Почитай што до декабря стояли в Долгиим царстве мокрые и гнилые погоды. Наконец как-то подморозило, затянуло льдом болоты и дороги и посыпался с серого неба мелкий, будто мука, снег.
Дворовые робяты Митяй да Колька затеяли по первому снежку игру заморскую - фунтбол. Поставили во дворе вместо ворот две корзины здоровунные, а вместо мяча принялись репу катать. Машут валенками - хорошо репа летает! Однако недоглядели маленько, и улетела репа аккурат в окно царской спальни.
Проснулся царь от ужасного звону, открыл глаза, видит - из дырявого стекла снег летит, а на одеяле репа круглая валяется. Снял царь с одеяла репу, откусил кусок, выплюнул тут же:
- Холодная, зараза!
Вылез из постели, старой мантией дыру в стеклу заткнул, пошел вниз расправу чинить.
Вышел во двор, а там - никого. Только следы в разные сторону разбегаются. Ну, ужо я вам! Вытащил царь Пантелеймон из анбару лыжи охотничьи да и побежал по следу.
Сначала след к лесу шел, а у самого леса вроде как остановился. Потом вдоль леса повернул. И шаги будто шире стали - побежал, значит, шельмец. У Кривого ручья бежавший остановился и прыгнул. Но неудачно - один валенок на этом берегу остался. Поднял царь валенок, понюхал внутри.
- Колькин валенок, - говорит, - этто у него от ног завсегда коровьим дерьмом разит.
Перебрался царь кой-как через ручей, а там и второй валенок валяется. А дальше уж голыми ногами Колька снег топтать пошел. Да так бойко, что кой-где и траву порвал, что из под снега торчала.
Сделали следы кругаля и опять-таки вернулись ко дворцу, аккурат к царскому сортиру. Только царь на лыжах да с валенками подкатился, как из сортуру Колька вылезат, штаны подтягиват и с лица весь, как бледный мухомор. А ноги, обратным делом, как две морковки красные.
- Ты что же этто, коровья харя, казенные валенки по полям разбрасывашь? - закричал на него царь Пантелеймон.
- Ой, ваше великчество, дюже перепужался я.
- Этто ты еще не сильно перепужался, - говорит грозно царь Пантелеймон, - вот как я тебя за разбитое окно взгрею, так ты еще пуще в штаны наложишь.
- Ой, там у лесу дюже страшный зверь ходит, быдто облизьяна, токмо в плечах ширше, а голова у нее, что валенок, только большой и черный.
Рассердился царь Пантелеймон такой выдумке, лыжами по двору зашваркал:
- Ты мне мозги дерьмом-то не законопачивай! Откуда у нас в Долгиим царстве облизьяны могут быть?
- Ня знаю. А видел токмо облизьяну, огромную и волосатую...
- Может, энто ведмедь был? - встрял сбоку старик Евсеич.
Только что не было его тут, ан вдруг и встрял. Быдто из навозной кучи материализовался.
- Не, не ведмедь этта. Ведмедя я знаю. У ведмедя голова как у собаки, только страшнее, а у этого голова, как валенок.
- Ну, тогда энто снежный человек был, - раздумчиво произнес старик Евсеич. - По заморскому - ети.
- Ты мне ети штуки брось, - возмутился царь Пантелеймон. - Никогда не было у нас такого безобразия.
- Энтот ети не иначе, как из-за Староболотного лесу пришел, - продолжал рассуждать Евсеич. Трубочку свою вонючую раскурил, да попыхивает царю в ноздрю. - Там, я слыхал, шибко много етей развелось. Прям бегают табунами, как лошади.
- А по мне што ведмедь, что лошадь - пристрелю, как собаку, - рассердился царь. - Не хрен ему по нашим лесам шастать!
Побежал во дворец, обратно выбежал с берданкой.
- Я энтого ети над кроватью повешу, вместо ковра. Специяльно для моли!
Тут же созвали народишко, какой под руку попался: Кольку с Митяем да Гришку с Силантием. Нарядилсь все в лыжи, да и побежали в лес за снежными человеком.
Пантелеймониха вслед только одно крикнуть успела:
- Дробью не пали - шкуру попортишь!
Прибежали в лес, и верно - следы большие и незнакомые, аккурат возле того места, откуда Колька побежал. Пошли по следу. Вышли на дорогу. На дороге, видят, две фигуры лохматые. Царь бердаш вскидывет на плечо.
- Ети? - кричит.
- Нет, не ети. - Колька отвечат. - Этта мужики Таракановкие.
Побежали дальше, выбежали на поляну. Опять две лохматые фигуры маячут, аккурат у сосны.
- Ети? - кричит царь Пантелеймон.
- И ети не ети... Этта - ведмеди!
И верно, рожи на валенок не похожи и злые, как сволочи. Зарычали обои да и побежали прямо на царя. Тот берданку бросил, пустился наутек. Один только Митяй не оплошал: швырнул в ведмедя репу, што за пазухой была, попал ему аккурат в глаз. Ведмедь обиделся и дальше не побежал.
Вернулись мужики обратно во дворец ни с чем.
А во дворце переполох! Бабы бегают, юбками машут - пыль жгутом завивается. А в главной зале, между тем, шум и грохот нечеловеческий.
Врывается царь Пантелеймон в залу, а там лыцарь тефтонский, в железную черепицу запеленутый, мечом двуручным вертит, мебеля царские в окрошку перемалывает.
- Война! - царь с перепугу кричит. - Напали!
- Не! - Колька отвечат. - Энто он так в фунтбол играет.
- Не в фунтбол, а в хукей, - поправляет старик Евсич.
А лыцарь разошелся, не остановить. Но тут Силантий вовремя сзади с оглоблей подошел и уложил лыцаря аккурат посреди паркету.
Старик Евсеич ногой лыцаря попинал, трубку о забрало выбил, присел на лыцаря и говорит:
- Штой-то тут у нас какая-то путаница получатся.
А царь Пантелеймон разоряется:
- Хто за мебеля платить будет?! Откуда сей металлолом на мою голову взялся?! Стекла бьют, мебеля ломают!
- Не иначе, как тут мастер Перетятька поработал, - говорит Евсеич.
- Не иначе, - Колька с Гришкой подхватывают.
- А ну-ка, - говорит царь Пантелеймон.
Пошли к мастеру Перетятьке. Прямо в раболаторию. На тачке лыцаря повезли, как вещественное доказательство.
А в раболатории все в дыму и саже, а скрозь дым молнии лектрические фыркают. И стоит посреди раболатории - бочка не бочка, самовар не самовар, а что-то круглое и проводами облепленное. А главное - с дверкой. И аккурат возле дверки мастер Перетятька с лудилом сидит, канифоль по олову размазыват. Морда черная, как у сапога.
- Этта, что же получатся, - говорит царь Пантелеймон. - Он тут сидит лудилом добро пачкает, а у нас в главной зале мебеля фамильные разоряют. Што этта у тебя за штука - в проводах и в дыму?
- А энто ваше великчество, не штука, - отвечает мастер Перетятька, - энто машина межвременная - хронодыр называтца. Скрозь энту кабину, как сквозь дырку, можно в любое другое время перейтить. Хошь туды, а хошь эттуль.
Удивился царь Пантелеймон, морду лыжей вытянул.
- И куда ж я попаду, ежели через эттот хренодыр протиснусь?
- А попадете вы аккурат в срендие века, где лыцари и прыцессы в платьях. Или в Афины какие-нибудь, али еще дальше к троглодитам... Токмо чичас в нем пружинка перегорела. Чичас я пружинку подпаяю и можно хронодыр обратно запускать. А то повыскакивали оттуда разные, никак назад не отправлю. Вон и лыцарь разволновался весь...
Опешил царь Пантелеймон от такого форсажу, головой повел, и верно: видит, у стеночки за хронодыром люди незнакомые сидят. Один волосатый совсем, и голова у него валенком, а другой в тряпице белой длинной и морда, напротив, вполне человеческая, только пьяная очень. На голове же веночек из лаврового листа, а в руках рога со струнами. Третий тоже в тряпице и пьяный, но без веночка.
- Ети! - закричал Колька и на волосатого тычет.
- Мы не ети, - отчечает тот, который с веночком. - Мы поеты, - и икнул громко.
Тут который без веночка, с места вскочил, руку вбок откинул и заговорил с чувством:
- Скажи мне, Лесбия, бесстыдница в натуре, зачем Катулла ляжками ты дразнишь...
Силантий на ухо царю шепчет:
- Может, оглоблей?
Царь говорит:
- Погодь, дай поету душу отвести. Все равно в хренодыр засунем.
Пока поэт душу отводил, Мастер Перетятька как раз и пружинку подпаял. Загудел хронодыр, ланпочками замигал разноцветными.
- Лыцаря первым грузи! - крикнул Перетятька и дверку настежь распахнул.
Раскачали мужики лыцаря и швырнули прямо в дверку, ровно полено в печку какую.
- А теперь энтого, - командует Перетятька и на волосатого кажет.
- Отвали, - волосатый говорит, - сам залезу.
А царь Пантелеймон говорит волосатому радушно:
- Дозвольте, товарищ Ети, на память прузентовать вам валеные сапоги.
- Валяй, - волосатый говорит.
Сбегали принесли валенки самого большого размера - с Авдотьи-ключницы содрали. Надел волосатый валенки, и через хронодыр уполз в свои троглодитские времена.
С поетами токмо заминка вышла. Который без венка все упирался, хотел стихок дочитать. Да уж больно стихок велик оказался, притомил слушателей. Хотел Силантий оглоблю к поету употребить, да Митяй раньше спроворил - репу в раскрытый рот воткнул. Но успел-таки поэт напоследок восклинуть:
- О Лесбия, сосуд мочи собачьей!..
Выключил Перетятька свой хронодыр, сразу тихо в раболатории стало. Вытер пот со лба и сказал устало:
- Ох, уж мне энти поеты.
Колька в носу поковырял, добавил:
- Ох, уж мне этти ети.
Пантелеймон тоже палец поднял, штоб в носу поковырять, да одумался:
- Ох, уж мне этти... фунтболисты!
2003.07.28