Там, где из крутого глинистого склона, будто коренной зуб из десны, вырастал монолит утёса, он выбрал себе убежище. Добраться сюда можно было по одним лишь пунктирам козьих троп, но он и не собирался часто спускаться вниз: в ближайшем распадке журчал ручеёк, скрытый от глаз густыми зарослями смородины, облепихи, кизила, а подальше, на склонах, всюду рдели среди колючек мясистые плоды шиповника вперемежку с чёрными, будто капли ночной тьмы, ягодами ежевики. Полянку у ручья с её щедрым горным разнотравьем он всю изрыл своими руками в поисках сытных корешков. В первое время раз в три дня в условленное место далеко внизу приходил его друг, не нашедший в себе сил отказаться от пищи, которая выдавалась теперь только «Друзьям Императора». Он приносил хлеб, сахар, иногда кусочек халвы. Но однажды откушенный кусочек пришлось выплюнуть – такая чёрная тоска разливалась от него по телу. И друг сознался, что то условное обозначение, штамп, который незримо наносился лазерным лучом на правую руку, наносится теперь и на продукты питания. Он долго рыдал, повторяя, что погиб, погиб безвозвратно, а потом внезапно вскочил с переменившимся лицом и злобно закричал: «Ну и подохнешь ты теперь, как собака, проклятый отщепенец!» С тех пор пищу ему доставлял один только распадок с ручьём.
Для устройства логова он выбрал полукруглое углубление в скале, на границе с глинистым склоном. Здесь можно было поместиться, если притянуть колени к животу, а спиной прижаться к камню. Он разрыл немного глину, расширив своё убежище, и выложил перед входом бруствер. Теперь огни города и вид далёкого морского залива не мешали засыпать, а звёзды в оставшийся прогал светили ярче. Но каждую ночь всё равно его мучили кошмары. Он хорошо засыпал среди разогретого за день камня, но потом ночная горная стужа добиралась до тела сквозь прорехи его лохмотьев, и начинало сниться каждый раз по-своему одно и то же – ожидаемый и совсем близкий Конец Света. Да так ужасно, так ярко. То беззвучно приближалась со стороны залива исполинская стена морской волны, несущая обломки домов, миллионы трупов, корабли с обезумевшими моряками, подхватывала его, поднимала на свою многокилометровую высоту в хоре проснувшихся вдруг звуков: дикого воя, скрежета, воплей. Вот сейчас опрокинет вниз, на каменный хаос мёртвой земли. Страх ледяным холодом сжимает сердце… И от холода он просыпается. Кутается в лохмотья и, согревшись, засыпает. Чтобы увидеть, как беснуются, вырывая хлеб друг у друга, толпы людей с разваливающейся, гниющей плотью, поражённой смертоносным вирусом… Снились вулканы, заливающие лавой всю планету. Снились землетрясения, когда гора сзади проваливается вниз, а город и медленно большими каплями стекающий залив поднимаются вертикально перед глазами. И уже сквозь дрожь озноба снится, что равнина и город открываются множеством ям, в которых когда-то были захоронения, и вылезают люди, ещё не до конца обросшие новой плотью.
Всех своих, с кем пришёл на склоны Столовой горы, вскоре он потерял. Они поселились ниже, то группами в пещерах, то поодиночке, вырыв себе землянки. На христиан сделали облаву. Одних увели в город, других убили на месте. И теперь в этой части суши он остался, похоже, один. Один, как перст. Днём грело солнце, ставшее, правда, значительно холоднее. Днём его согревала беспрестанно творимая молитва. Но вот ночи… Вскоре он стал догадываться, что ночные кошмары – не только сны, уж слишком хорошо совпадали они с откровениями Апокалипсиса. Всё это уже творилось, только в других уголках суши.
Когда пришёл конец, всё произошло совсем иначе. Ещё не успевший продрогнуть, услышал он среди ночи знакомый вой с визгом, лязгом и людскими воплями. Чуть поёживаясь от прохлады, выглянул он из-за своего глиняного бруствера и отпрянул. По склону взбиралась, бежала, шарахалась громадная толпа. Люди в ужасе взирали на небо, рыли ногтями землю, пытаясь зарыться, спастись от страха. Многие набивали себе землёй полный рот и с хрустом жевали, глотали. С тихим треском медленного электрического разряда небо прорезали две тонкие полоски света с запада на восток и с юга на север, образуя крест. Кричащая и визжащая толпа пробежала мимо, за ней вторая толпа, третья… А между тем четыре сектора неба, разрезанного крестом, стали сворачиваться в трубочку вместе со всеми звёздами, галактиками и необозримой глубиной в миллионы парсеков. Трубочки вспыхнули синим огнём и сгорели. Над землёй оказался монолитный полукруглый каменный свод то ли базальта, то ли серого гранита. Но нет, не монолитный. Приглядевшись, можно было увидеть слагающие его квадратные глыбы, плотно пригнанные одна к другой.
И внезапно он увидел, что в разных местах из свода эти глыбы вываливаются, вздымая в местах падения фонтан земли или столб океанской воды. А в своде тотчас начинается движение остальных блоков для того, чтобы они сомкнулись, делая его всё меньше и ниже. И вот уже под сводом нечем дышать, на грудь давит то ли наброшенное тряпьё, то ли камни, Нет, это осыпался бруствер его убежища. А свод уже так близко, что в граните видны прожилки кварца и блёстки слюды.
Но откуда взялась эта гора, выросшая из свода вершиной вниз, и остриём своим, будто твёрдым маленьким кристалликом алмаза нацеленная ему прямо в грудь, чтобы давить миллионами тон веса. Убрать бы её, вылезти как-то из-под неё… Ослабло. А небо перестало вдруг быть сводом, налилось чудным голубым сиянием, и со всех сторон плывут по нему к земле мелкие пёрышки облачков, подсвеченных розовым. Это, наверное, ангелы… Всё стало розовым, как будто сквозь сомкнутые веки пробивается солнце.
Он облегчённо вздохнул и открыл глаза. Так и есть, уже утро, сквозь окошко сарая в лицо бьёт сноп солнечных лучей. Пахнет свежим сеном, а в раскрытые ворота врывается промытый дождём душистый луговой воздух и радостный мирный птичий гомон. Вчера им, четверым послушникам, во главе с отцом Гедеоном, игумен дал послушание грести сено. А покосы далеко, поэтому ночёвка сразу планировалась в этом сарае. Под вечер дважды хлестанули ливни, он промок и начал чихать. О. Гедеон определил, что лоб горячий и уложил его в гнездо из сена, закутав всей одеждой, какая нашлась. Дал глотнуть Святой воды, а из складок подрясника достал ещё заветный жестяной пенальчик с медикаментами и заставил принять таблетку оксациллина, пообещав, что к утру всё пройдёт. И впрямь прошло, хотя доходило, похоже, до бреда – эта гора величиной с горошину. Но ведь никого кругом нет. Значит, ушли домётывать стог без него. Он вскочил и выбежал в сияние роскошного утра. Какое счастье: Земля ещё жива и Конец Света не близок!
И вдруг откуда-то слева опять, как в ночном бреду, знакомый вой, лязг и вопли. То грохочет по безлюдному серому асфальту шоссе колонна танков и БТР-ов. Всю ночь, видно, перегоняли их тайком в сторону предгорий Кавказа, да в отведённое время и не уложились.
Пыль осела на росистом лугу. Он понял со всей ясностью, что близок ли, далёк ли Судный день, а времени терять нельзя ни минуты. Ведь не ради одного собственного спасения пошёл он в монастырь, а ради всех людей, братьев своих, дабы денно и нощно умолять Господа повременить, дать возможность УСПЕТЬ всем, кто способен и хочет спастись. Для этого и нужно монашество в эти последние времена, когда иноки на своих плечах держат Землю. А значит, мать не права, что хватает его за руки и тащит назад, в мир. Конечно, ей нелегко будет доживать с одной только дочерью, нрав у которой не сахарный. Но колебаться и давать разъедать себя больше нельзя, пора сделать решительный шаг туда, к монастырской братии-инокам. Вон они возле недомётанного стога в подоткнутых подрясниках. Кто-то, наверное, о. Гедеон, сложил ладони рупором и кричит: «К нам, раб Божий! Да вилы захвати!»
Он подхватил брошенные в меже вилы; побежал вперёд упруго и молодо. А губы шептали с волнением: «Братья, братья мои! Братья!»
В. Прихожанин