Он шёл не спеша, старательно обходя чёрные лужи. Я не видел его уже больше года. Догнал я его очень быстро и когда приблизился к нему почти вплотную, сильно толкнул его в спину. Естественно он упал. Может быть, даже не из-за силы, сколько от неожиданности. Падал он, лицом вниз, широко растопырив пальцы. Прошло довольно времени, прежде чем он повернул ко мне голову. Его лицо, запачканное грязью, не выражало никаких эмоций, только близорукое сощуривание глаз придавало ему некоторое недоумение. За год что мы не виделись, я похудел на десять килограммов, но всё же он сразу узнал меня. Стряхнув грязевые ошмётки со своей щеки, он сказал мне «привет». Я тоже поздоровался с ним. После приветствия мы долго молчали, хотя возможно мне показалось. В те дни я особенно чувствовал время. Оно повисало надо мной рваным одеялом утренних пробуждений и напоминало о себе до тех пор, пока не зажигали фонари. Он чуть наклонился ко мне, подобрал под себя и уселся поудобнее в луже.
- Я слышал, ты собрался умирать? – его голос был ломким, с хрустом давно забытых шуток. Движения губ повторяли известный мне набор звуков, но я не мог разгадать их кода. Я понимал слова, но не чувствовал их. Оглушающая слепота в общении, как кофе со льдом. Трудно подобрать слова, особенно если они перестали чего-либо значить. Холодные звуки, царапающие днище резиновой лодки только что родившимися на поверхности ноябрьского лесного озера льдинками, когда ты слышишь как холод дышит на блестящую водяную гладь, и та, трепеща хрустом вощёных бумажек, каменеет в прозрачном забытье. Я не собирался умирать, я не собирался жить, я существовал. В таком состоянии не существует выбора, ты открываешь утром глаза что бы сунуть в карман мятую десятку на дорогу, поплутав по которой, вечером придти к своему дому. Ковыряние ключом в замочной скважине и закрытые глаз с периодическим видениями другой жизни.
- Не знаю от кого ты слышал, - уходя от вопроса, ответил я.
- В библиотеке для слепых только об этом и говорят. Они чувствуют это своими пальцами. Мягкие кончики пальцев. Их головы, устанавливающие пустые глаза в стены, выкрашенные кричащими цветами, которых не слышно чувствующим, прошептали мне об этом, - он говорил мне это спокойным голосом, погрузив в воду до запястий свои руки.
Дальше мы опять долго молчали, и никому из нас не хотелось сотрясать плотный воздух. Он повернул голову туда, куда смотрел я, мы оба видели упирающуюся в горизонт дорогу и корявые деревья, которые, багровея от дневного света, вызывают непреодолимое желание закрыть глаза навсегда и отдаться ситцевым прикосновениям и библиотечному спокойствию. Потоки дыхания, змеевидно охватывали наши шеи наподобие шарфов, и лучи ламп дневного света отражались на наших радужках аквариумной пустотой комнат, в которых живут только рыбы и горят лампы под успокаивающее бульканье кислородных обогатителей. Жизнь взаперти под спокойное журчание осенних ливней в комнатах без мебели. Она не нужна, она только мешает думать. Все неудачники называют раскисшее подвисание под аквариумными лампами размышлением о жизни. И их бессмысленные и потрясающе красивые, театральные шаги становятся беззвучными. Мысли так плотно оплетают мягкими корнями их ступни и холодный пол, что походка меняется и выравнивается. Лёгкие движения под обрывки воспоминаний и красочных фантазий медленно оседают пылью из библиотеки для слепых на жёлтых расклешённых жёрлах духовых инструментов, что бы в один момент резко подняться в воздух, петляя в своем полёте наполненным жизнью, а потом опускаться в бессилии существования на грязный пол, понимая, что уже больше не будет этого радостного взлёта. И тогда уже не будет никакого дела до посторонних звуков. Останется только нервная, сбивающаяся капель кухонного крана и приятная жара, проникающая в пустую квартиру через плотно завешанные тяжёлыми шторами окна. Останется еле заметная, силиконовая в своей подвижности, улыбка и не менее приятная прохлада дощатого пола, на котором останется только распластаться вверх животом, широко раскинув руки, и смотреть как пузырьки кислорода крутят в бессистемном танце всплывших кверху животами рыбок.
- А куда ты шёл, если не секрет? - спросил я его.
Он показал рукой на горизонт. Он шёл туда, где звонки, заставляющие выскакивать из ванной с мыльной пеной на щеках, вынимающие из ушей наушники и поднимающие твоё тело в ночные часы с кровати, не обрываются, не оставляют после себя облачко сомнения « а был ли этот звонок». Он шёл в страну определённости и спокойствия, он желал покорить вечно заснеженные вершины спокойствия, что бы заснуть на них блаженным и вечным сном. Я протянул ему руку, помог подняться и мы пошли туда вместе, ни о чём больше не разговаривая.