В разных подъездах многоквартирного дома жили две женщины. Казалось, в их жизни было много общего. Обе давно овдовели, обе не вступили вторично в брак; у обеих взрослые дети жили отдельно от матерей; обе недавно оформили пенсии; обе работали. Одна – Клавдия – работала лифтером в больнице; вторая – Наталия – вахтером в общежитии. Но на этом сходство и кончалось, далее открывалась пропасть, отделяющая одну душу от другой.
Клавдия была человеком церковным. Неопустительно, когда этому не препятствовала работа, посещала она все церковные службы. Не давая себе послабления, ни разу не присев, выстаивала всенощные, литургии, молебны, панихиды. Строжайшим образом соблюдала все посты и очень неодобрительно относилась к тем, кто нарушал их хотя бы в малости, хотя бы по болезни.
Несколько лет назад она рьяно одергивала приходящих в церковь людей, делала резкие замечания по поводу одежды, косметики, опозданий, раннего ухода, и по различным другим поводам. Однажды она остановила молодую женщину, только что приложившуюся ко Кресту в руках священника и спешившую к выходу. “Как смеешь ты уходить, – свистящим шепотом произнесла она, – разве закончилась служба?”. Женщина, которая торопилась домой кормить своего трехмесячного малыша, неожиданно наклонилась к самому ее уху и внятно отпарировала: “А делать в церкви замечания со злобой – еще больший грех”. Клавдия отшатнулась и быстро-быстро стала креститься – открещивалась от искушения. Ей и в голову не приходило, что искушает-то, прежде всего, она сама.
Вскоре батюшка заметил ее “педагогические приемы” и строго их запретил, назвав “ревностью не по разуму”. Одергивать людей явно она прекратила, но по-прежнему неотступно наблюдала за всеми, находящимися в церкви, входящими в нее и выходящими, И от этих наблюдений в душе ее все больше скапливалась раздражительность, а затем и злоба. Но никогда, никогда это свое душевное состояние она греховным не считала, а полагала, что это – как бы продолжение ее благочестия, праведный гнев. Грехами она считала другое: неправильное ударение в слове молитвы, чтение молитв дома, в случае усталости сидя, и другие столь же маловажные. Грехи эти она постоянно, по собственному выражению, “сдавала” на исповеди, после чего считала себя покаявшейся и достойно принимающей Святые Христовы Тайны.
Наталья была совсем другая – веселая хохотушка, открытая и доверчивая. Постоянной прихожанкой церкви она не была, но была крещеной, верующей, и временами заходила в Храм – поставить свечку, коротко помолиться да поскорее уйти.
Клавдия не могла ее не осуждать: “Ишь ты, помаду с губ не стерла, а молится. Да у такой-то Господь разве станет молитвы слушать? Тьфу, срамница” – истекала она внутренним монологом.
Мужья обоих были похоронены на одном кладбище и почти рядом. Обе в разное время посещали своих усопших, ухаживали за могилами. После этого Клавдия обычно читала молитвенное правило по усопшему и, не глядя по сторонам, уходила домой. Ей не было дела до того, что рядом появляются все новые и новые могилы – и все молодых ребят, а то и детей, они были для нее чужими.
Наталья, убирая могилку мужа, плакала о нем и молилась своими словами, как могла. Скорбела и о тех, чей земной путь так рано оборвался. Проходя мимо новых могил, она каждый раз молилась и за новопреставленных. “Господи, махонький-то какой, восемь годочков всего и пожил. Упокой, Господи, его душеньку, а если успел он чем согрешить, прости его” – шептала она.
Однажды Наталья зашла в храм в тот момент, когда священник вынес Святую Чашу и возгласил: “Со страхом Божиим и верою приступите!”.
С непонятным волнением выслушала она молитвы у Чаши и так же, как и многие в храме, сложив руки крестообразно на груди, последней подошла к Чаше. “Вы готовились, исповедовались?” – спросил батюшка. Услышав отрицательный ответ, сказал “Через неделю обязательно приходите, только приготовьтесь”.
Растерянная и задумчивая, подошла она к девушке в книжной лавке и рассказала о только что случившемся. Та предложила ей приобрести “Молитвослов для начинающих”, Новый Завет и брошюру о подготовке к Таинствам. “Вы осязательно за эту недели прочтите брошюру, прочтите осязательно хотя бы одно Евангелие, читайте также молитвы и тринадцатую главу Первого послания апостола Павла к коринфянам”.
“Я так много из нее поняла” - добавила девушка, и глаза ее увлажнились.
Ничто не действует так на душу, как искреннее участие, дома Наталья принялась за чтение. Начала с Евангелия от Матфея. Она не понимала и сотой доли написанного, но то, что она понимала, ложилось на душу, как нечто родное, извечно знакомое. Будто еще у ее колыбели пел эти слова кто-то светлый. Нагорная проповедь потрясла ее, и эти три главы перечитывала она много - много раз. Прочла и главу из послания к коринфянам.
“Так вот оно как!” – потрясение повторяла она огненные слова любви: “Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею – то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею... всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто. И если я раздам – все имение свое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею – нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь. Но любовь из них больше".
Так вот он – единственный смысл жизни – любовь. Все сгорит, Земля и все дела на ней, и лишь Любовь войдет в Вечность. И войдут в вечность те, кто умеет любить. Значит, грех – все, что не любовь.
И память понесла ее в детство. Вот она, семилетняя, кривляясь, кричит вслед инвалиду “Одноногая команда! Одноногая команда!..”. Вот она, шестнадцатилетняя, в день 9 мая насмешливо и громко кричит подруге, кивая на одевшего боевые награды ветерана: “Ветеринар!”, – и оглушительно хохочет своей шуточке...
А дальше, дальше… Сколько же не-Любви носит она в себе! Стыд жег ее душу. Она стала записывать то, что вспоминала.
Шли дни. Она продолжала готовиться к Таинствам. А в памяти вставали все новые и новые грехи, и она записывала, записывала их, перечитывала, ужасалась, сокрушалась, плакала... В субботу пошла она на всенощное бдение. Впервые в жизни полностью отстояла службу, и не просто отстояла – а в сокрушении и молитве. После службы началась исповедь. У нее была почти полностью исписанная школьная тетрадка, но священника это не смутило. Внимательно стал читать он исповедь, и лицо его светлело – он понимал всю глубину покаяния этой души.
После исповеди она приложилась к ногам Спасителя на Распятии и долго плакала – но уже светлыми слезами облегчения.
Со сложными, непонятными ей самой, чувствами смотрела Клавдия на Наталию. Исповедь никогда не потрясала ее существо, она просто добросовестно исполняла свой долг – как умела, Но слезы, причем явные слезы облегчения – это было чем-то непонятным. И впервые зародились у нее сомнения: а может быть она что-то делает не так, чего-то очень важного не понимает? Она решила, когда встретит Наталью во дворе, поговорить с ней.
Утром Наталья едва ли не первой пришла на Литургию. Вернее, пришло ее тело, а душа – душа прилетела на Встречу со своим Творцом. Литургию она почувствовала единым молитвенным дыханием, и вот выносят Святую Чашу – на этот раз и для нее. Впервые в жизни прозвучали для нее драгоценные слова: "Причащается раба Божья Наталия во оставление грехов своих и в Жизнь Вечную". Впервые с ней произошло то, что не могут постигнуть и мудрейшие из богословов - великая Тайна слияния Бога и души человеческой.
И снова Клавдия с недоумением наблюдала за Натальей. “Так она ведь как бы светится изнутри”, – вспыхнула догадка, – “Я уже пятнадцать лет в храм хожу, и ни разу со мной такого не было. Неужели это есть – Благодать Духа Святаго? И почему это никогда не посещало меня?” – томительно размышляла она.
В неземном, небывалом счастье вышла Наталья из храма. Она была потоком Любви и благодарности, даже и без молитвенных слов. И, конечно, она совсем не замечала Клавдию, идущую неподалеку и не сводящую с нее глаз. Переходя улицу на перекрестке, она совсем не заметила ни красного света, ни КАМАЗа, несущегося навстречу.
Подняв случайно глаза, она успела заметить бледное, даже зеленоватое от ужаса лицо молодого водителя. Потом – тьма со звуками сирен. Последним усилием она открыла глаза и громко произнесла: “Шофер не виноват. Это я сама шла, не разбирая”. Эти последние слова в земном мире оказались словами заботы о другом человеке, спасающими от страшного обвинения. Вот так: “В чем застану, в том и сужу, ” – сказал Господь.
Клавдия все видела. Она сразу метнулась в храм, вызвала "Скорую", вернулась на перекресток. Сняв свою кофточку, она устроила поудобнее голову подруги. Но вот потерпевшую увезли, народ разошелся, и только Клавдия все стояла возле перекрестка и о чем-то думала, думала... “Умереть сразу после Причастия... Да ведь этого так просто не бывает. И к тому же после первого Причастия в жизни”.
“Отчего, почему так?” – стучало в голове. И ответ всплыл откуда-то: “Созрела пшеница, И убрал ее Господь в свои закрома”. А ведь покойная людей любила, вон как в последнюю свою минуту от шофера беду отвела. И детишки во дворе, бывало, как возле нее вились. Животных бездомных, и тех кормила. А я... Я-то ведь никогошеньки, кроме своих собственных детишек, да мужа – покойника не любила. А Господь сказал: “Заповедь новую даю вам – да любите друг друга”. А я вместо этого только шпыняла людей, одергивала со злостью. А считала себя благочестивой. Вот и выходит, что я и есть тот самый фарисей из притчи о мытаре и фарисее. И обильный поток слез хлынул из души Клавдии. Она плакала так о многом: о погибшей Наталье, о том, что она, живя с нею рядом, в одном доме, никогда в жизни так и не поговорила о ней по душам; о рухнувшем своем благочестии. Она и не подозревала еще, эта немолодая плачущая женщина, что Господь достучался, наконец, и до ее сердца.
Светлана Тришина