Он рос в детдоме, где нравы грубы, жестоки, где процветало сквернословие, где дрались и ревели от обид, где никому не нужные, ребятишки ночами совали голову под подушку и плакали от одиночества, и скулили тоскующими тоненькими голосишками: "Ма-а-ма!" И он тоже пищал, обливаясь слезами, мечтая, как и другие, чтобы его взяли хотя бы даже совсем дряхлые старички. Он бы им бегал в магазины, варил для них кашу, жарил картошечку. Он жил бы с ними даже и совсем впроголодь, лишь бы его любили. Все они, детдомовские, прекрасно знали, что нет в мире ничего важнее любви.
Но никто из них даже не подозревал, что кроме взаимной любви внутри семьи, которой так жаждала детская душа, есть еще другая, гораздо более важная и целительная любовь. К Богу.
Становясь постарше, они спешили научиться курить, пить вино, колоться, а значит и воровать. Пугающе рано начинал заводиться среди них разврат блудный, а порой и содомский. Все эти страшные грехи его счастливо миновали. Он их как бы обошел стороной из чувства, ему самому непонятного, но более всего напоминающего брезгливость. Но все-таки и он поворовывал. Кормили их неплохо, но сладостей все-таки не хватало. Вот и приходилось добывать их самому.
Однажды прослышал он, что в их небольшом городке есть Церковь, где совсем близко от входа, что весьма немаловажно, имеется стол, на который верующие приносят хлеб, лук, пироги, а главное, целые кульки пряников, печенья, конфет, да еще и шоколадных.
Там, в Храме, ему пришлось проторчать целых полдня, потому что шла служба, было много народа, а у поминального стола все время стояла зловредная старушка. Ему пришлось даже иногда креститься, неумело совершенно неправильно, а также класть поклоны.
А потом священник сразу направился к вожделенному столу, и прихожане двинулись следом. Что-то он говорил и пел, обходил с кадилом вокруг стола. Когда все кончилось и стало возможным улучить момент, чтобы цапнуть конфеток, священник вдруг посмотрел на него, улыбнулся и подозвал к себе. Мальчик подошел вразвалочку, с независимым, готовым к отпору выражением мордахи.
– Как зовут-то? – спросил Батюшка. Мальчишка гордо вскинул голову и грубо произнес:
– А Коляна. Ну и что?
– Коленька что ли? Коля. Николушка. Голос его задрожал. Батюшка неожиданно всхлипнул, и его русой с проседью бороде заискрилась слезинка.
– Мария, – обратился он к той самой зловредной старушке, – дай-ка нам конфет. Да не тех. Во-он лежат "Курортные". И пряников коричневых, они послаще.
Все это он сунул Коляну, а сам задумчиво произнес:
– И мой Николушка был бы таким же. Лет тебе сколько?
– Двенадцать.
– И моему было бы уже двенадцать. Пойдем ко мне в гости. Матушка шанежкой угостит, чаю даст. Конфеты, мороженку получишь.
Через четыре года Николай стал самым ревностным прихожанином, приохотил к Православию и двоих своих друзей, перечитал всю богословскую и святоотеческую литературу, какую только можно было достать. Скоро и окончание десятилетки, надо выбирать профессию. С дорогим своим Батюшкой Александром и Матушкой Елизаветой, обсуждая будущее, напрочь отвергал все мирские специальности, и заявлял, что ни за что на свете не женится. Отец Александр предлагал помочь устроиться в семинарию, а там, глядишь, и Академия станет доступна, другой вариант – монашество, но делать этот шаг пока еще рано. У самого же Николая вместе с его закадычным дружком Санькой Кашиным из чтения житийных книг зародилась романтическая идея уйти в глухомань сибирской тайги, где посреди лесов и болот построить отшельническую хижину и подвизаться по примеру преп. Сергия Радонежского. Питаться дарами леса: рыбой, грибами, ягодами; дружить с медведями… Не то, чтобы молодые люди совсем уж не понимали вздорности своей затеи, но юности свойственна такая неутолимая жажда подвига... Они уж и инструментом запасаться начали, всю зиму Батюшка с Матушкой уговаривали оставить затею, но без успеха.
Весной, перед самыми выпускными экзаменами. Отец Александр позвал Николая прогуляться за город, в лес, в одно заветное место, которое ему давно полюбилось.
Отцвели пушистые бело-желтые подснежники, бурно пенилась на полянах и благоухала медуница, зелеными иголками пробивалась травка. Они вышли на вершину пологого увала, где еще недавно стоял сосновый бор. Теперь же, после варварского лесоповала, здесь торчали пни, камни-валуны, поросшие бархатистым мхом, трепетали на ветру мелкие весенние листочки березок. Батюшка повел своего любимца в середину порубки, где небольшим островком возвышалась березовая рощица. Солнышко пригревало, ветер совсем затих. Батюшка на ходу пояснил, что место здесь особое, в нем хорошо думается, и любое принятое здесь решение не будет ошибочным.
Пробираясь через чащу березок и немного опасаясь подхватить клещей, они вышли к пеньку необычайно толстой старой сосны. По какой-то причине ее спилили не у корня, а на высоте более двух метров. Получился как бы столб, к которому кто-то приколотил ряд перекладин наподобие лесенки. Отец Александр предложил Николаю взобраться наверх, откуда открывается чудесный вид на окрестности.
– Вот там ты сядь и подумай о будущем. А я здесь, внизу, помолюсь о тебе.
Верхняя площадка пня оказалась такой большой и ровной, что Николаи свободно встал на колени, несколько раз перекрестился с поклонами и огляделся, Юный березнячок, обрызганный молоком зеленеющих листочков колыхался вокруг. Далее на три стороны света простиралось безбрежное лесное пространство, и только к югу, в лощине под увалом дымил город.
Задрожала лесенка, скрипнула ее нижняя перекладина. Видно Батюшка взобрался повыше, чтобы поговорить.
– Обернись лицом на север. А теперь вглядись в горизонт. Где-то далеко слева – берега Белого моря, Архангельск, Соловецкие острова. Чуть ближе – земли Новгородские, Вологодские, Псковские, среди них развалины монастырей, погосты, церкви. Представь огромную карту России. Прямо на Север – гранитные столбы приполярного Урала, а там Ямал, Таймыр и море в ледяных торосах. Смотри, сверкают ниточками мансийские реки: Седью, Вангыр… А на восток, вправо, за лесами Обь, Енисей, Лена, а далее – Чукотка. А там, гляди, гляди – дымят вулканы Камчатки...
И Николай каким-то образом на самом деле видел одновременно с зеленеющей вокруг тайгой эти далекие окраины земли нашей, видел поселки и города, и караваны судов на реках. На юге где за дымами из городских труб простиралась все та же тайга, видел кружево железных дорог, города, города, деревни, серебряный блеск Черного моря и Каспия и ледяные кристаллы вершин Кавказа.
– А теперь, радость моя, – необычными словами обратился к нему вновь Батюшка, и голос его задрожал, как бывало обыкновенно, когда вспоминал своего единственного умершего сына, – а теперь благоволи-ка прикрыть свои очи, и представь мысленно большую карту России.
И Николай увидел ее, во всех деталях. Среди шумящего вершинами моря тайги к северу горели кое-где одиночные огоньки. Один из них вдруг замигал и погас.
– Ушла на Небо душа праведная, – проговорил Батюшка, и стало слышно, как он крестится и творит молитву.
– Эти огоньки – души праведных старцев, возле них, под их крылом, вы с другом, конечно, могли бы пожить немного. Но погляди: никто из них не подвизается в глухом лесу, а все в деревнях и поселках. Не ради пустынножительства забрались они в северные леса. Все эти старцы прошли когда-то гонения за веру: лагеря, поселение, да и не захотели под старость возвращаться назад, доживают теперь век свои в местах своих мук. Так-то, Радость моя... А теперь обрати взоры к югу.
Карта выглядела все же, как бы немного притемненной, и поэтому особенно ярко, бросай окрест ликующие блики, сияли гроздья огней монастырских обителей: Дивеевской, Оптиной, Глинской...
– Слава Тебе, Господи, что не оставил Своею милостью народ наш, – опять задрожал от волнения голос Батюшки.
– Что не перевелись еще Святые на Руси. Так куда же теперь изволите желать уехать, Ваше Боголюбие? - немного снасмешничал повеселевший Батюшка.
– В Обитель, – прошептал Николай, с восторгом глядя на россыпи огней.
- Ну и Слава Богу, Николушка! Слава Богу! А теперь вглядись, которую Господь тебе посылает.
А ему и вглядываться было излишне. Вот она, ярче всех, и недалеко совсем, посреди небольшого городка, с недавно восстановленной Свято-Троицкой церковью, белой кирпичной оградой, с теплым светом в окошках братских корпусов, с мощным кубом громадного Собора, второго в России по величине.
– Ну, слезайте. Ваше Боголюбие. Да на ручку-то мою опереться извольте.
Николай, все еще под впечатлением увиденного, начал спускаться, немного и в самом деле опершись на руку Батюшки, и вдруг вспомнил, кто любил обращаться к людям с такими словами, как "Радость моя" и "Ваше Боголюбие". Глянул, а у отца Александра лицо стало как бы более широким и квадратным, и тонкий, нос заострился, и глубокие морщины – следы нелегких подвигов, и глаза теперь серые.
– Батюшка! – срывающимся голосом прошептал Николай, – Да уж не отец ли ты Серафим?
- А коли хочется, так и кликать меня можешь "убогим Серахвимом". И зови, не бойся, когда нужда заставит. Ну, спускайся, чего стал!
Николай спрыгнул с нижней перекладины. На том месте, где только что стоял Преподобный, он увидел поглощенного молитвой стоящего по-прежнему на коленях о. Александра.
Батюшка глубоко вздохнул, открыл глаза и тотчас спросил:
– Ну как, тоже видел карту? А как тебе обитель Свято-Николаевская, понравилась?
Николай только счастливо улыбался. Он не мог говорить, до того переполняла его откуда-то потоками вливающаяся в душу любовь. И изливалась из него тоже любовью, только своей собственной, обращенной на всех других людей, и вплеталась в нее тонкой прядью, чудная мелодия жертвенного чувства.
– А я, Николушка, – продолжал о. Александр, – как встал на колени, так все время и молился иже во Святых Отцу нашему Серафиму Саровскому. И ты не забывай его, помощника и ходатая нашего. В добрый путь, сынок!
В. Прихожанин