Снился царю Пантелеймону дурной сон. Будто пьет он на пару со стариком Евсеичем медовуху из сапога, и разит из того сапога все равно что из кобыльего зада. И мутит Пантелеймона всего от этой медовухи и желудок скорчивает. А Евсеич между тем дифирамы поет: от же хороша медовуха, с потком! Выпьешь - ажно в носу полыхает...
Закашлялся тут царь Пантелеймон и проснулся. Глядит, вся комната в дыму. Ткнул пальцем в дым - свет включился. От же, думает Пантелеймон, добрая же у меня дворня, подожгли царя и в ус не дуют. Схватил с тунбочки графин - кинул в дым. Долго графин летел, так и улетел куда-то молча. От же, снова думает царь, хорошенькие мне графины подсовывают - до стенки не дострелить.
Надел тапки на босу ногу, пошел в дым людей искать. Нашел людей в нижней покое. Сидят Гришка с Колькой на полу, царевы бумаги насквозь жгут. Как увидели царя, вскочили оба, глаза выпучили. Колька кулаком в грудь себя ударил, закричал страшным голосом: Мы есть свобонное обчество некорманов! Наша программа: ново смышление, равенчтво и перековка! Потом подумал немного и добавил уже негромко: долой царя!
Не успел царь Пантелеймон придумать, с какого плеча ловчее Кольке в ухо въехать, как старик Евсеич из дыма голос подал:
- Развели тут дымокрутию. Что проку буквы-то жечь. Тут надоть телеграф брать...
- Чего?! - взревел Пантелеймон, задыхаясь от гнева. - Я тебе возьму! Я тебе, гада, все руки из рукавов повыдергиваю!
- Требовам свобонного выбора царя! - осмелев, крикнул Гришка и вытер нос рукавом.
- Выборов?! - угрожающе переспросил царь Пантелемон. - Я те, сопле худой, выберу! Я те все зубы из рота по одному выберу!..
Тут вдруг из дыма раздались нестройные, но упорные звуки многих гармоней. И тут же грянуло: "Этта есть наш посленний и мучительный бой!.."
- А вот и товарищи-гармонисты подошли, - ласково заметил Евсеич. - щас царя заарестовывать будут.
Видит царь, со всеми гармонистами ему зараз не совладать, развернулся и бегом к себе в спальню. Подбежал к телефону, трубку с рычага сорвал, кричит:
- Соединить меня с Перетятькой, срочно!
А ему из трубки: Да здравствует союз гармонистов и остатнего люда!
Плюнул царь Пантелеймон в трубку и хотел было уж телефон об стенку разобрать, да ворвались тут в царскую покою товарищи-гаромнисты, зажали царя гармонями в угол и тут же заарестовали...
И вот сидит царь в погребе и горькую думу думает. Где же он недоглядел, где же он упустил. И как дальше жить и зачем, если вокруг такое предательство.
День сидит царь, второй сидит, а на третий бросают к нему в погреб Митяя, в располосованной рубахе, а вдогонку - слова нехорошие:
- Вот тебе царский подсобник, гуманизьм с маком!
Рухнул Митяй на пол, токмо доски заколыхались.
Подполз царь Пантелеймон к Митяю:
- Ну, как там, - спрашивает, - наверху? какие нововсти?
Оклемался Митяй маненько и говорит:
- Новости плохие. Дюже нова власть нехороша. Порядку никакого совсем нету. Всюб небьель в доме попортили, бурекад везде наставили. С бурекад бумажки бросают, на бумажках слова разные - понять мало чего можно...
- А как там товарищи-гармонисты?
- Ой, об ком вспомнили! те уже свое отыграли. Таперя у всех другая песня в голове - сувенаритет называтца.
- Что же это за зверь такой, су-ве-на-ри-тет?
- А это такой зверь, что кажный от кажного врозь и кажного свой порядок, али беспорядок - кому как больше нжравится. Вот намедни Перетятька в своей раболатории сувенаритет объявил: "Отделяюсь от вас, говорит, к ядрене-фене!" И - отделился.
- И далеко отделился?
- Да пока не сильно далеко, метра на четыре. Но с каждым днем все далее и далее отдляется. Кажный день без устали кирпичи перекладывает, даже специяльную машину сочинил. А кто подступится против, сразу кричит: я ядерна держава, отвали, у меня в пребирке атом!
- А хто хоть таперь за главного, там наверху? - любопытствует царь Пантелеймон.
- А главарей у них двое, - отвечает Митяй. - Дворовый мужик Яйцын, да писарчук Собакин. В бурекад-то все больше Собакин лается, а Яйцин у них навроде мундиру, да и то брешут быдто бы ен мериканин. Работать завовсе перестали, едят током консерву ерманку, да еще какой-то сникер. Кажный день с Ермании ероплан прилетат, ящики с консервой и сникером из воздуху кидат. Гаманитарна подмога называтца. Все поле ящиками усыпали - пахать негде...
- А Евсеич, гада, чево делает? - не унимается Пантелемон.
- А Евсеич у нас таперя патриот. На чердаке патриотичну дружину организовал - по борьбе с семидами.
- Да что же это за семиды такие? Откуль взялись? - снова удивляется царь.
- И нихто их толком и не видел, семидов-то эттих, но сказывают мужики, что быдто бы у них по семи пальцев на руках, оттого их семидами и зовут. И еще сказывают, что быдто бы эти лишние пальцы они себе отрезают, штобы от других людей не отличатца. И называеца у них все это: отрезанием. А некоторые - бабы в особенности, ничего себе не отрезают, а так и живут с семью пальцами, и кличут их за это "семипалками"...
- А тебя-то самого за што в подвал кинули? - пытает Митяя Пантелемон.
- А я им сразу заявил, что без царя мне их влась не ндравитца. И ежели надо куда-то отделяться, то я готов отделиться, но токмо вместе с царем.
Умилился царь такой нечеловеческой верности, расцеловал Митяя в оба уха. А тот дальше говорит:
- Я вот што, ваше великчество, удумал. Ить ежели мы тут в погребах да подвалах свой суверанаритет наведем, то нам никакой дымокрутии с гаманитарной подмогой не надобно. Ить ключи-то от всех погребов: от винных, от мясных, да от хлебных, - вона где, у Митяя! - и Митяй с гордостью вытянул из сапога связку тяжелых ключей.
Обрадовался царь Пантелемон такой фортуне, аж прослезился.
Тут же, не мешкая, заколотили двери изнутри подвала, штоб дымокрыты не допекали. Из соседних погребов ящиков с колбасой натаскали - намертво двери приперли. Пока дымокруты вокруг дворца бегали, совками в землю тыкали - нефть искали в обмен на ерманские консервы, царь Пантелеймон с Митяем в восемь глоток вино пили, да копченые окорока с булками наворачивали.
Так в еде, питье и протчих делах лето и прошло. А осенью новые чудеса начались. Осенью дворец разваливаца помаленьку начал. От мелкой тряски. А все потому, что установили дымокруты мелкотряс на крыше, чтобы он на всю округу тряску наводил. Быдтобы от эттого в желудках сытее становитца. Когда народишко дохнуть начал, и поняли, что от мелкотряса ущерб один, уж поздно было - сначала у дворца крыша просела, а потом и вовсе стены рышиться начали. Одна только Перетятькина раболатория устояла, но она к тому времени далеко отделилась: версты на полторы уехала.
И как-то после этого все само собою угомонилось - прекратилось и образумилось. Яицын с Собакиным к мериканам да хранцузам подались, товарищи-гармонитсы в леса ушли - по болотам рассосались, а старик Евсеич заявил отрезание и укатил в страну Иудейску.
И пришел такой день, когда Митяй с Пантелеймоном выгреблись с под обломков на белый свет, выкопались из кирпичей да щекатурки и наконец-то увидали над собой вместо паутины да потолка поганого ясное солнышко да синее небушко.
Увидали леса и поля кругом, раболаторию Перетятькину на горизонте. Далеко отделилась!
Расправили они плечи, спустились с той кучи, что от дворца осталась и пошли прямо к реке умыться. По пути камень им попался большой и черный, будто с могилы вывернутый. А по камню буквы кривые: "Леворюция бессмертна!"
- Во, Митяй, - говорит царь Пантелемон, - какой камень добрый. Как ты думашь, пойдет под фундамен?
- Аккуратно пойдет, - отвечает Митяй. - Токмо врыть поглубже надоть.
- Вроем, а как-же. Знамо руки с подмышек растут, не откуда нибудь.
1993.08