Кусок 13. СИВЕР, место полной остановки
Вылетев из Мерзавца, Тугарин разогнался до огромнейшей скорости и мчал средь облаков, пытаясь затормозить. Он подумал, что Жаба, отчаявшись переварить, придумал выплюнуть его на чужбину, подальше от родной земли. Вращал мечом для торможения, но сильно было дуновение Смраднейшего и улетел бы Тугарин далеко, если бы не направление. Чуть в стороне и не случилось бы случившегося, но судьба имея вид поля представляет собой каньон. Потому на большой скорости герой ударился вдруг о невидимую твердость и едва уцелел. Всё кругом шипело и стонало, переваривая его скорость, а потом мерное падение в самый неизвестный край земли украинской, который на самом деле вовсе не край.
Тугарин словно погрузился в прозрачный кисель. И медленно опустился на землю. Вокруг была тишина, вокруг было спокойствие и глаза героя, уставшего от многих предыдущих приключений, закрылись и он заснул, едва успев удивиться.
Свидетельства
"Если на карте нет белых пятен, это значит только одно - картограф был самонадеян".
Реджинальд Клоузи "Великие географические закрытия".
"Думать что сторон света лишь четыре, может только тот, кто смотря на руку не замечает указательного пальца"
Синкопий Латоже "Размышления про себя"
"Стене не обязательно существовать, чтобы преграждать путь"
Николас Гармыдер "Трактат о стенах"
"Вижу - капцы нам, я шапку за пазуху и дёру. Потом ещё сапоги с комиссара снял. А кругом хорошо, а кругом тишина!"
Из воспоминаний Егора Саввича Булатова, Красной Армии бойца и многолетнего колхозника.
"Есть, есть земли, которые нужно обходить даже нашей непобедимой коннице"
Джебу Нойон "Мои походы"
"Север, юг, запад, восток - суть стороны света, Сивер же глубина Света"
Матфей Авдотьевич Знаябродский "Семь наиважнейших глубин Вселенной"
Тугарин попал в место, которое называется Сивером. "Называется" - неправильное слово, потому что есть "ся" и несведущий читатель может подумать, что Сивер пишет про себя книжки, называет себя так и эдак, даёт интервью в газетах да стоит на очереди в Евросоюз. Ничего подобного. Информация о Сивере скудна и противоречива. Как из-за того, что очень мало кто бывал там, так и вследствие уверенности большинства людей, что в лесу за деревом стоит следующее дерево и так до окончания. Объяснить, что среди леса может стоять невидимая стена, сквозь которую нельзя пройти, решительно невозможно. Сочтут за болтуна или того хуже, за сумасшедшего. Большинству нужен Крым и Сивер им излишен. Хотя есть конечно чудаки, которые, услыхав о чудесном месте, стараются его найти и даже тоскуют о нём, как о своей настоящей родине. Они говорят, что были рождены там и лишь по неизвестному и ужасному стечению обстоятельств, оказались втиснуты в здешнюю суету. А ведь там так хорошо и тишина. Впрочем, начни их расспрашивать о Сивере, расскажет каждый по-разному и обязательно приврёт. Особенно если спросить какова природа того края, не в смысле зверюшек и растений, а в значении метафизическом. Что он, на каком основании и для какой надобности. Тут начинают рассказчики потеть и пускать слюни, путаются, заговариваются и заканчивают обвинением в мелочности. Дескать, тут такое, а ты расспрашиваешь про всякую чепуху. Дальше обида вплоть до хватания за грудки и проверки морды на крепость.
Поэтому в деле исследования Сивера приходиться опираться на свидетельства очевидцев, которых всего два. Неизвестно были ли посещения Сивера во времена первобытности или средневековья, неизвестно даже был ли сам Сивер в те времена, но первое его посещение, зафиксированное письменно состоялось в девятнадцатом веке, на его излёте. В то время строили неподалёку железную дорогу, каковое событие привлекло к себе массу авантюристов и финансовых хищников, первым из которых по праву был знаменитый барон Вейзель. Был он смутного происхождения и ещё более неясного предназначения, славился исключительным чувством к деньгам, чувством такого размера, что это больше походило на эпос, чем простое накопительство. Говаривали, что если к лицу спящего барона поднести было достаточно толстую пачку денег, то первые мгновения у него учащалось дыхание, начиналось облизывание губ, а потом пробуждался он с весьма сильным хватательным рефлексом. Этим вполне опровергал Вейзель давнее утверждение, что деньги не пахнут.
-Пахнут, даже скорее благоухают, а коли некоторые тупицы сего тонкого аромата не замечают, так пусть либо лечатся, либо носы свои моют.
Так любил говаривать барон, при этом хитро улыбался, изящным жестом подкручивая элегантные усики. Был он несколько поэт, одет с вызывающим вкусом, балагур и приятен лицом, так что среди уездного дамского общества произвёл небывалый фурор. Несколько угасший после распространившихся слухов, что Вейзель состоятелен как мужчина, только если ложе усыпано крупными ассигнациями, а в изголовье мешок с золотишком. Без денежного окружения барон становился весьма мериноват. Это уездным барышням несколько претило, поскольку во всех книгах было написано, что любовь всегда бескорыстна, чему примером множество историй, когда богатые любили бедняков. В Чернигове правда мезальянсов не случалось, но господа, Чернигов это такая деревня, что о чём тут говорить. Приходилось терпеть даже эти баронские странности, всё-таки человек блестящего воспитания, заметный даже на усыпанном звездами столичном небосклоне. Ах барон, вы шарман.
Вейзель отвечал по возможности благосклонностью, впрочем сильно не утруждаясь. В короткое время стал душою общества и переметнулся с разворовывания железных дорог на сахарные заводы, каковые обещали огромные деньги. Будто метеор, ворвался барон в местное общество, показывая невиданные для здешних мест примеры жизненной скорости. Аборигены, то жили тут неспешно, брали в расчет года, ничуть не замечая дни и даже недели.
-Приезжайте в гости.
-Приеду, вскорости приеду, милейший.
И приезжали через пару месяцев, а то и год. Делалось всё не спеша, всё равно ведь жизнь не догонишь, пускай бежит вертихвостка. Проснётся черниговский обитатель уважительного ранга и упаси боже сразу вскакивать. Это и несерьезно как-то и для тела вредно, вплоть до волтерьянства. Французики спешили и до чего доспешились? Нет уж, нужно блюсти заветы отцов. И блюли.
Проснется сумчанин и первым делом прислушается к собственной расслабленной плоти - не заболело ли чего. Потом сны вспоминаются и тут же толкуется что они значат и исполнятся ли.
-Розанчик мой, приснились мне давеча три груши пылающие.
-Эко то тебе снится враньё. Даже самая поганая груша гореть не будет, потому что фрукт сочный.
-Дак не фрукт горел, а деревья. Три груши, высокие такие, старинные. И горят будто свечи, к чему бы?
-Затруднительный сон.
-Хоть не плохой?
-Да нет, какая от груш плохость. Зряшный сон.
-Дай то бог, а то я уж встревожился, как бы чего плохого не вышло.
-Ну и труслив ты, Сашенька, будто заяц.
-Волнителен я матушка, волнителен.
Потом еще полежат, обсудят вчерашний день да знакомых. Только уж когда в животе голод заворошится, встают умываться да власы чесать. Кое-как приоденутся и за стол, который непременно обилен. Водочки для румянца, потом холодца с хреном или селедочки с напитанным олией лучком, а тут уж и борщ наваристый на подходе. Такой борщ, что мигом человек пробуждается полностью, начинает руками потирать да кряхтеть предвкушательно. А борщец дымит, выказует огненную свою сущность. Непременно в нем мозговая косточка, капуста с хрустом, перчика горького для огненности, несколько помидор для цвета. Рядом кувшин с холодной сметанной, густой будто смалец, а деревянном блюдце часнык с луком и понеслася душа в рай.
Кушает обыватель и преисполняется жизненного смысла и бытийной уверенности. Потому что слаб человек и в минуты отчаяния кажется ему, что он лишь ничтожный винтик неизвестного и чуждого механизма. Обида берёт, тоска одолевает. Но достаточно человеку поесть вышеописанного борща, как душевные сомнения из него вон, уверенность цветёт пышным цветом, правильность жизни так в глаза и лезет.
Потом добавит человек гречневой каши, политой водичкой из свиного жаркого, само жаркое с горчицей да огурчиков солёных стожок. А потом еще вареников с маком, политых растопленным медом и сладкой вишнёвки под тяжелой сытости вздох.
Дальше нужно прилечь на диванчике и почитать какой-нибудь благонравный журнал для улучшения пищеварения. И странички не прочтёшь, а уже накатывается дремота и вот уже выпал журнал из осоловевших рук и заботливой рукой накинуто одеяльце пуховое. Спим, баюшки-баю.
Далее всё в таком же темпе, разве что если служащий, так нужно в учреждение идти. Потому то служащих почитали за несчастных и за взятки не осуждали. Как же не брать, если почти каждый день брейся, тискайся в партикулярное платье и шествуй. Хочешь ты или нет, но распорядок такой. И плевать даже если у тебя романтическое настроение или на редкость борщ удался и хочется вздремнуть. Никакого потакания. Тяжкое дело государева служба.
И тут ворвался в эту дрёму барон Вейзель. В восемь часов утра уже гладко выбрит и мчит по делам. По пять встреч на день и все без застолий, разве что перехватит кое-где румашку да закусит легкомысленно. И дальше за дело. Общество сумское удивленно посматривало на сего пострела, ожидая когда же в нём силы кончаться и войдет он в скоростное равновесие с окрестной жизнью. Оно ведь много сил забирает, будто в киселе плавать, жить в три раза быстрей окружающей неспешности. Однако Вейзель ничуть не уставал и даже дополнительно ускорялся, придумывая всё новые финансовые каверзы на девственной в этом отношении черниговской земле.
Бегал, бегал и выбегал барон лесок возле сельца Зеленый Гай. Тот самый гай. Купил по дешевке, рассчитывал пустить под корень. Дерево продать и раскопать древние могилы, которых в лесу было несчесть. Местные не знали, что это за холмики по всему лесу торчат, а барон был человек образованный, слыхал про клады, которые обнаруживаются в древних могилах, называемых курганами. Раскопать и продать. Часть можно музеям подарить, чтоб подправить несколько облупившуюся в столицах репутацию. Дар императорскому музею и уже не просто проходимец. А Петербург влёк Вейзеля будто цветущая липа пчёл. Ночами он просыпался и плакал от того, что там куски, а тут он мелочёвку должен сшибать и сотнями довольствоваться. Вот и надумал как быть.
А сумчане, как услыхали про покупку Зеленого гая, так подсмеиваться стали. Думали, что прямо царь мухлежа, а он так опозорился.
-Лесок то с червоточинкой.
-Это как?
-Стена там.
-Что за стена?
-Невидимая. Стоит себе и никого не пускает. Выходит, что леса того только каемочка, а потом стена. Так что братец, лопухнулся ты, в чистом виде лопухнулся.
И рассказывали женам, что как не спеши, а не обгонишь.
Вейзель как услышал такие разговоры, вскочил в экипаж и помчал к лесу. Забежал средь деревьев - нет никакой стены. Неужели обманули? Мерзавцы тупые! И тут с размаха как грохнется. Упал на землю, вскочил и опешил. Потому что впереди по виду лес, а на ощупь стена. Гладенькая, что яичная скорлупа. Тростью постучал - стена. Пошёл вдоль неё и вправду оказалось, что леса только каёмка. От расстройства измочалил о невидимую преграду трость и во гневе уехал в город. Там расспрашивать стал, что и отчего.
-Стена, братец, стена. А отчего, так бог его знает.
Вейзель едва с ума не сошёл, особенно раздражаясь спокойствию аборигенов. Стена! А им хоть бы что! Клуши! Узнать же нужно! Однако местные отвечали, что разгадывание тайн занятие опасное и напрасное. Вейзель только плевался.
Стена. Ничего такого раньше не слыхивал. И тут же мысли всякие соблазнительные. Небось пустырь такой стеной не огородили бы. Должно что-то стоящее быть. Может там сокровища, непременно сокровища! И если бы научиться стены такие делать, фабрику поставить! Планов было множество и он этим свиньям зажравшимся покажет, что выгадал, купив Зеленый гай.
Собрал деньжат, привез с Юзовки бригаду шахтеров и сказал им рыть подкоп. Те уж прилично в землю закопались, а стена всё не кончается. Тогда заложил в яму взрывчатку и рванул. Ничего. Привез целый вагон и инженера взрывотехника. Тот сделал взрыв направленным. Так грохнуло, что земля и в Чернигове дрожала, народец подумал про конец света и взвыли многие за беспутную жизнь и опоздавшее покаяние. А через день явились от Стены барон Вейзель с шахтерами и инженером-взрывником. Видом были пришибленные, ничего не рассказывали, а только ошалело смотрело вдаль, хоть бы перед ними даже городовой стоял и по щекам бил для приведения в чувство.
Шахтёры сразу впали в дикое пьянство и были от греха подальше посажены в поезд, чтоб и духу не было. Взрывотехник Котов сам уехал, через неделю сошёл с ума и застрелил трех музыкантов из оркестра уланского полка, требуя немедленной и несомненной тишины.
Судьба барона Вейзеля оказалась не то что счастливей, но подлинней. Почти бежав из Чернигова, осел он сначала в Казани, а потом перебрался оттуда аж во Владивосток. И там приступил к сизифову труду своей жизни, решив описать виденное за Стеной. Неблагодарным потомкам своим барон оставил шесть толстых папок туго забитых исчерканными листами. Темные от исправлений, не содержат они ни единого слова, кроме единственного: "СИВЕР". Написанного большими буквами. Остальное зачеркнуто и утоплено в обильных чернильных пятнах. Видимо годами барон садился за стол, брал в руки перо, садился перед белеющим будто старый череп листом бумаги, описывал, что видел и тут же чувствовал - врёт. Не то и не так. Зачёркивал и пытался иначе словесно подкрасться к виденному за Стеной. Только слова фальшивили, мазали мимо, ускользали и гадили. Вейзель чёркал, Вейзель пытался нарисовать то, что видел, но рисовать не умел и выходили всё какие-то буераки. Через несколько лет кромешных попыток, Вейзель ушёл к океану и бросился в расштормившиеся волны. Так закончил свою жизнь барон, один из немногих, удивившихся Стене и попытавшихся разгадать эту загадку.
В его упорном и многолетнем стремлении описать виденное, ощущается какая-то трагедия. Будто побывав за Стеной, он поднабрался некоей тяжести, от которой безуспешно пытался избавиться всю жизнь. Что это за тяжесть, почему барон так пытался сбросить её и почему не смог, это останется тайной, одной из многих тайн, которые окружают Сивер, куда плотнее, чем Зеленый гай. Кстати, спасибо Вейзелю хотя бы за имя места, где он побывал. Если ты знаешь, как это называется, ты уже знаешь не мало.
Следующая попытка раскрытия Сивера произошла уже в безбожное время революции, когда полк Красной Армии под командованием комиссара Сильверстова разгромил под Черниговом петлюровцев и занял город. Потратив первую неделю на чистку Чернигова от контры, на второй неделе комиссар приказал готовиться к наступлению коммунизма. Было опасение, что местное население, привыкшее к многовековой эксплуатации, не сможет правильно понять коммунизм, который есть всеобщее благо и бесконечное счастье. Особенно это касалось окрестных деревень, где мужики спутали коммунизм с анархией и стали грести всё под себя, не останавливаясь ни перед чем. Только эхо нескольких расстрелов утихомирило народ и отвернуло его от бездумного накопления через грабежи. Да и целые барские усадьбы закончились. Потому народец стих и стал переживательно глядел на небо, ожидая розовых туч, которые свидетельствовали бы о наступлении этого самого коммунизма. Туч пока не было, что людишек не расстраивало, потому что обещанного три года ждут да ещё и подмазать нужно.
Комиссар с такими глупыми слухами по мере сил боролся, когда сам услышал ещё глупейший. Дескать недалеко от города есть некий лес, который и не лес вовсе, а укрытие неизвестной стены, которой вроде нет, но не пройдешь. Сильверстов был рабочим на паровозном заводе, самолично собирал многотонные машины, а потому научную картину мира представлял вполне и уверенно знал, что или оно есть или нет. А так чтоб нет, но не пройти, так это мелкобуржуазные бредни. Когда нащупал в строю бойца с расквашенной рожей. Боец был из московских рабочих, мужик серьёзный, делу революции преданный и непохоже на него с расквашенной рожей ходить. Вызвал к себе.
-Что ж ты, садовая башка, делаешь? Мы коммунизм со дня на день ждём, а ты с мордой расквашенной ходишь, будто холуй какой! Разве партийцу можно так делать?
Боец что-то в оправдание лопочет, но человек то честный, соврёт и за версту видать. Сильверстов напирает, не сколько чтоб причину узнать, а в воспитательных целях. Тут солдат как расплачется и рассказал. Что ехали с села одного, соскочил с телеги да в лес, чтоб оправиться. С разбега как стукнется лицом, едва сознание не потерял. Потом вскочил, мацал, мацал - стена. А ничего такого не видно. Тут уж товарищи стали с телеги звать.
-Я и побежал.
-Невидимая стена, говоришь?
-Ага.
-А не пьян ли ты был? Оно бывает, что спьяну всякое кажется.
-Товарищ комиссар, как можно, я ж зарок дал!
Пока коммунизм не наступит, ни капли. Сильверстов про это знал, к тому же боец стоящий, не пустобрёх, в партии состоит, потому решил сам съездить поверить. Точно барон Вейзель был, неуспокоенный. Как же, ведь паровозы собирал, познал их суть до дна, устройство понял и решительно на мир перенёс. Тем более, что паровоз явно сложнее. Сам ездит и ещё вагоны тягает, тогда как мир нужно пинками подымать и революцией тащить в светлое будущее, будто никудышный вагон с несмазанными осями. К тому же от паровоза людям польза, а мир сам по себе существует и никакого с него толку.
Раз и навсегда убедившийся в устройстве мира, Сильверстов полагал, что всё идёт по прямым. Вот дрова, вот котёл, сгорели, воду нагрели, пар, тронулись. Четко. А потому всякие стены, которых нет, но они есть, вызывали у комиссара раздражение. Даже в рассказах. Не может такого, не может и всё. А даже если и есть, то нужно тайну, как это происходит, раскрыть. В том-то и отличие было барона да комиссара от местных. Аборигены сквозь тайны жили и знали, что во сто крат надёжнее их бороть не раскрытием, а незамечанием. Идёт черниговский человек, тайну увидит, отвернётся и будто нет её. Утром глянет в зеркало, а там наполовину отсутствует, причем на верхнюю половину. Отвернётся и бог с ним. Или зайдёт в лесок, с полчаса пройдет и выйдет аж под Глуховым, куда вёрст под двести расстояния. Опять же не суетиться, а домой добирается и без вопросов. Чем больше их задашь, тем больше их получишь. В таких уж местах живём, что лучше обходить. Иначе недаром знак вопроса в виде крюка сделан. Подвесят тебя за ребро и будешь мучаться. Оттого народец местный отдавал предпочтение гастрономии перед метафизикой и совсем не хотел лезть в тайны.
Но Сильверстов был коммунист, переустроитель мира. В новом мире тайн не полагалось, поэтому взял пару солдат и поехал сам изучать, что там за стена такая. С полдня ползал в кустах и вернулся очень встревоженный. Стена несомненно была. Совершенно невидимая и такая крепкая, что пули отлетали, будто от брони. Царапал ее ножом, но только лезвие ступил.
На следующий день из Сум выступил отряд с двумя пушками и дюжиной пулемётов. Комиссар подозревал, что за стеной может быть убежище контры, выстроенное с помощью иностранных специалистов. Может сидят там деникинские полки и ждут пока Красная Армия строительством коммунизма займётся, чтоб потом, по-змеиному, в спину ударить. И может таких убежищ вражеских много по стране раскидано. Сердце Сильверстова тревожно билось, думал не поздно ли разгадал белую каверзу, не накопили ли злодеи там много сил.
Приказал гнать лошадей и скоро приехали к Зеленому гаю. Стрелять сразу не стали, потому что было у комиссара опасение, вдруг там беляков слишком много и подкрепление нужно. Приказал тянуть вдоль стены веревки, чтоб измерять убежище в обхвате. И тут странное дело обнаружилось. Померили, что вроде шесть верст, но тут же сделалось пять с половиной, а потом семь. Раз пять перемеряли и всё без толку, один раз даже веревки не хватило. Будто двигалась стена.
Сильверстов эту хитрость сразу раскусил. Хочет враг в измерения затянуть, дождется как стемнеет и ударит по рассыпанным бойцам. Дал приказ собраться в одном месте, пушки навели и грохнуло. Снарядов по семь извели, когда появилась вроде трещина. Первым туда сам Сильверстов пошёл, в одной руке бомба, в другой наградной наган с дарственной подписью "Орлу Сильверстову за Орёл". Следом бойцы.
Просочились сквозь узкую трещину, винтовки наперевес, оглядываются. А кругом тишина. Совсем тихо. И никого. Ни белых, ни зелёных. Построились и пошли сквозь тишину. Тревожно комиссару, не по нутру то тишина. Уж лучше бы бой, тогда понятно как быть. А тут идут будто дураки и тихо. Краем глаза заметил, что строй распадаться стал.
-А ну подтянись! Шире шаг, плотней колонна!
Солдаты винтовки бросают, садятся и мечтательно оглядываются по сторонам. И не пьяные, пьяные бы песни запели. Просто сидят и приказов не слушают. Комиссар уж охрип от ора, в зубы тычит и ничего. Сидят, улыбаются, кровью сплёвывают и молчат. Выбрал Сильверстов некоего Михеева, который был в полку самый оболтус и вечно от сифилиса лечился. К тому же трус, после каждой атаки штаны стирал. Приставил ему к голове дуло.
-А ну вставай, сукин сын!
Сидит. Другие даже и не глядят на то, что будет, улыбаются. Выстрелил, Михеев завалился на бок, остальным хоть бы хны. Ещё парочку чепуховых застрелил, но никакой тебе реакции. Такое было у комиссара впервые, чтоб смерти люди не боялись. И растерялся. Тем более, что самого тянуло присесть да оглядеться. Попросил он у далёкого товарища Ленина сил, взялся за пулемёт и заорал хрипло.
-Кто не встанет, всех перестреляю!
Сидят. И не движутся. Решил на арапа взять. Должна же у них солдатская привычка остаться, что если враг, то отбиваться.
-Белые идут, всем окапываться, бой дадим!
Сидят.
-Ах вы ж сучьи дети, ах вы ж сволота предательская, так то вы за революцию стоите!
И начал стрелять солдат с перепугу. Многих положил, пока лента закончилась, стал новую вправлять, материться, обещает мозги вправить. Тут кто-то его из винтовки положил.
-Не шуми, ирод.
И сидят. Только один Егор Булатов встал. Как пушки стену ломали, успел он втихаря выпить бутылочку крепчайшего самогона, даденного одной ядрёной молодкой, к которой имел Егорка поползновения. Потому был нетрезв или того больше, пьян в стельку. Сидящим товарищам не удивился, мертвого комиссара узнал. По старой военной привычке, чего добру пропадать, снял с покойного его новенькие сапоги и пошёл себе прочь. Из щели выбрался и сказал, что надо отступать, белых чуть ли не дивизия, а с ними птицы величиной с коня, клюются больно сволочи.
Отступили. Через два дня прибыл новый командир полка, он был из местных, а потому на Стену не полез. Приказал закрасить её, чтоб люди не ушибались и внимания не обращать. А кому оно нужно? Так и жили себе.
Говорят, что годы в 70-е Стеной заинтересовалось КГБ, приезжали, изучали, но, убоявшись бездны премудрости, ковырять дыры не пробовали. Люди то опытные, понимали, что это в детских странах открытия полезны и славны. У нас же нечто такое можно открыть, что потом вовек не закроешь. Посему семь раз отмерь, один раз открой. Так и был себе Сивер, пока по злодейскому действию Жабы не попал в него Тугарин.
Ещё некоторые сведения о Сивере
. . . забыть, потому что человек не забывает счастья, помнит его и обращается к нему всю свою жизнь, которая у нас тяжела и недолга, а там длинна и прекрасна как. . .
. . . всегда и даже туч нет и облаков, хотя небо тоже. . .
. . очень простой способ. Стань так, чтобы лицо твоё смотрело на север и туда же свой немигающий взгляд устремил пупок. Сзади будет юг, слева запад, справа восток. Всегда запад слева, потому что там послабления и мало палок. Восток справа, там никаких прав и одно лишь мордобитие с нравоучением о пользе оного и крепкой руки в чужом кармане. Поэтому так расположены эти четыре стороны света. Все знают о них и бездарные писаки малюют свои плоские карты, забывая о глубине, о том что мир сложен, а не раздавленный блин. Если стоять как указано выше и поднять свой взгляд вверх, то будешь смотреть на Сивер, пятую сторону света, воистину сторону Света, где нет ни пятен, ни тени, всё только Свет, глубина Света, вершина Света. Сивер рядом с нами, но чтобы увидеть ого нужно поднять голову. Для склоненных голов Сивер недоступен. Увидев Сивер, человек не может забыть его, если только не трус и не слеп. Далее нужно оторваться от земли. В каждом человеке много земли, нужно избавиться от неё. По другому - очистится. А дальше нужно воспарить и достигнешь Сивера. Мало кто способен на такое, лишь. . .
. . . долог и труден из-за бесконечных нападений диких орд и произвольности расстояния, которое изменяется не от скорости езды, а от иных, неподвластных путешественнику условий. Так однажды мы шесть суток объезжали крутой холм, прежде чем начали его объезжать. Ди. . .
… их же …
. . . только это удивительно в Сивере. Здесь есть ещё и время, которое течет в обратную сторону. Люди там не ведают своего прошлого и догадываются о нем из будущего, которое знают прекрасно. Человек появляется на свет стариком, проживает день и узнает своих близких, пришедших к его смертному ложу. Со временем он выздоравливает, начинает молодеть, впадает в детство, младенчество и так вплоть до сокращения в эмбрион, распадения на сперму и яйцеклетки, полное исчезновение. Известно, что будет и на этом строятся догадки, про то, что было, впрочем, весьма ниточные. Да и не волнует это Сиверян, они получают по три, а то и четыре жизни и не очень то с ними считаю. . .
. . . и десятой части. . .
. . . гибли сразу, другие до смерти гнили в тюрьмах и сумасшедших домах. Люди бояться этой участии, их научили, что жизнь одна, краткая вспышка во время которой нужно успеть урвать побольше. Они поселили в людях, страх, заставили изо всех сил цепляться за существование, приучили терпеть унижения под видом того, что лучше терпеть и рвать, чем умереть и исчезнуть навсегда. Многие заколотили храмы души и бросились в пучину существования, вознося свои жертвы и упования к нескольким уродливым обрубкам, главные из которых ненависть, жадность, страх и зависть. Не столько несчастные опирались на эти обрубки для подкрепления своей уверенности, сколько обрубки оплетали людей, делали рабами и бездушным камнем, годящемся лишь на. . .
. . . ****ь тебя в трубочку . . .
. . . сколько ни проси, её нужно добиваться, за неё нужно сражаться и может хоть умереть удастся свободным. . . .
. . . прост. Едучи на осле, трудно ушибиться самому или ушибить другого, но совсем иное если едешь ты в повозке, влекомой четверкой горячих лошадей. Могут они понести, тебя угробить и людей искалечить. Тверды должны быть руки возницы и куда труднее ему, чем наезднику осла. Так и с умом. Человек туповатый, но совестливый, безо всяких сомнений верит в нравственность, ему не нужны доказательства. Он принял, доверился и тихо едет, спокойный и уверенный. Обладатель большего ума, услышав о нравственности, начинает задавать вопросы, наскакивает на любую систему обоснований и всюду находит множество натяжек и упущений. Он спрашивает: "Почему я должен быть нравственен?" и легко разносит в пух и прах любые предлагаемые объяснения. Нет совершенных объяснений, но и точной картины, что вот ты будешь нравственен и тебе будет лучше. Жизнь скорее свидетельствует об обратном. Тот, кто на осле может не заметить этого, может успокоить свои сомнения верой, но большой ум ищет не успокоения, а твердых ответов, на которых надеется выстроить своё спокойствие. Таких ответов нет и лошади могут понести, могут уничтожить и возницу и случайных прохожих. Случается, что становясь хозяином души, разум становился и её могильщиком. Чтобы так не случилось, обращайтесь к Сиверу. Не найдете там ответов. Потому что главный ответ человека, эго жизнь посвященная поиску Сиверы. В моих словах нет логики и возницы будут смеяться над безграмотным стариком, а я пожалею их. Мне легче на моём старом шелудивом ослике, лучше чем возницам на многоконных повозок. Поиски незыблемых ответов уведут их далеко от пути к Сиверу. Если ты родился сильным то тебе трудно, потому что не можешь ты равняться на слабого. Если ты родился умным, то тебе тоже трудней, потому что ты просто поверить не можешь и ищешь ответов, которых нет. В обеих случаях я говорю о людях с чистой душой. Для них любое достоинство, это дополнительный груз ответственности, с ним труднее жить…
. . . здесь прозрачны и легки, хотя они охотятся на оленей, тоже прозрачных и легких, с рогами больше похожими на кружева. Зайцев здесь нет из-за их абсолютной непрозрачности, являющейся следствием их неуёмной сладострастности, . . .
. . . нельзя. Потоку что всякий предмет может здесь быть и белым и черным, может не быть совсем, а может лишь частично, любое суждение по любому предмету верно, а следовательно не имеет смысла виду своей банальности. Даже простая совокупность букв или звуков правы, поскольку в Сивере нет не верного, нет. . .
. . . Ведь край это область в конце страны, на границе, за которой начинаются другие земли. Но у Сивера нет границ, он бесконечен и за ним ничего не начинается и перед ним. . .
. . . от скорости движения. Кто хотел жить дольше стремились к обездвижению, а самоубийцы, бегая как оглашенные, ухитрялись в три года вместить десять. За подобное упорство их уважали и по возможности одаривали лошадьми и съестными припасами. Среди самоубийц ходили восхищенные легенды о бездонном колодце, в который нужно только вступить и будешь без всяких усилий проживать 46 лет в один год. Через два года падения смерть будет гарантирована, если в роду не было долгожителей. Однако эта легенда была развеяна, когда колодец вырыли и запустили первых желающих. Оказалось, что время в колодце практически не двигается. И вместо ускоренной смерти несчастные получили почти бессмертие, ведь диаметр колодца равен полутора метрам. Проходя эти метры, человек только через миллионы обычных лет достигает своей смерти. Чтобы время шло нужно двигаться горизонтально, иначе ты вне времени.
. . .Если кто-нибудь. . ,
. . .стойнное противостояние друг другу. Точнее Сивер существует, а ресивер противостоит. Сивер, прекрасный Сивер, сторона Света, блаженная вечность и ресивер, темнота и вечное убожество. Всегда тот, кто отдает - прекрасен, а тот, кто рвет отвратителен. Ресивер поглощает много и ничего не дает взамен, как и всякая темнота, как злой человек, считающий, что всё в жизни для него и плевать на остальных. Некоторые думают, что Жаба ресивер, но слишком много чести. Жаба простое чудовище.
На том и заканчиваются сведения о Сивере, почерпнутые из единственной книги о сим крае, книги весьма пострадавшей от воды и огня, а также посетителей туалета, потому и представляющей столь разрозненные сведения.
Шахтеры-освободители
Неизвестно сколько проспал Тугарин в Сивере, но в Украине прошло несколько месяцев. Жаба всё это время рылся в своём дерьме, но так и не нашёл там следов героя. А раз известий о нём извне не было, то решил, что растворил бесследно украинскую месть и попрал украинское наказание. От этого преисполнился Жаба сил на новые злодеяния у пустился в пляс безобразий, каких ранее не видывал бедный украинский народ. Прыгал Пакостник по могилам жертв своих, катался по выжженной земле Украины и топтал её, грозясь втоптать в ад, чтоб провалилась она и никогда больше не увидела неба.
-Сделаю из желто-голубого черно-черным украинский флаг. Верхняя черная полоса, это потолок ада, а нижняя черная полоса, это мёртвая украинская земля. Я победил, я господин, я владетель!
(Ужас растекался по Украине. Страшно было раньше, но потеряв надежду стало ещё страшней. Пропал Герой и беснуется Жаба в мерзкой радости. От воя его стареют люди. У кого было хоть немного сил, те старались убежать, но были ловимы на границах и сжираемы в Киеве. Хруст и крики несчастных доносились даже до моей норы и плакал я в бессилии. Аппетит Жабы стал безмерен и не было ему остановки и сопротивления. Если уж героя перемолол, то кто ж с ним справится, вопрошали украинские люди и плакали, видя, что нет их Родине теперь спасения и единственная надежда погибла.
И я плакал и я поверил, что нет выхода. Забирался на самую высокую кучу мусора и кричал оттуда, призывая Героя. Как мог исчезнуть он? Как мог обмануть сирых и убогих, ожидавших его будто жаждущие дождя? Неужто столь силён Жаба, что даже Героя превзошёл? И хотел я помереть. Хоть говорил себе, что слова мои нужны, что может придёт ещё Герой и как бы ни был силён Жаба, но дождётся он моей сдачи. Буду жив и буду писать о Герое, чтоб хотя бы знали люди, что можно подняться против Жабы, подняться и противостоять, подняться и победить, даже погибнув победить!
Нельзя думать, что Жаба непобедим! Самое страшное богохульство это. Жаба ничто, Жаба кроха, а вся его сила в наших слабостях. В том, что спутали лень и боязнь с терпением. Не восстали, но склонились. Не опомнились, но ещё пуще забыли о том, что люди. И смирились с ужасным. С тем, что верхводят нелюди и попираются все заповеди. А нам привычно, разве что иногда вхдохнём, что тяжела жизнь. Но тут же совесть свою, у кого есть, остережем, что лучше уж не высовываться, а то и эту заберут. Кумекаем себе, что толку то высовываться, если перекусит Жаба пополам и всё. Ни ей убытку, ни нам прибыли. А тут семья, друзья. Ладно бы если сам, так может и бросился бы, но ведь Жаба во гневе размашист, так залепит, что и рядом всех вырежет. Сидим тихо. Такое установление процветало. И нет во мне осуждения народа своего, а есть лишь страх. Покорность трупа и есть ли кто живой в сонмище поломанных? Есть ли надежда, что не до основания Жаба сокрушил род козацкий? И если б не герой, то не было бы ответа и лишь плакал бы от догадок очевидных. А так Герой. Он надежда, он спасание, он сокрушит Жабу и поднимет народ свой!
Говорил и тут же впадал в отчаяние, потому что никаких вестей не было от Героя и все уверились в гибели его. Не было во мне сил, чтоб даже себя убедить, когда приснился мне сон. Будто жив герой и невредим и меч его рядом с ним, только нужно разбудить его. Возрадовался я и кричал будто сумасшедший и бегал среди зловонных куч и потрясал руками своими претерпевшими. Не было пальцев на них, отрублены мерзкими прислужниками Сволочи, чтоб не мог писать я правду. Но не учли холуйские жополизы, что коли любит человек Родину, так нет ему преграды. И научился я писать ногами, а когда и на них пальцы отморозил, то брал бы в губы карандаш и выводил буковки, чтоб извести Жабу и банду его, чтоб спасти любимую мою Украину, единственный мой жизненный смысл и надежду.
Жив Герой! Хоть и во сне, но видел я его! А сны мне снятся только правдивые. От начала до конца правдивые. До того правдивые, что даже опасаюсь я их, потому что сны отделены должны быть. Чтоб в любое время сказал я себе, сплю ли иль бодрствую. Ведь если перепутаешь, то можешь заснуть и думать, что бодрствуешь и описывать там путь Героя. Только это зря, потому что слова, произнесённые во сне, не имеют силы.
Я сильно щипал себя и убеждался, что не сплю. И не будут пусты мои слова. Герой был жив и правду эту нужно было донести народу, чтоб не было места отчаянию, чтобы ждали и верили, чтобы дрожал Подлец и чуял свою погибель.
Ночью пошёл я в Харьков и в кармане моём была банка краски, а в другом кисточка, которые давно я припас на случай окончания карандаша. Пришёл в город, выбрал стену побольше и среди темноты написал: "Герой жив, передайте людям". Я писал, держа кисть зубами и работая шеей. Несколько раз приходилось убегать от милиции, но за спиной у меня выросли крылья и я метался по городу, будто осенний листок в порывах сильного ветра. "Герой жив, передайте людям". На стенах домов, на заборах, на афишных тумбах, просто на асфальте, ползая на четвереньках. "Герой жив, передайте людям".
Пусть будет праздник в душах наших, потому что это последнее место, где хоть как-то мы свободны и себе хозяева. Но и туда хочет залезть Жаба, выпускает щупальца своих телеканалов, ворочает усиками продажных газет. Он хочет быть хозяином и в нашей душе, он хочет справлять нужду там и потом визжать, купаясь в своём говне. Не пустите его туда, ибо нет ничего сложнее, чем выгнать Скотину из души! Как ослище, не знает он заднего хода! Он пустит корни, он прорастёт в вас и вскоре вытолкнет вас, как кукушка выталкивает соседей по гнезду. Берегите душу от Жабы, не пускайте его в душу и ждите, герой придет. "Герой жив, передайте людям"! рано плакать, скоро придёт к нам радость и будет у нас торжество и будем попирать грязь кучмовскую да восславлять Украину.
Когда начало светать, ушёл я из города и укрылся в своей норе, где пережидал жабью эпоху. Чесал культей голову, на которой стала расти неизвестная трава. А по Харькову заметались люди с инструментом, они закрашивали, стирали, срезали надписи мои, чтоб не кричали они людям добрую весть и царствовало здесь уныние. Только без толку. Успели немногие прочитать известие моё и передали многим. Шептали на ухо, писали на бумаге и тут же жгли её.
А на следующее утро весь Харьков покрылся сотнями и тысячами надписей "Герой жив, передайте людям!". И не было сил, чтоб все их сразу стереть и замазать, на месте десяти уничтоженных появлялись сотни новых, а на базарах все кричали "Он жив, он жив", а когда крикунов ловили, то объясняли, что это они про Жабу. Через несколько дней надписи разошлись по другим городам и вскоре вся страна укрылась ними! Все знали, что жив Герой, все ждали и все надеялись! Все писали их и рисовали перечеркнутый опрокинутый треугольник - символ сокрушенного Жабы. И сколько бы не убивали за это, сколько бы не грозились вешать каждого десятого с улицы, где появиться надпись, их становилось всё больше.
Я лежал и радовался доносящимся вестям о том, что героя ждут, как вдруг земля подо мной затряслась. Сперва я подумал, это Жаба скачет ко мне, что убить первого писаря его гибели. Я засмеялся. Много лет не жил я, но существовал, покрылся весь зловонной коркой грязи, мхом и мокрыми язвами. Испещрён был мышиными норами и зловонен! Я не мог мыться, пока Жаба гнобил мою страну. Когда падет Мерзавец, тогда пойду ко Днепру и смою с себя грязь ожидания и буду чистым среди чистых на празднике Родины. Пока же пусть скачет, пусть глотнёт меня и вырыгает ибо непривычен к помойному вкусу. Но дрожание земли прошло мимом и удалилось на север. Это был не Жаба, потому что Жаба оставлял после себя шлейф пожаров и плачей о погибших, на месте, где ступил Негодяй, много лет ничего не росло, кроме пырия, который был ему помощником. Здесь же после сотрясений ничего не случилось и не знал я, что и думать.)
Тугарин не думал вовсе. Он спал в благостном месте Сивер, описание которого возможно лишь отрывочно и неточно. Спал крепко, убаюкиваемый местной тишиной и спокойствием. Рядом спали бойцы из полка комиссара Сильверстова, из чего можно понять, что спать в Сивере можно очень долго и может даже это и есть местная жизнь. Но вдруг тишину нарушил шум. Сперва едва заметный он нарастал и усиливался с каждым мгновением и вдруг невидимая стена пошла видимыми трещинами и из неё вышли двое кремезных мужей с отбивными молотками в руках, присыпанные густой невидимой пылью. Они подошли к герою, взяли его, с заметным усилием подняли и понесли прочь. Уже за пределами Сивера, они положили героя на траву и прислонили ухом к земле.
-Слушай, как плачет земля твоя, слушай и проснись!
Тугарин заворочался и открыл глаза. Ему сунули в руки меч.
-Встань и иди! Жаба должна быть сокрушена, Украина должна быть счастлива! Убей Злодея, растопчи Пакостника, изничтожь Мерзавца, расточи Изверга, сокруши Жабу! Страна стонет, страна ждёт, страна умирает!
-Кто вы?
-Мы шахтёры из Харькова.
-Разве там есть шахтёры?
-Много лет назад мы были поставлены там держать стены Донугля. Мы стояли десятки лет и ждали, когда наконец наша родина станет счастливой. Мы следили за солнцем, которое каждый день вставало из-за синагоги, но каждый раз оно было желтым.
-А каким должно быть солнце?
-В день, когда Украина воспрянет, оно должно взойти желто-блакитным и это будет знак великого праздника. Значит Жаба сокрушён и нам будет жизнь! Убей Жабу!
Тугарин поднял меч.
-Идите за мной и мы сделаем солнце желто-блакитным! И в его лучах приду я к песне счастья и цветку удовольствий Юлии Владимировне и скажу: Я едва не проспал Вас, но я пришёл к Вам, так пусть всё прекратиться и будем лишь мы!
-Так будет! -закричали шахтеры и взвалив на свои каменные плечи каменные отбойными молотки, пошли вслед Тугариным в Киев. Где жаба дорывал свои последние рыжие волосы и жрал одного милицейского генерала за другим, требуя прекратить надписи. Потом вдруг затих и выгнал всех. Припал к полу и услышал, как едва-едва дрожит земля, свидетельствую о приближении смерти его. Герой был действительно жив, сомнений в этом не было. И Жаба приказал подымать самолёты. Две ядерные бомбы, выторгованные за газопроводы, должны были спасти Жабу и уничтожить Украину.
-Бомбить нахуй!
Таков был приказ Верховного говнокомандующего и самолёты поднялись в небо.
(Человек ко всему привыкает. Притирается быстренько, особенно к словам. Взять того же Жабу. Когда бежал я из Конотопа, узревший, что Жаба нами верховодит и питается, так страшно мне было до дрожи и рыгал даже от осознанной мерзости. Что люди, миллионы целые, пали под Жабу и не ворушатся. Под Жабу! От мерзости этого было мне тяжко и стыдно, так что будто камнем давило. А недавно поймал я себя на том, что уж и не вызывает Жаба отвращения. Свыкся. Грожу, смерти его чаю, но уже будто на равных. Не самому факту возмущаюсь, что Жаба людьми верховодит, а больше тому, что излишне кровопийственен. Будь с умеренными аппетитами, так и ничего.
Одёрнул я себя и заново стал внушать, что нельзя, чтобы человеком чудище хладнокровное верховодило, пусть даже и самое вегетарианское. Человеку дадена свобода и хоть бы кому не отдана она, а всё грех. И это ведь хорошо ещё, что оказался Пакостник туп и ненасытен. Просто жрал да хохотал, уверенный в своей вечности. Плевать хотел на то, что народ против него выступает. Есть ведь и другие, куда как хитрее Изверги. Которые увертами всякими забираются в головы к народам подвластным и шепчут, что нет меня и вас, но есть мы. Сильные, могучие, непревзойденные. Мы сила, мы огого, мы ещё покажем!)
Народу радостно, народ клекочет восторгом, а Негодяй набивает полон рот людищек и трескает во всю, удивляясь сладостному вкусу восторженных людей. А кто попробует, против него подняться, так сейчас же вой начинается, что не против Подлеца, а против Нас, против народа! И бьют, истребляют залупнувшихся человеков, чудовищу на радость. Это самое страшное. Потому что одно дело заснувших в рабстве будить, другое же дело будить, спящих, но думающих, что бодрствуют они. Кричи им о правящих чудовищах, хоть разорвись, не услышат.
(А чудовища происходят из снов. Снов человека, когда замутняется совесть его, когда покрывается коркой гордыни душа, когда разум из послушного сына становиться отцеубийцей. Спит сейчас мой народ. Много лет спит, порождая сном своим страшнейшие чудовища. Из них первый Жаба, который и не поймешь сон или смерть украинская. Разбудить народ, растрясти, потому что нельзя ему спать, как и застигнутому морозом. Если закроет глаза, если поддастся, то не суждено будет ему выжить. Разбуди народ свой, Герой! Смахни острым мечом наваждение Жабье! Освободи! К тебе обращаюсь и тебя призываю, а на Жабу мне плевать! Не буду я больше говорить с ним, не буду грозить и обещать наказание, потому что почти вчера уже Жаба и грядёт Герой!)