Когда у самого горизонта между холмами среди бархата полыни появилась тёмная точка, отшельник знал, кто идёт к нему. Ни разу за полвека не видел он живого человека, и уж только по этому не мог ошибиться. Отшельник наскоро закончил свои молитвы и стал ждать, распростёршись у входа в келью и уткнувшись лицом в горячую пыль.
В юности своей он был богат, порочен и разнуздан до крайности. Господь из жалости поднёс однажды к его глазам зеркало. И вот, в отличие от многих и многих других, он не отвернулся с хохотом, а стал вглядываться, улавливать тревожное сходство со своим двойником. И шарахнулся прочь, и ужаснулся обилию и тяжести грехов своих. Нестерпимый стыд сжигал его, рождал желание бежать от людей туда, где никто не увидит страшной наготы его. И там, в глубине пустыни, до конца дней своих каяться и молить Бога о помиловании.
Божие водительство, которое ощущается обычно как бы в виде пробуждения некоего глубинного инстинкта, привело его сюда, в глубь пустынной степи, куда не заходят даже кочевники, откуда в любую сторону пятнадцать дней пути до первого человеческого жилья. Здесь обнаружил он множество хижин, удаленных, однако, друг от друга на два – три километра. Чаще всего это были естественные пещеры или хотя бы углубления в скале, отгороженные от пустыни стеной из камней и глины, покрытые навесом из пальмовых листьев. Возле каждой можно было обнаружить пересохшее русло ручейка, начало которому давал бивший когда-то родничок. А по берегам, зеленевшим некогда сочной травой, торчали старые пни и валялись полуистлевшие стволы финиковых пальм. Внутри хижин находил он горшки и кувшины с зерном, мукой или сухарями, старыми, рассыпавшимися в пыль, а на полу – целые груды финиковых косточек, потерявших всхожесть. Находил он и хозяев: либо внутри хижины в виде высохших мумий, либо поблизости, среди зарослей полыни, в виде ослепительно блестевших на солнце костей.
Еды, собранной в опустевших лачугах, на первое время было ему достаточно, а вода нашлась возле небольшой пещерки. Раскопал островок неожиданно сочной травы, и обнажилась тонкая студёная струйка, которую оставалось только вывести на поверхность желобком. И опять не мог он не отметить, что его пещерка, никем до сих пор не использованная, находится от остальных на расстоянии часа пешего хода. Первым делом рассовал он на всякий случай, в землю в разных местах десятка два финиковых косточек и полил из ладоней родниковой водой. Раскалённая земля не впитала влагу, а обратила её в пар. Нужно было бы раздобыть какой-нибудь кувшин да полить лунки как следует, но заниматься этим было пока некогда. Он хотел прежде предать земле останки жителей пустынных келий. Вот и начал он совершать небольшие, дня на два, на три экспедиции. А когда вернулся из второй или третьей, обнаружил в местах своих посадок, так и не получивших влаги, три мощных зелёных ростка. Через неделю берега ручейка встретили его шелестом листвы молоденьких полутораметровых пальм, отягощенных, однако же, первым урожаем. А по возвращении из последнего, самого дальнего похода, он должен был уже задирать голову, чтобы оглядеть кроны. Когда закончились запасы зерна, он перешёл на питание одними финиками и долго ещё удивлялся, что тело так легко приспособилось к однообразной пище.
Отныне единственной работой и единственным смыслом жизни стало непрестанное покаяние и молитвы. Слова, рождаемые разумом, настойчиво стучались в дверь сердца. И сердце стало откликаться, раскрываться навстречу. От каких-то твёрдых, слежавшихся шлаков очистились слёзные каналы, и горькие, солёные, жгучие капли целый день катились теперь по щекам. Плакать он научился даже во сне. Он научился также прикладывать листья к векам, где тонкая, нежная кожа легко разъедается солью.
Шли годы и годы… Одежда совсем истлела, и теперь его тело, прокопчённое солнцем, прикрывали только волосы и борода, отросшая до пояса. В своём молитвенном подвиге он почувствовал, наконец, некоторое облегчение. Он мог теперь скорбеть не только о себе самом, но и молить Создателя о своих родителях, умерших в грехах, о сестре и братьях, которые совсем утонули в пучине страстей, о женщинах, которых он погубил в преступной своей молодости. Многое он вернул из утраченных богатств своей души. Может быть, именно поэтому находил он теперь раз в неделю в своей келье каравай свежего хлеба.
Прошло ещё много лет. В полном забвении окружающего мира, в слезах, горечь которых стала приносить скорбное удовлетворение, постиг он, что такое умиление и в чём заключается настоящий Страх Божий, когда боишься уже не геенны огненной, а малейшего неудовольствия на лике Создателя. Ибо самое мимолётное Его недовольство для тебя – величайшее горе. И невозможно жить, если не загладить его глубоким раскаянием. Ворота сердца для разума теперь никогда не закрывались, молитва сама собой непрестанно творилась в нём. Отшельник знал, что всё, нужное для спасения, сделано, более того, он облегчил, сколько мог, участь своих предков и спокойно ждал смерти. А она всё медлила.
Он услышал звук приближающихся шагов, склонённой долу головы слегка коснулся край плаща Странника. Отшельник робко поднял голову. Гость заглянул в пещеру, удовлетворённо улыбнулся и перевёл взгляд своих необыкновенно глубоких добрых глаз на отшельника. Тот поймал его взгляд, опустил голову и от нестерпимого счастья заплакал.
– Господи, – шептал он, – я сделал всё, что мог: я очистил и вымел храмину души моей, я вернул на её алтарь главную святыню – золотую чащу для жертвоприношений. Больше я уже ничего не смогу. Мне более ста годов, и я давно потерял им счёт. Возьми меня, Господи, из этого мира.
Перед его глазами колыхнулся низ одежд Странника. Риза Его уже порядочно поистёрлась, но была абсолютно чистой, ни одной пылинки не пристало к ней на пустынных тропах.
Странник тихо сел рядом и ласково обнял худые плечи отшельника.
– Дорогой мой, милый, – проговорил он негромко, – ты всё делал правильно, и для другого этого было бы достаточно. Но я знаю тебя лучше тебя самого. Потрудись ещё. Ты можешь. Ты ещё вернёшь все похищенные сосуды твоей души. И тогда мы сотворим в ней священнодействие и вечерю, и радость великую. Потрудись ещё немного, милый.
– Я.. Господи… я готов. Хоть сто лет. Твоё веление для меня счастье!
Пустынножитель бросился целовать ноги и края одежды Странника и вдруг обнаружил, что тот уже далеко, а расстояние увеличивается, и сам он всё больше превращается в тёмную точку возле горизонта среди складок бархатистой полыни.
«Как быстро. Я даже не успел разглядеть его, – растерянно подумал пустынник. – Какое у него лицо? Да самое обыкновенное, не дурное, но и не слишком красивое, среднее. А фигура? Да тоже обычная, средняя. И рост, и сила мышц обычные, средние. Но почему? Ах, да. Он же должен быть таким, как все люди. Чтобы каждый почувствовал свою близость с Ним. И только внутреннее, исходящее из глаз, только голос, только светлость лика… Поистине, Господь «красен добротою паче сынов человеческих», вспомнилось из сорок четвёртого псалма.
Шаркая старческими ногами, подошёл отшельник к большому плоскому камню и, кряхтя, встал на него коленями. Он решил все ночи от зари до зари проводить отныне здесь в молитве.
«Всё в Нём простое, обычное, такое близкое… – подумал он напоследок. – И эта старенькая риза из простой ткани. Наверное, сама Богородица сшила её Сыну Своему… Сам Бог явился на землю бедняком, чтобы показать, как ничтожно всё земное. А мы… мы-то, жадные, глупые, страстные… и смертельно больные. Несчастные мы все, Господи. Прости и спаси нас! Всех, всех, кто живёт на земле.
Слёзы хлынули из глаз двумя изобильными потоками, всё сильнее, всё сладостнее. Впервые смог он молиться не о себе, не о близких, о всём человечестве. О-о, как всеобъемлюща и прекрасна такая молитва. А в душу наконец-то, возвращались похищенные из неё священные сосуды: один, второй, третий…
Когда он очнулся, было утро. Солнце немилосердно жгло голову. Вся борода его и пряди волос, спускающиеся на грудь, казались обсыпанными белой мукой, пушистыми хлопьями заросла поверхность камня. То были –мельчайшие кристаллы соли. Корка более колючих, крупных её кубиков покрывала широкие борозды на щеках. То было не первое, а, должно быть второе, или даже третье утро после начала молитвы. Тело его, и прежде исхудалое и провяленное на солнце, теперь обезводилось и обессолилось, но, однако же, совсем не просило пития.
Ему не захотелось оставлять свою земную оболочку где попало, и он медленно пополз к своей пещере. Ему ещё хватило сил взобраться на жёсткое своё ложе, вытянуться и мирно смежить свои глаза. Он знал, что здесь в пустыне, поселится вскоре другой отшельник, который найдёт его тело и похоронит. А того похоронит пришедший следом за ним…
Перед его закрытыми угасающими очами простиралась бархатная ложбина между холмами, и там, среди серой полыни, появилась и всё увеличивалась тёмная точка. Отшельник счастливо улыбнулся, потому что заслужил теперь право называть Его Отцом.
«Авва Отче, в руки твои предаю дух мой!»
Какая прекрасная судьба. И пусть нет теперь тех древних восточных пустынь, и все мы вынуждены жить в миру, но разве может кто запретить нам постоянно носить в себе такую уединённую хижину-келью и жить в ней сокровенно чистой жизнью древних отшельников?
В. Прихожанин