Мне не на что потратить деньги – с тех пор как ты бросила меня. И меня удручает равнодушие витрин. Впрочем, это не стеклянное равнодушие витрин ко мне, а мое живое к витринам безразличие.
Витрины демонстрируют мысль о том, что львиная доля товаров производится в мире для женщин. Если у тебя нет женщины, то и нет никакого смысла тереться у этих зеркальных стекол.
Мои карманы полны мятых ассигнаций. Червонцы я обычно держу в левом кармане штанов, полтинники и сотни – в правом, а пятисотки – за пазухой, в кармане рубашки. Валюту ношу в паспорте, а паспорт – в ксивнике, в старом кожаном ксивнике с бахромой, который проехал со мной десятки тысяч километров автостопа. Кошельков и бумажников я никогда не имел. Как и часов, колец, всяких браслетов или кулонов.
Я ненавижу деньги. Не люблю, когда они у меня есть. Всегда стараюсь их как-то потратить, желательно, без следа – не купить какую-то вещь, которая тратой и не является, а просто переводит деньги из одной формы в другую – не купить, а со свистом выбросить: прокатать, пропить, подарить, заказать музыку.
Почему-то меня все мучит вопрос: что ты сделала с моими подарками? Неужели ты и в самом деле до сих пор носишь все это, стираешь и гладишь?
Лучше так. В один прекрасный летний день, еще в начале лета, когда тебе уже стало ясно, что со мной покончено, ты собрала два багажных места – большое и маленькое.
В бауле была одежда и обувь, носки, платки, полотенца и прочее... Его ты отнесла на ближайшую помойку (как раз у тебя под окном) и торжественно водрузила на гору мусора, над ящиком, который уже был с верхом, пенился, как пивная кружка.
В пакете были бумаги – ноты, стихи, фотографии, диски, записки, макет недоделанной книги... Все это ты отнесла в лес (Лосиный остров) и сожгла на поляне, вытряхнув для затравки духи из флакончика. Возвращаясь, ты бросила беглый взгляд на мусорный ящик, убедившись, что баул с одеждой уже утащили бомжи.
Войдя домой, ты огляделась по сторонам. Никакого следа от меня не осталось в доме твоем. Нет, один все же ты пропустила. Это была буковая кухонная доска, которую я купил на Вернисаже в Измайлово, да не просто так, а у знакомого художника, Пети Валеева, с которым подружился на Арбате еще в начале девяностых, когда был уличным музыкантом.
Произведение Валеева, над которым он склонялся с любовью, сложив трубочкой губы, сдувая стружку из-под резца, ты вышвырнула в форточку длинным жестом своей красивой руки. И больше не осталось ничего от меня на память в мире твоем.