По небу метнулась сизая молния, и один из самых больших ее пальцев, изогнутый и подергивающийся, словно подстреленное животное, бьющееся в предсмертных конвульсиях, указал на одиноко стоящее в поле дерево, и то разъехалось надвое, как расколотое колуном полено. Страшный удар грома скрыл тот жалобный стон, что издала раздираемая древесина, а потом дерево загорелось, воспылало так, что даже хлещущий сплошной стеной ливень не в силах был потушить огонь. А потом еще проблеск и еще – где-то за лесом, в косматых черных тучах, и еще, сзади, метрах в двухстах, прямо над водонапорной башней, и снова стальной грохот, какой издавал влажный воздух, раскраиваемый на части призрачными клинками, взмахами чудовищных лап, похожих на скелеты человеческих кистей, но со множеством пальцев, когтистых, светящихся, подергивающихся.
Стена дождя объяла все, не было ни единой точки, куда каждую секунду не попадало бы холодных липких капель, и одинокий пешеход с большим экспедиционным рюкзаком уже не старался спрятаться от всепроницающей влаги. Ботинки его, не разбирая дороги, не делая разницы меж насыпями гравия и глубокими лужами, упорно мерили шагами размытую дорогу. Он не прятал головы под капюшоном непромокаемой куртки, ветер уже давно сорвал капюшон с его головы, а вода залилась за шиворот, проникла сквозь рукава, насквозь пропитала штаны и ботинки, и теперь наступило как раз то состояние, когда сильнее уже не вымокнешь, а потому можно больше об этом не беспокоиться. И еще – человек и не пробовал стучать в дома поселка, к которому только что вышел, ему почему-то не хотелось к чужому очагу, даже замерзая, а еще меньше хотелось объясняться с хозяевами, и уж совсем не было желания услышать отказ. Он проходил мимо домов, бесстрастно смотря на светящиеся окна и на дым, что выходил из труб и мгновенно растворялся, подхваченный порывами ветра. Он верил, что смотрел на них бесстрастно, или хотел верить…
Еще одна молния вонзилась в высокую водонапорную башню, осветив безрадостную дорогу, залитую мутной водой, и мириады пузырьков, вздувшихся на ней, оставила за собой, погаснув, остановленный кадр мрачной серии из фильма жизни идущего по лужам человека: дорога, пузырьки, согнутые ветром березы, обрывки дыма над ближайшем домиком, на самом краю картинки – пылающее дерево, фантомарный образ костра и людей, сидящих вкруг, полупрозрачное небритое лицо друга. Сияние молнии прошло, но костер и люди остались, и даже стали немного ближе, реальнее. Это поднимались из глубин памяти воспоминания о совсем недавно прожитых минутах. И о совсем недавно сказанных словах: «Блин, ну ты мне всю малину испортил! Ведь ты же знаешь, что я хотел остаться с Машкой в палатке один на один!» А главное – о том выражении, что было в глазах Мишки, а оно говорило, что действительно испортил, что действительно лишний, уж в этом нельзя сомневаться, зная друг друга почти 10 лет. Дмитрий не знал, зачем он снова и снова прокручивает в голове этот голос, эти слова, наверное, для того, чтоб сильнее разозлиться, чтоб оправдать для самого себя свой внезапный уход на ночь глядя, а потом заставить оправдываться уже Мишу. «Лишний в палатке – на тебе, нет теперь лишнего, радуйся, полезай туда со своей Машкой! А в следующий раз я уж точно буду таскаться со своей палаткой, даже если мы перед этим поквасить соберемся, как в этот раз, и уж будь уверен, говниться стану ничуть не меньше!» Снова вспышка, мантра, вызывающая злобу и обиду, уносится прочь, подхваченная порывом ветра, и Дмитрий думает, что он, наверное, полный дурак, раз позволяет себе так злиться и обижаться по пустякам, раз его так легко можно вывести из себя, раз в порыве он способен на такие дурацкие поступки, но потом все вновь возвращается на круги своя. Он не думает о блуждающей рядом смерти, смерти от молнии; холод и гром должны лишь подчеркнуть то состояние душевного дискомфорта, в которое он был ввергнут…
Карман завибрировал, но сквозь шум грозы звуку пришедшей SMS-ки никак не пробиться. Дмитрий достал сотовый, и по его светящемуся экранчику тут же покатились серебристые капельки. Надька писала, что хочет увидеться, что скучает, но он знал, что все это не так, что хочет исключительно по привычке и для «поддержания контакта», или, может, надо что, или даже и не хочет, а просто так, от скуки. Полгода назад они с Надькой познакомились на Нагорной, когда катались на сноубордах, покатались несколько раз вместе, подружились, потом стали парнем и девушкой (так сейчас это, кажется, называется). Сначала все было хорошо, Дмитрия даже захватило какое-то чувство, похожее на эйфорию: Надька была очень красива, они неплохо ладили, сразу условились обо всем друг другу рассказывать, и о хорошем, и о плохом, всегда говорить сразу, если «что не так». Мысли строили карточные замки, мечты уходили вперед на многие годы жизни, но потом все это стало медленно разрушаться. Сначала Надька стала реже писать, с каждым днем все меньше и меньше, а точнее – отвечать не на все SMS-ки, а отговорки были самыми разнообразными, но это были именно отговорки. Потом ее стало труднее вытащить на встречу, и в глазах ее уже не было той радости, что буквально светилась при самых первых свиданиях. Ему несколько раз казалось, что Надя преследует какие-то свои корыстные интересы, встречаясь с ним, но он гнал эти мысли поганой метлой. Гнал,.. но они возвращались. В разговорах их стало меньше откровенности – она все больше скрывала, да и он тоже – свои догадки, свои сомнения. Теперь, рассказывая ей что-то, ему чудилось, что его не слушают, а только поддакивают в нужных местах, а то и вовсе говорят что-нибудь, вовсе не относящееся к рассказу, вроде «О, какое небо голубое!», а еще чувствовал, что не нужен, вроде как стал лишним – то самое, что и с чертовой палаткой. Естественно, скоро он затеял разговор, и они расстались, решив быть друзьями, но в тот же вечер Надя пригласила домой попить чайку, а там стала ласкать его. И дальше все в том же духе, только все хуже и хуже. «Надо было еще давно послать ее нах, а не париться, не думать, что, может, я не прав где-то, что надо судить сначала себя, а потом других». Конечно, тут изложена только версия одной стороны, и неизвестно еще, чем руководствовалась другая, когда вела себя так, и были ли ее действия истолкованы верно.
«В ближайшее время я вряд ли смогу. Как-нибудь потом» - написал он и в который раз упрекнул себя в том, что «не послал ее нах».
Молния ударила в громоотвод на крыше стоящего в 50 метрах впереди домика, и на мгновение показалось, что дом вспыхнет точно так же, как одинокое дерево, но он выстоял. Ослепительная вспышка выхватила из темноты все ту же желто-рыжую дорогу, все те же пузыри, ряд дощатых заборов, уходящий вперед до бесконечности, поле и дымящиеся остатки сожженного деревца, туманную полоску леса за полем. И, кажется, еще что-то. Живое, жмущееся к неестественно блестящей калитке, маленькое и промокшее. Дмитрий подошел вплотную и нагнулся, и дальняя вспышка осветила котенка, смотревшего на него большими испуганными глазами. Добежавший через пару секунд гром заставил котенка вздрогнуть и сжаться в комочек – маленький, промокший, грязный, лежал он под ботинками пришедшего из грозы и дрожал, просто живя каждое следующее мгновение и ни о чем не думая, ни на кого не дуясь, лежал и грел спиной мокрую доску калитки какого-то дачника. Гром укатил по небу на своей стальной колеснице, и его голубые испуганные глаза вновь обратились на пришедшего из грозы. Шерсть слиплась в пучки и прильнула к телу, сделав своего обладателя похожим, наверное, на попавшего в какую-то переделку ежика. Быть может, в таком виде он был немного смешным, но Дмитрию смешно вовсе не было. Через несколько секунд котенок уже сидел за пазухой у Дмитрия. Дрожь маленького дрожащего комочка передалась пришедшему из грозы, а еще, наверное, и страх, потому что когда в нескольких десятках метров корявый палец молнии нашел свою цель, когда гром захохотал так, что в ушах зазвенело, и комочек вздрогнул и сжался, а коготки его сквозь мокрую кофту вонзились в грудь пришедшего из грозы, Дмитрий вздрогнул и почувствовал, как от солнечного сплетения по грудине и животу растекается жар. Теперь он, кажется, отвечал не только за себя, теперь ему было не наплевать…
Визг промокших тормозов затих, с лязгом распахнулась дверь в светлый и сухой вагон, и вонь мочи, сочившаяся сквозь прикрытую дверь тамбура, показалась пришедшему из грозы одним из самых желанных ароматов. Она была такой знакомой, она означала, что дом близок, а путь к нему – стремительно сокращается.
Дрожь била его насквозь, крупная, щедрая, дыхание обжигало нос и губы, глаза щипали и слипались, но в душе, где-то в глубине, была беззаботная радость. Он подумал, что, наверное, хотел бы умереть с такой радостью… Он часто думал, как это будет – когда он умрет, фантазировал, как если бы вдруг смог уйти из своего тела и наблюдать, что будет дальше. Блестящая соль на лицах близких, много слов про то, что было не так, но еще больше про то, какой же он был хороший, молитвы и богохульства, обращенные к богу, водка в граненых стаканах, по мере выпивания которой горестные морщины на щеках поминающих разглаживаются, растягиваются в улыбках… «Как же я хочу сейчас накатить немного, чтоб чуть согреться, но столь нужное находится лишь в моих глупых фантазиях!» Но близкие – с ними все ясно, интереснее заглянуть в эти моменты к друзьям, к Мише, например, к той же Надьке, посмотреть на выражение их лиц в тот момент, когда они вдруг узнают новость о смерти, заглянуть в их глаза, попробовать почувствовать их душами, убедиться, насколько правдивы признания в любви и братания. Конечно, он и так знал, что убедится только во лживости, сделает себе больно, и больше ничего, и, наверное, будь ему предоставлен такой шанс – проверить все путем собственного умирания, даже с возможностью возвращения всего на круги своя, он наверняка бы отказался. Иногда лучше всю жизнь не знать правды, даже если она доступна, и изо всех сил обманывать себя, создавать собственный иллюзорный мир. Это что-то вроде мирного договора с окружающим миром, говорящий о том, что отныне ты не изменяешь мир под себя, а сам изменяешься, перестраиваешься, не воюешь, а просто существуешь. Иногда это лучше. Точнее, для большинства, и, кажется, Дмитрий к этому большинству относился.
Пришедший из грозы вошел в свой дом («никого нет») и сбросил с плеч промокшую куртку. Ему показалось, что та упала на пол с вязким хлюпаньем, с каким бы это сделали пару килограммов очень густого киселя. Потом прошел на кухню, оставляя на полу мокрые следы и капли, открыл холодильник, достал молока, подогрел его в микроволновке и поставил на блюдечке для своего нового знакомого. Мокрый котенок, пошатываясь, приблизился к блюдечку, принюхался, а потом стал жадно лакать, захлебываясь урчанием.
Пришедший из грозы смотрел на котенка, забыв и про холодную мокрую склизкость одежды, и про дрожь, про боль и обиды, про одиночество, и из глаз его катились теплые соленые ручейки. А в душе была все та же радость, теперь уже ликующая, беснующаяся, осознавая собственное могущество. Капельки слез падали на почерневшие от грязи пальцы, на промокшие штаны, губы искривила как будто бы коварная ухмылка. Нет, нет, пришедший из грозы просто плакал…
Последний раскат грома пробежал по темному небу, похожий на хохот свирепого божества. Сегодня этот смех Мечущего быстрые молнии изменил его, превратил в пришедшего из грозы, но и оставил Дмитрием. Сегодня этот хохот подарил ему друга. Гром замолчал, и приникший, было, к полу котенок снова стал лакать молоко, посмотрев на Дмитрия своими большими голубыми глазами.
-Я люблю тебя! – прошептал пришедший из грозы.