Появилась она лет пятнадцать назад зимой, в самые лютые морозы. Тощенькая, как хворостинка, в какой-то донельзя выношенной плюшевой шубейке, дырявых валенках, с головой, обмотанной за неимением платка махровым полотенцем, она умудрилась за ночь пройти двадцать километров от деревни Чащино до райцентра и при этом не обморозиться. Деться ей в городе было некуда, обогреться негде. Едва дождавшись рассвета, вошла она в последнее прибежище обездоленных – в Храм Божий. Грелась возле батареи, с трудом одолевая дрожь переохлажденного тела, потом добросовестно выстояла службу, а когда прихожане разошлись, забилась в уголок возле горячей отопительной трубы и замерла, став сразу похожей на ворох старой одежды, повешенной на гвоздик. Уборщицы, однако, стали ее прогонять. На шум выдел Батюшка, отец Иоанн, встретился с ее глазами, кроткими, молящими, и стал расспрашивать, кто она и откуда. Его удивил поразительный ночной переход плохо одетой старушки по заметенным снегом лесным дорогам, он нахмурился и посуровел, узнав, что Клавдию ее же родственники выгнали из дома, а чтобы отбить охоту судиться, предварительно избили, а потом швырнули в сугроб раздетую, кинув ей шубенку да рваные валенки.
– Но они не виноваты, – тревожно лепетала старушка. – Имя просто и без меня тесно в избе.
Однако, надо все же было ее куда-то определить. Батюшка задумался. Он не смог бы приютить ее у себя даже на одну НОЧЬ. ЕГО громадной семье с пятью детьми разного возраста, тещей, племянницей в маленьком доме причта и без того было тесно, как в Ноевом ковчеге.
Клавдия сильно испугалась, ее молящие глаза вдруг затуманились, она стала медленно сползать вдоль стенки на пол. Лицо ее пылало, начиналась двусторонняя пневмония. Пришлось таки перетащить её в дом, поместить в комнате для детей на маленькую Егорушкину кроватку, а ему постилать на сундуке.
Когда Клавдия стала выздоравливать и немного огляделась вокруг, она стала просить Батюшку позволить ей приютиться в сторожке возле ворот.
– А куда я сторожей дену? – возразил отец Иоанн.
– Им, знаешь ли, тоже надо где-то и поесть и отдохнуть,
– Да не у них, – оживилась Клавдия, – а совсем с другой стороны.
Действительно, маленькие коморки были пристроены к воротам с обоих сторон, чуланчик справа, размером два на два метра с крохотным грязным оконцем и безо всякого пола был приспособлен дворником для хранения снеговых лопат и скребков.
– Ну, как можно? – покачал головой Батюшка.
– А я себе печечку сложу, топчанчик поставлю, да ничего-то больше мне и не надо.
Отец Иоанн перестал возражать, поскольку в голове его мелькнула некая идея.
– Ладно. Там посмотрим, – проронил он. А идея состояла в том, чтобы снять со счета их бедного кладбищенского храма небольшую сумму денег, уже давно подкапливаемых для ремонта крыши. Сумма эта совсем не росла и для ремонта оставалась недостаточной.
И вот пришли рабочие, раскопали канаву поперек ворот и протянули отопительные трубы из сторожки в правую коморку. Чуланчик весь опоясали радиаторами отопления. Затем настелили пол, и Клавдия, бесконечно счастливая, въехала в свою келейку. У нее здесь было множество бумажных иконок, лампадка на цепочке, столик и топчан, застеленный половиками и покрытый отслужившей свой век в алтаре ковровой дорожкой. Пол блистал чистотой и тоже был застелен стареньким половичком.
Как только поправилось ее здоровье, Клавдия стала помогать всем, кто только пожелает: мыла полы, выметала двор, оделяла за Литургией причастников теплотой и просфорками, обходила молящихся с подносом для пожертвований. Иной раз ей даже доверяли свечную торговлю. В общем, она подменяла всех, кто заболел, кто ушел в отпуск. От зарплаты отказывалась: у нее была своя пенсия, да еще ее и кормили бесплатно в церковной столовой. Прихожане все ее знали и, урезая ее звучное, красивое имя, звали попросту Клавдей. Впрочем, ее имя чем-то располагало и к более глубоким экспериментам, поэтому некоторые произносили его как Главдя или даже Главдея. Отец Иоанн не мог не видеть, какую громадную работу тащит на себе эта маленькая полусогнутая старушка. Он распорядился начислять ей зарплату. Сначала деньги копились в кассе, а потом она стала их брать и регулярно, два раза в месяц, ездить в свою деревню Чащино, нагруженная конфетами, пряниками и прочими гостинцами. Возвращалась с пустыми сумками и без денег, которые раздавала нуждающимся сельчанам.
Она еще выглядела бодрой и только начала сгибаться в пояснице, когда с ней познакомился храмовый сторож Прохор Матвеев. Он давно уже был на пенсии, и работать пошел от скуки. Клавдии больше всего нравилось ночевать в Храме. Они с Прохором, бывало, как встанут на колени, да как начнут читать акафисты: вначале Иисусу Сладчайшему, Пресвятой Богородице, потом св. Николаю, а под конец и св. прав. Симеону Верхотурскому – так вечер-то и пройдет незаметно. Он глуховато басит тексты, а она подхватывает своим все еще звонким голосом:
– Радуйся, Симеоне, Чудотворче предивный!
А уж как разохотятся, так еще и все вечерние молитвы прочитают следом. Дремал Прохор на скамейке возле дверей, Клавдия – в глубине Храма у боковой стены, да она-то, почитай, никогда и не задремывала, так до утра и шептала беззвучно молитвы. Прохор поил ее вечерами чаем из термоса и все допытывался, сколько ей лет. Клавдия конфузилась, отмахивалась от расспросов: не помню, дескать, знаю только, что много. Но однажды все же созналась по секрету, что пошел ей девяносто третий год. Это уже тогда, когда поясница ее совсем согнулась, и она стала в профиль похожа на букву “Г”. И еще рассказывала она иногда про родную деревню и про горестную свою жизнь. Рассказы были многословными и запутанными, но коротко содержание их сводилось к следующему. Муж, погиб на Великой Отечественной, сын женился, и ему пришлось отписать половину дома-пятистенка. Да вот беда – скоро и он погиб от несчастного случая. Вдова с детьми сначала потребовала разделения огорода, а потом и вовсе выехала, продав полдома чужим людям. Много лиха хлебнула от них Клавдия. Подросла дочь, и ей, с мужем пришлось отдать и вторую половину. А заодно и все вещи – больно уж муж скандалил, все требовал, выколачивал. Пошла она жить к одинокой своей племяннице, прописалась у нее, чтобы иметь право на дом. Вот из этого-то дома ее и выгнали на улицу. Фамилии обидчиков были: Сысоевы, Ляпустины, Чащины. И вот Прохор, заботливо расспрашивая свою приятельницу, как съездила на родину, да кому помогла деньжатами, вдруг стал подозрительно часто слышать все те же фамилии Сысоевых, Чащиных, Ляпустиных. Сперва-то он ничего не понял, а потом однажды и вопросил грозно:
– Так ты, Клавдя, уж не тем ли зверям лютым помогать вздумала?
– Да какие они, Прошенька, звери? Несчастные они, бедные, одеть нечего.
– Значит, добро награбленное впрок не пошло?
– И-и, чего вспоминать – родные ведь.
– Хорошим-то людям благотворить легко, – смущенно прошептала она.
– А вот врагам… Как Господь-то сказал: “Добро творите ненавидящим вас, и молитеся за творящих вам напасть и изгоняющих вы”. Нечего не осталось Прохору, кроме как разводить руками и качать головой. Устыдила его Клавдия.
Смерть подходила к ней медленно и незаметно. Она ничем не болела, а только начала понемногу терять силы. Прохор теперь сам навещал ее в сторожке. Последнюю неделю она почти не вставала, начал отказывать язык, появились временами судороги, как при агонии.
– Отойду я сегодня, – встретила однажды она Прохора.
– Пойди, попроси, ради Христа, Батюшку исповедать меня и приобщить.
Прохор со всех ног побежал на квартиру к отцу Иоану. Тот собирался в дорогу, надевал плащ, собирал чемоданчик-дипломат. Так с чемоданчиком он и заглянул в клавдину келейку.
– Вот что, Клавдя, – деловито произнес он, – ты погоди умирать-то. Мне сейчас некогда: еду в епархию по вызову Преосвященного. Вернусь через два дня.
И, как ни в чем не бывало, поспешил на вокзал, оставив Прохора в большом недоумении.
Клавдия сразу ожила, даже встала с постели и изъявила желание поесть. В последующие два дня Прохор домой к внучатам только наведывался, а все время проводил возле умирающей. Она была столь оживленной, что он уж стал надеяться на выздоровление.
Приехал Батюшка, приобщил и соборовал Клавдию. Выло это уже вечером. Она блаженно вздохнула, откинулась на подушку и попросила Прохора почитать ей Евангелие от Иоанна, особо ею любимое. Она временами вздрагивала, стонала, будто от какой-то муки. Прохор направил на ее лицо свет настольной лампы, спросил:
– Что, Клавонька?
– Читай, читай, - прошептала она в ответ.
– Не мешай мне. И свет убери.
Прохор направил свет на листы книги и углубился в чтение. А когда умолк, то дыхание ее уже остановилось, сердце перестало биться. Лицо ее, улыбавшееся, бледное, ярко освещенное лампой, казалось излучающим внутренний свет. Прохор повернулся к столу, чтобы закрыть книгу, и ему бросилось в глаза, что свет лампы по-прежнему направлен на ее страницы, и, значит, лицо усопшей остается в тени. Не скоро еще погасло чудное свечение.
Хоронили Клавдию на другой день. В церковь на отпевание собрался едва ли не весь приход. А когда стали выносить гроб, откуда-то взялась целая группа людей, никому не знакомых: пожилых, молодых, младенцев. У могилы они о чем-то договаривались с Батюшкой. И Прохор опять услышал знакомые фамилии: Ляпустины, Сысоевы, Чащины. Спросил потом у Батюшки, кто они, и Батюшка ответил:
– Родные Клавдины. Завтра приедут опять. Пятнадцать человек, однако, враз буду крестить.
Вот такие чудные жизни проходят у всех у нас перед глазами, и ничему-то нас обычно не учат. А ведь потом поздно будет.
В. Прихожанин