, ему остается пенять на себя. У меня уже заготовлен аргумент. Как только он задирает нос, я смотрю на него с проницательным выражением лица и задаю простенький вопросец: "Мирча, а ты серб или албанец?". Тогда он весь скукоживается и на пару дней забывает некоторые из языков, знанием которых пытался поразить меня минуту назад. Хотя он никогда не отвечает, я знаю: Мирча не серб и не албанец, его занесло на войну из Словении, и он все еще не решил, с какой из героических наций ему по пути.